Текст книги "Сторис (СИ)"

Автор книги: Игорь Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

   Ещё максимум два часа, и его время, то, которое он помнил, закончится. Загорится свет, их погонят на фиг отсюда.

   – Мясников Мясо! Пошли на обед! – добродушно бухнул Стуков, заметив вчерашнего нарушителя спокойствия, – что, всю неделю не будешь ни с кем говорить? Ну согласись, ты вчера нажрался, нёс, что не следовало. Отоспался? Башка не болит? Талоны на питание не похерил?

   На все его вопросы Мясо лишь что-то неразборчиво мычал, слова его толклись и в пыльном тяжёлом лифте, в этот раз забитом до отказа. Все хотели есть, освобождали себя ради картошки и для слов, особенно непонятных, чужих, места не находили.

   В вестибюле первого этажа на кресле развалился Людочка, а Вика слушала его тягучую, обволакивающую речь.

   – Я разрабатываю новые сумки. Для тех, кто носит рюкзаки, на спине ткань тоньше, – хвастался Людочка, грызя яблоко, – у кого голова мозги не вмещает. Могу и скидку сделать.

   – Я предпочитаю голову, – улыбнулся Сторис, пальцы неловко коснулись тяжёлого беспокойного виска, – мозгами не торгуешь?

   – Яба, – ухватил друга за руку Жизнерадостный, просящий взгляд словно ощупывал коричневые крупные косточки.

   – Правильно, яба, – закивал Людочка, оскалившись, – но сегодня я вам не дам. Вчера вы мне совсем ничего не оставили, даже серёдку ты схавал. Это моя традиция, а не жратва, не ням-ням, понятно? В столовке – ням-ням! Ты чуешь?

   – Ага, – у Жизнерадостного текли слюнки, запах еды пробивался сюда, заползал в лифт, трясясь по опустевшим этажам, – я чую ням-ням. Кус-кус будем делать!

   – Тот, кто пишет для детей, не должен сам выходить из детского возраста, – скорчила озорную рожицу Вика. – Так хочется иногда пустить пузырь из носа. Мне нравится наш Жизнерадостный, он искренний.

   Про Вику Стуков вообще не говорил, даёт она сразу или после виноватого подхода в баре. Голубоглазое вьющееся растение, лёгкая фигура, длинное зелёное платье, ямочки на бледных щеках-листьях. Знают ли детские писатели, откуда пошли дети? Вопрос пока открыт.

   Ресторан на первом этаже, где они обедали, походил на большую столовку с грубыми тяжёлыми столами, из окон, заставленных чахлыми цветиками, ничего толком нельзя было рассмотреть, соседние дома заслоняли вид, топтались в пыли, хоть как-то превозмогали свою двухэтажность. Мимо стеклянных прозрачных стен двигались однообразные пешеходы, по дороге лениво тащились автомобили, а разбитое солнце неохотно звенело в окнах случайных квартир.

   – Долбанутый у нас герой! – Каракоз щупал мускулы паренька, одобрительно хмыкал.

   – Он Жизнерадостный, – отмахивался Бессмертный, кашляя, заедая словечки густым гороховым супом, – Гришка, расскажи новичкам про его подвиг на Иркутском семинаре!

   – Вот сам и рассказывай, – понятно, что Самолётов вспоминать этот эпизод своей биографии не любил, – тогда из нас только ты был в адеквате.

   – Так вот, в прошлом году идём мы, – наяривал супчик Коля, подмигнув Гришке, – а Жизнерадостный ладошки в сторону озера кажет, кричит Буль-буль! Буль-буль! А это Бульбулязкин тонет, пьяным в Байкале вздумал купаться. Ну мы, хоть и бухие, не дурни, вытащили, а тому хоть бы что! Откашлялся, половину Байкала выплюнул, не успел узнать нас, а уже спрашивает, нет ли у кого коньяку. Ага, было бы что, стали бы мы шататься по берегу без причины.

   – Потом нам местная жительница продала вино собственного изготовления, – отхлебнул из фляжки Гришка Самолётов, – то не бабка, то смерть была! Рот влажный, один зуб чернеет, волосёнки накручены на сухую кость. Я думал, никогда больше не смогу пить, долго от домашней бормотухи воротило.

