Текст книги "Сторис (СИ)"

Автор книги: Игорь Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

   – У тебя ж тут квартира вроде. Зачем тебе хостел? – удивлённо глядел на провожатого Мика, аккуратная причёска его даже не разлохматилась, бледные губы по-детски надулись, – Ещё и деньги тратить.

   – Однажды я не пришёл домой ночевать, – хвалился Гудалов, небрежно с превосходством окинув Мику взглядом, – здесь я и все пацаны нашей школы стали мужиками, сами баб выбирали, потом одноклассниц сюда часто водили. Здесь мне памятник при жизни поставить можно. Да и писатели из района все тут поперебывали, никто не жаловался.

   – Ну теперь у нас номера покруче будут, – размахивал руками Людочка, – кто уже зазвал местных к себе?

   – Тогда я мечтал узнать, как расшифровывается СПИД, – пристально глядел на Людочку Гудалов, – загадочное слово. С местными поведёшься – схлопочешь такую заразу, что даже расшифровать не сможешь.

   – Сексуально-половая инфекционная... а Д, как расшифровывается Д? – суетился Бабин, его вытянутое лицо удивлённо кривилось, красноватые глаза бегали в разные стороны.

   – Дефекция, идиот! – проревел Бессмертный, недовольный, что Гришка перетянул на себя всё внимание, – представь себя с женскими половыми органами. Да, да, правильно трогаешь, может, уже и отвалились.

   – Сейчас как раз в Гориславле акция, направленная, в том числе, и против СПИДа, – рассказал Гудалов, – в Элизиуме выставка деток.

   – Заспиртованных, что ли? – не понял Бабин, оказавшийся всё же мужчиной, – Или типа фотографии?

   – Мамочки выставляют своих деток на всеобщее обозрение, – объяснил Гудалов, -устраивают полный чад!

   – Нормально, чё вабще, – пожал плечами Стуков, – самых родных и близких тебе продавать.

   – Одни сидят на высоких стульчиках, другие топочут, третьи пузыри пускают. Сюда едут кинорежиссёры с родителями контракты заключают. Вот что нравится, а не наши литературные задницы, – пугающе безразлично говорил Гришка, – кстати, губер, когда эту выставку открывал, говорил что-то похожее на сегодняшнюю речь. Гордится, новое поколение, все дела.

   – Я по грошу талант свой копеечный собирал, а тут скоро нерождённых будут в звёзды записывать, – возмущался Бабин, мятое жёваное лицо его шевелилось, – идём что ли глянем на них?

   – Если ты не понимаешь, что звезда – несчитово, – уверенно заявил Людочка, показывая Подобедовой скользнувшую за многоэтажку полярную звезду, – даже я это не до конца понимаю, хотя любая баба мне спешит об этом напомнить.

   – Недавно подписался на группу «Мамочки в декрете», – рассказывал Шустов. – Конечно, придумал себе соответствующий женский образ, даже фотку незасвеченную отыскал.

   – Если ты ещё только в декрете, ты никакая не мамочка, – губы его съёжились в ухмылочку, Сторис хотел увидеть выставочных деток, угадать в пухлом беззубом малыше свои черты.

   – Так вот слушай. Стал я там мысли крамольные выражать, – размахивал руками Шустов, – на меня сразу понападали все. Мамочкин кодекс, все дела. Никто его не принимал, но все соблюдают. Слово «мать» опустили до «мамочки» и рады. И в итоге меня, конечно, заблокировали, но я потом с другого аккаунта зашёл и написал всё, что о них думаю.

   – Тебе с твоим ножом только пуповины резать, – оценил его клинок Самолётов, – или иди к Жи в семинар критиков.

   – Я приду, – обещал Харлампий, поднимаясь вытянутой тенью над миром, – ждите, я до таких высот дойду, что мало не покажется.

   Охранял вход в Элизиум суетливый дряблый человечек, неотчётливое лицо дёргалось, руки предупреждающе выгибались, губы отчаянно дрожали, но слов было не различить да их и не хватило бы на всех. Чтобы у охранника часом не случился сердечный приступ, в предбанник зашли лишь Сторис, Шустов и Людочка, а остальные угрюмой покашливающей и покуривающей толпой расположились у входа, норовя смести в один момент всех младенцев, если это будет нужно.

