Текст книги "Жил-был мент. Записки сыскаря"

Автор книги: Игорь Раковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Я шагнул, хромая в жмущих сапогах, вперёд, кобура с пистолетом больно стукнула меня по ляжке. Моя рука скользнула на неё. И почувствовал я себя Буревестником Революции, а может, просто матросом Желязником. Кто-то робко кашлянул. Всех зрителей погрузили в автобус и повезли в контору.

Там уже толпились люди с красными лицами, это их привезли из бани. А ещё в бане был штурм женского отделения. Женское отделение пало.

Одна из тёток с полотенцем на голове, сокрушалась, что ей не дали подмыться. А людей всё везли и везли…

Кто-то тряс больничным, кто-то – орденской книжкой, но многие молчали. Тихо так молчали. Сосредоточенно.

Вечером было подведение итогов. Выступал Проверяющий из Штаба. Хвалил. Меня, в частности.

– Вот, у вас отделении есть флотский один. Сразу видно, что с крейсера «Аврора». Походка, даже кобура. Молодец! Так держать.

– Самозванец, – шипел Сорокин, – какая «Аврора»! Отдай кобуру, прощелыга!

А потом мы пошли пить водку. Водка была дешёвая и называлась «Андроповка». Ехали по домам в гражданском, потому как только на работу в форме, согласно Приказу. Умный человек был этот Андропов, помер правда быстро, чему многие были рады.

Про Луну

У него было круглое лицо и тяжёлая жизнь. По-русски он знал: «Есть! Я! Рядовой…» Дальше невнятно… На вечерней поверке сержант Джужас жевал губами и скороговоркой произносил «***твоюматьбеков». Из-за округлости лица он получил кличку Луна и драил «машкой» полы, зубной щёткой – унитазы. На этом курс молодого бойца в карантине у него закончился. Под текстом Присяги он поставил палочку. Земляков у него не было, его язык был гортанен, а интерпретация песни про «вейся, знамя полковое» напоминала вой сексуально озабоченного волка. В соседней деревне брехливые собаки озадачено молчали. Замполит выклянчил букварь у прапорщика Батышева. И терзал Луну в Ленинской комнате:

– Мама мыла раму. Вот мама, а вот рама. Понял?

– Есть!

– Что есть? Кого есть? ЭТО МАМА!

– Ёб.

Командир хозвзвода тряс списком личного состава и кричал, что он всё понимает про дружбу народов, но ему ночью снится Фергана, хлопок, гора Арарат и город Фрунзе вместе с Бухарой, не говоря про татаро-монгольское нашествие на Святую Русь. Начальник столовой прапорщик Крафт просто послал всех на *** и замолчал. И если раньше на кухне для загулявшего офицерского состава жарилась картошка на громадном противне и солёные огурцы лежали в свободном доступе, как и тёплые буханки хлеба, то всё это пропало в одночасье. Народ приуныл и озадачился. Комбат потёр намечавшую лысину и приказал:

– Всё, забирай этого стрелка. Он твой. И чтоб через неделю в караул. Выполняй.

Луна стоял около двери канцелярии роты и щурился. Я протянул ему сигареты. Он сунул сигарету, ловко вынутую из пачки, за ухо и замер. Старшина роты крякнул и выругался. Луна улыбнулся. Эти слова ему были знакомы. Я махнул рукой. Луна изобразил поворот через левое плечо, его качнуло, как пакебот в шторм, и, задев дверной косяк ногой, туловищем и головой, вывалился в коридор. А я пошёл в магазин.

Капитан Ведякин выпил и медленно сжевал конфету «Домино».

– Есть идея. Наливай.

***

– Да вы что, охренели? Секретчик, это же допуски! Надо запрос посылать. Посмотри, где это, это же конец географии! Пока ответ придёт, у него уже дембель будет.

– Зато он секреты не разболтает, потому как молчаливый. И очень исполнительный. А бумажки собирать я его лично научу и портфель опечатывать тоже. Ну, ещё по одной?

– Ааа! Давай!

И Луна стал секретчиком. Портфель он полюбил страстно. Гордо ходил по части и хмурил почти отсутствующие брови. В личное время, шевеля губами, он листал букварь. Через три недели пришёл ответ на запрос, что гражданин такой-то не привлекался, не замечен и вообще не прописан в данном сельсовете.

– Шпион, – решительно сказал Ведякин. – Писец тебе, секреты Родины известны врагу, а я верил, что граница на замке и каждый полосатый столб обосали Джульбарс с Карацупой. Тяжело расставаться с детством. Но есть идея, иди в магазин.

