Текст книги "Императрица Лулу"

Автор книги: Игорь Тарасевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Ватше Велеитчество! – лифляндский выговор полковника резал слух. – Ватше велеитчество! Казнатчей штаб-ротмистэр Охоттников упит! Ватше велеитчество! Упит! Нетт тенет! – он сделал ударение на последнем слове, словно бы был поляком. – Нетт тенег для нишнихчиноф! Ватше велеитчество! Нетт тенег – нетт войска!

Тут он сам взял повод и остановился, поглядел назад, туда, где только что стоял на взгорке. За его спиною была пустота. Неподалёку неподвижно и опустив голову, стояла лошадь, под которой корчился кавалергардский офицер – этот дольше всех, кроме раненого полковника, держался подле императорской особы и только теперь – видимо, уже умирая, – упал с седла. Вдалеке ещё один кавалергард лежал на поле, а ещё дальше – ещё один, лошади ускакали без седоков; всё! Он с недоумением посмотрел было на полковника, но и тот уже упал под ноги своего коня. Рядом, держа в руке шляпу, стоял только Виллие. Шум боя ещё доносился издалека, но чувствительно стихал. В сумерках очертания черепичных крыш Ольмюца казались вырезанными из бумаги. И вот над дальнею рощей, в которой утром располагался, согласно плану наступления, левый фланг, выкатился огромный желток луны. И песня, с явно русскими словами, которых невозможно разобрать, пьяная песня понеслась над чёрным полем; горланили человек двадцать, никак не меньше.

Битва окончилась.

– Quelle heure est-il?.. – хрипло, раздирая себя словами, спросил. – Quelqu'un enfin peut me dire l'heure?[50]50
  Который час?… Может мне кто-нибудь сказать, который сейчас час? (франц.)


[Закрыть]

Врач только развел руками и поклонился, словно бы он задал сейчас невесть какой сложности вопрос. Уже и склонённый в двух шагах от него врач в коричневом чиновничьем сюртуке казался совершенно неразличимым, словно надгробие.

– Quoi? – спросил ещё. – Quoi? – слабо, как ребенок, спросил неизвестно о чём. – Pourquoi?.. Qu'est-ce que c'est?[51]51
  Что?… Что?… Зачем?.. Что это? (франц.)


[Закрыть]

– Votre Mageste, il Vous est indispensable de boir maintenant une verre de vin rouge rechauffe. Oui. Du vin rouge chauffe – et tout passera. Tout passera, Votre Mageste. Tout passera parce que tout passe tres vite, Votre Mageste. Oui. Vous avez froid, Votre Mageste? Tout cela passsera a l'instant. Mais il faut boir un verre du vin rouge chauffe.[52]52
  Ваше Величество изволит сейчас выпить горячего красного вина. Да. Горячего красного вина, и все пройдет. Все пройдет, Ваше Величество. Все пройдет, потому что все проходит очень быстро, Ваше Величество. Да. Вам холодно, Ваше Величество? Это сейчас пройдет. Только выпить горячего красного вина (франц.).


[Закрыть]

Он действительно почувствовал, как его колотит дрожь. Как всегда, никто о нём не побеспокоился, никто не позаботился о тёплом платье, о вине и постели для русского императора; поистине, челяди в России бессмысленно что-либо приказывать, челядь никогда не станет, не станет о нём заботиться, никто никогда не станет заботиться о нём! Сунул руку в правую ольстру – пистолет отсутствовал. У него всегда лежал отличный четырехствольный «льеж» в правой ольстре. Пропал. И слово «пропал» отозвалось в сердце. Русскому императору нечем было застрелиться на поле проигранной битвы.

– Par ici , Votre Mageste . Rien d'autre n'est possible. Oui. Mais cela passera. Des de main cela passera .[53]53
  Сюда, Ваше Величество. Более ничего невозможно. Да. Но это пройдет. Завтра же это пройдет (франц.).


[Закрыть]

Виллие за повод ввел обеих лошадей в пустую кошару на краю поля. Сейчас нельзя было разглядеть, что сразу за полем начинались поднимающиеся вверх, на холмы, луга, на которых ещё недавно паслись, по всей вероятности, серые и пушистые моравские овцы, дающие столь мягкую и приятную на ощупь шерсть. Теперь луга оказались истоптанными войсками, а овцы – давно съеденными теми же войсками. Более никогда не будет моравской шерсти, нет, никогда не будет мягкой овечьей шерсти, не будет тепла и покоя.

