Текст книги "Жил-был мент. Записки сыскаря"

Автор книги: Игорь Раковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

На следующий день она, поёживаясь от любопытных взглядовЮ пришла к нему в кабинет.

– Вы тут поаккуратней, – раздражённо сказала инспекторша. – Учреждение здесь, а не хухры-мухры.

Ключи от детской комнаты милиции зло брякнулись на полированный стол.

Харитонов чувствовал себя разведчиком, боясь жены и замполита. Марине было неудобно перед сыном, но поделать с собой она ничего не могла. Ей вообще сон приснился, что Он и Она идут по парковой аллее, Он в форме, большой и добрый, а она в юбке, ну такая, с клиньями, хрупкая и маленькая. Он её держит за руку, и ей так хорошо, так приятно, что, проснувшись Марина расплакалась. Контрастный душ поставил всё на свои места.

У Харитонова и Марины появились ключевые слова, понятные только им в долгих телефонных беседах. Иногда её сын ночевал у бабушки. За окном её квартиры гремели на стыках рельсов товарняки, ползущие по Окружной. Доносился звонок припозднившегося трамвая. Бледный рассвет осторожно вползал в комнату. На работу не хотелось. Они лежали, обнявшись, и им было тепло и уютно. Утренний кофе, который варила Марина, был густым и горьким.

Потом Харитонов поступил в Академию МВД, сессии были долгими, они стали чаще расставаться, потом его перевели в Управление.

Однажды Харитонов, крепко выпив, приехал к ней домой. Она отпаивала его кислым морсом. Он капризничал и нёс какую-то чушь. Потом занял 25 рублей и, обиженный, ушёл. Иногда, хлопнув стакан-другой, Хомяк звонил Марине, но встреч больше не было. Да и разговоры были сумбурными и мало внятными.

Прошло полгода и, подняв телефонную трубку, Харитонов услышал голос детской инспекторши, которая напоминала ему, что он должен Марине 25 рублей. Хомяк хлопнул себя по лбу пухлой ладонью и помчался занимать деньги.

Подъехав к 50 отделению милиции, он узнал, что инспекторшу угнало куда-то начальство. Харитонов побрел к Марининому дому. Открыла дверь её соседка. И тут Харитонов узнал, что Марина умерла.

– В смысле? – тупо спросил он.

– Да рак у нее был. Сгорела как свечка, – поджав губы, процедила соседка.

– А сын?

– Бывший муж забрал.

Дверь захлопнулась. Хомяк тупо смотрел на обитую чёрным дерматином дверь. Маринино лицо стояло перед его глазами. Во вспотевшей ладони, сжатой в кулак, четвертак стал скользким и противным. Подумалось, что надо съездить на кладбище, купить цветов. Вино-водочный магазин оказался ближе. Он пил в подсобке водку.

– Что-то случилось? На вас лица нет, – тревожно спросила продавщица.

Хомяк не ответил. Выцедил стакан водки. Хрустнул половиной яблока. За ним грохнул засов магазинной двери.

Двор магазина был завален ящиками, пахло гнилью и прокисшим пивом.

На кладбище он так и не попал. Прошло много лет. Иногда в толпе ему казалось, что он видит Марину, её глаза, наклон головы, лёгкое движение руки, поправляющей прическу. Тогда он замирал. Толпа обтекала грузного полковника милиции, тупо таращащегося в никуда. Потом он вливался в толпу и шёл бодрым шагом. Дома его ждал телевизор, диван, початая бутылка коньяка, жена и тёплые тапки. Равнодушная толпа сдавливала его со всех сторон, его ладонь, сжимающая ручку дипломата была потной, а сам дипломат тупо и больно бил по ноге.

Город Хоп и немножко Гяп

В аэропорту мы почувствовали сладковатый запах гниющих фруктов. Было солнечно и жарко. Ветерок гонял пыль. Хотелось чихнуть, но не получалось, только морщился нос и слезились глаза. Сиденья милицейского «Козлика» были горячими, водитель улыбчив и, бросая руль, широко разводил руками, показывая на улицы, застроенные однотипными, кондовой советской постройки домами.

Показал на здание казарменного типа, резко выделяющиеся на фоне панельных домов.

– А здесь Керенский учился, давно, ещё царь был, – торжественно произнёс наш гид.