   – Не сможем пить, не сможем любить, не сможем писать, что же тогда от нас останется, – Жи макал в растопленное масло картошку, долго вертел её на вилке и не ждал ответа, лишь бухтел что-то непонятное. К нему подходили мастера, здоровались, заводили разговоры, Жиолковский отбрасывался случайными фразочками, вцепляясь во влажный рассыпчатый картофельный бок.

   – Сыт! Сыт! – кричал Долбик, хлопая себя по пузу. Сторис завидовал его радости. Сам он был голоден, тут даже картошка на сале не могла помочь.

   – У тебя как с Подобедовой? – он подсел к Людочке, в непривычном одиночестве допивавшему компот.

   – Всё идёт по плану, – неопределённо махнул рукой тот, – ищешь девочку на вечер?

   – Ты же обо всех тут знаешь, – Сторису хотелось говорить о Юльке, хотелось цепляться за каждую букву её имени.

   – Вон, гляди, за соседним столиком баба медленно ест, копается, будто жемчужину в тарелке выискивает.

   – Ну, вижу.

   – Тебе советую. И бывший муж слова не скажет!

   – Разведёнка, что ли?

   – Не разведёнка, а вдова, сейчас так модно. Хлопушины вон, каждая по мужу схоронили, – фальшивым наигранным шепотком пропел Людочка, – не женись на поэтессе, выбери грамотного плановика, бухгалтера, экономиста, который тебе бизнес-план рассчитает, договора закрутит, сделает, чтоб книжка твоя дешёвенькая прибыль приносила.

   – Я женат, – только и ответил Сторис, кольцо на пальце было велико ему и держалось с трудом.

   – Я вроде как тоже, – печально повторял его интонации Людочка, – только кольцо не ношу. Некоторые бабы зоркие, их, вроде как, это напрягает. А мы же несём радость людям, меняем жизнь к лучшему. Вон как раз Бессмертный и созывает нас нести и менять!

   – ПогодИн! – ударил стаканом о стол Стуков, – поднимись ко мне, посмотри, что там в тумбочке.

   – Не ПогодИн, а ПогОдин, – хмуро откликнулся толстый парнишка из детской группы.

   – Одна погода, – махнул рукой Бессмертный, – тащи коньяк, выходим.

   Снова зрители видели Гориславль с высоты птичьего полёта. Тонул в низких облаках, раскачивался на холмах, падал в чёрную холодную воду реки. Андрейчук и Лейзгек дружно шагали по стянутому тонким ледком тротуару, поддерживая друг друга, если кто-то поскальзывался на пути.

   – Би-би! Би-би! – гудел Жизнерадостный, а их обгоняли автомобили, нетерпеливо сигналя, лениво сваливаясь с возвышенности.

   – Вот моё любимое место, здесь я первый стих написал, – указал на чахлый скверик с беспорядочно натыканными саженцами Гришка Гудалов, – на лавочке примостился, с уроков сбежал, отдышался, хотелось ещё подвигов. И пошли слова, глупые, сопливые, конечно. Потом я часто сюда приходил с тетрадкой. А в кустах постоянно парочки шуршали.

   – Где ж здесь любиться? – огляделся Людочка, недоумённо шаря глазами по плиточной мостовой, – Всё на виду.

   – Это сейчас тут всё подрезали, – оправдывался Гудалов, – а раньше здесь был настоящий лес. Пять минут от центра и такие заросли! Помню, здесь я построил настоящий дом. Двух досок не хватало, а пацаны все окрестные сараи растаскивали, за оконный проём война ни на жизнь а на смерть шла. Потом хвалились домами, в гости приглашали избитых, синюшных, фанерный городок тут у нас был. Эх, поломали всё в первую зиму, жалко.

   – Признание прошедшего времени слишком дорого даётся, – Самолётов огляделся, поотстал от всех, замер. Он видит эти обломки, подумалось Сторису, как торчат из земли обклеенные голыми девками стены, как бомжи кидают фанеру в костёр. Частный сектор в эту зиму замер: всех уже выселили, а сносить ничего не начали, потому бомжи стали заселяться в эти дома, а фанерный городок пустили на растопку. Он прошёлся по засыпанным снегом улицам, поднял воротник лёгкой куртяпки. Блин, холодно уходить в прошлое без предупреждения. Они ещё постояли с Самолётовым над любимым парком Гудалова, но потом жизнерадостное бибиканье вернуло их к остальным литгузюкам. Надо было идти дальше.

