Текст книги "Сторис (СИ)"

Автор книги: Игорь Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

   – Ты ничего не можешь! Ты ничего сам в жизни не написал! – вымученное искривлённое лицо, мутные болотистые глаза искали поддержки, жёлтые белки страдальчески подрагивали. «Мясников, Мясо», – шепнул Харлампий, нож поворачивался на его влажной ладони.

   – Это человек случайный в литературе!

   Все собравшиеся смотрели на него с жалостью, сопели, не решаясь выдохнуть свои приветственные слова, от которых проку всё равно уже не было. Кто-то сам едва сдерживался, чтобы не начать поносить всех и вся, кто-то ждал яркого скандальчика в застоявшемся воздухе, кому-то вообще уже было всё равно, лишь бы не приставали и поскорее закончили фестиваль надоевших лиц, от которых потом всю неделю не будет проходу.

   – Ты что здесь самый умный? – Каракоз оглядывал всех, понимал, что здесь его верх, вскидывал коротко остриженную голову, даже кадык его победоносно шевелился, мятые комья шеи дёргались, покрытые ржавыми волосками.

   – Тебя-то я точно умнее, – оскалился Мясо, сглотнув тяжёлый камень слюны, сжав кулаки.

   – Помню, в девятом году кого-то выгнали отсюда, – взгляд устремился за поддержкой к Бессмертному, но тот увёл свою точку зрения на потолок, где притаилась первая весенняя муха, – нарушение общественного порядка, порча имущества, оскорбление должностных лиц. И кто из нас умный?

   Все знали, что в девятом году никаким Каракозом здесь и не пахло, но молчали, мешаясь среди лучших друзей и карифанов, ставших в один момент незнакомыми людьми.

   – Может, я три года тыкался сюда, – затравленно глядел Мясников, – может, мне в Москве ночевать негде.

   – Может, кто-то меры не знает? – Мясо накинулся на него, но не смог оторвать ног от пола. Лишь тело его дрожало, птичий глаз совсем выворотился наружу да кулак скользнул по каракозовской скуле. Но тут все как по команде ожили и набросились на него, смяли, не давая пошевелиться. Мясников вырывался, изворачивался, кулаки его молотили без разбору по литгузюкам, губы кривились, обнажая чёрный провал вместо передних зубов.

   – Он бездарность!

   – Да, он бездарность, но его печатают, а тебя нет, – похлопал его по плечу Бессмертный, – пойдём, лягешь. Но учти, если дашь мне ещё в морду, то последних зубов лишишься.

   – Да я лягу, – позволил себя успокоить Мясо, – но я ещё встану! Говорю всем вам, я поднимусь!

   – Конечно подымешься, – поддержал его Бессмертный, – вот уже завтра как миленький. А то ведь завтрак проспишь. Раньше на час, напоминаю. А ведь покушать все мы любим. Тварьковский! Проводи героя. Мясо на шестом этаже в десятом номере. Запомни, вангую, ещё пригодится. Да захвати в баре чё выпить. Глотка сухая, не пойму, как говорю, как ещё слова во мне шевелятся.

   Ему бы не забыть свой номер, не потеряться потом, когда в зале потушат свет и зрители разбредутся, забывая, о ком был фильм, и сколько лет главному герою пришлось ждать, чтобы о нём что-то сняли.

   – Мы все в будущем потом будем немножко влюблены друг в друга, будем нехотя признаваться в этом после долгих уговоров, прощать всех потерявшихся, сгинувших в номерах, – Сторис готов был и сейчас признаться в любви ко всем, но Юльки здесь не было, а без неё слова срывались в холодный простуженный смех. Но надо было развеять обстановку, иначе все бы передрались, уверенные в собственной гениальности и бездарности лучших друзей.

   – Что у меня есть! – Людочка стрелял глазами, таял их шоколадный цвет. Девчонки мечтали иметь от него детей, Подобедова, наверное, давно прибралась и мирно сопела в его номере.

   – Вискарь? – очнулся Сухарь, ужом выползая из-под кровати.

   – Дурак! Биографии всех участников! – Людвиг Ван тряс равными смятыми клочьями, напоминавшими обрывки туалетной бумаги, только где-то букв было больше, какие-то листки оказались подмоченными и знакомые имена таяли в бурых пятнах, отдалённо напоминавших кровь.