И я побежал.

– Слышь, Петро, у меня боец есть. Исполнительный, молчаливый, ты его на тумбочку поставишь, он до твоего дембеля достоит… Да нет проблем, выставим. И похмелим.

Моя зарплата таяла. Но Луну мы сбагрили в стройбат. В ответе на запрос я превратил и в у. Ошибочка, не о том спрашивали. И Начальник строевой части вкатил выговор толстозадому писарю.

Лет через -надцать я случайно встретил Петра, приятеля капитана Ведякина. Мы выпили пива с прицепом и я спросил:

– А ты Луну не помнишь?

Петро долго соображал, о ком речь. И ответил

– Да у меня этих жополицых столько было! Есть идея.

– Какая? – осторожно спросил я.

– Наливай!

Царандой

– Какой мудак нас сюда послал?

– Ты сегодня брился?

– Брился.

– В зеркало смотрел? Себя видел? Жена чеки получает? Год за три. Ещё вопросы есть?

– Пошёл ты…

Царандой лениво постреливал по кишлаку. Ждали вертушки.

– Слышь, мазута!? Слабо, по мечети шарахнуть?

Командир танкового взвода качнул головой.

– А за выстрелы кто отписываться будет, Пушкин?

– Вот дурдом. Вертушки ждём, сколько их вылет стоит? А снаряды экономим.

– Скажи спасибо, что в полный рост не погнали, как в прошлый раз.

Из-за крайнего дувала тявкнул пулемёт.

– Низко взял, хрен мамин.

Два «крокодила» выползли из-за горушки. Дымы НУРСов потянулись к кишлаку. Застучала «Шилка». Дёрнулись танки.

– Царандой, вперед! Давай, давай гони архаровцев!!!

В спину била вонючая волна запаха отработанного дизельного топлива, пригоревшего машинного масла и пороховых газов.

В кишлаке было тихо. Душманы ушли в зелёнку. Десяток жителей кишлака сидели у входа в мечеть.

«Таблетка» чадила, запах палёного человеческого мяса и разлитых лекарств вызывал тошноту.

У кого-то не выдержали нервы. Кровь быстро впитывалась в пыль, становилась чёрной.

– Оружие нашёл?

– Есть какие-то винтовки…

– Побросай рядом с трупешниками,. Приедет спецуха. А мы им – вот оружие, вот трупы. Тем более палили твои «парчановцы».

– Они из «халька».

– Я что, замполит?

– Пилюлькиных жалко. Да– не повезло ребятам.

– «Ромашка», я «Тюльпан» – потерь среди личного состава нет…

***

ЗЫ: Царандой – милиция такая.

«Крокодил» – вертолёт такой.

«Парчан» и «Хальк» – были такие Партии.

«Таблетка» – была такая медицинская УАЗика.

«Пилюлькин» – доктор, фельдшер, медбрат, медсестра – СВЕТЛАЯ ИМ ПАМЯТЬ.

Для малолеток: «чеки» – это чеки Внешпосылторга СССР…Типа вашей зелени.

Комроты готовь…

Утром начальник штаба полка зачитал приказ. И я стал командиром роты.

У дверей офицерской общаги меня встретил капитан Ведякин.

– Ну?

И мы пошли. И купили. Водки. Много.

Начальник столовой дал задание повару – нажарить картошки. Два комвзвода оторвали доску с тыльной стороны склада НЗ и умыкнули тушёнку. Третий взводный притаранил в кульке «Букет Абхазии» – 5 копчёных рыбин. Из хозвзвода прислали редиску, лук и укроп. Библиотекарша дала газеты. Начальник вооружения принес бутыль спирта, в которой плавали какие-то корешки.

– Это стимулятор, – гордо заявил он. – Ведь будут девушки!

Банку с толстыми солёными огурцами, озираясь по сторонам, притащил особист.

– Жена прислала.

Доктор принёс салфетки и вилки.

Две телефонисточки сноровисто приготовили салатики. Библиотекарша постелила газетки на стол и эстетично всё расставила.

И понеслась пьянка-гулянка.

Меня хлопали по плечу.

– Ну, не страшно, что в роте «чурки» сплошные. А зато взводные – два литовца, супротив них фашисты просто дети. А третий комзвода, так вообще чуваш – ему рыбу присылают. Всегда есть, что к пиву погрызть. И старшина хороший. У него овчарка, а когда он выпьет, так идёт с ней в расположение роты и все там дышать боятся, так как зубы у песика острые, а пасть большая. Так как старшина выпивает часто, как мы, то за личный состав беспокоиться нечего.