   – Лысый холм. Вообще-то он зовётся холм имени Ленина, но в народе, – грустно улыбнулся Гудалов, обнажив лобастую голову, – мы его зовём лысеньким. Самая высокая точка города. В девяностые годы там деревья повырубали, с тех пор там и не растёт ничего.

   – Выступить надо против лесорубов. Повырывать у них все висюльки, – предложил Харлампий, – здесь вырубили, там зарубили. Давайте соберёмся, выскажем свои претензии.

   – У нас тихий город, – осторожно предупредил Гудалов, – тебя могут неправильно понять.

   – Плевать мне, как меня понимают, – отмахнулся Шустов, – сколько я таких городков видел, все ноют, а нет бы собраться на центральной площади, вот хотя бы как мы сейчас.

   – Будто в твоём родном городе уже конвент, – расхохотался Каракоз, обращаясь к торопливым, прячущим лица за шарфы прохожим, – эй, жители славного города Гориславль! Революция грядёт!

   – Где я есть, там и мой дом, – Шустов вытащил ножик, посмотрел на него, потом бросил усталый раздражённый взгляд на Мишку. – так что если хочешь революцию, мы её тебе устроим.

   – Город Называй, здесь в области, завтра принимает первую партию нас, молодых и талантливых писателей, – своевременно сообщил Стуков, скользнув взглядом по лезвию, – если ты его не убьёшь, то можешь поехать. Станет у тебя одним домом больше, может, и камрадов новых наберёшь. Ответственный – Вадим Григорьевич Чеченко, если хочешь, замолвлю словечко.

   – А сам-то поедешь?

   – У меня обсуждение. Да и наездился я по мелким городкам. Водка там плохая, самогон варить разучились.

   Бесплотная смоковница встретила их, спускавшихся с холма. Не падайте вниз! В небо за гнездо. По скользкому одинокому тополю с отчаянным клёкотом поднимался ветер.

   – Вот тополя я бы все повырубал, от них нет проку, – махнул в сторону дерева Каракоз.

   – Мне нравятся тополя, – произнёс он, но слова походили на надпись, сделанную к его новой истории.

   – Здесь ещё года четыре назад столько подтопольников росло, – Гудалов, задумчивый и воспоминающий, сам чем-то был похож на несобранный сморщенный гриб, – был у нас умелец Сашка Качер, такую дурь из них делал, закачаешься, торкало не по-детски.

   – Ну если вашу компашку уже от подтопольников торкает, то скоро легко вас можно будет взять, – задумчиво произнёс Самолётов, – за дешёвую таблеточку, за дрянь, за мусор...

   Будто кто-то нажал кнопку камеры, и Сторис очнулся. Крупным планом он вламывался в зрительный зал, словно опаздывая к началу фильма. Одна рука в перчатке другая с обручальным кольцом – голая.

   – Чё, модный что ли, – кивнул ему Бабин.

   – Да теряют все по одной перчатке, – отмахнулся Сторис, пальцы в перчатке дрожали, казалось, припухлые косточки на пальцах похрустывали, – мне их жалко, я их собираю.

   – Пальчатки! Пальчатки! – Жизнерадостный прыгал вокруг, обнюхивал пыльный воздух, слюна, бывшая прежде словом, таяла на щеках.

   – Надо сфоткаться, – похлопал в ладоши Людочка, – где тут фотоателье. Где старый дядька с допотопной камерой, прячущийся под грязный платок. Где родненькие увеличитель, закрепитель, проявитель? У меня традиция фоткаться на документы в каждом городе, где побывал.

   – Да рядом с Любасом, – Гришка Гудалов неопределённо махнул рукой, – я на обратном пути покажу.

   – Да он фотки всем девкам дарит, чтоб они потом с ума сходили! – хохотал Харлампий, – Но это страшный секрет.

   – А ты ещё громче орать не можешь? – раздражённо пробубнил Людочка, однако его девицам было всё равно: кто-то делал селфи на фоне раскинувшегося внизу города, кто-то обсуждал запланированные семинары, делясь предположениями, кому в этом году достанется стипендия, кто-то просто шагал вместе со всеми, надеясь, что на них обратят внимание.

   – Долой все секреты, – протянул Людочке коньяк Бессмертный, – начинаем неделю признаний.