   – Шляпу, шляпу скорей! Будем выбирать жертву, – Бессмертный всполошился, глаза его горели, бумажки отправились в шляпу, Людочка закрыл глаза, перекрестился, потом вытянул скомканный лист, развернул.

   «Кто же, о господи», – шептала Кулькова, взгляд её скользил от окна к электричеству.

   А ты точно уверен, что знаешь сам, кто ты есть?

   – Смагулов! – прочитал Людочка, – он из моего семинара. Рахит-Рашид! Прошу! Алтуфьева, бесподобная, уступи место герою! Свет мой Бекбулатович! Кто ты татар? Башкир?

   – А чё делать? – не понимал скуластенький кареглазый пацанчик, на него смотрели литгузюки, пугливые, равнодушные, все выталкивали его в центр, а он упирался, цепляясь взглядом за «старичков», от которых уже большого проку не было, они передали эстафету молодым, а сами только ёрничали, пряча суетливый, но собственный глоток только что родившегося слова.

   – Глотни для смелости, – протянул ему фляжку Самолётов, – и начинай вещать, кто ты по жизни.

   – А чё я то? – искал поддержки Смагулов да только никто не хотел быть на его месте. У многих уже заплетался язык, кто-то и не хотел сейчас ничего вспоминать, желая эту неделю пробыть в забытьи.

   – Ну хорошо, давай я тебе помогу, – снизошёл Стуков, вбирая в себя жёваные, трудноразличимые фразы, – читаю, родился в Уфе в тыща девятьсот девяностом году... А чё не вырос, прям поцык задротный, у меня братан малой вымахал под два метра и ещё растёт.

   – Мало каши ел! – презрительно фыркнул Каракоз, – предлагаю связать его и до отвала накормить манкой.

   – Где ж ты её найдёшь! – печально облизнулся Жи, – Я бы сам сейчас её пожрал, даже на воде. Вкусно, хоть и не картошка.

   – После окончания уфимской школы переехал в Петербург в надежде поступить там в университет. Во дурак! – не сдержался Бессмертный, – Да там своих дураков хватает.

   – Что с мамкой тёрки были, – понимающе закивал Самолётов.

   – Ну вроде, – ещё больше смутился Рахит-Рашид, – я это... хотел ей показать, что смогу сам.

   – Не пройдя по конкурсу на филологический факультет университета, – продолжал читать Бессмертный, – работал техником в одном из петербургских домов. Что это за техник?

   – Ну, техничка не напишешь же, – пробубнил Рахит-Рашид, – дом был ничего себе да только швейцарка меня подсидела. Думала, что я на её место претендую. Разве таким объяснишь?

   – Ну, я тоже посудомойкой три месяца работал, – Гришка становился мягче, когда вспоминал, морщины на упрямом шероховатом лбу его разглаживались, – по каждой кружке интересно определять, кто пиво пил, сколько выдул, почему вообще зашёл в наш дешман. Я рассказ «Измышления пивной бутылки» как раз в промежутках между слюнявыми кружками написал.

   – Я ещё пробовал на журфак поступить, – оправдывался Смагулов, – вы не думайте, что вот так руки опустил. И работу покозырнее найти пытался, меня всюду отфутболивали. Ну а чо? Жить толком негде, прописки нет, никто ответственность не берёт.

   – Так, понятно. Потом два года армия, как тебе, брат, не повезло. В последний двухгодичный срок угодил! Что ж в военные не подался, хоть не зря бы служил? Появлялся бы на семинарах в форме, медальками потрясывал. Генерал Смагулов, звучит, по-моему! Бабы наши просили бы маршальским жезлом наградить. Такс, потом после армии то же самое, работал техником, грузчиком, дворником, мусоропроводчиком, уборщиком, кладовщиком, охранником, пока однажды, после килограмма травы, не понял, что блин, писатель!

   – Одной затяжки хватило, – смущённо улыбнулся паренёк, – и я не писатель, а так, пробую.

   – Пробовать кокс будешь, – отмахнулся Самолётов, – здесь ты гениальный писатель, запомни. И если будешь считать по-другому, все остальные тебя тоже тем же словом считать будут, если вообще запомнят.

   – Рукожопый? Нет. Рукописий, – склёвывая мятые барашки вербы, пробурчал Жи, – глядите, какие люди нас посетили.