Прапорщик Батышев смущённо улыбался и, довольный, рассказывал, что какого «чурку» ни спроси, то Устав знает, особенно Караульной службы, ну там, где: «Заслышав лай караульной собаки…»

Потом пели песни. Правда, пришёл дежурный по части и, выпив, попросил:

– Вы тут потише, а то командир волнуется.

Ведякин, завладев всеобщим вниманием, предложил сыграть в старую офицерскую игру «Медведь пришёл».

Все радостно согласились.

Суть игры в следующем:

Все выпивают, а по команде ведущего «Медведь пришёл» дружно лезут под стол. А при вопле «Медведь ушел!» все вылезают и выпивают. Ну, а потом ведущий кричит «Медведь пришел!» – и всё повторяется по новой. Выигрывает тот, кто сможет последним вылезти из-под стола. Проигравшие расплачиваются пивом поутру.

На мой наивный вопрос «А ведущий сможет что-то сказать в конце игры и кто увидит победителя?» Ведякин гордо ответил:

– Я всегда скажу! И увижу!

Утром был ледяной душ, кефир, порез от бритвы, залепленный кусочком газеты, одеколон «Шипр», построение…

***

Через некоторое время двое караульных из нового пополнения ушли с оружием в деревню Кукуёво и назюзюкались до посинения. Когда их нашли, то они лежали головами в сторону части, каждый из них прикрывал своим телом автомат. Настоящие бойцы!

Командир полка покачал головой, и меня направили учиться на высшие офицерские курсы «Выстрел».

Узнавший об этом Ведякин, проваливший вступительные экзамены в Академию, мрачно заметил:

– Везёт дуракам.

Сафаров

Сафаров был маленького роста. С русским языком у него были проблемы. Про таких говорили: «С гор за солью спустился, а тут военные…» Он скучал по дому, вспоминал свою чабанскую семью, любимого пса, вольный горный ветер. С трудом выучил «Обязанности часового». Очень ему понравилось, как один подполковник в карантине рассказывал, что если часовой задержит врага, который попытается проникнуть на охраняемый объект, то солдат получит отпуск на родину на целых десять дней! Лица его не запомнил, все гяуры одинаковы

на вид.

Подполковник Чекасин, невысокий, крепкого телосложения мужчина лелеял мечту – стать генералом. Ему очень хотелось приехать в свою деревню в папахе и брюках с лампасами. Зайти в школу, где учился, посмотреть на свою первую любовь, что нынче была замужем за пьяницей-трактористом. Подполковник был любителем внезапных проверок, разносов, закладов всех и вся. Цель оправдывала средства…

Зима выдалась суровая. Сильные ветры, температура падала до –30 С.

Склад ГСМ охранялся часовым с вышки, так лучше были видны все подходы. Мела позёмка, сильный ветер унёс табличку с надписью «Граница поста». Начкар искать её не стал. Дело житейское.

Ночью Чекасин вышел на ночной промысел. Оделся в гражданское, для прикола. Все его знали и боялись. Проверил дневальных, печати на оружейных комнатах, разогнал сержантов из сушилки. Сделал замечание дежурному по части, сказав что лицо у него, как у барбоса – мятое какое-то, а должно быть как с плаката «Не забудь защитить Родину!».

И двинулся проверять караул. Для начала решив посмотреть, как там «чурка» первогодок охраняет ГСМ.

На вопль часового Сафарова «Стой! Кто идёт?» Чекасин не ответил, а сделал пару-тройку шагов вперёд.

И рядовой Сафаров понял. Вот оно, счастье! Враг! Настоящий! Будет отпуск!

И радостно заорал:

– Стой! Моя стрелять будет!

Чекасин дёрнулся назад. Сафаров передёрнул затвор.

Подполковник замер, уловив чутким ухом клацканье затвора.

– Это я! Подполковник Чекасин!

– Твоя стоять! Я – отпуск!

–_Кнопку нажми, придурок! Твою… мать!..

– Кус!.. Мама не тронь!

Разводящий со сменой пришли через полчаса. Кнопка вызова дежурной смены не работала.

На следующее утро, глядя на толстые, красные и блестящие уши Чекасина, капитан Ведякин выдохнул:

– Вылитый Чебурашка!