Особенно сильный приступ озноба потряс его, он упал на сухую солому, чувствуя, что кишечник начинает неостановимо опорожняться, делая лосины ужасно тяжёлыми и мокрыми; лёг на живот, чтобы не лежать на мокром, но потекло сверху. Всегда он мечтал лежать с женщинами на соломе, сейчас почему-то совершенно позабыл об этом. Последним усилием воли он постарался перенестись лет на десять вперёд, в годы своего триумфа, перенестись вперёд, в Париж четырнадцатого года – не смог этого сделать, остался лежать здесь, в кошаре, распространяя зловоние, перебивающее зловоние, что шло от соломы, деревянных стен, каких-то непонятных жердей, прислонённых к стенам, и, конечно, от овечьего помёта, только и свидетельствующего, что здесь ещё недавно были овцы. Заснул, словно бы немедленно, словно бы резко ушёл отсюда прочь, заснул, более ничего не чувствовал, не видел и не слышал, не почувствовал, как врач стаскивал с него одежду, вытирал и накрывал лошадиной попоной, не увидел, как блестит в лунных лучах пенсне Виллие – треснутые стекла посылали сполохи ничуть не хуже дневного светила.

– Pardon, Votre Mageste, pour avir du vir rouge chauffe il faut de l'argent. Sans argent personne ne servira une seule goutte de vin. Oui. Les Autrichens re verserons du vin sans argent et je ne peux pas, Votre Mageste, qller demander du vin aux soldats russes.[54]54
  Простите, Ваше Величество, необходимы деньги на горячее красное вино. Без денег никто глотка вина не даст. Да. Австрийцы без денег не дадут, а к русским солдатам я, Ваше Величество, за вином не могу идти (франц.).


[Закрыть]

He увидел, не услышал, не сказал ему и всем прочим, что денег нет. Нет денег. Нет.

9

Из Малого тронного зала, из окон возле нефритовой вазы, из окон Малого тронного зала – она потом в продолжение нескольких лет проходила по Малому тронному залу, словно невзначай задерживаясь возле окон меж чёрно-зелёной узкогорлой вазою в человеческий рост и багровым, словно бы кровяным тронным креслом батюшки Павла Петровича, – из Малого тронного павильон под горкою казался сахарной новогодней игрушкою даже в середине лета, в редкие солнечные дни. Такие игрушки у неё дома подавали на Рождество, она помнила очень хорошо, как, высовывая язычки, они с сестрой жадно облизывали со всех сторон рождественские лакомства – так, будто первый раз в жизни сосали сладкое.

– У Луизы самый длинный язычок, – посмеиваясь, однажды сказала матушка. Матушка наверняка и не думала, что язычок Луизе так пригодится.

– Маменька, самый длинный язычок у меня, – вдруг выпалила Амалия; Валаамова ослица заговорила!

С детства Амалия не могла вынести её соперничества решительно во всем, хотя могла бы, кажется, наоборот, любить младшую сестру. Старшие дети любят младших – так заведено Богом для семьи, в которой более чем один ребенок.

Мой Бог, у Амалии самый большой рот! Хотя красноречием сестрица вовсе не отличалась никогда, вечно она молчала, дулась; даже когда в замке устраивались танцы, Амалия только сидела у стены, хотя учитель танцев месье Лапарм на уроках все же умел добиваться от Амалии правильных движений и осанки – добиваться, когда как от нее, Луизы, месье ничего не приходилось добиваться, она сама всё исполняла с радостью. В кого только уродилась сестрица – уже став взрослой, лет в тринадцать, она впервые задалась этим вопросом, – в кого только уродилась сестрица с её плоским конопатым лицом, с губами гузкой, с узким лбом, на котором – там, где сходились редкие её бровки, на котором то и дело проявлялись блестящие капельки пота? А зад? Неприлично обладать столь узким и плоским мальчишеским задом. Вечерами в спальне, когда никакие ухищрения портного уже не могли скрыть этого сестрицына главного недостатка, ей приходилось видеть этот постыдный зад – каждый вечер на мгновение, после снимания платьев и до надевания ночных рубах. Как сестрица будет носить своих будущих детей? Большой же рот Амалии тоже вечно был влажен, как и лоб. Столь неприятного свойства натуры не было ни у кого в династии маркграфов Баден -Дурлахских. Вечно в уголке рта у Амалии еле заметно пузырилась слюна, словно бы сестрица непрерывно сосала рождественский сахарный леденец. У… мокрый рот.