Тут же спросил:

– Алишер Навои знаешь?

Здание местного МВД было суровым, окна были похожи на бойницы. Начальник Управления сплавил нас местному сыскарю. Тот, появившись из дверей приёмной, произнёс:

– Хоп.

В его кабинете нам было сказано, что надо пить чай. Обычай.

– Хоп.

Чай был в фарфоровом чайнике. Терпкий и без сахара. Осилили.

– Хоп.

И нас устроили в гостинице.

– В обед плов. Хоп?

– А когда обед?

– Сейчас.

После обеда не хотелось двигаться, хотелось лежать и слушать журчание воды.

– Вечером ужин. Шашлык, русский чай и гяп. Хоп?

Усилием воли мы собрались и поехали делать то, зачем нас послал родной МУР.

Вечером был обещанный шашлык, водка в чайнике – русский чай, просто чай. Много разговоров и туманных намеков – короче, гяп.

Через сутки нас провожали на самолёт. Пакет с фруктами, две стеклянные банки, в которых лежали куски баранины, залитые салом, и пиво – это чтобы скучно не было.

– Прилетайте. Хоп?

– Хоп, – облегчённо сказали мы и открыли пиво в самолёте. Потом мы решили попробовать баранину. Запили её остатками пива.

Мне снился Ходжа Насредин, Алишер Навои и Рашидов, пьющие чай.

Выйти из самолёта было сложно. Сало и баранина слиплись в желудке с пивом. У них был гяп. Вы ходили когда-нибудь с гирей в животе? И не пробуйте. В аэропорту у буфетной стоки мы пытались что-то сказать. Говорить было тяжело.

Но мы сказали заветное слово из трех букв:

– Чай.

Буфетчица посмотрев на нас сердобольным взглядом, подала тёплое пойло в липких гранёных стаканах.

– Хоп, – выдохнули мы, попив тёпленького. Отлегло. Народ в конторе крутил у виска пальцем, глядя на непрерывно кипящий чайник в нашем кабинете. Стакана чая хватало на час. Потом сало, баранина и что-то там ещё вступали в гяп. И нужна была новая порция горячего.

А вы говорите: Ташкент – город хлебный. Неправильно это.

Хоп!

За райскими яблоками

Бабушка каждую осень варила варенье из райских яблочек. Райские яблочки она ездила покупать под Данков. Там были сады и знакомый сторож, колченогий дядя Серёжа. Бабушка брала отцовский абалаковский рюкзак, мне полагался солдатский сидор. Из него вкусно пахло. Там лежала половина орловского, чеснок, сало и ножик со сточеным лезвием. Дождик то шёл, то прекращался. В центре площади была громадная лужа, которую аккуратно обьезжали автобусы. Из автобусов выскакивали пассажиры и бежали в сторону туалета. В туалете на полу пирамидками лежали фекалии, по стенам тянулись тёмно-коричневые полосы. Станционный буфет имел гордое название «Кафетерий». Серого цвета бывшие вафельное полотенце с весёлой злостью мелькало в руках монументальной буфетчицы. Она вытирала им прилавок. С ловкостью опытной цыркачки она доставала из громадной кастрюли пирожки, разливала по гранёным стаканам кофе с синюшным молоком, а особо выпендрёжные получали песочный коржик, похожий на шестерёнку. Мы стояли под навесом и ждали автобус. Три бабульки в плюшевых жилетах, с коричневыми платками в белую клетку, молодуха с платком на котором акрилово топорщились ядовито красного цвета розы, на её ногах прочно сидели коричневые полусапожки, с которых морщил ушастый профиль пожухлый заяц. Мужичонка в засаленой телогрейке тёрся около молодухи, методично отхлебывая из бутылки, на этикетке которой гордо и змеино держали голову три семёрки. Городская дама в сером габардиновом плаще покуривала папироску и презрительно стряхивала пепел в сторону бабулек. Те шмыгали носами, но помалкивали.

– Вот хлеб мешками из города вывозите. Как вам не совестно! Что печь разучились?

Мужичонка встрепетнулся. Поправил кепку.

– А скотину чем кормить-то, ты как думаешь, красавица?

– Известно, чем, комбикомом. – презрительно произнесла городская дама.

– Э, милая, да гдежь его взять-то, комбикорм этот? – мужичонка толкнул молодуху и свернув козью ножку закурил.