   Сквозь дверной проём видна была часть экспонатов. Одетые в свадебные платья дети, причём бесполые, копошащиеся в картонных вёдрах, похожих на те, в которых в кинотеатрах дают поп корн.

   – Выставка не работает, – отмахнулся страж ворот, на большом пальце его торопились, позванивали ключи, – читайте расписание. Галерея Элизиум – санитарный день.

   Рядом с ним неожиданно оказался другой, похожий на охранника дядька, только в инвалидном кресле, с пластиковым стаканчиком в руке.

   – Давайте поможем инвалиду! – привязался охранник к Шустову, – проявим уважение к ветерану. Он за нас в своё время пострадал, на войне воевал, а теперь мы ему поможем.

   – Что ж, идея хорошая. Помогай. А мы про вас напишем, – улыбнулся суетливому Шустов, – мы писатели – бедные люди, кое-как концы с концами сводим, но осветить проблему всегда готовы. Спешу представиться – Харлампий Мокиевич Шустов. Социальные проблемы поднимаю в своём творчестве с девяносто пятого года. Так что рассказывай.

   Такая перспектива, видимо не обрадовала суетливого, и он, пробубнив что-то бессвязное, испарился, оставив приятеля сторожить ворота. Ключи ещё долго звенели в спёртом, каком-то инвалидном воздухе, Сторис слышал их в подрагивающем на холмах городе.

   – Центральный рынок. Моя бабка всегда здесь для меня мясо брала. Я баранинку любил, – продолжал экскурсию Гришка, а все видели грязные железные ворота, опустевшую площадь, закрытые онемевшие контейнеры, картонки, прикрывавшие пристывшую к вечеру грязь. Рынок утихал рано, Сторис помнил, что и в их городе было также.

   – Чё хочу? Жрать хочу, – пробубнил позади него Жи, – а вы тут про барана базарите.

   – Продавщица орёт ей Мякоть! Мякоть! А домой принесла, там оказалась кость размером с голову Долбанутого.

   – Ты за бабу жестоко отомстил, – закурил сигарету Самолётов, посмотрел на них усталыми глазами, – даже если бы тогда тебе сказали, что можно по-другому, более... мягче, ты бы не смог.

   – Рынок в тот день был уже закрыт, зато назавтра я пошёл туда с железным крюком, – после паузы проговорил Гудалов, – всё, что было на прилавке: хорошее и дурное мясо оказалось на пыльном полу. Коробку с монетами на сдачу тоже опрокинул, рубли по всему рынку катались. Все орут, зовут охранника, а тот не дурак, зашкерился где-то, понял, что тут не премию раздают, лучше переждать, чем оказаться на заплёванном полу вместе с кусками мяса.

   – С кем связались! – только и могла вынести Кулькова из своих постоянных охов-вздохов. Похоже, Василинка уже притомилась, она была бы не прочь посидеть на лавочке, поесть сочный шашлык, да только никто не предлагал остановиться, все шли, толкаясь, запинаясь о собственные ноги, словно бараны.

   – Какой-то башибузук нас ведёт, – поморщилась Гриневицкая, – понятно, что ни модных салонов, ни ночных клубов не будет.

   – От хорошего наваристого бараньего бульона действительно пьянеешь. Неужели, все бараны алкаши? – Жи не мог смириться с тем, что баранинка в этот раз пробежала мимо него.

   – Может, и не все бараны алкоголики, но все алкоголики – бараны, – Вика и не улыбалась вроде, но от неё было как-то светло. Сторис даже подошёл, проскрипел что-то об овцах, но рынок уже оказался позади, и Гришка трещал уже что-то про Базарный проезд, про его уютные дворики, про то, как по нему в своё время фланировали фарцовщики.

   – У вас они водились? – удивлялся Каракоз, сунув нос в один из двориков, – А мне кажется, что в таком зачуханном городе не было ни хрена. Один красный богатырь с бодуна и выпускался.

   – А вы знаете, что Мягонький в молодости фарцевал? – Жи и сам, наверное, готов был продать супермодные джинсы, лишь бы покормили, – это потом он доктором заделался и в критику полез.

   – Значит, и у нас всё впереди, – выдохнул Бабин, глядя как в ржавые проулки сползает колючий, подстывший на морозе снег, – не удастся на улицах себя показать, выйдем в проулки.