   Тварьковский вернулся в номер, сидя верхом на Жизнерадостном, а тот ржал, фыркал, тряс головой, на которой сейчас как можно более отчётливы были уши, красные, огромные с волосами. Бутылка была практически опорожнена, лишь на дне тревожилось что-то бурое.

   – Игого! – всхрапнул ослик, шевеля ушами, сглатывая хрип, пряча слёзы в человечьих глазах.

   Захлопали. Опустошая, ломая звуки, заржали, захлёбываясь, позабыв и о Смагулове, который всем надоел, и о шляпе, в которой пряталось никем не опознанных двести людей. Где верба? Погоняй его! Ему показалось, что захлопали и в кинотеатре, выбивая из сухих пальцев пыль. «Выходите на поклон, – подумал он, – время спектакля закончилось».

   – Спать надо! – бухнул Бессмертный, глотнув долгожданной бурды из бутылки, – не встанем завтра, вангую, не встанем! Что, Долбик? Жарко-парко? Точно, друг, наездились на тебе, в боки палок навставляли, пора и баиньки. Губеру завтра мы нужны бодрячком.

   – А идёт он, ваш губер, – махнул рукой Шустов, но двинулся к выходу, вероятно, однообразная обстановка сморила и его.

   Бессмертный задержал Самолётова, когда все уже расходились, теряясь в поисках единственно верного пути, сталкиваясь снова в коридоре и у лифта и не узнавая друг друга.

   – Ты знаешь, в августе Синицкий...

   – Что?

   – Передоз.

   Они помолчали, секунд десять, для приличия. Потом помолчали, потому, что ничего не могли сказать друг другу. Выходило что-то односложное и бессвязное, Бессмертный попытался вспомнить стих Синицкого и не смог, язык заплёлся, звуки оказались похоронены под чёрным тяжёлым языком.

   – Бар на крайнем этаже должен быть открыт, – посмотрел на часы Самолётов. – Пойдём, – Стуков потянулся за ним. – Моя фляжка уже пуста.

   Сторис ехал с ними в лифте. Он был бы не прочь подняться на самый верх, да только никто о нём уже и не помнил. Только когда двери его этажа виновато раскрылись, Самолётов буркнул на прощание.

   – Это не страшно, что друзья уходят. На их месте непременно оказываются другие. Страшно, что я ухожу с ними, растворяюсь в них, сейчас я будто бы здесь, а в то же время ушёл, и часть моей жизни, та, что связана с Синицким, тоже будто бы пропала. Потом заболит, а помочь вспомнить некому.

   Его тоже не было. Казалось, не было нигде, ни в зале кинотеатра, ни в лифте, ни в коридоре. И Гришка отбрасывал слова самому себе. Лишь дыхание, почти чужое скользило, небрежно прикасаясь к щекам, а уже его подхватывали сопящие рядом тяжеленные недвижные люди.

   Он не мог видеть его чужую фигуру среди прочих, в которых было больше от него реального, потому закрыл глаза и ушёл. Ему пришлось ждать много лет, чтобы посмотреть фильм о себе с Джейсон Виллом в главной роли. Прошлое повторилось в тесном зале, но и оно тоже оказалось тесным, больно было даже шевелить мозгами. Сейчас здесь нет меня. Так вспоминают сны, уходят от настоящего, цепляются за случайную ассоциацию, вытягивают, легонько схватившись, чтоб не оборвать, тонкую нить памяти.

   Его не было в кинотеатре, он бродил по вымершему Любасу в ожидании рассвета. Коридор двадцать седьмого этажа ничем не отличался от остальных, из окна глядел низенький город, тянулся к подрагивающей на востоке темноте. Холодела будто бы подсвеченная река. Прощай, Сторис, твои сутки вышли. Совсем скоро наступит завтрак, и он в толпе литгузюков встретит самого себя.

   2.

   Он не успел на автобус, тяжеленную уродливую гору, заслоняющую небеса, а о нём забыли, кое-как собрав самих себя. Он отчаянно взмахивал руками, будто хотел взлететь, обхватить воскресный звенящий воздух и прилететь на вокзал скорее этих самодовольных, купающихся в премиях литгузюков. Я останусь... останусь здесь навсегда. Морозная пыль оседала на холодных ладонях, зима в рот забивалась постепенно, снежинки изворачивались, кружились перед ним, покруче баб с семинара, на языке таяла сладковатая пыль. Уехали. И Юлька с ними. Сторис? Он пришёл в себя, выпав из забытья, оказавшись в кожаном кресле у лифта.