Отпуск Сафарову не дали. Дослуживал он в хозвзводе, где упорно не подходил к свиньям, называя их Чебурашками. Дальнейшая судьба героев частично неизвестна. Фамилии настоящие.

Фактория

О. Куваеву

Свозить меня на факторию я клянчил давно. Мужики дымили едкими папиросками «Север», похлопывали меня по плечу, ответ был один:

– Чего там под ногами путаться. Да и оказии нет.

Я выклянчил. Внутри АН-2, на грязном полу лежали сети с пенопластовыми поплавками, ящики с патронами, тушенкой, мешки с мукой, принайтованные бочки с горючим. У меня на голове драная ушанка, сверху телогрейки натянут дождевик, старый, с прожжённой полой, брезентовые штаны, на ногах гордость – охотничьи

сапоги.

– Курить только в пилотской кабине, – предупреждает невыспавшийся бортмеханик. И мы летим.

Показалась большая вода, по которой заскользил, приводнившись, наш самолёт.

Фактория стояла за валунами. Сизая изба. Два небольших стожка. Редкий ельник неподалеку. На отмели – баркас и долблёнка. Там же, на кольях, растянутая для просушки сеть. Расторопно разгрузились, и самолёт улетел на следующую факторию.

– Ну, давай знакомится будем.

Хозяин, высокий, костистый мужик, ведёт в дом. Следом бегут охрипшие от лая две собаки.

На столе самовар, в мятых мисках квашеная рыба, грибы, домашний горячий хлеб, чей аромат неслышно разнёсся по округе. Торопливо выкладываю гостинцы: пакет с сушками, конфеты, десяток пачек сигарет, плиточный чай, городскую колбасу. Ставлю бутылку

спирта.

Фёдор Иваныч приносит котелок с ухой. Разбавляет спирт. Сам пьет пуншик, чай с разбавленным спиртом. Мы едим, выпиваем, говорим о том о сём. О себе он не рассказывает, жалуется на план, вездесущих туристов, геологов, расспрашивает о городе, новостях. Потом ведёт показывать своё хозяйство. Нежно гладит шкурки, белеющие мездрой, рассказывает о капканах, в амбаре висит сушеная рыба, лёгкий ветерок колышет её, и раздается тихое шуршание.

Увидев его ружья, я выпалил все свои куцые теоретические знания, важно произнося: экстрактор, энжектор, Зауэр, Франкотт, ещё какие-то названия и термины, почерпнутые в охотничьем магазине на Неглинке и пары книжек Сабанеева. Иваныч улыбается. Засыпаю с трудом, мешает белая ночь и комары. Днём прилетает самолёт. Фёдор Иваныч получает накладные, что-то пишет, слюнявя кончик химического карандаша. Мы грузим мешки с рыбой.

Рукой он нам не машет, из забрызганного водой иллюминатора я вижу, как, пригибаясь, он тащит сеть в лодку.

Как закинула его судьба в факторию, не знает никто. Больше я его не видел. Иногда мне хочется иметь свою факторию. Но потом ловлю себя на мысли, а вдруг аппендицит? И течение суматошно-бестолковой жизни опять подхватывает меня и тащит, тащит. Куда и зачем, хотелось бы знать.

Агой

На Русском Севере, в старых деревнях дома основательные, деревянные. Окна прорублены на юг. Далеко от побережья Белого моря в домах пахнет пылью, старым деревом. А в домах у моря пахнет рыбой, терпким йодом водорослей, влажной внутренностью резиновых сапог. Глушь. море, реки, текущие вспять в часы прилива, холмы и Царица Белая Ночь. Поморы называли себя койдена. Жизнь катится своим чередом, то улыбается щербатой ухмылкой, то рассыпается окающей северной скороговоркой, то налетает горним ветром, то кутает в туман. С Богом отношения близкие. Да и Бог у поморов – это и святой, и икона. По берегам ещё сохранились восьмиконечные кресты. Это не над могилами, нет. Уходили бить зверя, ловить рыбу. полагались на Бога и попадали в переделки, а если спаслись от верной погибели, то в том месте, где вынесло на берег, ставили крест. В память и по обещанию, произнесённому в минуту смертельной опасности. Вы ходили когда-нибудь в тумане на баркасе, под мерный стук мотора, когда не видно горизонта, неба, а вода белая? Только вдруг рвущий душу гудок. Призрак судна, проходящего рядом. Мурашки от ужаса близкой смерти, медленно и величаво скользящей мимо. Потом молча курили на берегу, говорить не хотелось. Ветер гнал клочья тумана…

Церкви крыли осиной. От времени, дождей и ветров она приобретала цвет серебра. Смотрится красиво, а уж если редкое солнце, то блеск глаза режет.

