Текст книги "Жил-был мент. Записки сыскаря"

Автор книги: Игорь Раковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Это в лечебных целях, Палыч. Ноги промокли, целый день землю топтали, – проникновенно произнёс Гена, в просторечье Крокодил.

– А сыщик Родине дорог и каждый штык на счету, поэтому я болеть не могу! – подытожил я, доставая третий стакан.

Палыч выпить не дал, велел хватать бумажки и дуть в дежурку получать оружие.

Что мы и сделали, магазины снаряжали в тесном салоне «Москвича». Лысая резина лидера отечественного автомобилестроения, скользящая по припорошенной свежим снегом дороге, давала ощущение непрочности и хрупкости человеческой жизни, но водитель невозмутимо курил, нервно дёргая ручку переключения передач.

Во дворе, окружённом серенькими пятиэтажками, стояло местное население, машина скорой помощи, а у подъезда топтался розовощёкий постовой милиционер в лихо сбитой на затылок шапке-ушанке. Мы гуськом втянулись в пропахший кошками подъезд и бодро пошлёпали на второй этаж. На площадке лежал труп первой свежести с разнесённой в клочья лицевой частью черепа, глаз, покрытый белесой плёнкой, выжил и сиротливо валялся в углу около дверного проёма. Затворы мы передёрнули одновременно. Крокодил остался около трупа, я поднялся чуть выше, шуганув любопытных жильцов верхних этажей, Палыч приоткрыл дверь в соседнюю квартиру. И махнул нам рукой.

В прихожей стояло прислоненное к стене охотничье ружье, на кухне фельдшер, сдвинув в сторону чашки-тарелки и патроны, заполнял бланк. Увидев наши одухотворенные лица, он молча ткнул рукой в стенку за своей спиной. Там на диване сидел молодой парень, одетый в костюм, и пил чай. На журнальном столике лежал паспорт, военный билет. Пахло валерьянкой. Клацкнули наручники.

– Ты чего вырядился как на свадьбу? – мрачно спросил Гена.

И мы закурили. Как сквозь вату, стали доноситься звуки. Шум толпы внизу, вой сирены машины, привёзшей начальство, топот ног в подъезде. В квартире стало шумно, бубнили рации, кто-то звонил по городскому телефону, докладывая дежурному по городу, судмедэксперт Градус, чертыхаясь, искал на кухне чистый стакан. Следователь прокуратуры, приоткрыв дверь в коридор и щурясь в полутёмную лестничную клетку, описывал труп. Участковый в расстёгнутой шинели не давал спускаться жильцам с верхних этажей, злобно шипя, и полушёпотом грозил страшными милицейскими карами, на него не обращали внимания и напирали. Гена и я бродили по квартирам, устанавливая свидетелей, беря от них коротенькие объяснения, складывали их в папки. Ближе к ночи приехала перевозка, труп завернули в простыни, чуть не забыв глаз, чертыхаясь, выволокли носилки. Ухнула пружина подъездной двери. Участковый опечатал квартиру и поплёлся в опорный пункт, думая о том, что есть нормальные люди, которые орудуют ножом, топором, утюгом или там сковородкой, а есть кретины, палящие из двух стволов по соседям из неучтённого огнестрельного оружия, и что из-за этих кретинов можно получить неполное служебное.

В конторе Гена с порога заявил, что медаль нам не дадут, но премию обязаны. Палыч послал его в известное место. Мы быстренько написали рапорта, сдали оружие в оружейку и пошли дегустировать произведение советских виноделов. Во время дегустации Гена впал в философское состояние ума и, горячась, пытался понять ход мыслей стрелка, Палыч втянулся в разговор.

– Нет, Палыч, ты скажи! Я его спрашиваю: ну нахрена ты мужика грохнул? А он мне: а я его давно собирался. За что? Да заебал он меня.

– Ну, на почве личной неприязни, – тянул Палыч. – Вон в 144-м, одна баба…

А я мечтал о третьем бутерброде, потому как жрать хотелось. И мелодия одна в башке засела «Пам-парарам-тамтам», по радио услышал, когда обратно ехали. Охренеть можно, прям избавиться никак не мог.