   – Кульбако! Что там про Кузьмича? – подкалывал приятеля Шустов, – Припомнил? Давай сюда.

   – Знаменитый академик,

   Наш московский шизофреник,

   Ум приходит навсегда,

   Даже если с ним беда.

   – Да, да, да, да, – бубнил Долбанутый, чеканя шаг по прямому, как стрела, проезду, а все тянулись за ним, подхватывая строки стихов про Мягонького. Бормотуха давилась в узких проулках, выскальзывала из дрожащих пальцев, подхватываемая ветром толпы она заканчивалась, не успевая перейти на другую улицу.

   – Я организую Пушкинское сообщество, – хвалился Виктор Пушкин, поднимаясь на цыпочки, то ли чтобы казаться выше, то ли чтобы быстрей перемахнуть через грязную снежную кучу, – только уважаемые молодые критики могут туда вступить.

   – Где ж их взять, – вздохнул Жи, снова и снова печально оглядывая писательскую кодлу, – картошки на сале не сваришь, всё норовят кипятком залить. А наши творцы, как дошики, под кипятком только мякнут, пухнут да привкусы у них появляются посторонние.

   – Полина, – это город вторгся криком в их беседу, разбил очередную бутыль с бормотухой. Кто-то звал другого человека здесь и надеялся, что ему ответят, назовут по имени.

   Полина, так звали его жену. Спёкшиеся губы не шевелились, он не смог бы сейчас повторить крик города, движений губ не хватило бы даже на поцелуй. Бормотуха, тёплая от десятков губ, скользнула в него острым осколком. Все внутренности долой, задарма расплёскивай себя!

   Полина. Почему кажется, что людей нигде, кроме Гориславля, больше не существует? Сколько дней он не видел её? Сколько не слышал голоса? Позвонить ей? Надо свернуть в проулок. Телефон не слушался его пальцев, издавал возмущённые попискивания. Это пальцы пристыли к похолодевшему местному воздуху, надо подышать на ладонь. В подворотнях жались одетые не по погоде слова. Полина. Когда слова доведены до дрожи гудков, уже неважно, что хотел и мог сказать, важно отозваться самому на грохот реальности.

   – Смотри! Трамвай пропадает за холмом, – он догнал Юльку, прикоснулся к тонкому колечку волос. Впусти меня. Она скользнула по нему насторожённым взглядом, влажная прядь замерла и выскользнула из его рук. Это я, Юлька. Она знала и разочарованно выдохнула, оставив в морозном воздухе непонятные вывороченные наизнанку знаки.

   – Что будет там, где кончится земля? – она поглядела на очередной холм, за которым не было видно будущего. Даже небо ползло вниз какое-то невзрачное, бледное, ранние звёзды скользили в овраг, луна старела, обрастая бородой то ли облаков, то ли тумана.

   – Там мы начнёмся. Настоящие, – он не знал, что там будет, но в глазах её совсем пропала голубизна, осталась лишь мутноватая серость, безразличная стынь.

   Однако до настоящих их было ещё далеко и земля не кончалась на склоне. Впереди они увидели мост, перемычку между их знакомым берегом и чужой территорией, пока трудно угадываемой из-за тумана.

   – Дай угадаю. Это Комсомольский мост, но вы его зовёте молодёжным, потому что отсюда прыгает ой как много молодёжи, – ухмыльнулся Людочка.

   – Вроде, – смущённо пробубнил Гришка, припоминая холодные перила, тяжелый, пропадающий в реке дождь и страх, пронизывающий тело, добирающийся до сердца, сжимающий сознание в мульку. Если бы тогда он не поскользнулся, он бы упал, – подумал Сторис, поддерживая Юльку на крутом спуске. Он сам будто бы стоял на перилах, а вокруг, не замечая его, неслось время, которому всё равно было, спрыгнет ли какой-то неудавшийся писатель с моста или нет.

   Они поднялись на мост, большелапые, кривобокие тени обгоняли их, обрушиваясь в воду, огни фонарей бежали за ними, не поспевая, рассыпчатая чехарда замочков, казалось, перезванивалась в такт их шагам. Внизу плыли пушистые слёзы вербы, всё равно им, что река тяжела, ещё не вскрылась полностью, и скоро заплаканные веточки вмёрзнут в лёд.