Дым мохорки был сладкий и тягучий.

Одна из бабок поджав губы и не глядя на городскую сказала

– А ты милая пойди, поработай за палочку с наше, тогда и мы тебя послушаем.

– Да, хорошо, что усатый сдох, а лысому поджопник дали. Сейчас мир во всем мире, тока Израиль воюет? – хохотнул мужичонка – при лысом-то председатель орет: режь скотину. А какая скотина-то? Петя-петушок, да кура Ряба.

А щас, на-ко-те-выкуси!

Остромордый ПАЗик остановился у навеса. Мужичонка рванул первым, бабки засеменили бережно придерживая мешки сквозь ткань которых топорщились острые углы хлебных буханок. Молодуха резко толкнула городскую даму, та упала. Из автобуса донеслось

– Ты погорбся, сука, с наше!

Автобус уехал. Мы помогли встать городской даме. Она размазав грязь по плащу, погрозила кулаком вслед автобусу

– Сталина на вас нет!

***

Колченогий Сережа бережно доставал из ящика райские яблочки.

– Если что, скажите что в сельпо купили.

Мы кивнули. И пошёл дождь. На попутном грузовике мы ехали в Елец. А дождь всё лил и лил. Но сил у Бога было маловато. Потопа не получилось.

Щукин

Инспектор уголовного розыска, находится

на переднем крае борьбы с преступностью.

Его деятельность протекает в условиях,

которые нередко бывают экстремальными

она отличается высокой эмоциональной

напряженностью.

Учебник для ВУЗов «Юридическая психология». –

1978. – М.: Юридическая литература

Щукин был учителем русского языка и литературы по образованию. Работал старшим инспектором уголовного розыска. Так уж сложилось по жизни. Он тащил лямку, был не плох, не хорош. Обычный сыскарь по недоноскам. И жизнь у него была обычная. Это там в кино «Инспектор уголовного розыска» стрельба, засады и прочие ЧП. У Щукина была рутина. Он писал бумажки-отписки, был на майорской должности и свято помнил, что можно возбудить не более 11 уголовных дел в год, остальное отказняк и профилактика НАШ БОГ. Развлечений было немного… так… полазить по подвалам и чердакам, дать пару-тройку подзатыльников недоноскам, выпить ликёра с безотказными инспекторшами Детской Комнаты милиции. У девушек Щукин пользовался успехом. Читал стихи, был ненавязчив и мил, невзначай он демонстрировал удостоверение МУРа девушкам. это производило впечатление и вело к коротким, но бурным отношениям. Щукин радовался полученным удовольствиям. Девушки рассказывали в компаниях, что знакомы с сыщиком из МУРа и если что… пауза…, дальше они округляли глаза и поправляли причёску. Девушкам все завидовали и просили по мелочам. Щукин в мелких просьбах девушкам не отказывал. Он был популярен в местных кафе и известных флетах. Потом грохнуло в Казани. В газетах писали о разгуле детской преступности. Ситуация вышла из-под контроля и из разных городов Союза в Казань сьезжались сыскари для оказания практической помощи местной милиции. Прибывших распределяли по районам Казани, они помогали в оперативной работе и просто патрулировали улицы. Старые сыскари помнили о «Тяп-Ляп» и не хотели повторения ситуации. Это была война. В погожий день патруль возглавляемый Щукиным был зажат в подворотне, 10–15 недоносков в телогрейках и с арматурой вылетели из-за ближайших домов. Щукин спал с лица и драпанул. Патруль остался. Курсанты обнажили штык-ножи, офицерик царапнул кобуру побелевшими пальцами, казанский сыскарь шмальнул в воздух и прорал в истерике про мам всех ублюдков. Потому как знал, что стрелять на поражение нельзя. Дети. Толпа замешкалась, цыкнула, сплюнула на асфальт

и свалила.

Патруль дружно закурил, присев на корточки. Вечером в общаге пьяный казанский сыскарь одним ударом сломал челюсть Щукину.

Щукин получил больничный, грамоту, премию и внеочередное звание капитана. Вот что значит правильно написаный рапорт и обьяснения. Филолог, говорить не мог, только писать.

P.s. Фамилия изменена. Обстоятельства нет.

Cкучно про любовь

Сам помадой губной он не мажется

И походкой мужскою идет.