Василёк

Матросу Кружкину посвящается

Василёк в селе родился, на окраине Москвы, село там раньше было. Коровы мычали, хрюшки хрюкали, петухи пели, а куры дело такое, известное – кудахтали, огороды славились картошкой сорта «синеглазка», рассыпчатой и вкусной, да тугой белокочанной капустой, которую засаливали в просмолённых бочках. Москва расстраивалась, и село стало частью города. Коров зарезали, да и хрюшек тоже. Куры от грохота стройки нестись перестали и тоже пошли под нож. Мясо скупили шустрые перекупщики в кепках размером с маленький аэродром, по огородам прошлись и дома снесли равнодушные бульдозеры. Сельчане перебрались в тесные улья пятиэтажек с отключением горячей воды летом и кособокими лавочками у подъездов, растресканный асфальт перед которыми устилал ковер шелухи от семечек.

Василёк пошел в ПТУ, учился он на слесаря. Выпивал, ходил на танцы и дрался – иначе чё за танцы то. Потом его замели за драку и хулиганство. Отсидел и вышел. Пока ехал домой, так успел подраться и ножом пырнуть буфетчицу на узловой станции, потому как пиво она недоливала и морда у неё протокольная была. И, не побывав дома, отправился к Хозяину в обратку. Тамошнему народу он приглянулся, да пацан он ладный был и из бакланов перекочевал в другое сословие. Шконка стала уютней, и грев шёл как положено. Отрабатывать всё это было надо, конечно, но Василёк был парень деревенский, сметливый. В шестёрках не ходил и мазу держал правильную.

Сколько веревочке не виться, а конец приходит. Вышел на волюшку вольную со справкой об освобождении и поехал домой, в Москву, имея адреса людей хороших и славу парня надёжного и ушлого.

Дома мать поплакала, с отцом выпили, соседи тоже пришли, у многих сыновья чалились, да и девки шалавы были те ещё. Свои люди, чего там. Утром Василёк проснулся, потому что петух запел на балконе соседнего дома. Бывший зека лежал на раскладушке, на чистых хрустящих простынях, смотрел в белый потолок и глупо ухмылялся тому, что на воле петух – совсем другое существо. Ну потом, как водится, поехал в милицию на учёт и на прописку. Конечно, оперок конторский нарисовался, но против кума у Хозяина дитя он неразумное, участковый пальцем погрозил, работа у него такая. На рынке Коптевском Василёк на паспорт сфоткался, фотки в паспортный стол отдал, бумажки заполнил и стал паспорт ждать, чай не рецидивист какой и не душегуб, положена ему прописка московская, как бы там оперок слюной ни капал и ни увещевал стучать, если что.

С людьми встретился, как наказывали. Приветы и слова передал, от кого положено, там и паспорт подоспел, а отец на Сортировочную устроил. Ходи себе молотком, по колёсам постукивай, зарплату получай. Зарплата копейки, но узнавал он многое, где контейнеры, где поезд тормозит, где цистерна со спиртом. Золотое дно, эта железка. Партизаны точно дураки были, при правильном раскладе не под откос поезда пускать надо было, а потрошить вагоны. Россия – страна богатая, всем хватит. И жизнь пошла хорошая, он рассказывал, люди знающие вскрывали вагончики, где надо и какие надо, пломбы на место ставили, а Василёк долю имел, и жизнь текла денежная и безмятежная. Василёк даже книжки читать стал, особенно ему рассказ Чехова нравился про гайку, он его сто раз перечитал, наизусть выучил и в День железнодорожника в Клубе так прочитал, что ладоши все отбили, ему аплодируя, а начальство Грамотой наградило и обещало премию дать. В самодеятельность звали, и он согласился, девок в этой самодеятельности красивых пруд пруди. Сисястенькие такие железнодорожницы, ух!

И шёл он под утро, с ночной смены, почти к дому подошёл и видит, что мужик прям кровью харкает, за живот держится. Хотел мимо пройти, да что-то внутри взыграло, подошел, а как подходить начал, то шапку ондатровую увидел, на асфальте лежала. Подобрал конечно, ясно что мужика этого, чего добру-то пропадать. Окликнул мужика, а тот хрипит, как лошадь Пржевальского, сказать чего хочет. А из-за угла оба на, два мента. Мужик хрипит, у ментов рация кашляет, а баба из окошка на первом этаже голосит:

– Человека убили!