   – Что это ты притормозил? – не останавливаясь, бросил Мике Самолётов.

   – Я... боюсь.

   Он стал дрожать, мелко-мелко, потом опустился на асфальт, пальцы вцепились в ограждение моста.

   – Гляди ж ты, загорает! – бухнул Каракоз, размытое лицо не определялось, лишь слова глухие, безразличные донеслись до него, заставили содрогнуться в дребезжащем от перешёптываний кинотеатре.

   – Надо его увести отсюда. Тоже мне выбрал место, – матерок замер в углу рта, слово напряглось, грузовик безжалостно проехался по рассыпанным звукам. Гудалов тряс растрёпанное тело, просил подняться, но Мика, скукожившись, хрипел что-то непонятное, глаза его выворотились из орбит, по щеке текла слюна, из носа показалась тяжёлая красная капля.

   Прохожие оглядывались на них, чтобы быстро спрятать перепуганный взгляд в воротник. Никто не остановился, ничего не спросил, они, словно призраки, спешили мимо, может, боялись, что их ударят битой времени, заставят свернуться в позе зародыша на мосту.

   – Язык, – тихо, но твёрдо проговорил Сторис, – смотрите, чтоб он не проглотил его и не задохнулся.

   – Сторис, – останавливала его, хватаясь за руку Юлька, – может, лучше дождаться скорой? Вот зачем твоё геройство, если... если человек реально в опасности? Вдруг что-то серьёзное, мы не сможем ему помочь, только напортим.

   – Трагедия человеческого дыхания начинается с языка. Уже с рождения, когда тебя стукают, чтоб заорал, и язык занял привычное место во рту, – в другое время Сторис отдал бы всё на свете, чтоб она держалась вот так за его руку, но сейчас у него ничего не было. Даже слова вырывал ветер, разнося однообразие звуков, смешивая их с автомобильными гудками.

   Он поднялся. Стоял, не решаясь двинуться, подрагивал, растерянно поглядывал на всех.

   – Молодчик, – выдохнул Бессмертный, – глотни.

   Мика неуверенно приложился к фляжке Самолётова, закашлялся, Стуков поднял большой палец.

   – Батыр, – улыбнулся и Аги Рашидович. Для его бродяжьих сказок сюжетов набралось более чем достаточно, и он готов был поддержать Мику, чтоб тот опять не скорчился на мосту в паническом страхе.

   – Пошли скорее, – обозначился Каракоз, – вон полицейская машина остановилась, а мы загораживаем дорогу.

   – Каково это, Мишка, бегать от ментов, – наверное, в первый раз Сторис видел, как Шустов заговаривает с Каракозом, – они нам ничего не сделают, ведь твой любимый губер сегодня заявил, что мы будущее России.

   – А с будущим обращаются уважительно, – механически произнёс Людочка, глядя на тёмный неизведанный берег. Похоже, там был дикий парк или что-то похожее, во всяком случае, кошачьи глаза Пушкина рыскали по берегу, но находили лишь скользкую темноту.

   – Смотрите, газелька, – обрадованно выкрикнул Гудалов, – обратно проще на ней доехать, прямо возле Любаса останавливается.

   Они бы не смогли влезть в одну маршрутку, но Гришка заверил, что здесь они ходят часто.

   – Давайте по девять, чтоб не скучно, – водитель ругнулся, разглядев, сколько их, но закрывать дверь было уже поздно. Они окружили машину, готовые, в случае чего, сами поднять её и кинуть в реку. Девять их жизней, коротких, беспамятных, таяли за скрипящей дверью.

   – Раз и двас! – учился считать Жизнерадостный, первым забравшись в тёмный, словно спящий салон.

   – Мике помоги, Долбик! Он у нас сегодня заслужил кортеж, – Самолётов не ехал, он лишь смотрел, как пропадают в темноте его друзья, как переполненная маршрутка с трудом закрывает двери.

   Он угодил в первую партию. Двас и трис. Хорошо, не придётся ждать на скользком пронизывающем ветру, глядеть, как деревья из парка бросают тебе руки на плечи. Юлька, шевельнулись его губы, но её не было, лишь его толкнули, пробираясь к выходу, освобождая место рядом. Мика прижался к стеклу, вглядываясь в дрожащий, бьющийся в страшных припадках электрический город.