   Хотелось взять Юльку под руку и болтать с ней о всякой ерунде. Но Бормотина болтала с Кульковой вроде как о возможностях в Москве, его откровения сейчас вряд ли ей были интересны.

   – Раньше я ходил по помойкам, – рассказывал Жи, – набирал старых книг что-то себе оставлял, что-то сплавлял в антикварный.

   – А сейчас не ходишь?

   – Да выбрасывают всякую гадость, – скрипучее жестяное слово донимало его, теребило, выбрасывало в разговорную помойку, – совсем обнаглели. Да и впереди меня всегда бичи проходят и сметают даже старые газеты.

   – Здесь есть одна помоечка возле старых домов, – Гришка Гудалов рассказывал увлечённо, чаще других прихлёбывая коньяк, – если хотите, свожу туда, там часто старые издания найти можно.

   У одной из тёмных дыр подъезда он вдруг остановился, а все, не заметив этого, по инерции двинулись дальше.

   – Подождите, – голос его смялся, он старался казаться небрежным, – я сейчас, вы здесь подождите.

   – У Гудалова больная бабушка, – объяснил Самолётов, в ответ на десяток удивлённых взглядов, – предки ему наказывают следить за ней, ухаживать, а он с нами тусуется.

   Сторис незаметно вворотился в подъезд следом за Гудаловым, нащупал в тёмном предбаннике лестницу, поймал запах томительных, но подгорающих жареных котлет. Сторис сглотнул слюну. За ним кто-то шёл. Он обернулся, угадал знакомую тонкую фигуру. Что она тут делает? Думает, зачуханные подъезды – это тоже местная достопримечательность?

   – Что ты, – спросила Вика, но он прижал палец к её губам. Гудалов не должен знать, что они идут за ним, иначе он перестанет им доверять, а то и пошлёт матом куда подальше.

   Дверь скрипнула, отозвалась на поворот ключа. Чужой запах вмешался в него, осел на куртке. Он скользнул вслед за Гришкой в узкую щель. Гудалов видно настолько спешил снова к ним, что не закрыл за собой дверь, даже не разулся. Бабуля, привет. Возле двери торчала вешалка, Сторис спрятался среди отдающих прошлым временем пальто и шуб.

   – Как твоё здоровье, бабуля? – он махнул рукой и заспешил в комнату, по-стариковски шаркая ботинками.

   – Гришенька, – голос был очень похож на гудаловский, только в нём пряталась старческая мята, а в Гришкином сквозила лёгкая мята угодливости, желание говорить как писатели с премиями, чтобы когда-нибудь стать равным им.

   Он неожиданно увидел её, на мгновение вырвавшись из объятий пальто. Она вдруг сразу оказалась перед ним, невидящие глаза пытались его ощупать. Сухая измотанная женщина, наверное, мать Гришки, тоже его заметила, выцветший взгляд искал сына и не находил.

   – Вот мы в туалет сходили! – бабушка глядела на него невидящими глазами, а года наваливались на неё, соединившись в тёмный камень горба, – О, кто-то к нам пришёл. Это Гришенькины друзья, ты ведь помнишь, что Гришенька у нас большой писатель, сейчас в наш город приехали такие же авторы, как наш Гришенька, будут умные разговоры говорить.

   Ему стало обидно за неё, всё она помнит, но сказать не может, потому что это уметь надо сказать так, чтоб тебя поняли.

   – Вам помочь её проводить? – предложила Вика, она стояла в дверях, не решаясь пройти в коридор. Женщина растерянно кивнула, случайным небрежным движением поправила халат.

   Они скрылись в комнате. Он чувствовал на щеке морщинистый подрагивающий рукав пальто, его глаза обнаружили у стены пару древних валенок. Каково это быть растоптанным старостью, ощущать в себе её ростки. Находясь в кинотеатре, он чувствовал себя намного старее гудаловской бабушки, глухим, обеспамятевшим, неспособным подняться после сеанса и выйти на улицу. Всё равно ждать там меня никто не будет.

   – Я подумала вдруг, что сама буду вот так лежать, – когда они спускались вниз, задумчиво произнесла Вика, – и забуду всех, кто был дорог. Я часто вижу сны, в которых никого не помню.

   – Я не вижу снов, – не глядя на неё, произнёс Сторис, – будто и в прошлом мне вспоминать нечего, и будущее окажется не слишком.