А Василёк, как фраер, с шапкой в руках.

Ну, конечно, его в ментовку. Бабу, что орала, и дворника, что с метлой в соседнем дворе шарился, до кучи в «Луноход» загребли. А мужика скорая увезла. Народ в дежурке топчется, ржут своим ментовским приколам, сапогами топают, дежурный мент очочками поблёскивает, чаёк жидкий прихлёбывает, по телефонам трындит, в обезьяннике с похмелья стонут. И сидит на корточках у стенки, краской масляной крашенной, Василек в кителёчке и фуражечке, сигаретку тянет и такая тоска у него, что понять дано многим, а испытать… да упаси Господи.

В кабинете у опера обычно-привычно: стол, стул, сейф и окошко на волю. По железке Окружной поезда идут родные, колёсами по стыкам постукивают. Опер усталый, с ночи, кожа лица землистая, пиджачок «Мосшвея», галстучек в полоску, воротник рубахи грязный, пепельница на столе, в ней окурки горкой.

– Не я это, начальник, гадом буду.

Так по книжному Василёк, чтоб доходчивей было бакланит. И рассказывает, что с ночной и шапку подобрал, потому как чего ей на асфальте-то валятся, а мужика видел он первый раз.

Опер смотрит на него скучно и нудно читает объяснения этой суки бабы, что торчала у окошка ни свет ни заря, и дворника, который всё видел и слышал. И выходит статья не хилая. А мужик чего говорит-то, упирается Василек.

– Подписывай, сука грёбаная, чистосердечное, – заорал опер.

Книжкой телефонной стал дубасить по голове Василька, и покатилась фуражка железнодорожная в дальний угол кабинета… А голова после ночной смены гудит, как колесная пара, но держится Василёк, хотя подписать хочется оперское сочинение, чтоб закончилось всё быстрее и не мучится чтоб. Но знал он, что туфта всё это, чистосердечное он сам написать должен, да и надежда была, что мужик правду скажет. Держался, так поскуливал, конечно, потому как обидно было и голова так болела, что в глазах чёртики скакали.

В хате на Петрах народу полно, деловых нет, так шушера. Хотя у окошка серьёзный бродяга курит, зубом блестит. С ним Василёк и корешится, чифирят, народишко строят. Чистенько, всё как положено. Говорят о том о сём, есть о чём, оба жизнью крученые и зоной обручённые. А потом выяснилось, что мужик утренний и случайный кони кинул, прохрипев перед смертью, что морда лица Василька ему на фото смутно знакома. Соседи, хуле.

Утречком, до завтрака, дёргают Василька в кабинеты Петровские и хмурый опер рассказывает про художества на железной дороге, и заходят ещё пара оперов свеженьких и розовощеких с железки, а за ними следак, и на голодный желудок идут очные ставки с подельниками его, которые кладут его как та гнида ментовская золотозубая, а вещдоками полкабинета петровского завалено. Ужин, правда, был в другой камере, после выездов на родную Сортировочную. А про мужика и не говорит никто, так всё ясно, пришил опер статейку и чистосердечное не нужно.

И встречает Василька Матросская тишина с прогулками на крыше, а потом Народный суд с кивалами и прокуроршей в чёрных туфлях со шпильками. А выходит Васильку срок по совокупности, и нынче он рецидивист, и сидит он на корточках перед столыпинским вагоном на дальней ветке Савеловского, орут конвойные, и гудроном пахнет. Мимо идет обходчик, с молотком и постукивает по колёсам.

– Доедем, значит, – говорит Василёк соседу. Тот кивает.

Стучат колеса, воняют псиной мокрые шинели конвоя, несёт запахом гуталина, пота и страха, по узкому коридору столыпинского вагона несётся желтый кленовый листок. Несётся глупо, неистово и бестолково, подгоняемый случайным ветерком из полуоткрытой тамбурной двери.

Бабье лето 1981 года

На лавочке, которую любители изящной русской словесности исчиркали надписями вдоль и поперёк, сидели два сыщика. Один из них был по детям, а второй, долговязый с вечно красными кулаками, отмороженными на Гиндукуше, был дежурным сыщиком, такая у него планида выпала на этот день.

Они курили, поглядывая на сумку с ручками, перемотанными синей изолентой. На грязно-сине-белом боку сумки было написано витиевато «Динамо».