За несколько месяцев до брачного уведомления от русской императрицы – кажется, всего за несколько месяцев, ей было тогда около четырнадцати, а сестрице – около семнадцати, вечером накануне Рождества, когда потушили свечи, Амалия вдруг, уже помолившись на ночь, в полной темноте вскочила с постели, подбежала, сорвала с неё одеяло. С одеяла упал и наверняка больно стукнулся Михель – игрушечный медведь, которого она очень любила и которого потом даже взяла с собой в Россию, она всегда, сколько себя помнила, спала с Михелем.

– О, Михель! Ему больно! – только и успела вскрикнуть.

Бог ты мой! Хорошо, что ушли уже и матушка, и фрау Геттель, и горничная. Она просто оказалась в шоке, когда Амалия, упав на неё сверху, принялась целовать её мокрым своим ртом, обдавая нестерпимым запахом лошадиного пота и розовой воды, которым её нещадно поливала фрау Геттель, чтобы запах лошадиного пота избыть; тщетно, сестрица, по всей видимости, сама уже издавала сей омерзительный скотский запах. И этот постыдный, узкий, плоский и твёрдый зад! Сестрица разом перевернулась и принялась целовать пальцы её ног, колени, внутреннюю сторону ляжек… Она несколько секунд пребывала в шоке, прежде чем её пронзило острое чувство счастья, прежде чем она изо всей силы, вложив в руки ещё и энергию этого счастья, оттолкнула сестру.

Амалия с шумом упала возле кровати на ковёр, с размаху ударив рукою бедного Михеля и продолжая так же исступленно шептать: «Любовь моя… Любовь моя… Любовь моя…»

В тот день сестрица ездила с батюшкою смотреть и пробовать новых, только что купленных для маркграфской конюшни лошадей – лошади и конюшня были любимыми её занятиями, лошади – единственное, что сестрица действительно любила с детства, фуй! – пробовала она, значит, пробовала вместе с батюшкою новых лошадей и так в тот день наездилась, словно бы это её саму гоняли под седлом, никак нельзя было предположить, что у сестрицы Амалии осталось столь много сил.

Лошадей батюшке привезли из Баварии, баварской короне Баден был должен существенную сумму, об этом она знала, не знала лишь величины долга – пострадает ли государство, если долг станет погашенным при женитьбе наследника баварского трона на одной из баденских принцесс? Тогда недостаток денег весьма угнетал и батюшку, и матушку, недостаток денег – постоянная угроза маркграфству, с которой она, Луиза, выросла и стала взрослой; недостаток денег возможно было возместить отдачею в Баварию сестрицы Амалии, коль скоро она так ненасытно любит баварских лошадей. О браке Амалии в семье говорили как о деле решённом; неужто Амалия с её плоским лицом, мальчишеским задом и лошадиным духом от тела стоила столько, что её мокрый рот перевешивал на купеческих весах серебро и злато? Один лишь миг она могла поверить в батюшкин план откупиться от долгов сестрицею Амалией – в этот миг счастья, но в этот миг она, разумеется, не думала о деньгах.

Тогда дело с женитьбою не сладилось – на ее, Лиз, несчастье, сестра осталась с нею. Амалия кротко сказала батюшке, что готова пожертвовать своей горячей любовью к наследнику баварской короны, чтобы принести в государство ещё большие деньги, чем могла дать Бавария, – как раз тут случилось послание русской императрицы, а Россия могла дать куда большие деньги, чем Бавария, за какую-либо из баденских принцесс. Так стоило ли, рассудительно говорила Амалия, стоило ли рисковать большими деньгами и не дать возможность русской императрице выбрать между нею и Луизой? Это соображение в голове батюшки перевесило все остальные – хотя бы то, что только сумасшедший мог предпочесть ей, Луизе, только сумасшедший мог предпочесть ей узкозадую вонючую Амалию. А ночью Амалия так же твёрдо сказала сестре, что никогда её не покинет. Что бы ни случилось, она никогда и ни за что её не покинет и не променяет ни на одного жеребца, хоть самых лучших кровей. Так впоследствии и произошло, так и произошло.