– Как же так, ведь поганое же дерево? Сам рассказывал, что Иуда на осине повесился.

Степаныч чешет затылок.

– А у нас тут кипарисов нет, не Сочи, – находится он. Ловко переводит разговор на сорта сёмги. Загибает пальцы: – Залётка, межень.

– А какая самая вкусная?

– Это после Спаса, до первого льда. Велечавка.

Давно уже один сорт сёмги, Та Которую Поймали, а горбушу что за рыбу-то не считали – деликатес. На дверях домов появились замки. Часовенки превратились в ледники для рыбы. Только кресты стоят в труднодоступных местах для вездесущих туристов. И мало кто помнит поморское Агой – Прощай. Агой, Русский Север. Эхо патриархальной России.

Грузинская кухня

Мне было плохо. Реально плохо. Ночью я прыгал с БТРа, в меня стреляли, я боялся пули в живот. У меня кончались патроны. Пот лился ручьями, я орал. Не кричал… орал. Я пробирался на кухню, там за газовой плитой стояла дежурная бутылка спирта, водка была для меня слаба. От спирта краски становились ярче, сигареты «Прима» и спирт жгли горло. Джерри смотрел на меня с сочувствием, и мы шли гулять. Он был настоящим другом, не отходил ни на шаг. Садился, если я останавливался, и молчаливо ждал, когда его хозяин сможет побороть дрожание рук и при-

курить.

***

– Ну, что он совсем плох?

– Приезжай, – просто и без надежды в голосе сказала моя жена.

***

И она приехала. Грузинская женщина. Наталья. Громадная сумка в одной руке, чемодан в другой. Сзади маячил генацвали в фуражке с мешком через плечо. Мой друг Вадачкория. Фуражка с крабом и усы. Капитан какого-то плавсредства в городе Поти.

– Мы ехали в разных купе, я же грузинка, – застенчиво сказала Наталья.

– Конечно. Здравствуй, брат, – сдержанно произнес Вадачкория.

***

Из мешка, сумки и чемодана извлекались и пахли, Боже же ты мой, как пахли! Фасоль, тархун, петрушка, кинза, баклажаны, помидоры, фасоль, орехи, круг сулугуни и ещё какие-то травы и специи. Потом громадный кусок мяса, завёрнутый в кальку, курица, бутылки с ткемали, бутылки с вином и прозрачная как слеза-чача, бекмес и ещё, и ещё.

– Приготовим. Потом Кушать будем. Поможешь?

И они готовили. Я метался по кухне – резал, что скажут, мыл, что попросят. Мы немного выпивали грузинского вина, оно пахло непередаваемым запахом гор и долин. Короче, Грузией.

***

Стол был полон. Волшебные запахи бродили из комнаты в комнату. Вылетали на улицу. Заставляли прохожих замереть, блаженно улыбнуться и прикрыть глаза. Наверно они мечтали о море, об отпуске… Кто их знает, этих прохожих…

Кекелия и Вадачкория пели. Я и не пытался подвывать. Мы пили, но вино кружило голову, а не тупо пьянило.

***

Вадачкория меня разбудил.

– Вставай! Мы улетаем.

– Как, уже?

– Ты летишь с нами. Твоя жена дала твой паспорт и удостоверение. Я с твоим начальником договорился.

***

И был розовый закатный Тбилиси. Терраса, тихий шелест листьев. Красный огонь вина в стаканах. Шашлык…

– Я хочу произнести тост за нашего дорогого московского гостя…

Море в Поти, бурун перед форштевнем буксира, надсадный вой сирены, теснота рубки, Наталия со спицами и клубком шерсти:

– У вас в Москве прохладно, я вяжу тебе свитер.

Кофе на набережной. Разговоры.

***

Я вернулся. Я вернулся к жизни. Она, жизнь, вернулась ко мне. Вот и всё.

Про туалетную бумагу

У капитана кожа на носу шелушилась. Он её тёр пальцем. Маленькие капельки крови манили мух. Офицер махал свободной рукой. На плечах из-под ремней были видны белые разводы.

– Помните, сначала граната, а потом вы.

Солнце палило. Ветер закручивал маленькие смерчи на обочине дороги. От машин несло соляркой. Было страшно и неуютно. Хотелось блевать.