   Они скоро догнали остальных, потому как те никуда не спешили. Стояли, переминаясь с ноги на ногу, но многих лицах читалась растерянность, взгляды пропадали в переулках.

   – Рожу не можем найти, – объяснил Стуков, – вроде выходил с нами, а теперь ни слуху, ни духу.

   – Так, так. А сколько он выпил? – взял инициативу в свои руки Сторис, будто и не пропадал на целую жизнь.

   – Выпивать – выпивал, но сколько? Я что тебе математик? – Бессмертный искал в проходящих людях черты Рожи, словно думал, что тот растворился внезапно в городе и в его жителях.

   – Что вы ищете? – настороженно всматривалась в него уставшая женщина, с опаской наблюдая за литгузюками.

   – Ваш дом. Теперь я буду там жить.

   Она хотела что-то сказать, но смех Бессмертного опрокинул её, они ржали дружно, обнаруживая в сумасшедшем клёкоте – друг друга, в суматошном кудахтаньи – себя. Сторис не помнил раньше их общего смеха и своего в этом потоке не мог уловить. И тут он заметил, что Рожа смеётся вместе со всеми, будто бы всегда был здесь, а лишь отходил отлить.

   – Прошло то время, – отбулькал, пережил жидкий бурлящий смех Рожа, – когда наши пропадали, кто на целую неделю, а кто и навсегда.

   – Время не проходит, – отозвался Самолётов, глядя на разбитую, давно требующую ремонта улицу, оглушённую их криками, – вот Жи, ты же восемнадцать лет назад говорил, что пишешь роман?

   – Я всё не могу его закончить, – оправдывался Жиолковский, пережёвывая влажные пухлые губы, – хотел в этом году...

   – Допишешь в следующем, – перебил его Каракоз, – или в том, который придёт за ним.

   – Прокрастинация, – воскликнул Бабин, вылупив глаза на Сториса, – всё как у людей.

   – Говорите по-русски! – возмущался Шустов, – Я знаю только русский матерный! И если вы будете выражаться, то дождётесь. Я ничего откладывать на завтра не буду, вы скоро убедитесь.

   Показался Гудалов, напряжённый, видимо, получивший леща от матушки, растрёпанный, помятый, верно он очень спешил к ним и не посмотрел даже, есть ли дома бутылочка водки, которую обычно берегут для слесаря или электрика.

   – Жалко, если постоянно ждёшь, – он оглядел всю компанию, кивнул Бессмертному.

   – И чего ждёшь?

   – Что осчастливит волшебник в голубом вертолёте, но почему-то приходят судебные приставы.

   – Да ты у нас правонарушитель, – Стуков расхохотался, скорчил Гудалову жуткую рожу, выплеснул ртутные шарики слюны, – по секрету, братан, хорошие писатели могут быть только плохими жуликами и наоборот.

   – Уголовничек нас ведёт, – шипел Каракоз, а к нему прислушивались прочие шипучки, похожие на Мишку, то ли уверенностью в том, что они знают, как должно быть, то ли желанием вести всех самими.

   – Ну, ну, давай читай буквы, – указывал на старинный дом с башенкой Людочка, – смотри, какие огромные! Расскажем уважаемым писателям, что там за магазин, ты же у нас вроде грамотный пацан.

   – Ко-ман-дир! – выдохнул из себя Жизнерадостный и остановился возле Пушкина, ожидая похвалы.

   – Неверно, Ко-ман-дор, но всё равно, одна манда, – улыбнулся Людочка и посмотрел на часы, словно кольца историй опутавшие башенку, – у вас голова не кружится? Сколько, рифмач, сейчас на твоих золотых?

   – Это идёт против течения моего часа, – заметил Елдаков, сверяясь по часам, выигранным на рифмах века, – гляньте, поцыки, стрелки идут в обратном направлении. И чё теперь с нами будет?

   – Каким дураком я был! – воскликнул Гудалов, заметив декоративные часы и словно унесясь вместе с ними в прошлое.

   – Каким? – заинтересованно выдохнул Людочка.

   – Например, совал банковские карточки в любой банкомат. Не знал, что комиссия. И, как оказалось, немалая.

   – Мужик! Готов в любую дырку. И не важно, что у бабы нос провалился, – вывалил снова тонну слюны Бессмертный, – не ссы, пацан, ты платил за опыт. За такое никакой комиссии не жалко.