Потом пришёл Палыч, зам по сыску Конторы. Палыч был грузный мужчина. Лавочка под ним жалобно пискнула, но устояла.

– Мне капитана дать, между прочим, должны. А что теперь висяк, это уже 9-й, а до конца года у меня…

– Только 10, Палыч, ну лимит – я знаю, что завтра будет с этими недоносками? И где я эту суку искать буду? Хочешь прокуроских зови, опрос-допрос, заслушивание, кишки на руку!

– Твои висяки – это твои косяки, я тут при чём. Валяй, регистрируй, на пенсию уйдёшь старлеем, что не знаешь – такой молодой, а уже лейтенант.

Дежурный сыщик хохотнул:

– А в Тагиле без погон в барак ведут.

– Дворник не стуканёт? – тихо спросил Палыч. – Как думаешь?

Сыщик по детям уронил сигарету с губы и сплюнул табачные крошки.

– Он в корках. И чего ему гомонить, не инопланитянина нашёл, пупса.

– Теперь смотри расклад. Тебе звёздочки. Нам минус висяк. Ему, – Палыч сломал спичку и, ткнув пальцем в дежурного сыщика, – бутылка, после дежурства.

Скамейка под шелохнувшимся грузным телом зама по сыску радостно хрюкнула.

***

В лесопасадке, что у Окружной железной дороги, было сыро. Копать было тяжело, мешали корни. Ладони саднили с непривычки. У трупа была большая голова, покрытая тёмным пухом, руки согнуты в локтях, на пальцах неожиданно большие ногти, на пупке засохшая чёрная лужица крови. Труп столкнули в яму лопатой. Яму утрамбовали ногами. Присыпали прелыми листьями.

Сыщик по детям неловко перекрестился. Получилось театрально и смешно.

Потом они разошлись. Один пошёл относить инструменты приятелю, чей гараж был неподалёку, а второй дежурить по конторе.

***

Секретно. Выписка из личного дела

Ст. инспектор УР 50 о/м… взысканий не имеет… награждён медалью «За спасение утопающего»… представляется на звание капитана милиции… характеристика прилагается.

***

Из окошка отдела кадров Железнодорожного РУВД города Москвы, что на Дегунинской дом номер 1, были слышны гудки манёвровых тепловозов. И безгрешное солнце ярко светило в окна. Бабье лето, между прочим.

Стабильность

Савельев с утра кефир любил выпить и четвертушкой черняги заесть. Вот и сейчас он стоял у кухонного окна, прихлебывал кефир из пивной кружки, кусал черняшку, слушал ругань ворони, посматривая на дворника, шмурыгивавшего по аcфальту метлой.

Утро вообще и в частности было плохое.

Подполковник милиции начальник 16 отделения милиции города Москвы Савельев Виктор Степаныч допил кефир, мельком глянул в зеркало и, поправив фуражку, вышел во двор.

Милицейский «Бобик», постанывая внутренностями, посверкивая одинокой синей мигалкой и пукая дымком из выхлопной трубы, вкатился во двор. В машине пахло блевотиной, которую не мог перебить запах бензина и давно нестираных носков.

– На стадион.

Водитель кивнул и припал к рулю.

Стадион был районный. Невысокие трибуны, чахлая трава, гаревая дорожка вокруг поля, вытоптанные пятачки у футбольных ворот. По полю вышагивал зам по розыску. Сыщик покуривал, сидя на верхней скамейке трибуны. Вездесущие пенсионеры обсуждали что-то, размахивая руками, у одного из них болтался на груди бинокль.

Постовой, нагруженный рацией, сумкой, плащ-палаткой, свёрнутой в тугой валик, перетянутой ремешками, и с пистолетом в потёртой, порыжевшей от времени кобуре огорчённо разглядывал свои запыленные сапоги.

– Гильзы нашли?

Зам по розыску вытащил руку из кармана. На его ладони лежали две гильзы.

– Жилой сектор отработали, народ опросили, все живы здоровы, – скороговоркой произнес зам по розыску.

Савельев махнул рукой. За ним гуськом потянулись зам по розыску и сыщик. Постовой крутанулся на месте и быстро исчез. Пенсионеры загалдели ещё громче.

В отделении милиции было тихо. Дежурный позвякивал ключами в оружейке, тихо шлёпал сводки телетайп.