– Ваше Высочество, что случилось? О, Боже мой, что случилось, Ваше Высочество? Вы здоровы? – Белый чепец фрау Геттель заметался в темноте; только синие окна мерцали в спальне; ночной свет лишь вырисовывал контуры предметов, полукруглый французский диван возле окна казался частью крепостной стены, за которой она, Луиза, держала на своей кровати осаду против неприятеля. Пока фрау Геттель зажигала в фонаре фитиль, прошло минуты две, этого вполне хватило, чтобы Амалия села на своей кровати с обычно неподвижным лицом, и она тоже успела сделать вид, что только сейчас проснулась. Фрау Геттель встала посреди спальни с фонарём в поднятой руке, как статуя. Повисла пауза.

– Что это упало? – тряся подбородками и поводя из стороны в сторону носом, подозрительно спросила фрау Геттель.

Обе молчали. Невозможно было доложить воспитательнице, что пала честь.

– Бедный Михель упал на пол и ушибся, – наконец ответила она возможно спокойнее.

– В самом деле?

С той ночи обе сестры спали каждая в своей собственной спальне – матушка заявила, что они уже взрослые барышни и каждой отныне полагается собственная спальня, как и подобает принцессам Баден-Дурлахским, а в зале, из которого вели двери в их спальни, каждую ночь теперь сидела камеристка. Однако ненавистная Амалия множество раз до их отъезда в Россию безнаказанно проникала в её спальню, потому что дежурные девушки или просто спали, откинувшись на стуле и уронив на колени вязанье или положив на короткий столик возле трещащей свечи сведённые руки, а на них – голову в напудренном парике, или отлучались после того, как фрау Геттель с фонарём в воздетой руке торжественно совершала свой обычный двенадцатичасовой ночной обход будуаров и лакейских, словно бы армейский сержант – обход караула. Тогда сестры знали, что горничные девушки сейчас у лакеев, знали, чем там с ними занимаются лакеи. В детстве было трудно поверить, трудно было поверить, что лакеи и горничные такие же люди, как принцесса Луиза или принцесса Амалия.

Она помнила влагу сестрицына рта, влага рта жила в её памяти, память подкреплялась время от времени новой пищею, куда более тяжкой, чем несколько лет назад, потому что ей по крайности приходилось теперь обходиться самой, она не могла довериться ни одной из фрейлин, ни одной из знакомых ей дам. Она, в сущности, всю жизнь была так одинока… Она, в сущности, всегда ненавидела сестру, и ещё более выросла ненависть, когда сестра открыла ей ещё одну тайну – тайну полёта в дыму китайских снадобий.

– Euer Hoheit… Euer Hoheit… О, Euer Hoheit…[55]55
  Ваше Высочество… Ваше Высочество… О, Ваше Высочество… (нем.)


[Закрыть]– шептал Адам.

Она хотела сказать ему, что это смешно: в такую минуту титуловать её сообразно с её положением, хотела сказать, но простонала только:

– Nein… Sag Luise zu mir… nein, besser… sag Lise zu mir… – так она ощущала себя здесь, в России, что она – Лиз, коль скоро её крестили в православие Елизаветою. – О, Lieber… Sag Lulu zu mir…[56]56
  Нет… Зови меня Луиза… Нет, лучше… зови меня Лиз… О, милый… Зови меня Лулу… (нем.)