   Ехать оказалось недалеко, дом терпимости, как обозвал Людочка ближайший дом культуры, находился в трёх кварталах, порыжелые, ждущие ремонта колонны подпирали шаткую, разбухшую от тающего снега культуру. Было торжественное открытие. Писатели чинно сидели на бархатных стульчиках, Калерии такого не хватило и он, не дожидаясь её шума, поднялся и сел в проход на пластиковую уродину. Заскрипело кресло, но его уже не было в кинотеатре, он просто не мог там быть. Так быстро не может пройти время, где мой восемнадцатый год? Слова ведущей, запинающиеся, неуверенные путались в нём, вслед за фразами из памяти звучали, словно в насмешку, те же самые слова с экрана.

   – Наш Гориславль впервые принимает такое массовое скопление, съезд (она видимо, не могла подобрать нужное слово) молодых писателей. Это для нас большая честь. Мы приготовили для вас разнообразную культурную программу, надеемся, что вы её оцените.

   – Ага, оценим. Перегаром изо рта, – толкнул Сториса в спину Сухарь, – Мы им весь Любас заблюём!

   – Спонсор семинара – крылышки «Кукарека», – встряла бойкая девчонка в жёлтом костюмчике, напоминающем оперение цыплёнка. Она постоянно махала коротенькими ручками, будто бы хотела взлететь.

   – Ох ты! Цыпушка, – ткнул локтем в бок Сторису Людочка, – как ты думаешь, ей нравится, когда её топочет роскошный петушок?

   – Ты у нас летячий, – расхохотался Стуков, расклёвывая кедровые орешки, – сегодня здесь, а завтра хрен пойми где. А ей постоянство нужно. Ты думаешь, она с радостью оборачивается курочкой. Да у ней семеро по лавкам да мужья алименты не платят.

   Шёпот: хозяин-то будет? Да нет, опоздает, – ничего не было понятно. И потом «припоздает, но приедет» – вроде то же, но уверенней. И ещё третий раз, непонятно откуда «задерживается», так и жизнь задержалась в нём, остановилась, растерявшись от смятых в один комок времён. В него кинули конфетную бумажку – Иисус, благослови!

   – Хочется сегодня тоже иначе время провести, – шептал Шустов, дыша ему в затылок, щекоча намечающуюся тишину, – губер молодчик, если сюда не приедет, с нами только сдохнуть со скуки можно.

   – Долго ещё? – слышалось сзади, голоса сливались сперва здесь, в доме терпимости, потом в его памяти, а потом уже смешивались с трескучими экранными звуками, шуршали смятыми, случайными словами, – Зачем нам всё рассказывают, это же в программке написано.

   – Наши сегодняшние ритмы – это возмущённые щёлкания языком, – Харлампий вымучил кривоватенькую улыбку. – Ты так можешь? Я не могу.

   Сторис тоже не мог. Его язык подвис, как оперативная система на смартфонах, слова выходили с запозданиями. Хотелось забыться, но слишком много народу возилось, толкалось, возмущалось, словно и не были они в самом начале, когда мир не то что несовершенен, а вообще не готов.

   – Нам обещают кукольный театр, за кого они нас держат? – обижался Сухарь, – ещё утренники нам устраивать будут! Пусть всегда будет соль, пусть всегда будет кокс, пусть всегда будет хэш, пусть всегда буду я!

   – А чё? Можно позекать, – Людочка придирчиво оглядел информаторшу, но деловой стиль одежды его не привлекал. – Может, там местные будут. Алочки– театралочки. Ещё подцепим кого.

   – Тут ещё с местными бы не поцапаться, – осторожно встрял Елдаков, – а то может тут законы какие пацанские.

   – Он за свою рожу трясётся! Алтуфьева-то не полюбит его разбитого! – подкалывал Шустов, – не ссы, пока никто нашего карифанства не отменял. Да и Гудалов с нами, у него каждый поцык в карифанах ходит.