Свежевымытые полы блестели. Из туалета воняло карболкой.

Около кабинета начальника отделения милиции переминались с ноги на ногу два лейтенанта. Форма на них была новая, морды мятые и настороженные.

– Сгною, – тихо произнёс Савельев.

Лейтенанты изобразили раскаяние и строевую стойку.

Савельев с ненавистью посмотрел на телефоны. Потом взял трубку одного из них. Он позвонил ответственному по РУВД, потом в ГУВД. Вентилировал вопросы. Потом выдохнул и позвонил в Министерство. Потом на автобазу. Последний звонок был в автосервис. Хмыкнул и, забрав лейтенантов, убыл в РУВД.

Всё закончилось у начальника РУВД. Он завис над лейтенантами грозовой тучей. Колодки орденов и медалей на кителе сверкали, а полковник поминал родственников лейтенантов… их маму, их папу и их бабушек, дедушкам повезло… начальник РУВД устал.

Лейтенантам было уже всё по барабану. Им хотелось тишины, свежего воздуха и, больше всего, холодного пива.

В то время, пока лейтенанты лихорадочно искали мелочь по карманам и пили в подсобке магазина Мартовское, которое горчило и шибало в нос, подполковник Савельев широкими мазками рисовал оптимистическую картину. В описании картины, правда, присутствовали слова «выговор с занесением», «замполит» и «прокуратура», но это был реализм. Социалистический. Сами понимаете, мы к коммунизму на пути. А в дороге всякое случается.

Через день в 16-е приехала проверка из ГУВД, её возглавлял лысый полковник внутренней службы. Комиссия шелестела бумажками, проверяла порядок выдачи оружия и боеприпасов, опрашивала личный состав по правилам обращения с оружием. Потом комиссия убыла. Полковник, правда, задержался и получил комплект для ремонта «Жигулей». Из этого комплекта можно было собрать ещё пару флагманов отечественного автопрома. Но полковник не был слесарем-сборщиком, у него были свои проблемы.

Савельев выдохнул. А потом задышал полной грудью, когда Прокуратура, просмотрев материалы проверки комиссии, промолчала.

В запоздалой сводке прошло, что участковый в результате неосторожного обращения с табельным оружием произвёл выстрел в жилом массиве, жертв и разрушений не было, но ГУВД обращает внимание на усиление контроля и разъяснительной работы с личным составом. Номер отделения в сводке не значился.

Через неделю сыщик Лёха Бородин, корча рожи, рассказывал своему приятелю и соседу по кабинету Колбасьеву, вернувшемуся из отпуска, о случившемся.

– И вот эти два птенца из Вышки не поделили Тамарку, ну, ты знаешь, официантку из «Долины».

От сперматоксикоза они нажрались водяры и решили стреляться. Типа, дуэль. И идут они на стадион. За неимением Чёрной Речки. Достают по чистому листу и пишут предсмертные записки. Все свои долги прощаем и ничего не завещаем. Становятся спиной к спине, передёргивают затворы и идут, отсчитывая -надцать шагов. Потом поворачиваются, и один из них лапкой за лапку зацепил, пьяные ведь, и упал. Ну и трах-пах, мимо. А второй стал сначала столбом от перепуга, а потом начал шаманские танцы выделывать и кричать, что это не по правилам.

Тут и честные граждане подключились из соседних домов. Одни звонят и вопят, что стрельба. А один умник, матрос, акулами не доеденный, с балкона в бинокль зырит и семафорит по 02, что убит сотрудник милиции. И ночь такая лунная… Ну, тут дежурный в панике. Двух участковых нет с табельным оружием. Дежурный сыщика с постовым посылает. Короче, Агата и Нехристи. А те, пока луна за тучкой, хлесть этого летёху, который шаманские танцы танцевал у полегшего товарища в бубен. Ну, а матрос опять по 02 докладывает, так мол так и так: второго завалили. Вопит с балкона: «Полундра!» А сам, конечно, помощь медицинскую не оказывает. Наверно подводник, все исподтишка. Народ проснулся, картину из окон наблюдает за этой милицейской Цусимой и трезвонит, как колокольчики на русской тройке. Слова правильные говорят, о том куда Советская Власть смотрит, так скоро у нас негров линчевать начнут, что мы, слава богу, ещё не в Америке, где безработица и полиция трудящихся по головам дубинками бьет. Дежурные хренеют. Ответственные молчат и выжидают. Ну, а утром Савельев всё разрулил, у него однокашник там где-то служит, – и указательный палец Бородина показал на потолок.