[Закрыть]– теперь она словно бы раздваивалась, пребывая одновременно и Лиз, и Лулу, но тут же осталась одною только Лулу. – О!.. – И выдохнула, прежде чем мокрые его губы доставили ей это острое чувство счастья, успела выдохнуть, теперь по-русски, пока ещё могла говорить: – Зови… меня… Лулу…

Следовало наконец-то решить для себя самой, кто она – Луиза Баденская или Елизавета Алексеевна, будущая российская императрица, более она не желала оставаться в неведении; именно сейчас, вместе с острым чувством счастья, наступило прозрение: она не могла принадлежать любовнику, не будучи русской императрицей – насколько простой и естественной оказалась эта мысль, насколько ясной…

Тогда перед глазами оказался голубой гобелен, подарок несчастной Марии-Антуанетты матушке Марии Федоровне, – пастушок на нём весело трубил в рожок, сзывая добрых овечек, и ей показалось, что всё, что сейчас происходит с нею, происходит под голубым небом на весёлом зелёном лугу, а к павильону следовало сейчас спускаться по лестнице между каменными львами, люди мели лестницу без остановки, потому что без остановки падал снег, и коли лестницу бы не мели, она не смогла бы спуститься к павильону, даже опираясь на руку князя Адама. Отсюда, сверху, вся Россия была видна ей совершенно ясно, далеко и широко, вся Россия была засыпана снегом.

– Я желаю гулять в одиночестве. – Остановилась. – Наслаждаться природой невозможно среди толпы.

– Но, Ваше Высочество, – только что, двадцать минут назад, фрейлины, отвечая, в замешательстве переглянулись и тоже остановились на площадке перед лестницей возле каменного льва, улыбающегося двусмысленной кошачьей улыбкой. – Ваше Высочество… Как же, Ваше Высочество… Приказ Его Императорского Величества – невозможно без охраны… Сообразно приказу Государя Императора…

– Вы полагаете, что в доме Государя Императора кто-то угрожает безопасности его первой невестки? – она действительно начала раздражаться. Ещё двадцать минут назад, Бог свидетель, она и не помышляла о том, что должно было произойти – зимой, чуть ли не на снегу, ей действительно хотелось только гулять по белым тропинкам одной, не слыша за спиною скрипения снега под десятком пар ног и не будучи принуждённой отвечать на разговоры фрейлин, которые, Господи прости, не закрывали ртов даже на морозе.

Русские дуры молча присели в книксене.

– Ваше Высочество, скользко. Вам поэтому надо быть сейчас особенно осторожной. Я только это желала сказать.

– Хорошо… – заводить завтра же разбирательства с батюшкой за утренним столом совершенно ей не хотелось, а ведь донесут непременно. – Хорошо! Пусть за мною следует камеристка. Или нет. Один офицер охраны. Чтобы со мною, упаси Бог, что-либо не произошло. Князь! Прошу Вас следовать за мной. В некотором отдалении. – Секунду перед этим она вспоминала русские слова «in einiger Entfernung».[57]57
  В некотором отдалении (нем.).


[Закрыть] – В некотором отдалении. Да.

Чарторыйский стукнул каблуками, султан на каске качнулся вслед за склонённой головой. Она подобрала шубу и ступила на верхнюю ступеньку, не оглядываясь и не видя, что кавалергард тут же шагнул было вперёд, чтобы подать её Высочеству руку, но его остановили сразу несколько других рук – в отдалении. Сказано было: в некотором отдалении. Она всё же придерживалась свободной правой рукою за перила, упасть она, разумеется, никак не желала.

И в самом ли деле именно князь Адам следовал за нею по ступенькам, ведущим к зимней русской реке? Потом, первым же летом правления батюшки Павла Петровича, князь Адам был выслан; ах, она уехала бы с ним в эту Сардинию, Сардиния ничем не хуже Бадена, по крайней мере, там она была бы сама себе хозяйка – сама себе хозяйка в семейном счастии с любимым человеком, ей бы не пришлось устраивать это счастье в России – самой. Она желала счастья и свободы – Боже мой, как просто – счастья и свободы. А с Алексеем она тогда ещё не должна была быть знакомою, Амалия скрывала от неё Алексея весьма продолжительное время, так что, кажется, это не его ребёнка она носила той зимой. Родилась тогда слишком смуглая, слишком черноволосая девочка, словно бы не Алексей Охотников вдул в неё своё горячее семя, а какой-нибудь мавр, прибывший с посольством к русскому двору, какой-нибудь чёрный оруженосец одного из привечаемых Павлом Петровичем мальтийских рыцарей, на мгновение оставивший своего господина и с единственным оружием, побеждающим всё и вся, пришедший к ней в спальню на одну ночь.