   В кинотеатре зашумели, кто-то впереди поднялся со своего места, ничего не стало видно. На почётное место прошёл нискорослый дядька, и сразу же торопливо задвигалась ведущая и посторонние звуки стали булькать, проваливаться в глотки, затихать с деликатным дремлющим кашлем.

   – Мужик в пиджаке, хо, хо, хо! – не умолкал Людочка, – кто ж его посадит, он памятник себе, беее!

   – Это губернатор Гориславля, дай бог ему здоровья, – зашептал Мишка Каракоз, выпучив заспанные глаза, – это он подсуетился, захотел, чтоб его регион был причастен к великому действу. У руководства не было денег, так он сам первым обратился к боцману с предложением помочь.

   – Это не он придумал законопроект, что каждый високосный год 29 февраля отдыхаем? – поинтересовался у Каракоза Людочка, но тот сделал вид, что ему жутко интересно слушать мужика в пиджаке, холёного, уверенного в себе, чем-то напоминающего Мишку.

   – В молодости я тоже писал рассказы, – признавался губер со сцены. Сторис не мог слушать официальные, присыпанные пеплом прошлого, слова. Можно было встать и уйти, но он знал, что тогда он поднимется и с продавленного кресла в кинотеатре и тоже уйдёт, так и не узнав, чем закончилась его история.

   – Пусть понедельник не будет для вас тяжёлым днём, – пожелание рассыпалось на двести разных отголосков, и зал зашевелился, сминая всю лёгкость, которую им пожелали.

   Заиграла музыка, сперва торжественная, потом зазвучала смутно знакомая мелодия. Должен был загореться свет, но что-то оборвалось в прекрасно продуманной программе, и литгузюки просто сидели и слушали музыку, кто-то посвистывал, кто-то откровенно зевал.

   – Ева, я любила тебя! Что уже и такой песни не знают? – удивлялся Шустов, улавливая знакомые мотивы, – да, плэй лист у них древний. Почему они тянут, понять не могу. Херь какая-то.

   Выступил ещё какой-то депутат, но тут слов уже было не разобрать, да и литгузюки распоясались, болтали о своём о женском, о девочках, о путях в большую литературу.

   – Трясу ключом от номера, прогоняю бесов, – звенел, ломаясь на букве "р", голос позади, – а они притаились в шкафу и ждут, когда я один останусь. А все разбрелись по номерам, рассвет скоро, дрыхнуть хотят.

   – Польша подъехала. Болеслав Рождественский, – зашептал Шустов, – щас бесы полетят, ловить-хватать не успеешь!

   – Не Рождественский, а Рожественский! Рожа! – депутат испуганно дрогнул, поспешно дожевал скомканную речь и ретировался со сцены. Бессмертный проводил его аплодисментами, Бабин оглушительно свистнул.

   – И что думают бесы, – пробухтел Жиолковский, смахивая ладонями капли пота, – о нашем сборище?

   – Критика – это картошка, – расхохотался Рожа, они с Жи обнялись, – а всё остальное – сало. С добрым утром, мои бесенята! Кто тот у нас самый бодрый писатель?

   – Утро добрым не бывает, – хмуро улыбнулся Жи, – так хорошо спал и во сне какую-то полячку щупал. Верно опять на кого-то левого писать статью заставят.

   – Расскажи, как шмонали погранцы, – обрадовался и Бессмертный, – хоть ящик польской водки привёз?

   – У нас так себе водка, – бледное, обтянутое сухой, старческой кожей лицо, светлые, почти белые волосы, красноватые глаза – Рожа оправдывал прозвище. – Я на вас рассчитывал.

   Стали давать свет. Не сразу, порциями, расплёскивая холодное электричество по зрительному залу. Новые люди показывались нехотя, они словно были здесь всегда, прятались вчера в шкафу во время фестиваля рожи, а сейчас оскорблённо высились, освещённые пыльными лампами дома терпимости.

   – Кто все эти люди? Никого не знаю. И даже Кулькову не сразу распознал, разбухла, обрюзгла, – жаловался Рожа, а Жи отпаивал его коньяком, позаимствованным у Самолётова, – словно вурдулаки меня окружили. Трусоват был Ваня бедный...

   – Пушкин! – новые голоса надвигались на него, ловили, заставляли отложить ещё место в памяти, хотя там не укладывались даже вчерашние обретённые слова, – ты у нас рифмач?