– Это он из-за папахи подсуетился, – рассудительно произнёс Колбасьев.

– Ну да, – согласился Лёха и, хмыкнув, продолжил: – Этих лейтенантов Савельев так замордовал, что им не до Тамары, они всё больше парой ходят в поисках большой палки.

Через год полковник милиции в отставке Савельев прихлебывал кефир из пивной кружки, кусал черняшку и слушал ругань ворон, посматривая на дворника, шмурыгивавшего по асфальту метлой. Ведь для мужчины самое главное – стабильность, как говаривала его покойная жена. Полковничья папаха мирно стояла на полке в прихожей. Завернутая в газету, мало ли что…

Бандерлог

А хули (эпиграф)

Лёша Бородин на пенсию уходил. Сыщики имеют право. Потому как люди. Правда, некоторые их милиционерами считают, но милиционер – это тот, кто в форме мелькает. В кино, в новостях. Сыщик – это другая ипостась. Он иногда правой рукой затылок почешет и подумает. Ключевое слово «подумает». Тем и отличается от остальной публики служивой. Это не я сказал– это пенсионер ляпнул.

Лёша в армии на самолёте летал. Стрелком. С тех пор в самолёт ни ногой. Лучше поездом. Насмотрелся на лётчиков. Хорошего в них только одно – куртки. Он такую домой на дембель притащил. Командир списать долго не мог, так ему, алкашу, и надо, вечно спирт для экипажа жалел, сам жрал. А в армии делится надо.

Потом Бородин в милицию пошёл, а так как у него техникум был, то стал он младшим лейтенантом в 1960-м, и послали его оперуполномоченным в Коптево. Район бандитский был, но опера резкие были, многие с войны, а другие и 41 в Москве помнили. И в конце 50-х тихо стало. Земля Лёше досталось спокойная. А потом и вовсе отделение новое, да и район новый образовался – Железнодорожный. Всех преступлений – то бытовуха, зимой шапки, ну квартирные, куда ж без них. Тут-то Лёша и кличку получил. На старости лет.

А началось, что кражи квартир одна за другой зачастили. И всё второй, третий этаж. Двери целы. А магнитофона нету, ну и там золотишко-сёрежки, колечко… Да и мало ли, что гражданам померещится. Дверные замки целы, косяк цел. Окна закрыты, пожарной лестницы рядом нет. Отказать. Чтоб прокурорские не кипятились, он даже замки дверные изымал и лично на экспертизу возил. Ой, как народ кричал! Обворовали, не ищут! Да ещё и замок выдрали. Ну выдрали, что Лёша слесарь, что ли? Народ, конечно, дай ему волю… один гражданин пришёл домой, видит, что везде, по его словам, конечно, рылись. Он сразу бросился смотреть заначку и видит – цела! И как нажрался, обрадовавшись, что Лёша его только на третий день опросить смог. Работай с такими.

А потом Бородина интерес взял, а мало ли… ведь уже четвёртая… И стал он смотреть, да присматриваться. И понял, как. Там везде деревья рядом с домами. А район-то старый, и деревья тоже. Ну а по ветке до окошка, а там в форточку. Форточка-то всегда открыта. У нас народ свежий воздух любит. И сел Лёша за стол, и написал: Оперативное дело «Орангутанг».

И пошёл искать подходящие дерево и квартиру. И нашёл. Потом провёл оперативное мероприятие, с бабками у подъезда переговорил. Ну и слух пошёл, что в этой квартире шахтёр гостит с женой. И шахтёр этот не с Донецка, читай Сталино… где шахту, в которой Хрущёв работал, искали, а с Шпицбергена – и шмоток там заграничных, и магнитофон Грюндиг имеется. Лёша в засаду сел, особо нет, так… красненькое с пивом, ну и рыбка, конечно. Повязал на второй день. Жена, правда, беспокоилась, но оперативный дежурный солидно отвечал:

– На задании.