   – Балуемся, – посветил фонариком Бессмертный, несколько раз включил и выключил его, зажмурился, – вот как, оказывается, выглядит место, где мы все окажемся после смерти.

   – Бесят девочки со смартфонами, – вклинился Людочка, насвистывая популярную мелодию. – Не посмотрят, глаз вообще на меня не подымут, вся жизнь в миллиметрах экрана. Там и муж, и любовник, там новости последние.

   – Каждый день я вижу стандартную картину, входит девица, вытаскивает наушнички, садится на место, – разглядывал пассажиров Шустов. – Я бы взял раскалённый металлический прут да в одно ухо ей и засунул, да так, чтоб из другого вышло. Посмотрим, какая музыка в её голове!

   – Раньше я встречу в автобусе малыша первое желание – подойти подружиться. Сейчас я этого не ощущаю, – жаловался Людвиг Ван. – Мамочки обороняют каждая своё чадо, не подсядешь, козу не покажешь.

   – Идёт коза бодатая! – тыкал двумя пальцами в лицо Людочке Жизнерадостный, – Ууу!

   – Верно, Долбик, все мы тут, – Людвиг ван потрепал Долбика по щеке, – и козлы, и козлотуры, и рогатенькие, и брадатенькие. Так давай вместе уважительно показывать всем козу.

   – С двух соток по одному, – безразлично проговорила женщина, передавая смятые бумажки водителю.

   – Сдачи нет, – он разодрал вторую сотку и передал половинки двум дамам.

   – Наш парень, – одобрил Шустов, – так их, мелкобуржуазную шелупонь. Сухарь одобрительно кивал, по подбородку сочилась слюна, глаза отчаянно искали бутыль с бормотухой. – Нет самим разменять, хоть бы пообщались между собой, мужей-импотентов пообсуждали.

   – Сааами мы не местные! – заголосил Людочка, – милочки, черноглазыя, дарога покажите, рынак где забыл! Не малчи, красивая! Чё стремаешься, я – тэма канкрэтная! Панимаеш, нэ помню, где ты живёшь, помню, что я с табой в адной квартире! Нармальна давай абщаца!

   – Матушка бормотушка, – Сухарь с трудом шевелил языком, – Стуков, я знаю, у тебя есть.

   – Могу я заплатить тебе полтинник, чтобы ты отсел от моей жены с ребёнком? От тебя воняет вином, – возмутился парень, которого в темноте Сухарь принял за Стукова, – ты нас бесишь.

   – Не понял? – икнул Сухарь, – чё он привязался?

   – Он тебе говорит, что ты графоман, – расхохотался Бессмертный, – что ты за всю жизнь ничего нормального не написал.

   – Лялька, – радовался Жизнерадостный, узрев маленького человечка. Тот тянул к Долбику пухленькие ручки, хотел поймать оказавшуюся рядом козу.

   – Чё здесь ваще происходит? – парень поднялся, но маршрутка была слишком низкой, он стукнулся о поручень, да так и замер с раззявленным ртом, может, потому, что сказать больше было нечего.

   – Упс, – высунул язык Долбик, коза его скорчилась, превратилась в кукиш, глаза округлились в поисках света.

   – Они ещё не читали новости, – удивлялась Кулькова, поворачиваясь на месте, расталкивая случайных пассажиров, – и не знают, что мы приехали и являемся гордостью этого города.

   – Может и знают, – пожал плечами Сторис, – но одно дело где-то читать, а другое – ехать вместе в переполненной маршрутке.

   – Понаехали! – взвизгнул Людочка, – Бекбулатович! Рахит-Рашид! Потерялся братан!

   – Да он не сел с нами, – успокоил Стуков, – маршрутка не резиновая. А у нашего Смагулова теперь биография слишком шикарная, чтоб сюда поместиться, ему отдельный лимузин нужен.

   – Чё в экран уткнулся? – прицепился Шустов к очкастому прыщавому парню у окна, зависшему в телефоне, – считаешь, мы для тебя компания неподходящая? Брезговаешь, камрад?