Он совсем мне мужчиною кажется,

Только вот борода не растет.

Ю. Алешковский.

Боря Рогожин вытолкал меня на улицу толкать «Луноход». В конце-концов «Луноход» плюнул мне в лицо гадким дымом и мы поехали. Конечно опоздали. Тушку заносили в чрево скорой помощи.

– Проникающие, пока жива.

РАФИК взвыл сиреной и живчиком резво покатился. Я глянул на водителя Онищенко. Он пожал плечами и открыл капот. Брюки на его заднице были засалены и сверкали в свете уличного фонаря.

На стенах подъезда были начерчены стрелы пронзающие сердце, коротко сообщалось, что Вовка дурак. Три буквы были старательно заштрихованы, но правды не скроешь. Слово «****а» выглядело свежо и вызывающе ждало своей участи.

У мусоропровода в позе, которую долго изучают в Шаолине, а у нас конвой обучает за пять минут и навсегда, сидели два мужика. Как водится в спортивных костюмах. И курили, аккуратно стряхивая пепел в консервную банку. Я покурил с ними. Выяснилось все быстро, что Катька живет у хахаля. Сама она ходила к Хозяину за растрату. Девка понимающая, а хахаль правильный фраер. Живут душа в душу. Но вот повадилась к ней ходить баба коротко стриженая, там разборки были. Ну а сегодня хахаль на работу, а эта: «Здрасьте! Я – Клава! Где ложиться?»

Шума было! Потом эта стриженая как из ****ы на лыжах шмыг, и бежать.

Коротко стриженую задержали ленинградцы у ресторана «Кронштадт». По ориентировке. Я откатал ей пальцы, подождал пока она чертыхаясь отмывала руки. В кабинете она курила в затяг и шумно пила воду. Познакомились они на зоне. Жили душа в душу. Потом одна вышла на свободу. Вторая осталась досиживать. Перед расставанием договорились встретится. Встретились. Катя сказала, что у нее другая жизнь. Прошла любовь, завяли помидоры.

А дальше по рюмахе, слово за слово, ну и зашел палец за секель…ножик в руку и вперед.

Она прочитала объяснение, написала без подсказки: с моих слов записано верно и мною прочитано, лихо расписалась.

– Катя умерла, – сказал я.

Ее рука вдавила окурок в пепельницу.

Вечером приехал конвой и вывел ее к воронку. Она обернулась и проорала

– Я с моим секелем не пропаду, – губы ее скривились. Конвоир ткнул ее кулаком в спину. Дверь захлопнулась.

Про колку

Серая форма, серые лица.

Это советская милиция

Идет опохмелится.

Первое, что узнают обычные граждане про милицию из художественной литературы, так это то, что «следователи» кричат на возможно честного человека

– Колись, сука!(с)

Петрович достал как фокусник на арене цирка из внутреннего кармана пиджака бутылку водки с зелёной этикеткой, три конфеты «Дюшес» и серую пачку сигарет с голубоватой надписью «Дымок». Я помотал головой, обьяснив что дежурю и начальство ждёт проверку нового зама по оперработе. Петрович кивнул, очистил жёлтым ногтем сигаретные крошки с обёрток конфет. Налил и обстоятельно выпил. Прополоскал стакан водой из графина и воду выплеснул в окно. Мы закурили. Внутренний телефон два раза курлыкнул. И тревожно замолчал. Петрович деловито спрятал водку в недра пиджака. Художественно разбросав бумажки с последней кражи по столу и красиво напечатав на чистом листе: «Я, старший оперуполномоченный УР... 50 о/милиции сообщаю, что проведёнными оперативно-розыскными мероприятиями…» мы замерли в ожидании. Дверь кабинета распахнулась и появился начальник конторы и какой-то тип по гражданке. Начальник задрал подбородок вверх и закатил глаза. Сигнал был понят. Тип в гражданке – новый зам по оперработе РУВД.

– Как служба? – спросил гражданский и не слушая ответа втянул воздух. Петрович выпустил клуб дыма. И закурил новую сигаретку.

– Виноват. Волнуюсь, – извинительно сказал он – Конфетку не хотите?

– Не колется? – заглядывая в бумажки на моём столе произнес новоиспеченый зам по оперработе.

Я пожал плечами.