На совещании хвалили. Премию дали, 25 рублей. Всё испортил Барбос. Он Лёшу Бандерлогом обозвал. Эти молодые, хамоватые какие-то. С тех пор Лёшу Бандерлогом все звали. А Бородин между прочим капитан милиции. Барбос успокаивал, что слово английское от писателя одного, Киплинга. Бородин нашёл этого Киплинга. Ему там Акела понравился. Серьёзный персонаж.

А вообще Бородин книги любил. Сам писать пробовал. В газету ГУВД «На боевом посту», но не напечатали его заметки. Ни про старшину отделения милиции, ни про 50 отделение милиции, когда оно на Петровке было. Лёша звонил, интересовался. Ему какая-то девица ответила, сказала, что он пишет, как матом ругается. Бородин с надеждой в голосе поинтересовался:

– Виртуозно?

Девица чем-то подавилась. Лёша обиделся. Деваться было некуда, он купил пузырь и поехал к Барбосу. Они говорили о литературе. Закусывали. Потом пришли потерпевшие, вечно они потрепаться о жизни мешают, и Бородин вышел из кабинета. Дома он зашёл в комнату дочери, снял с полки Чехова и стал читать на кухне.

Чехов успокаивал. Хотелось спать.

И снилась Бородину, капитану милиции, директор продуктового магазина гражданка Ван Тен Сун, что сидит на втором этаже под крышей и со своего рабочего места видит и торговый зал, а с другой стороны подсобку. А Лёша просит у неё колбасы копчёной, ну и там по мелочи лосося, икры красной, апельсинов и мяса.

А директриса бровью чёрной водит, сигаретку мусолит. Обозлился Лёха и как рявкнет:

– Я те, Мисюсь, сделаю дом с мезонином лет на пять!

Локтями зашевелил. Чашку чайную сбросил. К несчастью. Врут эти приметы. Жена пришла. В красном халате. На гирю похожа. В анфас. Вечно руки в боки.

– И чем мы людей кормить будем? Поназвал народа на отходную.

– Люди не скотина, напоим, – буркнул Лёша.

Утром трамвай вёз его на работу.

– Коптевский рынок, – промямлила вагоновожатая.

Скрипнула дверь в 16 отделение милиции. По пустому коридору шел в белом югославском плаще капитан милиции Алексей Петрович Бородин. А на голове лихо по жигански сидела кепка. Поскрипывали полы. День был хороший и солнечные зайчики играли на его начищенных до зеркального блеска туфлях. Потертое удостоверение с блёклой фотографией привычно лежало в нагрудном кармане пиджака.

Утро было последнее. И раннее.

Козоплянский

Дали в руки кнут да дыряв зипун,

В пастухи меня, дурня, отдали.

А. Н. Майков

Деревенского пастуха с лёгкой руки директора сельской школы прозвали Козополянским. Фамилия Козополянский принадлежала профессору университета, где учился будущий директор. Профессора и деревенского пастуха объединяло одно чудачество. Они ходили босиком. Зимой и летом. Если у профессора была под хождение босиком подведена теоретическая база, то пастух отделывался незатейливым от «пошли вы нахер» до «мне так удобней». Пастух Козополянкий слыл местным чудаком, прочитавшим все книги в сельской библиотеке, и пьяницей. Летом он пас коров, а зимой работал в кузнице. Там, наверное, было тепло его босым ногам. Я был отдан дедом в подпаски Козополянскому. Работа была простая. Сложнее было рано утром просыпаться. Коровы дружно шли в известном им направлении. Были, конечно, строптивые, но щелчок кнута их усмирял, а серьёзный лай добродушного на вид Цыгана не давал им шанса проявить ещё раз свою строптивость. Мы выходили на луг, коровы принимались за работу: жевали траву. Деваться им было особо некуда, с одной стороны была река, со второй овраг, а с третьей – мы на бугре. С четвёртой стороны была пыльная дорога, где бдел Цыган. Козополянский стелил на землю брезентовый дождевик, я шёл к роднику, где ставил в холодную воду свою бутылку молока и бутылку самогона пастуха. Мы с Козополянским разговаривали за жизнь. Моя была как куцый хвостик, а у пастуха – богатая событиями, почерпнутыми из книг и наблюдений за деревенской жизнью. Поэтому в основном я слушал, после обеда, выпив самогонки, он ложился спать, и я оставался за старшего. Цыган сваливал со своего поста и ложился рядом со мной. Во сне у него подергивались лапы, и он поскуливал и порыкивал. Я читал журнал «Сельская молодёжь» и, посматривая на коров, отмахивался от слепней. Потом Козополянский просыпался, шёл умываться к роднику, допивал остатки самогонки, закусывал молодым чесноком, втягивал себя воздух, поднимал руку, оттопыривал указательный палец с широким ногтем и с придыхом торжественно произносил:

– Фитонциды!