   – Дай ты ему голых баб позекать, – заступился Людочка, – домой придёт, а там чё? Пресная занудная жена мозг вынесет, мало зарабатываешь, квартира десять лет как съёмная да найду другого. А за перегородкой ребёнок сопит, ждёт своей очереди, чтобы вступить, арию голодного исполнить. С такой жизнью скоро ничего уже и волновать не будет.

   – Отвалите, – бухнул парень, отвернувшись к окну. Но от Шустова было не так-то просто избавиться.

   – Я тебе этот телефон в форточку выброшу. А ещё лучше – себе заберу. А ты что? Ты мне ещё спасибо скажешь. Да за то, что я тебе его не скормил, чтоб ты потом железом не срал.

   – Остановка Госпиталь! – пробурчал водитель, – Кто спрашивал?

   – Госспади, Госпиталь, – сразу же отозвался Бабин, растерянно оглядев всех литгузюков, – чё стоим, кого ждём?

   – Госпиталь была остановкой по требованию, – объяснил Гришка, – а сейчас стали останавливаться все, кому ни лень. Здесь как раз светофор с большим интервалом для пешеходов.

   – По моему, вам на выход, – отхаркивал слова парень, который ударился головой, – а то мы водителя попросим, чтоб высадил.

   – Нам на выход? – вглядывался Бессмертный в недвижный, тающий в огнях фонарей город, – Гудалов, объясни конкретно, а то тут кто-то пытается указать, что нам делать.

   – На следующей, – примиряюще улыбнулся Гришка, глаза его нащупали в темноте оставшиеся восемь жизней, – все слышали, что выходим?

   Вытряхивались из маршрутки долго, неохотно, роняя на прощание пассажирам строки из своих сочинений. Из-за коротеньких недвижных двухэтажных домиков на них надвигался Любас, суетный, горящий, гулкий, готовый рухнуть, не перенеся их многоязычия.

   – Дом, милый дом, – расчувствовалась Василинка, промокнула глаза синим платочком, – что, у кого собираемся, известно?

   – Время дунуть? – подмигнул Сторису Бессмертный, но сил куда-то идти не осталось, – Ща всё быстро сообразим. Кульбако бульмешки организует.

   – Я сначала к себе, – он не хотел говорить, что не придёт, что не хочет повторений, – всё равно ещё не все приехали.

   Мика хрипел, не обращая внимания, что забрался не на свою постель. Из груди его рвалось отчаянное клёкотание, ладони его обхватывали голову, готовы были сорвать её с плеч.

   – Тебя тошнит? – бросил он, подходя к окну.

   – Да нет... подташнивает, – слова его выходили комками, глаза готовы были сорваться Сторису под ноги.

   Сторис понял, что если он сейчас не проводит этого несчастного пацанёнка в туалет, то постель его будет заблёвана, а убирать в номере придётся ему. Мика шёл покорно, изнутри него хрипело, стучало в тонкую соломинку-гортань, будто тот внутренний Мика был в неладах с внешним, выбивался из него, наползал влажной бесформенной массой.

   – Ты вообще пил когда-нибудь?

   Мика хотел ответить, но рвота одолела его, жёлтые глаза выплеснулись в унитаз, словно пытаясь угнаться за остатками пищи. Погладь его по голове, ему станет легче. Он ощутил пустоту в груди, выскочил в коридор, где торчал Акимушка, насвистывая какую-то знакомую мелодию.

   – Что к своей Шишкиной не идёшь? – Сторис не думал кого-то встретить в коридоре, начинать с кем-то болтовню не хотелось.

   – У них братство народов, – неохотно проговорил Яковлев, – пригласила в номер поляка Рожу, наверное, о второй мировой поговорить. Обломался походу сегодня мой люкс.

   – Можешь пойти ко мне, – предложил Сторис, – я всё равно сегодня спать не собираюсь.

   – Да я уж тут, – он не знал куда идти, а Сторис не мог его ни судить, ни спасать. Тут не имело пространства и времени, он не знал, знаком ли уже с Полиной или прошлое только показалось ему, вильнуло хвостом, взметнуло морозную городскую пыль и истаяло, ничего не оставив на память.