– По сигналу первый взвод – прямо на кишлак. Сигнал не проспи, лейтенант.

Я кивнул. Каска сползла на глаза.

***

Все заорали:

– Ракета!!!

Шарахнуло по зелёнке. Два горбатых величаво выплыли из-за горушки. Шипение НУРСов. Стволы «Шилок» зашлись в истерике. И мы пошли. Некоторые побежали. Камни шуршали под ногами. Справа, из-за крайнего дувала пыхнуло.

– Давай, – толкнул кулаком в спину сержанта.

За ним, коряча ноги, с матом-перематом бежали солдаты. От танкового выстрела взлетел на воздух, кувыркаясь кусками глины в синем небе, кусок дувала. Мы входили в кишлак.

***

– Думал, война всё спишет, у нас – не у Пронькиных, не сорвёшся.

– Сука он был, товарищ лейтенант.

Плечи солдата были прямые, руки грязные, каску он где-то потерял. Подшлемником вытирал лицо.

– И что мне делать? Как ты думаешь?

Солдат пожал плечами.

***

– Потери? – спросил комбат. Мы сидели в позе орлов за уцелевшем дувалом. Я протянул ему удачно найденный мною камень. Камень был плоский, с гладкими краями и стрелообразной формы. Комбат благодарно

кивнул.

– Нет потерь. Три раненых, контузия. БТР в ремонт, у него помпа полетела… По мелочам, у личного состава поносы, как обычно.

– Понос – это ***во. А что раненые, один, говорят, в спину? Я промолчал. Комбат использовал камешек по назначению. Хлебнул воды. Я тяжело встал и поплёлся за начальством.

***

– Я на него зла не держу, но на гражданке встречу, замочу. Давай, держись, – сержант махнул рукой. «Мишка» молотил воздух винтами. Мелкие камни летели и больно жалили. Курить не хотелось. Хотелось домой. И туалетной бумаги.

Баян и гармошка

Деревня Дмитровка Панинского района Воронежской области находится недалеко от станции Перелёшино ЮВЖД России. Чтобы попасть в неё, надо идти меж пшеничного поля, и слева по ходу движения откроется маленькая деревенька Ясная Поляна. Она основана моим прадедом Ильёй, начитавшимся графа Толстого. А прямо вы увидите излучину реки, три пруда и, собственно, Дмитровку. Делится она на две части речкой. Там, где развалины барской усадьбы помещика и народовольца Дмитрия Перелёшина, а также сельмаг, правление колхоза и чудом сохранившееся здание церкви, она же склад и общественный туалет для местных алкашей. Это одна часть деревни – советская… Вторая – это кулацкая: избы, стоящие над речкой, сбегающие вниз огороды, деревянные мостки, на которых полощут бельё. Удушливый запах табака при закате солнца. Медленно оседающая пыль. Коровы с выменем, переполненным молоком, идут медленно и важно. Узнают своих хозяек, стоящих у открытых ворот. И гордо вытягивая шею, приподнимая тяжёлую голову и складывая трубочкой губы, чтобы «МУ» торжественно и как-то печально тянулось над речной поймой и терялось, заблудившись в роще на пригорке. Это идут они, кормилицы! Каждая из них, хлопая короткими и густыми ресницами, тараща влажный карий глаз, сворачивает в свой двор.

Линия фронта деревни лежит посередине моста, что над речкой. Там, где правление колхоза и сельмаг, живёт в избе под серой шиферной крышей Паша-баянист. У него три ордена, много медалей. И форма с погонами старшины. На избе табличка с красной звездочкой – здесь живет ветеран ВОВ. Его приглашают в школу, он там играет Дунайские волны, Славянку, День Победы. Баян красив и солиден. Медали сияют на груди ветерана. Ордена торжественны тусклой эмалью.

Гришка-гармонист живет в кулацкой стороне. Изба с чисто выскобленными полами, лоскутными половиками, побелённой русской печкой, фотографиями покойных родственников на стене, пучок полыни привешенный к притолке. Тёмные иконы в углу, запах лампадного масла, чая с чабрецом и резким запахом навоза и парного молока. Гришкины медали лежат в коробке из-под печенья, тусклые и потёртые. Орден Отечественной 2-й степени валяется на комоде, он красив и нов. Форму Гришка пропил – устроил праздник для деревенских, когда вернулся из госпиталя. У Гришки старая гармонь. От отца. Его часто зовут на вечеринки, на танцы и похороны. На похоронах он играет одну мелодию, «Раскинулось море широко». Играет так, что мелодия берет за горло, сдавливает грудь и воздуха не хватает для лёгких. Ноги у Гриши нет, она осталась в Севастополе.