   Они шли по бульвару полному интересных декоративных скульптур. Вот и избушка на курьих ножках с покосившейся дверью. А это, чёрт возьми, сам Кащей! Местная шпана ещё и изрисовала его, покрыла дьявольскими словами, так что он казался куда гаже, чем был на самом деле. Встретились им ещё одни часы, только там время шло верно.

   – Я бы тоже пожил в такой гостинице. Чем я провинился? Тем блин, что живу здесь? – голос Гудалова дрожал, пальцы потрясывались, пепел от сигареты тяжело рушился в снег. – А тут вроде и с вами, но чувствуешь себя чужим. В своём городе чужим!

   – Сказал бы, что в области живёшь, – пожал плечами Бессмертный, – что нашёл себе бабу колхозницу и отправился поднимать культуру на село, под Называй какой-нибудь.

   – Нет, – печально улыбнулся Гудалов, – про меня всем известно. Там тоже не дураки сидят.

   – Что это за улица? – спросила Василинка, пухлые губы цёмнули Жизнерадостного в щёку, тот ещё усиленней забибикал, готовый превысить скорость, – у нас в городе есть похожие сердечки.

   – Проспект Молодожёнов. Мы его зовём Мажорский проспект. Молдажонав выговаривать трудно, – отозвался Гудалов, – традиция есть нужно постоять немного в каждом. Остаться, так сказать, в сердце города.

   Оно настоящее находится где-то под кинотеатром и сейчас хриплыми неровными стуками просится к нему в грудь.

   Он не стал забираться в красивенькие сердца, предпочитая биться на свободе. А кругом кружились, фоткались, визжали литгузюки, знакомые черты смешивались с мимическими морщинами города, фразочки рассыпались на одинаковые «Как круто» и «Скоро домой?»

   – Произнеси всем весьма уважаемым писателям Семь раз дапиз, – Людочка продолжал свои уроки грамоты, – и не глотай звуки, не захлёбывайся от радости, нам очень хочется тебя понимать.

   – Семь раз дапиз! Семь раз дапиз! Семь раз дапиз! – Долбанутый радовался, что так быстро выучил сложную фразу, жёлтые глаза горели, язык вислый шершавый облизывал спёкшиеся губы.

   – Вот дурак! – махнул рукой Людочка, – но говорит уже более-менее связно. Можно его выпускать в народ.

   – Почему здесь всё больше молчат? – удивился Сторис, провожая очередную тишину, – языки они отъели что ли?

   – У нас в 90-е тут мощная коммандос была, ходили по городу, чуть кто услышал инородную речь, сразу хачика битой.

   – Ты был среди них?

   Гудалов кивнул.

   – Так вот они и сейчас боятся, что мы какой словесный изъян у них заприметим, – толкнул Сториса в спину Шустов, – группа то у нас – что надо! А в Гориславле и чуваши, и татары живут, даже греку я видел.

   – Видел грека раком гнут, – фыркнул Елдаков, сплёвывая. Алтуфьева нашла каких-то знакомых из-за рубежа, тусила с ними, и он сердился, готовый сам взять в руки дубинку.

   – Так-так, неполиткорректно выражаетесь, товарищ, – усмехнулся Шустов, нарочно сделав глаза испуганными, – нацгвардия следит за нами с самого приезда. Слезоточивый газ подготовлен. Среди нас есть её представители, которые сами об этом не догадываются.

   – Что же теперь слова не сказать? – Сторис и рад был бы молчать, но поднимался, креп внутри него огонь, сердце стучало уже в глотке, с трудом удавалось сдерживать горящие стрелы звуков.

   – У Кульбако есть стишок на эту тему, – выкрикнул Шустов, обнаруживая в толпе приятеля, – Кули-гули! Ты пока с нами? Не улетел от соли своей? Зачти!

   – А уместно ли? – озираясь по сторонам, пробасил Кульбако, – народ здесь разный, ещё попадёмся.

   – Мы гости этого замечательного города, слышал, что милейшие депутаты утром говорили? – Харлампий покосился в сторону Людочки, – А с гостями как обращаются? Уважительно.

   – Ну, так себе стишок, – смущённо пробубнил Кули-гули, утирая платочком мокрый от пота лоб, -

   Дядя врач и тётя врач

   Хором мне кричат ты хач!