   Он набрал номер. Длинный гудок. Потом ничего. Тишина в опустошающем телефоне. Длинный гудок, переломленный на выдохе. Это... я. И сам он был пуст, глух и бессвязен, имя потерялось в нём, отрывочные звуки шуршали в телефоне вместе с гудками. В окно в холле колотился мир, оглушая чёрными крыльями, то скрывая огромный город внизу, то даря ему новые очертания. Чёрт, такая красивая картинка, а сутки кончились, бросилось ему в голову, сейчас же всё пропадёт. Он опять рухнет без движения в кресло, а очнётся в кинотеатре на продавленном сиденьи, чтобы ещё раз взглянуть в свои молодые глаза.

   3.

   На экране плясали кадры с семинаров. Вчера они официально познакомились с руководителями и друг с другом. Было собрание паратовцев, они решили, кого будут обсуждать сегодня.

   – По трое на распятие, – потирал ладони Бессмертный, – готовьтесь, начинаем как в расписании в десять.

   – Ну чооо так, – сопела сонюшка Гриневицкая, – а если я малость припоздаю?

   – Опаздывать можно, – пряча улыбку в бороде, проговорил Паратов, – но надо приходить вовремя.

   Сегодня они собрались в каминном зале библиотеки даже раньше срока, наскоро смахнув со столов в кафешке безвкусный завтрак. Здесь действительно горел камин, если сощуриться, можно и не заметить что электрический, на круглом столике разложены были рукописи, видимо Паратов уже наведывался сюда, несколько последних изданий «Сермяжной правды» словно случайно затерялись среди распечаток.

   Окна библиотеки выходили прямо в парк, он заметил, что почти все залы, где собирались другие семинары, выходят на Любас, шумливую многоголосую магистраль, а им повезло. Пушистые ели тянулись к огню, на одной ещё переливался новогодний дождик, улыбался мягонький со вспоротым животом мишка, и чернела на макушке потускневшая звезда.

   – Отношу себя к школе зрелого инфантилизма, – бархатный стул в первом ряду занимал коротенький, будто бы миниатюрный мужичонок в синих штанишках на помочах.

   – Что есть такая школа? – удивлялся Паратов, незаметно вошедший в зал, – не слышал.

   – Есть, – кивал головой лилипут, – сейчас в сети всё можно найти. Я вам напишу ссылочку.

   – Может, свечи зажжём? – предложил Сторис, заметив в углу изящные (посеребрённые?) подсвечники, – хотя бы когда стемнеет.

   – А ты думаешь, здесь до темноты дожить? – Калерия всю ночь вместе с Кульковой, Аскарбиной и другими девчонками гадала, потому её уже свечи не привлекали, даже от зеркала она отстранилась. Что-то выжженное, жёлто-чёрное, угадывалось в её глазах, будущее оказывалось неуловимым и лететь на пламя свечи отказывалось.

   – Мы вечерами будем собираться, если поймём, что не успеваем в срок обсудить кого-то, – оглядел всех семинарцев Паратов, – или если у кого появится актуальная тема для разговора. Мне сказали, сюда можно приходить в любое удобное время. Вот тогда свечи будут к месту.

   – Это гений, но как бы это сказать... Не мой гений, – лилипут с красными ладошками шептал Стукову коротенькие отрывистые фразы. – Его «Правда» с моей не сходится.

   В твоём романе должны быть лилипуты, – толкнул Сториса Бессмертный, – лица нетрадиционной сексуальной ориентации, зожники, феминистки, малые народы России, инвалиды, веганы, спортсмены, полицейские, чиновники. И котики. Обязательно должно быть много котиков.

   – Бульбулязкин-то совсем не приедет, – вздохнул православный блогер, сидевший позади, – он бы меня справедливо оценил, прошлый раз он за мои «Смиренные сцены» стипушку присудил.

   – Говорят, что знаменитый писатель, автор романов «Поп» и «Глагол» борется с раком, – почесался лилипут.

   – Ааа брехня это всё, – отмахнулся Николай. – Стоит только журналюгам упустить кого из прицелов телекамер, они начинают ему интересную биографию придумывать. А мы и рады. Хоть так нас прочтут.

   – Про тебя придумывали? – поинтересовался Сторис, смахнув тяжёлую ленивую библиотечную муху. – Будто ты уже умер.

   – Сколько раз, – небрежно процедил Николай, – готовься, началась процедура знакомства. Ща нас всех разоблачат.