Река Славянка лежала под голубым льдом. Темные ели укутались в сверкающие рождественские покрывала. Ветер стих, ничто не мешало наслаждению. Тропинку вдоль реки, ведущую к павильону, тоже расчистили, но снег с крохотной крыши не сбросили – русское даже в императорском дворце нерадение оказалось кстати, именно в этот миг она и подумала о Рождестве у себя дома, об игрушках и о сахарных леденцах. Подумала об Амалии; Амалия вновь жила теперь дома, в Бадене – за тысячи вёрст. От одной только мысли, что в самом ближайшем будущем муж добьётся у батюшки Павла Петровича разрешения для Амалии – разрешения вернуться, от одной этой мысли ей стало жарко в тяжёлой песцовой шубе. Высунула на русский холод розовый свой длинный язычок, словно бы желала сейчас дотронуться им до того, до чего сейчас дотронуться была никак не в состоянии. Чарторыйский не видел за спиной, как она вытягивала язык, не видел, только почти неслышно поскрипывал и поскрипывал снегом вдалеке.

Этой весной, когда вот-вот должна была вскрыться Нева – месяцев восемь исполнилось тому, – когда вот-вот должна была вскрыться Нева, готовый умереть лед навевал на Петербург резкий холод, дни тогда стояли морозные, но сухие, солнечные. Муж любил гулять в такое время по Дворцовой набережной, и положение обязывало её сопровождать его, словно бы офицеру охраны. Гуляние с бесконечными остановками утомляло. Муж на каждом шагу заводил разговоры, и она вынуждена была улыбаться и кивать головой; руки не подавала никому – не хотелось снимать перчатку на морозе или вынимать голую руку из муфты, чтобы подставить её чужим губам. Не в сил ах сейчас перелететь к ненавистной сестре – слишком далеко, да и невозможно ей было сейчас путешествовать, а тем более – перелетать в таком положении, – не в силах, значит, перелететь к ненавистной Амалии, она перелетела на набережную – на восемь месяцев тому назад, ещё до смерти великой императрицы Екатерины.

– Целую ручки ясновельможной пани, Ваше Императорское Высочество, – поляк склонился, и её рука в неснятой перчатке вдруг сама пошла навстречу его губам.

Она знала, что это – поляк князь Адам Чарторыйский, что он принадлежит к одной из лучших польских фамилий, но какое это теперь имело значение, если Польша навсегда перестала существовать? Имело значение, что князь Адам – штаб-офицер Кавалергардского полка, регулярно назначаемый в императорский караул, и она видела его и в свите батюшки Павла Петровича, и в карауле возле кабинета мужа, а прежде – близ особы великой императрицы Екатерины. Офицер охраны.

Сюда, на набережную, князь явился в шляпе и в жёлтой волчьей шубе, какие носят все грубые поляки у себя в имениях, – это было вопиющее нарушение правил; она не входила в мужские дела, но прекрасно знала, что офицерам нельзя показываться в общественных местах иначе, как в форме, и князь, разумеется, должен был надеть шинель и каску, а в определённые дни, например, она, знала, что такой день – четверг, а в определенные дни князь должен был ещё и прицеплять палаш. Если бы в Гатчине муж или батюшка встретили князя Адама в подобном клоунском виде, тот немедленно был бы взят под караул, именно этого поляк, вероятно, и добивался, но сейчас муж почему-то и бровью не повёл, хотя четверо однополчан князя Адама, точно таких же дворян-кавалергардов, ничем не хуже его, в форме и при оружии шли на пятьдесят саженей позади. Впрочем, те находились на дежурстве, да, на дежурстве. А поляк, видимо, полагал, что если он столь демонстративно покажет, как на него императорский указ не распространяется, в его жизни здесь, в России, наконец-то что-то произойдет. На эшафот метил князь Адам, но – не случилось, нет.