   – Часы на рифмах века, – приподнялся Елдаков, поворачивая вываливающуюся из пиджака руку, – кому-то интересно?

   – Ну, ну, дай позекать, – оживился Людочка, разглядывая время. – Ну, ну. Бочата знатные. Хош махнёмся.

   – Да у тебя ничего нет! – оглушающе взвизгнул Елдаков, – всё на баб идёт!

   – Настойка из грецких орехов. Сам делаю, – уверенно процедил Людочка, показав большой палец, – бабы, ни одна не жаловалась. Шурочка Алтуфьева в восторге будет, отвечаю!

   – Проотвечался, Алтуфьева в восторге только от самой себя, – Шустов поднялся с места, – пошли уже. Вечно сидеть будем?

   – Его утрешняя мечта – Ольфия Голишина, – заговорщически подмигнул Харлампию Елдаков, – вот он ждёт, когда она подымется, чтоб ненавязчиво так увязаться, затянуть разговорчик потуже.

   – Татарочка знатная, – Людочка облизнулся даже, – я ей предложил, так, по-дружески, говорит, нельзя им с кем попало, надо чистоту рода беречь. Целку строит, а наверняка у себя в Казани чпохается с каждым вторым.

   – А ты первый! – не выдержал Сторис, – вот и гордись этим! Что ты себя на дурочек размениваешь.

   Они неохотно двинулись, бросая друг другу пошловатые фразы. Елдаков взобрался на сцену, даже начал что-то читать, да только никто его не слушал. Бессмертный говорил, что в фойе их ждёт кофе брейк, может, так оно и было, но слишком голодным был сам этот мир, Сторис понимал, что одна чашка кофе не убережёт от истощения, лишь наполнит показной не всамделишной бодростью, да сердце потом будет бухать, забившись в гортань.

   – Ты же детдомовец, – тёмные, почти чёрные глаза спутника из вновьприбывших, курчавые жёсткие волосы, щетина, перепутанная с бакенбардами, кривоватый, много раз ломаный нос, они двигались парами, как в первом классе, он пытался говорить, вспоминая сухие, односложные биографии участников.

   – Аги Рашидович Пушкин в девяносто девятом маленький такой соплячок был, спрашивают, как фамилия, говорю Пушкин. Переспросили, я повторил. Так и записали, ничего придумывать не стали.

   – А что ты подавал? ААА! Бродяжьи сказки, – вспомнил Сторис, – ты же и здесь их пишешь?

   – Сегодня сюда приду, завтра – отсюда. Что вижу, то пою! А людям нравится! – Аги Рашидович облизнулся даже, будто на губах у него сейчас висели, готовые отвалиться рифмы, – я сегодня вечером на речетативе буду на разогреве стихи читать. Приходите слушать!

   – А я Виктор Пушкин и мама говорит, что корни у меня от тех самых Пушкиных, – он многозначительно окинул взглядом литгузюков, приосанился, затем легонько двумя пальцами ухватил пластиковый стаканчик с кофе. – На Аги Рашидовича даже не посмотрел.

   – Ничё, когда отмечать приезд будем, все сроднимся, – пообещал Сухарь, – ещё первым брататься полезешь.

   – За что я тебя люблю, Ромка, это за то, что ты можешь отмечать встречу за три минуты до расставания, – Самолётов похлопал Сухаря по спине, – держи фляжку, глотни, заслужил.

   – Гляди, что покажу, – его подтолкнули в спину, благо в руках не было стаканчика с кофе. Сторис улыбнулся Кульковой, её можно было шутя толкнуть в ответ, но сдвинуть с места гору, наверное, было легче.

   – Мамулечка, мамулечка, ты моя красотулечка. Сегодня мне малая сообщение прислала, – Василинка просто ткнула его носом в телефон, где на картиночке разевала беззубый рот черноглазая кроха.

   – Смотри-ка уже и в рифму, – выстудил из себя Сторис, – скоро и матушку обгонит.

   – Ну уж, – поморщилась самолюбивая Кулькова, – это же просто детский лепет. Я тоже в её возрасте такое сочиняла и ещё лучше даже.

   – Сокос! Классный сок! – подошёл к ним Кульбако, – Пробовали? Из деревенких яблочек!