Табличка, что Гриша ветеран ВОВ, есть на его хате, но какая-то пыльная, незаметная.

А большая часть моей родни из этой деревни. А Паши и Гриши уже нет. У одного на могиле стоит покосившийся крест, а у другого – металлическая пирамидка с тусклого красного цвета звездою. Перелешиных, дворянский род, не помнят. Только какой-то их истеричный отпрыск заправляет Московским Дворянским Собранием. Знает ли он про Пашу и Гришу? Конечно, нет. Быдло. Крестьяне.

Не скажу изюм

Нельзя.

– Нельзя, ну заладил. А в сухую можно? Мы тут Робинзона изображаем, а народ в Герате пьет и закусывает. Давай, а?

Народ делился на тех кто курил, на тех кто курил и пил, на тех, кто пил и не курил.

Мы принадлежали к последним. Нас было мало.

Попробовав местную анашу (она же дурь, крутяк и т. д. и т. п.) я понял: не моё. Першило в горле, нет кайфа. То ли дело водка, посидеть, потрепаться, закусить, покурить сигаретку. Водки не было. Айболиты шаманили над своим спиртом. Он у них был валютой. А валюту они берегли. Плюшкины хреновы. Собаки на спирту.

Часовых и караульных раздевали догола. Но голь была хитра. У часовых были чумовые глаза. Они реагировали на шорох. Начкар орал дурным голосом. На голос летела очередь. Страх висел в воздухе.

Хотелось расслабиться. Вернуться и Жить.

Лицо комбата было похоже на кирпич. По цвету.

– Если сунешься в деревеньку, погоны повесишь на стенку. Понял? Если не дай Бог что – под три-

бунал.

– Если что, будешь отвечать ТАМ, не здесь! Понял меня, ротный?

– Так точно, товарищ подполковник.

***

Петрович смотрел с нашего бугра в бинокль на деревеньку.

– Смотри, у них там урюк сушится на крышах.

– Это не урюк. Изюм.

– Можно из него самогон забацать. У нас, в Белоруссии, евреи из него «Пейсаховку» делают. Хорошая вещь! Умеют, паразиты.

– А ты?

– Нет проблем. Два таза, поддон и огонь. Дрожжи на кухне, вода в речке. Изюм и духан – 10 минут

на БТРе.

***

– Барбосыч, вторая неделя в сухую!!!

И я решился.

– Если шмалять будут, откатываемся. Если кто по рации квакнет, убью нахер. Патрон в патроник – пошли.

– Стрелять когда край! Ясно?

– Ясно.

***

Три канистры керосина, полушубок и снаряжённый магазин к АК духанщик сноровисто поменял на два мешка изюма, два средней мятости таза, алюминиевый поддон Петрович спер у танкистов. Обошлось.

***

Комбат втянув воздух в ноздри, улыбнулся. Закурил.

– Хорош! Вот у Барбоса народ в иудаизм подался. «Пейсаховку» делают.

А вы все дерьмо курите, нехристи! Непорядок!

Без…

– Без женщин жить нельзя на свете, нет, нет. В них солнце мая. Любви расцвет! – напевала моя бабушка. – Улыбка и светящиеся глаза. Ах, Сильва, ах незабвенный Бони и вскрик кордебалета. Ах, эти чудесные фамилии – Легар, Иоганн Штраус и бой литавр – Оффенбах!

Лёгкие, искрящиеся весельем мелодии, яркий свет. Фраки и платья. Переодевания. Любовь и Страсть. Обманутые чувства. Смятение и наивный монолог. Горящие глаза провинциальных актрис. Каждая оперетта как бенефис!

Антракт!

Рука мужчины, тянущая мятый трёшник в театральном буфете, и требовательное:

– Шампанское!

Накрахмаленная наколка неизменно полной буфетчицы. Равнодушие всё знающей женщины.

– Шоколад?

– И крем-брюле!

Ещё один мятый рублик. Такой день. Круглые столики, тарелки с надписью «Общепит».

Девушки на шпильках. Крепдешиновые платья. Отставленный локоток, тоненькое колечко с камушком. О, да, серьги! След помады на стекле бокала. Дым сигарет и папирос. Щелчок портсигара.

О! Огни Москвы?

Звонок. Красный занавес. Взмах палочки. Волшебная музыка. Шиканье, блеск биноклей.