– Целую ручки, – он повторил, желая поцеловать хотя бы одну из двух ручек; нотка недовольства проскользнула в голосе, словно бы даже и русская великая княгиня не могла сейчас не подставить польскому князю руку для поцелуя. Так рука сама пошла, подчиняясь амбициям полячишки, тот поцеловал не защищённую перчаткой кисть, а выше – запястье, чёрная его прядочка упала ей на руку, щекоча, и её всю вдруг передёрнуло от этого поцелуя, как передёргивало прежде от поцелуев Амалии; ничего не сказала, хотя требовалось, конечно же, произнести некую светскую формулу, но ничего не сказала, кровь бросилась ей в лицо; мужнин голос донёсся как сквозь вату:

– Я рад нашей встрече, князь. – Это-то муж на набережной говорил буквально каждому встречному, с любым из встречных, кто бы тот ни был, ни за что не желая говорить по-французски, якобинская Франция тогда оказалась не в чести. – Как вам Петербург? – а вот это уже был вариант для гостей. Вопрос, правда, прозвучал несколько странно, если учесть, что поляк жил в Петербурге уже несколько лет и вряд ли мог похвастаться свежестью впечатлений. Но умный поляк отвечал по сути.

– О, Ваше Императорское Высочество, – глядел прямо в глаза своими круглыми темными глазами, и можно было вообразить, что поляк и на самом деле именно так и думает. – Ваше Императорское Высочество, Петербург прекрасен, но если бы не Ваше Императорское Высочество, жизнь в Петербурге казалась бы мне совершенно невыносимой. Если бы не Ваши Высочества… Если б не Вы и не Великая Княгиня Елизавета Алексеевна. – Он поклонился ей, и рука нечувствительно дрогнула, словно бы сама желая вытянуться вперёд под новый его поцелуй.

– Ну, полно, полно. Мы видимся так редко.

Она уже пришла в себя и чуть не засмеялась: муж и Чарторыйский виделись, как правило, только когда Чарторыйский заступал на дежурство. Впрочем, бывали и, скажем, музыкальные вечера, на которые поляк, будучи не по статусу своему в России, но по рождению званым, являлся в мундире, но там он только кланялся и сам не подходил, а если муж вступал с ним в разговор, то уж наверняка уже спросил его, как ему Петербург – город его заточения в России. Но муж продолжал, и улыбка примёрзла к её губам; так, с затверженной улыбкой, она потом и подала вновь руку для прощания, потому что муж проговорил:

– Весной, вы знаете, князь, двор переезжает в Таврический дворец…

– Je sais que Sa Mageste desire vivre a l'intimite, seulement parmi ses proches.[58]58
  Я знаю, что Её Величество желает жить уединенно, только среди своих (франц.).


[Закрыть] – Князь не выдержал пытки русской речью.

– Да, так что ж с того? – муж продолжал говорить по-русски, вынуждая поляка делать ужасные ударения; если б она была русской, она давно уже смеялась бы до слёз. Но бестактность, только что допущенная перешедшим на французский кавалергардом в шубе, как и вопиющее нарушение формы одежды, тоже остались не замечены. Муж явно благоволил к поляку:

– Вы любите гулять, я полагаю? Не правда ли? Приезжайте ко мне в Таврический, мне хочется показать вам сад. Погуляем по саду. Как только снег сойдёт. Там чудесный сад. Как только сойдет снег, я пошлю за вами. И я, и великая княгиня… Не правда ли, мой друг?

– Да, – сказала, – да. – Кажется, именно тогда муж увидел и понял; она не могла высказать ничего, только взгляды могли говорить. Избавление от Амалии, избавление и побег – этот притворяющийся неотесанным полячишко оказался самым умным и тонким человеком в её жизни.

– Да… – муж тоже быстро взглянул искоса: поляк вполне годился. – И я, и великая княгиня… Разумеется. Я пошлю.

Как сумела столь быстро наступить весна в этом году? Она не увидела ледохода – не очень хорошо себя чувствовала, лежала под одеялом в натопленной спальне, пила омерзительные капли доктора Виллие, и шороха сталкивающихся друг с другом льдин не слышала, в ушах шумело от простуды, и ей представлялось, будто она действительно слышит, как лёд шумит. Но одно – зелень в этом году необыкновенно быстро пошла в рост; она сделалась больною в зиму, а выздоровела чуть ли не в лето, потому что уже ярко-изумрудной становилась поляна перед дворцом, нежной, ещё прозрачною зеленью покрылись берёзы и тополя на берегу реки, видимые ею из окна. Природа словно бы наверстывала то, что упустила за зиму, и люди, по всей видимости, тоже старались наверстать упущенное зимой.