   – Ты его, случайно, не рекламируешь? – ядовито бросил Каракоз, – может, у тебя и про колбасу есть стихи, и про соль, и про сахар?

   – К Людочке обратись, – Кулькова обнажила здоровые крупные зубы, – он у нас по яблочкам специалист.

   – Аскарбинка моя! – мастился Людочка, позабыв уже, что пять минут назад мечтал о другой.

   Сашка Аскарбина, узкий длинный нос, нервное, какое-то суетливое лицо, жёлтые круглые глаза действительно напоминали витаминки из детства. Лапша на ушах – это серьги для масс, подумалось ему, а Людочка шелестел лёгкими словечками, густел, наполнялся тёплым кофейным цветом его взгляд. А за колонной со стаканчиком сока пряталась Голишина, Рахит-Рашид Бекбулатович, вчерашний герой, что-то быстро-быстро проговаривал ей на ушко. А вчера казался таким скромняшкой, подумалось ему, желание найти Юльку бросало его от одного к другому, он оставлял фразы, которых не было жалко.

   – Парни-то тут айфонистые, – поёжился Елдаков, даже часы, выигранные на Рифмах века, не согревали, – вот как местных баб приглашать? Ещё подумают, что мы нищеброды какие.

   – А что Алтуфьева подумает! – подкалывал его Шустов, – Она, принцесса, ждёт не дождётся в своих покоях, а прынц на местную фауну заглядывается, газельку присматривает!

   – Лавандос, – подал голос Гришка Гудалов, неприметный, помятый, какой-то опустошённый, – самый шик у нас был бросаться деньгами направо и налево. Смятые, небрежно кинутые бумажки.

   – Кому лавандос, а кому и шикардос, – Елдаков и сам был готов прямо сейчас выйти на бульвар и сорить деньгами, да только их у него не было, – ты знаешь телефоны дешёвых девок?

   Гудалов кивнул.

   – Мы готовы к любви, – расхохотался Шустов, расплескав во все стороны горячий горький кофеёк, – наш Летов уж точно. Глядите, на кого попал его солнечный зайчик незрячего глаза!

   Он угадал её по лёгкому колебанию воздуха, по каштановому колечку, выбивавшемуся из-под платка. Юлька и потом сильнее, твёрже, уверенней «Юлька», – Ю... Она обернулась, в упавших оттаявших лучах прятались серо-синие глаза, но взгляд обходил Сториса, цеплялся за колонны, искал, откуда пришло солнце, и не находил. Я скажу ей, что мне нравятся её глаза.

   – Тебя не было вчера, – он не придумал фразы умнее, а сказать ей что-то хотелось, – в тринадцатом номере.

   – Мы были в четырнадцатом, – небрежные слова не держались в нём, падали под ноги, он не хотел помнить её по случайным словам.

   – По складкам твоих губ я распознаю время, – улыбнулся он, – ты в Любас? Пошли вместе.

   – По-моему, по губам вообще ничего нельзя угадать. Они такие же, как в средние века. – Юлька не отказывалась идти с ним, не искала Кулькову или ещё кого, но звуки её были до обидного нейтральны, она не поднимала на него глаз, не вспоминала прошлую встречу.

   – Они хранят в себе эту память, – Сторис ощущал её сухие, готовые искривиться в гримасу губы, город глушил его, не давал услышать ответы, – в ушах шумит – это сны вовремя из меня не вышли.

   – Сторис живёт двадцать четыре часа, – напомнила Бормотина, что-то рассматривая в телефоне, – не хочешь найти новую картинку? Мне кажется, ты повторяешься.

   Автобус гудел, созывая их, но никто не хотел в него забираться, литгузюки устали без свежего воздуха, разбредались, теряя друг друга, тяжёлые голоса бухались в ломкий, будто бы изгрызенный снег.

   – Может, я сейчас и ищу, – его ладонь коснулась растрёпанных, каких-то взъерошенных пальцев, постаралась их пригладить, успокоить, – может, поиск мой как никогда активен.

   – Ты уже ходил в нижний парк? – отняла руку Бормотина, указала на раскинувшийся у реки лесок, сухие, тянущиеся к ним, ветви замирали, не решались пробиться сквозь холод. Лишь из песочницы возле гостиницы прорастала трава. Куда деваются отжившие истории? Может, они вот так вот и тянутся к нам, но мы их уже прожили. Хотелось ответить, что мечтал пойти в этот парк с ней, да только это тоже было бы повторением.