Гражданский налился кровью и грохнул кулаком по столу, печатная машинка звякнула звоночками, и он проорал

– Встать! Три офицера перед тобой стоят, а ты расселся как поп на именинах! Колись, сука! Куда добро спрятал?! Я те покажу кузькину мать! В тюрьме сгниёшь!!!

У Петровича выпала сигарета изо рта и он аж привстал со стула.

Гражданский повернулся к начальнику конторы и рубанув ладонью воздух четко произнёс:

– А Вы, товарищ майор, лично доложите о результатах. Работать надо, а не курить на рабочем месте.

Дверь с треском захлопнулась. Портрет Железного Феликса качнулся на гвоздике как маятник у ходиков.

– Силён. Эти комитетчики всех расколят и в углу сложат на просушку, – Петрович встал, поправил край муровской ксивы торчащей из нагрудного кармана пиджака и ушел тихой тенью через «паспортный стол».

Я остался, потому как был дежурным опером по конторе. Заглянувший замполит принёс мне портрет нового Генсека. Андропов на портрете был сер и пучил глаза. Шла новая эпоха. Начинались похороны советской милиции.

Про говнюков

Леша жил в соседней комнате. Он имел звание старшего лейтенанта, лицо про которое любой встречный сказал бы лошадиное, кличку Конь и желание получить высшее образование. Желание реализовывалось в пединституте на заочном отделении естгеофака. Старлей скрипя ремнями, сапогами и благоухая Шипром, сигаретами Союз-Аполлон и тонким запахом портвейна Кавказ, производил неизгладимое впечатление на студенток. Но семейной фотографии не получалось. Капитан Ведякин шутил, что у Леши проблема с Закрепителем. Леша злился, но потом глядя вниз соглашался. Потому как эффект СВЧ никто не отменял. Решетчатые костюмы как из романа Беляева слабо помогали при работах на антенном па-

вильоне.

Конь приходил в нашу комнату, что была в офицерской общаге с половиной батона за 22 копейки. На батоне лежало толстым слоем варенье и куски шайб масла из солдатской столовой. Он со вздохом клал дежурный рубль в банку из-под тушенки и садился к столу. Ведякин наливал ему Божью Слезу в стакан приговаривая

– Пей, Леша, чего в сухомятку-то жрать.

Конь втягивал в себя жидкость, мотал головой, фыркал, откусывал прямыми желтыми зубами кусище батона. Варенье шлепалось на газетку заботливо положенную на стол капитаном Ведякиным.

Однажды он не пришел. И мы пошли к нему узнать в чем дело. Дело было медицинское и называлось радикулит.

– Надо в госпиталь, – как можно авторитетней произнес я.

– Пока он там манну кашу жрать столовой ложкой будет и глаза пучить на медсестер, то мы за него службу тянуть будем? Тебе своих чурок мало, добавь его, – пробормотал Ведякин.

Дежурный по части помялся для приличия, звякнул-брякнул и нам подогнали УАЗик. И мы поехали к знакомой капитана Ведякина у которой была знакомая которая была знакома с бабкой. Бабка лечила от всего. а радикулит вообще не болезнь, а не стояние позвоночника сказал капитан покуривая сига-

ретку.

– Не менжуйся, Конь. Если спереди не стоит, то сзади вставят. Диалектика. – философствовал Ведякин.

Леня поскрипывал зубами на ухабах и молчал.

Бабка оказалось шустрой. В раз стянула с Коня рубаху, брюки, исподние, хлопнула ладошкой по спине. Конь фыркнул.

– Не балуй, – строго сказала она и ушла.

С заднего двора замычала корова, послышался лязг, шлепки, потянуло дымом.

– В яму его, – торжественно объявила бабка.

Ямой называлась на четверть вскопанная в землю железная бочка, когда-то синия, а ныне умерено ржавая. С одной стороны бочки в ямке горел костер.

Леша не сопротивлялся, у него руки были ковшиком сложены на причинном месте.

Он только тонко и интеллигентно спросил

– Это говно?

Бабка ловко одела бельевую прищепку на его нос, а мы сунув его в бочку быстро отбежали. Коричневые брызги разлетелись и окропили нас.

Ленина голова с белой прищепкой сиротливо смотрелась на фоне темнеющего неба.

Из бочки старлея достала бабка, облила теплой водой из цинкового ведра. Промямлив, что мыло денег стоит.