Она так и стояла у окна, когда доложили о князе Чарторыйском. Она удивилась, знаком отпустила всех – нет, всех, всех, решительно всех; удивилась, она удивилась; приказала принять, хотя могла бы, пользуясь однажды усвоенным навыком, перелететь на восемь месяцев вперёд, а оттуда возвратиться к своему окну хотя бы десять минут спустя появления князя Адама в её покоях – странного появления; князь должен был явиться к мужу, к мужу. Она уже покраснела и дышать стала тяжело и часто, как всегда дышала в минуты волнения. Он вошёл в только что введённом для кавалергардов чёрном мундире, треуголку держал на отлете; как грач, сам чёрный и чёрный мундир; чёрная прядочка дернулась, когда он со стуком свел каблуки и согнул голову в поклоне, уголок рта дернулся вместе с прядочкой, словно бы князь лежал в падучей.

– Ваше Императорское Высочество.

Не дожидаясь других слов, протянула руку для поцелуя. Князь взглянул ей в глаза и сразу же был чрезвычайно дерзок. Сразу же. Так только её можно было взять, как когда-то взяла её Амалия – сразу. Это было государственное преступление, покушение на члена императорской фамилии, покушение: князь сразу же пригнул ее, повернул к себе спиною и сзади вонзил горячий кинжал ей под живот, оба они задохнулись – она от боли и нестерпимого чувства счастья, а он от поразившего его откровения. Она закусила манжету на только что поцелованной нежданным гостем руке, чтобы не закричать, во рту остался вкус шерсти. Через несколько минут князь встал пред нею на колени, а она вынуждена была, шатаясь, вернуться из спальни в библиотеку и сесть в кресла – ноги не держали ее, ни ноги, ни руки не слушались её сейчас. Кровь, когда князь ударил её кинжалом, кровь хлынула потоком, и теперь она сидела на совершенно мокром платье; стекало по нижним юбкам и подолу – странно, что она не испытывала неприязни от мокрого, только тепло и лёгкость, только лёгкость и тепло. На юбках кровь легла алыми, яркими пятнами, а на синем подоле платья – бурыми и тёмными, словно бы мясная подлива, пролитая за обедом. Она не помнила, что она говорила несколько минут назад. «Зови меня Лулу», – так, кажется, она говорила. Смятение оказалось чрезвычайно велико, потеря девственности будущей императрицею, состоящей уже несколько лет в законном браке с сыном наследника престола, произошла так, словно бы она была горничной, обесчещенной лакеем, или скотницей, поваленной на солому конюхом, потеря девственности девушкой императорской фамилии ничем, получается, не отличалась от потери девственности девушкой любого сословия.

Она поднялась, позвала людей и приказала переодеваться, и – не выдержала ожидания чистого сухого белья и платья, она уже ненавидела полячишку, а ещё более – себя ненавидела сейчас, воспоминание о чувстве счастья, только что испытанном ею, пропало. Так бывало каждый раз и с Амалией; остались только боль, стыд и брезгливость к нечистому белью, чего она не смогла вынести, потому что не выносила не то что пятнышка – намека на пятнышко не выносила на одежде; не выдержала ожидания и наконец-то, сделав над собою поразившее её легкостью своей усилие, наконец-то перелетела на восемь месяцев вперёд, в новую зиму, в свежий и чистый воздух возле засыпанного снегом павильона на берегу Славянки.

– Адам! – в порыве обернулась, и тот, придерживая палаш, оставляющий в снегу неровную полосу, сделал несколько быстрых и широких шагов, почти подбежал, чтобы оказаться к ней ближе. – Adam , ist in Polen jetzt auch Winter ?[59]59
  Адам! Адам, в Польше сейчас тоже зима? (нем.)


[Закрыть]

Почему она вдруг так спросила, да ещё на родном языке? Показалось, что никто, кроме нее, не может быть столь же одинок здесь, в этих прекрасных голубых снегах? Скоро она не будет одинокой. Зимняя свежесть и ожидание скорого счастья, наконец-то подаренного ей Богом – Богом, а не человеком, – это запомнилось. Она чувствовала себя Марией после Благовещенья, Гавриил слетал к ней, чтобы передать Божью милость, Гавриил, а не князь Адам. А тот улыбнулся, снисходительно, как простой любовнице, улыбнулся.