   А по белым облакам

   Ночи движется аркан.

   – Молодчик, – одобрил Бессмертный, щёлкая пальцами ритм, – ночи движется река, ночи движется строка, ночи движется кукан, ночи движется полкан... Удивлялся вам всегда, как вы, соплежуи, стихи пишете. Баб не так разборчиво выбираешь, как строчки, цепляют, дерут, мерзавцы!

   – Особая будет книжка, – услышал, что говорят о стихах Аги Рашидович, – что вижу, то пою – 18! В честь восемнадцатого форума. Бродяжьи сказки и... внимание, бродяжьи были!

   – Интересно, будет ли, что вижу, то пою – 50 и 100? На сколько нас хватит? – чесался Бессмертный, крупные капли пота не давали ему покоя, – Ща, потише чуток, ффу, уже притомился, идти не могу. Понесите, поцыки, не в падлу! Тварьковский! Бабин! Погодин!

   – Может, полетать хочешь? – ухмыльнулся Самолётов, – Иди уж, не ной, твои камрады сами зачухались.

   – Чап-чап, чапаем? – ткнул куда-то в светлое будущее Жизнерадостный, напряжённо посматривая на Стукова, и тот, вздыхая и матерясь, поплёлся за выжженным и выпиленным счастьем.

   – А вот здесь в девяностые был блошиный рынок. Всё-всё купить было можно! – Гудалов не поддавался настроениям толпы, он делал свою работу, тыкал пальцами, рассказывал, и под его словами рос город, цвёл всеми цветами радуги, – Разборки правда устраивали недетские. Молдаване, узбеки, татары, башкиры – все нацики на маленькой площадке, прям как мы.

   – Я думаю, что сейчас страшней жить, чем в 90-е, – угрюмо проговорил Самолётов, – мир обезличен. Мы неинтересны друг другу. Нам с трудом хватает терпения, чтоб пережить друг друга неделю.

   – А вдруг война или ядерная катастрофа! И мы вынуждены терпеть друг друга неизвестно сколько, – Людочка, похоже, был не прочь уединиться в тесном бункере с Голишиной, да только та не обращала на него никакого внимания, – а всё начинается-то с желания узнать друг друга получше.

   – Вот здесь, – указал Гудалов на старый покосившийся забор, – здесь, в случае чего, мы найдём спасение.

   – А что здесь? – не понял Стуков, озираясь по сторонам, – какой-то дом серый. Окна многие повыбитые. Первый этаж кустами зарос. Арестованные писатели что ли тут сидели?

   – Здесь было трамвайное депо. А под ним бомбоубежище и сейчас цело, мои знакомые лазили. Долгое время здесь торчал трамвай и я знал, что ему не уехать. Однако однажды я шёл мимо и не увидел трамвая, так подумал, может... может, он перелетел к своим друзьям в депо номер два.

   – Трамвай – красная рыба прошлого, – прозвенел Самолётов, отхлёбывая из фляжки, – прокатимся?

   – Пал Савич увидит нашу уря-компанию и не остановит, – почесал затылок Гудалов.

   – Кто? – не понял Стуков.

   – Всех кондукторов в нашем городе мы зовём Пал Савич. Хоть мужик, хоть баба – неважно. Не знаю, кто это придумал, но бабка моя говорит, что это всегда так было, как только трамваи здесь появились.

   – Вождист, – неожиданно ясно произнёс Жизнерадостный, – он трамвай водит, потому и вождист.

   – А ведь и верно, – похлопал приятеля по плечу Людочка, – что нам Пал Савич, пусть попробует отмашку дать! Кондуктор, нажми на тормоза! Гришка, где здесь ближайшая остановка?

   – Я уж покажу, – как-то обречённо произнёс Гудалов, – но потом не говорите, что не предупреждал.

   Сзади зашептались: Смотрите, они похожи, похожи друг на друга. На экране вообще казалось, что все двести с лишком человек из Любаса вышли на прогулку. Повторяемость линий, изгибов, раковин ушных. Ещё, ещё кадр... и он потеряет себя в толпе.

   – Район Наташки Тислер, – раскинул руки Гришка, словно обнять хотел родной город.

   – Какой Наташки? – оживился Людочка, готовый прямо сейчас бежать знакомиться с местной героиней.