Выдала пальто. Пальто было вонючим и без воротника.

– Чистый драп, завтра чтоб привезли-произнесла знахарка.

В УАЗике водитель пытался открыть окошки, но Леня боялся сквозняков. Ведякин курил сигарету за сигаретой. Я мечтал о прищепке.

В общаге мы выпили по стаканчику и завалились спать. утром позвонил дежурный по части и проорал, что если у нас был понос, то надо срать в сортире, а не в машине. И обозвав говнюками бросил трубку. Леща сказал, что радикулит прошел, но запах остался.

Ведякин пошел в расположение роты, я поплелся за ним. Конь махал руками у дверей бани, его не пус-

кали.

На нас смотрели с плакатов розовощекие военные. Они отдавали честь, сжимали оружие и не знали слова радикулит.

С крыши штаба из репродуктора доносилось

– Раз, раз, раз. Проверка. Раз, раз…

Ведякин обернулся, посмотрел на меня и мрачно сказал:

– Мы, говнюки, это точно. В говне живём, говном командуем, говно на нас льют. А дембель у меня в 2000 году. Дожить бы.

Про нас

Домой уехать не удалось. Пара уличных, мелкая кража. Бумажки. Следователь пытался спихнуть всё на дознавателя. Дежурный орал, что он не будет держать больше трёх часов и вообще пол в предбаннике этими клоунами заблёван, не говоря про лужицу крови на линолиуме сочившуюся из носа терпилы, а пятнадцатисуточников сегодня нет и убирать некому и вообще как он будет сдавать утром дежурство в этом бедламе. Потом приехал следователь, брезгливо перебирал бумажки, смотрел на часы. ППСники тяжело сопели и тянули патрульные книжки в ожидании очередной палки. Ответственный по конторе забрал единственный на ходу «луноход» и укатил домой. Под утро я устроился на столе, накрывшись шинелью и немного поспал. Утром болела шея и от сигарет першило в горле.

– Барбос, ты только доктора привези, опроси по факту и свободен. Я тебе машину до метро дам. Все в разгоне…А?

И я поехал.

У доктора было землистое лицо, он был после ночи. По дороге в контору в тряском УАЗике мы спали привалившись к друг-другу. На улице шёл дождь. Я вскипятил чайник. Мы пили чай. Доктор тёр лицо ладонью. Морщился от едкого дыма моей «Примы». Оконное стекло запотело от пара вскипевшего чайника. Я засыпал заварку. Достал бланк и начал задавать вопросы. Через час приехали потерпевшие. Мужчина достал из потрепаного саквояжа, ручка которого была перемотана синей изолентой фотографию дочери. С фотографии смотрела на меня девочка с пышным бантом на голове.

– Вот. Это она,  – сказала женщина, посмотрев на меня с печальной надеждой.

Я вздохнул, достал бланк и стал переписывать паспортные данные. Дело было не хитрое. Семья снимала деревенский домик. Между оконными рамами стояли плошки с соляной кислотой, чтобы зимой окна не замерзали. Окна по случаю жары открыли, плошки не убрали. Девочка выпила из плошки. Думала наверное, что вода. Но родители девочки об этом не знали. Она почувствовала себя плохо. Семья вернулась в Москву, вызвали Скорую. Малышку отвезли в больницу. Дежурный врач пощупал живот и отправил домой ребёнка. Утром девочка скончалась. Родители написали заявление. В дежурке было тихо. Постовой мрачно курил пытаясь выпустить кольца. Не получалось. Он раздувал щёки и зло щурился. Дежурный выбросил в окошко оружейки карточку-заместитель. Пробурчал, что оружие нормальные люди чистят.

Доктор дремал, сидя на вытертом до блеска задницами потерпевших деревянном диване, вытянув длинные ноги. Туфли у него были старые с трещиной на подошве. Тонкая струйка слюны замерла в уголке губ. Машину мне не дали. В 23 трамвае было пусто. Дождик кончился. У винного магазина змеилась очередь. Спать не хотелось. Да и вообще ничего не хотелось.