   Он вышел на её этаже. Лифт, пустой, освободившийся, радостно поскрипел на его высь, наверное, чувствуя внутри редкую свободу.

   – Решил проводить тебя, – пробубнил Сторис, уворачиваясь от её вопросительного взгляда, – ты уже сидела в этих креслах? Здесь и спать можно.

   Однако кресло было занято: пушистая чёрная громадина по хозяйски развалилась там.

   – Бася, Бася, – губы её нашёптывали что-то, напоминающее молитву, глаза прятались в клочковатой шерсти, уходили в сторону, избегая его взгляда, котофей безразлично, лениво поводил ушами во сне, – это местный, ууу животина, не Вася, а именно Бася.

   – Кто бы сомневался, – Сторис небрежно погладил Баську, стараясь коснуться её белой, не отогревшейся ещё ладони. Он и сейчас угадывал каждую жилку, готов был путешествовать по бледным, едва уловимым рекам до их впадений, может, в мягкое море тела, а может и в хрупкую весеннюю реку за окном. Пули пульса в нас попадают куда как чаще, чем настоящие из свинца.

   Она отыскала ключ своего этажа, тонкие пальцы с коротенькими ноготками на секунду задержались у двери. Догоню ведь... догоню. Но проходило время, а он не двигался с места, не решался преодолеть эту секунду, разделяющую их. Юлька. Сломай же этот чёртов замок между ними. Коля Бессмертный скорыми постукиваниями согнал кота, бухнулся в кресло сам, старый лохматый потрёпанный лисовин, у которого и возможности забиться в свою нору не было, да и вряд ли будет. Слишком многим нужны его хитрость и опыт.

   – У нас по Любасу гуляют свои три медведя, – загадочно улыбнулся Бессмертный, выдернув из груди что-то похожее на рычание.

   – Кульбако, Каракоз, а третий кто?

   – Андрейчук, Он же тоже Мишка! – радовался своей ассоциации Коля, ревел, словно претендуя на роль четвёртого медведя, – хоть сейчас картину пиши или сказку. Сюжет в твоём ключе, дарю.

   – Как там насчёт поэтесс? Есть рекомендации?

   – Подобедова. Советую тебе! Классная тёлка! И без комплексов, что самое главное!

   – А Бормотина? – стараясь казаться равнодушным, процедил Сторис, глядя на непрочную с едва дышащим замком дверь на этаже, – Что она?

   – Юлька? Она, как и её стихи, без знаков препинания, – пожал плечами Стуков, – можешь попробовать. Вы же вроде с одного региона?

   – Да, на отборе познакомились, – Сторис вяло помахал ладонью, – ты ведь всё обо всех знаешь.

   – Конкурентов выслеживаю, – усмехнулся Николай. – А баб наши мастера почище нас любят. И в бар наверху приглашают, коктейльчики, кальянчики, все дела. Ну, Паратова можешь не опасаться, а так берегись. Они тебе улыбаться будут, а сами за спиной всё как надо зарешают.

   – Ты ж всё равно бессмертный, – криво улыбнулся Сторис, – наживёшь ещё славу, может, и мастером заделаешься.

   – Прекрасное будущее, лучше не пожелать, – перспектива сделаться мастером не очень-то его радовала, – хочется уже дальше двигаться, а что-то я гляжу, ничего не меняется. Ну, узнают на улице, так и бомжа узнают, если примелькался. Когда здесь бываешь каждый год, есть такое ощущение, что теряешь время, будто одно и то же проносится сто раз, только разными боками поворачивается, а в руки не взять. Встречаемся, общаемся, а ничего не происходит. И через год, чую, будет то же время, и через два.

   – Но здесь мы первый раз, – Сторис поглядел на реку, здесь она была больше, чем на его этаже, тяжелее, заметнее были её морщины, ползущие вдоль берегов борозды времени.

   – Вот будто родился тут, – засопел сзади Самолётов, – теперь вспомнить надо первые годы, а не могу, лезет вода всякая.

   – У нас ещё семь дней, – он не знал, много ли это и можно ли в них уместить детство Бессмертного, – ещё толком и времени не было вспомнить. У меня тоже перед глазами пелёнки да ползунки.