   – У нас была такая девчонка, обычная местная, её в конце девяностых изнасиловали и убили. Теперь неофициально район зовём её именем. Она тоже шла на остановку, думала, что трамваи ещё ходят. И вот пришла, дурёха, нет у подруги какой до утра отсидеться. Этих гадов так и не нашли. Вернее, нашли какого-то насильника и покарали, но, как выяснилось потом, это не он. А если человека уже выпотрошили, кишки ему обратно на место не вставишь и член не пришьёшь.

   – А тебе не стыдно за то, каким ты был? – осторожно вмешался Каракоз, – вот это всё ты же вместе с местной гопотой проделывал.

   – Ха, да Гудалов и у тебя яйца отрежет, если ты на его девку залезешь, – не глядя на Мишку, процедил Харлампий, – потом твоим именем здесь район назовут или улку. Каракоз-стрит, по-моему, звучит.

   – Моим глазам уже не стыдно, – ответил Гудалов, небрежно бросая чеканные монетки слов, – пусть другие стыдятся, а я на них посмотрю. Да, стоял с теми, кто убивал, но ведь и вы стояли.

   – Гению всё можно простить, но гений себе ничего прощать не должен, – проговорил Гришка Самолётов, – к тебе ещё придёт тебе не знакомый Гудалов, которого ты и в зеркале не встречал, и начнёт втирать, каким ты был.

   – Собачка Песя у меня в детстве была, считал её членом семьи, вроде как за тётку или бабушку, а её убил мент просто со скуки, – глядя в глаза Самолётову, мрачно процедил Гудалов, – что я и за чужую тоску отвечать должен? А собачка у меня с рук ела – это ничё?

   – Да, – жёстко пробасил Самолётов, – писатель отвечает и за чужую тоску. Потому его и не читают. Как наша тётя Песя умерла никому неинтересно, у каждого своя похожая как две капли воды есть.

   – У попа была собака! – заверещал Долбик, видимо припомнив знакомую строчку, – Он её уууу...

   – Тссс, – прижал палец к губам Бессмертный, – ты не знаешь, что среди нас настоящий православный блогер! На каком-то там радио «спаси господи» он свою передачу ведёт.

   – Батюшка, – углядел в толпе знакомую фигуру Шустов, – может, кагорчик найдётся? Я бы причастился.

   Трамвай прошёл, а чуть слышное гудение задержалось в ветках, гнездо для звуков опрокинулось, птенчата с трудом цеплялись за его края, упадали в тишину. Никакой выпивки, конечно, уже не было, но прошёл слух, что Бессмертный пустил по кругу последнюю бутылку коньяку, и каждый думал, что вот сейчас точно она окажется у него в руках.

   – Это самый шик проскочить между спешащими друг навстречу другу трамваями, – объяснил Гудалов, – тебе звонят справа и слева, а ты несёшься, уже звуки не различая, бежишь не пойми куда, да ещё считаешь себя самым крутым среди такой же как ты пацанвы.

   – Что-то здесь все смоковницы в мусоре, заметил Сторис, когда они перебежали трамвайные пути.

   – Здесь был настоящий парк, белочка тут жила и сова, – окинув взглядом ёлку с отломанными нижними лапами, проговорил Гудалов. – Сову пацаны камнями закидали, она же днём спит, хочет взлететь, а сон её к земле прижимает, глаза у ей ничё не видят, бьётся о деревья, ухает растрёпа, а пацанчики наготове, каждый меткость свою показывает.

   Ты был среди них – слова повисли и отпали, покатившись в засыпанный мусором овраг.

   – А белочка?

   – Как-то сама пропала. А потом парк вырубили, ощепок остался, – показал Гришка на смятое поле, – говорят, строить развлекушку будут, деревья последние повырубят. А тут и слева, и справа есть куда пойти веселиться, ну на самом деле пойти-то некуда, вы понимаете.

   – Куда нам пойти, – они не понимали и толклись, наступая на ноги друг другу, – вроде обычные хрущёвки, ничё интересного.

   – Первый хостел тут находится, – объяснил Гришка, тыкая пальцем в голую без звонков и вывесок железную дверь, – вы не смотрите, что вход обычный, так обнаружить чужому труднее. А человеку с улицы сюда без рекомендашки попасть трудно, ты просто ни до кого не достучишься.