– Браво! Бис!

Поклоны. Музыканты собирают инструменты. Чёрные, коричневые футляры. Народ толпится с номерками. Шпильки – в мешочек. Изгиб женской ноги, округлое колено, рельеф икры, вытянутая ступня. И пальцами ноги пошевелить. Чуть слышное шуршание колготок. Пальто с меховыми воротниками. Варежки. Кожаные перчатки. Поцелуй в щёку.

Тяжелые двери… Пушистый снег.

– Ой, скользко!

Смех. Первый снежок. И запах, запах снега. Его скрип.

– Такси!

Такой день. Подъезд. Тепло батареи.

– Нет. Ну что ты!

Тёплые губы. Кружится голова. Запах болгарских духов «Может быть».

– Наташа!

– Иду, мама!

Торопливый поцелуй.

– До завтра! – шёпотом.

И мелодия.

И слова.

Без женщин жить нельзя на свете… бабушка была права.

Когда-то Югославия.

Без крестов

Церквушка стояла на пригорке, рядом с дорогой. Внизу бежал ручей. Часть его была запружена.

– Иордань, – авторитетно сказал Абрам.

***

Старый армейский грузовик полз чадя. На головах солдат матово светились каски.

***

– На рубеж атаки! К бою! – дурашливо прокричал Барбос.

– Щас тебе почки отметят. Ещё повопи, – процедил Немец.

Наши СКС-ы стояли у стенки церкви. Рядом лежали подсумки. Себе дороже.

– У них, наверно, сухпай есть.

– Который они по дороге сожрали.

Жрать хотелось жутко. Если кто думает, что войнушка – это пальба, то ошибается.

Это поиск жрачки, за жрачку можно и нужно убить. И за патроны тоже. Кто думает НАОБОРОТ, тот МУДАК. Честно.

Последнюю горсть пшена мы сожрали утром вчера. В котелке. Каша. Кипяток с душицей – чай?

Два солдата, деловито пощелкав затворами, положили СКС-ы в кузов. Из кабины грузовика вылез священник в лиловой выгоревшей рясе. Он перекрестился на церковь. Перекрестил нас. Сунул суетливо руку для поцелуя. Бормотал что-то. Нам показалось: «Спасибо». Руку целовать мы не стали.

Немец, катая ногой гильзы и заталкивая их в траву от дорожки, спросил:

– А пожрать?

Паспорта у нас отобрали, динары тоже. Затолкали в кузов.

В кутузке мы дурашливо пели:

– Сгниёт за решОткой, половозрелый, орёл молодой.

Жрать принесли ночью. Мало и дерьмо. Вода капала из окошка.

Замотанный службой мент принёс наши паспорта.

– У вас 24 часа покинуть СФРЮ.

Мы поехали на море. Купаться хотелось. Адриа-

тика…

***

– Я завязал с войнушкой, – сказали Мы.

Потом была Армения, но это… Карабах… бабах… Раненые в Ереванском аэропорту…

Русский десант в Бейруте

В Средиземном море господствовал русский флот. Позади была победа в громком Чесменском бою. И вот 1773 год. Русско-турецкая война. Русский флот состоял из 13 линейных кораблей, 18 фрегатов, 3 бомбардирских судов, 3 пинков и 1 пакетбота. Четыре эскадры, составляющие русские силы, базировались на архипелаге греческих островов. Основная база – порт Ауза. 20 островов были под контролем русских сил. В снабжении флоту помогали греки, а дипломатическую поддержку оказывала Англия. И если на море русские торжествовали, то на суше дела обстояли из вон рук плохо. Укрепиться на материке не удавалось ни в Сирии, ни на Морее, ни на имевшем крепость и большой турецкий гарнизон острове Станкио (Станко), куда ходила специально выделенная небольшая эскадра капитана Хметевского. Десант, состоя в подавляющем большинстве из «албанцев и славонцев». Десанты приходилось после эфемерных успехов принимать обратно на корабли: слишком мало было налицо русских регулярных сил.

Продемонстрировать туркам свою силу в боях на суше русские смогли единственный раз и только при стечении благоприятных обстоятельств, восточных интриг и лихости русских матросов.

Юсеф Шехаб, рассорившийся с турками, обратился с просьбой к командованию русского флота помочь освободить Бейрут от турецкого отряда, присланного из Дамаска. Шехаб был друзом, шейхом и восточным прагматиком. Судя по всему, он хотел стать ливанским правителем, но об этом чуть позже.