   – Будем вынимать имена из шляпы? – про то, что они знакомились вчера, Стуков забыл. Но видимо, все были не прочь познакомиться ещё раз, подобно Сухарю, отмечающему каждую встречу. Я слепой лис, рождённый от бешеной мамки, хочу прозреть, но знаю, что тогда буду кусать всех подряд.

   Рядом сидел узкоглазый то ли бурят, то ли тунгус, который рассказывал о себе, повернувшись не к Паратову, а к Сторису.

   – Карасук устал, – улыбался он, показывая на свою ладонь, – очень-очень писать устал.

   – Он вообще неграмотен, – шепнул Стуков, муха тяжело, однообразно жужжала над ним. – Ни бэ, ни мэ, ни кукуреку.

   – А как же он рассказы пишет? – удивился Сторис.

   – Надиктовывает, наверно, – пожал плечами Стуков – тут важна рядом баба, чтоб пьяные вопли твои разбирала да чтоб утром с похмелюги рассолу нацедила. Божьей росы – ха-ха. Мне вот такая не встретилась.

   Он подумал о Полине. Встретилась ли ему такая или нет? Как-то он не думал об этом. Он никогда не допивался до потери сознания, да и утром голова скоро проходила, гудение пропадало вместе с первым трамваем. О себе он рассказывал вяло, язык его едва шевелился, взгляд сползал в электрический камин. Здесь даже сгореть не получится, подумалось ему, Гоголя бы сюда, быть может, мы бы второй том «Мёртвых душ» и спасли.

   – Николай Стуков!

   – Я! – отозвался Бессмертный, неохотно поднимаясь с места.

   – Повезло тебе, – вздохнул Сторис, – обсуждаешься одним из первых.

   – Прошу вас, – пригласил Паратов, ладонь его лениво поднялась, помахала в воздухе, – обсуждение должно быть глаза в глаза. Если хотите, прочитайте несколько, на ваш взгляд, самых удачных строк.

   Бессмертный неторопливо прошёл к столу Паратова, сел рядом с мастером, положа ногу на ногу.

   – К войне готовимся! Роман написан от лица преподавателя начальной военной подготовки, вы не помните, а был такой предмет в школах, являлся обязательным. Оружие разбирали и собирали и не боялись, что какой идиот стрельбу откроет или даже попужать решит.

   – Не все здесь такие сопливчики, Бессмертный, – Сторис испытывал сегодня непонятное отвращение к Стукову. Отчитается сегодня, паразит, потом будет всю неделю бухать, местами подкидывая свои пять копеек, когда будут обсуждать других, толком никого не читая.

   – Однажды препод поймал нас, четверых голодных пацанов, в спортивном зале. Что вы тут делаете? К войне готовимся! Отвечаем.

   Николай читал торопливо, слова его рвались, порой он пропускал куски текста, вероятно, которые ему самому не нравились. Он слушал его с грязного кресла, пальцы его невольно двигались, словно он сам на ощупь разбирал и собирал «Макаров». Пацаны вырастали, но войны для них не было, вместо неё захлёбывался словами Бессмертный, пытаясь уместить последние дни Советского Союза в несколько ломких фраз. Конечно, парень, которого застукал препод, тоже стал преподом, пошёл в свою родную школу, а вот предмет его любимый отменили со страной, вырвали даже страницы в классных журналах. Комками жёваной бумаги, оставшейся от военной подготовки, теперь стреляли друг в друга младшие классы.

   – Все мы пишем Илиады, но далеко не все её читали, – медленно прожевал слова Паратов, точно отделяя кости от хорошего мяса, – вот Николай Стуков написал новую Илиаду, что вы можете о ней сказать.

   – Бессмертный читал Илиаду, не надо ля ля, – прогундел лилипут, подпрыгивая на стульчике, – а сказать тут нечего – крепкая, качественная проза. Не каждый у нас такое напишет.

   Он открыл рот, чтобы возразить, но тот самозванец с экрана начал нести какую-то ахинею, выпячивать себя перед всем семинаром, заглушать и Стукова, и Паратова. Неужели они не общались с живыми участниками семинара? Потом понял, что не общались, и возненавидел себя ещё больше, потому что не смог ничего сделать, чтоб о нём (обо мне?) осталась пристойная, не причёсанная до влажного лоска, не отвращённая память.