Линейный мент

Вообще Паша он детдомовский был. Мама его погибла, ехала с поля на тракторном прицепе пела песни. Она вообще петь любила, в клубе выступала. Паша помнил у нее такие туфли черные были, их лодочкой называли. Она в клубе пела, а ноги в этих лодочках дробь выбивали и еще у нее платок был, такой с какими-то кляксами бордовыми. И духи еще Паша помнил, такие в красной коробке «Красная Москва» назывались. А прицеп перевернулся. Все живы, а мама мертвая. Отец на охоте погиб, сами знаете выпьют и на охоту. Папу Паша не помнил, мама рассказывала. Из детдома Пашу в интернат перевели, там драться приходилось, пацаны городские, а Паша один деревенский. Из интерната его сестра мамина забрала, ее мужа посадили он ей выкидыш сделал. Так она рассказывала. Тетка Клава хорошая была, конфеты покупала, в школу провожала. Потом ее муж вернулся. Паша в армии уже служил. В армии ему нравилось, распорядок, чисто, кормят. И спортом заниматься можно. Его даже в спорт роту забрать хотели, но он отказался, ему в полку нравилось. А потом замполит его вызвал, сказал, что отпуск подписан, велел проездные документы получить в штабе. Теть Клаву муж топором зарубил, пьяный был. Паша с участковым выпил, тоже в форме, типа военный. Это он Клавиного мужа застрелил, в деревне говорили, что конец Анискину ихнему, уволят, а то и посадят. Не 37 год, чтоб в людей стрелять. Ну участковый конечно выпивал, нервы успокаивал и обидно ему было что пистолет отобрали.

Ехал Паша в часть и вспоминал он, как метель мела на кладбище. И с района оркестр приехал, а играть не смог. Холодно было… губы у них мерзли, только пьяный барабанщик в барабан бил. БУМ-БУМ-БУМ… И еще вороны каркали. Этим воронам лишь бы прокаркать.

И еще вспоминал Паша этого участкового с потухшими глазами тащащим двумя пальцами себе в рот капусту и его острый кадык, что ходил туда сюда.

Паша в Москве вышел с поезда на вокзале нашел прогуливающего в конце платформы милиционера. Милиционер был метр с фуражкой и по дембельски мятых сапогах. Паша выдохнул

– В милицию хочу!

Милиционер сдал назад, сплюнул. Выдохнул воздух.

– Тебе в комендатуру, служивый.

Паша ему втолковывал, мент крутил пальцем у виска. Потом они поехали к менту в общагу, а утром Паша оказался перед глазами сисястой майорши.

Так Паша очутился в линейном отделе милиции. Сопровождал электрички, патрулировал платформы, жил в общаге. Мечтал о юрфаке.

А вообще вечер был морозный. Вышел Паша на платформе Моссельмаш, кофе выпить на Сенежской улице, а потом к ребятам в вытрезвитель, что рядом с платформой заскочить хотел типа согреться, потрепаться. А на платформе стоят ребята, ну студенты по виду пиво пьют. Холодрыга. А они в курточках, аляска называются, на волосы патлатые их снежок сыпится, а им по барабану, тот который БУМ-БУМ-БУМ. Рядом бабка крутится бутылки, что собирает. А один из студентов возьми да брякни

– Поклонись бабка, мы тебе все и отдадим.

И в глазах у него потемнело. Бабку эту он знал. Ее все Галкой звали, деревенская, пенсия 25 рублей, попробуй проживи. Вот и собирала бутылки, ну и там по мелочи. Рука его потянулась к кобуре. И понял он, что это его день последний, но ему вообще-то как-то по фигу было. Знаете, как гною… Раз и прорвался. Только ему в ухо кто-то выдохнул

– Не горячись, братишка.

И рванул за плечо. Сыщик из «полтинника» оказался, их конторы рядом на проезде Черепанова, знакомы… на одном трамвае от метро «Войковская» до улицы Михалковская…

Они потом сидели на ступеньках в подъезде. Там тепло от батарей было. Курили. Паша все рассказывал. Ну, про жизнь свою, куцую как собачий хвост. Потом они поехали на Черепашку, Паша сдал оружие в своей конторе, а сыщик в своей.

Чай они пили с лимоном. Деревню вспоминали. Каждый свою. Водки не хотелось. А метель мела…мама не горюй.

Да. Маньяк

Я вертел в руках шариковую ручку. Мы смотрели друг на друга. Он с усмешкой. Я устало, просто день выдался не очень и хотелось домой.

– Ну пиши, начальник. Чего замер?

– Что писать-то? – спросил я его.