Ближе к вечеру мы гнали коров обратно, они тяжело брели и при виде околицы деревни начинали дружно мычать, жалуясь на переполненное вымя. Деревенские собаки стервозно лаяли, кнут Козополянского щёлкал, пыль стояла столбом, Цыган лениво бежал впереди, задрав свой чёрный хвост, похожий на потрёпанный в бою пиратский флаг.

Однажды Козополянский меня удивил своим рассказом. Покуривая козью ножку, он мне поведал о том, что хочет вывести породу лошадей. Это будут особенные лошади. Зелёные.

– Зачем? – наивно спросил я.

– Это красиво. Я об этом у одного писателя прочитал, Вересаев его фамилия. Книгу напишу, как разводить. Денег заработаю. Крышу сестре починю.

– А где ты лошадей возьмёшь для разведения?

– У цыган уведу.

Лето закончилось. Я уехал в город учится в школе. И так мне запомнились эти зелёные лошади, что они мне иногда ночью снились.

Изумрудного цвета, с золотистыми гривами и жемчужными копытами.

Поздней осенью от деда пришло письмо, что Козополянский, напившись, пытался украсть лошадь у цыган, но они его поймали и избили. Дед писал, что пастух от побоев помер, перед смертью просил привет тебе передать.

Я видел могилку Козополянского, жестяной короб с красной звездой. Хотел пририсовать зелёную лошадку, но постеснялся, да и художник я никакой.

Четвертак

Харитонов имел прозвище «Хомяк». Щёки у него были толстые и подвижные. Усы свисали из-под широкого носа грустно и как-то безнадёжно.

Дом, в котором жила Марина, был рядом с 50 отделением милиции, где в должности инспектора уголовного розыска служил Харитонов. У Марины была комната в коммунальной квартире, сын двенадцати лет, диплом с записью: актриса драматического театра и должность директора кинотеатра «Рассвет».

Она дружила с толстой инспекторшей детской комнаты милиции. В эту комнату и заглянул на огонек Харитонов. Женщины пили чай с дефицитным лимоном, курили, жевали тортик «Сказка» и трепались за жизнь. Хомяк достал из дипломата бутылку «Агдама», румяное яблоко сорта «джонатан», маленькую плитку шоколада «Гвардейский» и присоединился к честной кампании.

Время летело весело и поэтому незаметно. Харитонов сгонял колобком в магазин и притащил бутылку наливки. Марина заливисто смеялась над анекдотами, которые травил, распушив усы, Харитонов, сама рассказывала байки про театр и кино. Осоловелая инспекторша, почувствовав себя чужой на этом празднике жизни, оставила им ключи от комнаты и укатила на машине ПМГ с двумя развесёлыми сержантами.

Сквозь шторы пробивался свет от прожектора, освещавшего вход в отделение милиции. На полу безвольно развалились чашки бюстгальтера, белела кружевом комбинация, туфли-лодочки прочно стояли на синих армейских трусах Харитонова. Диван поскрипывал и протяжно ахал.

Потом они, смущаясь друг друга, звонили по очереди: он жене, она сыну. Ночь была тихая и безлунная. Утро – сумасшедшим и серым.

Обоих закрутил ритм жизни. У него была оперативка, стояние в канцелярии, свидетели, потерпевшие, прорва бумаг и телефонных звонков. У неё – приготовление завтрака для сына, контрастный душ, завывание фена, разглядывание себя в старом мутноватом зеркале, а потом тушь на ресницы, помада на губы, лёгкое касание заветной французской крем-пудры, духи за уши, на запястья, лак на ногти, чашка кофе и бег к остановке трамвая. На работе – составление рабочих графиков, ссора с вечно пьяным художником по поводу афиши к новому фильму, совещание в райисполкоме.