– Ну что вы там пишите, типа я имярек и гад, сознался и тудыть его в кочерыжку. Чистуху даю, как бог свят. Устал я, понимаешь?

История была не мудрящая. Соседи крики услышали. Пришел участковый и получил по голове. Затвор передернуть успел, а выстрелить нет. Потом приехали мы. Участковый сидел у лифта и мотал головой, капли крови летели во все стороны. Соседи ахали и то подходили к нему, то пятились назад. Скорая где-то застряла. Один под окно. Двое на дверь. Дверь сложилась пополам. Выстрела не было. Он сидел на кухне и пил чай. Пистолет лежал на кухонном столе. Труп на полу. Пальцы рук и ног трупа затейливой кучкой были сложены у облупленной стены коридора. Туристический топорик был воткнут в стенной шкаф.

– Знаешь, начальник, вот я в детстве в бане мылся. У нас городок маленький был. Бабы по четным, а мужики по нечетным. И вот мы с отцом моемся, а рядом мужик, а у него пальцы на ногах такие длинные. И он ими шевелил все время. Как осьминог. Мне вот и представилось, что их отрубить надо. И понимаешь, столько лет прошло…и вот хотелось, ну просто с ума сходил. И вот, значит, выпиваю я с соседом. А он тапки снял и пальцы ног у него шевелятся, как у того, ну который из бани. Мне башню и сорвало…Такая фигня…

– Пальцы на руках зачем отрубил?

– Поверишь, сам не пойму. Накатило. А тут этот ваш мент ещё. Дверь то открытая была, я чего-то пива захотел. Выйти хотел. Устал от водки. Ну, чего мне будет? Психушка или срок?

– Пиши. С моих слов записано верно и мною прочитано.

– Нет проблем, – сказал он четко выводя буквы.

Следак приехал через три часа. В фуражку лежащую на столе дежурного по конторе милицейский люд бросал по рублику, для участкового, ну там на фрукты или как. Имя его толком никто не знал, свежий был, первый день на работе.

Грохот сапог

Грохот сапог

– Товарищи офицеры!

Мы встали. Он вошёл, человек в мышастом костюме.

– Прошу садится!

Лобок не сдержался и пробурчал:

– Я уж лучше присяду.

Человек в мышастом костюме мгновенно вычислил сказавшего. И посмотрел на Лобка. Лобок покраснел и, шмыгнув носом, стал смотреть в пыльное окно. Нам зачитали Приказ. Рассказали о роли Партии и лично её Генсека тов. Андропова в укреплении трудовой дисциплины и борьбы с преступностью. Мы нестройной толпой пошли чистить сапоги. Потому как уголовному розыску было велено приезжать на работу, согласно Приказу, только в форме. А на дежурстве сыщик был обязан быть в галифе, сапогах, портупее. И гордо носить фуражку. Проблемы были с кобурой. У всех были для скрытого ношения. За две бутылки пива капитан Сорокин мне выдал на сутки свою кобуру. На двух ремешках. Потому что Сорокин служил на северном флоте и был из тех мореманов, про которых говорят: «Поссы на грудь, без моря жить не могу». И грохоча сапогами, придерживая болтающеюся на ремешках кобуру, я прихромал в дежурку. Сапоги слегка жали. Поэтому походка моя была своеобразная. Три мысли бились в моей голове: как я дотяну до конца дежурства в этих сапогах-скороходах, не потерять бы кобуру с пистолькой и как мне в этом клоунском для сыщика наряде встретится с агентом. В дежурке меня ждал Проверяющий из Штаба.

– Из флотских? – спросил он, кивая на кобуру.

– Крейсер «Аврора»! командир! левого плутонга! Товарищ! Полковник!

Дежурный Боря Рогожин сделал страшные глаза.

– Член партии? – строго спросил полковник.

– Комсомолец, – чётко ответил я.

– Будете старшим, – ласково произнёс полковник.

И мы поехали на автобусе с мигалкой. В кинотеатр «Байкал», где несознательные граждане смотрели кино, а не трудились на рабочих местах. И я вышел на сцену, перед белым экраном. Велел приготовить паспорта и грузиться в автобус.

В проходах стояли милиционеры из ППС, кучка военных из приданных сил. Тишина в зале стояла мёртвая. Человек двадцать зрителей смотрела на меня и по сторонам.