Текст книги "Императрица Лулу"

Автор книги: Игорь Тарасевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Meinst du , dass Russland auch noch das ausschliessliche Recht auf den Frost hat ? Nicht nur auf mein Land und sein Staatswesen, sondern auch noch auf sein Klima?[60]60
  А она усмехнулась. – Ты думаешь, что Россия обладает неразделенным правом ещё и на мороз? Не только на мою страну и на её государственное уложение, но и на климат в ней? (нем.)


[Закрыть]

Что его так разобрало на ровном месте, Бог знает; с холода; мозги застыли. А она усмехнулась –  недобро, как, бывало, при своих усмехалась великая императрица Екатерина. Она усмехнулась в ответ на его улыбку и эту глупость, которую он сейчас произнёс: когда несуразности говорили про Россию, она словно бы – так вдруг – начинала чувствовать себя русскою и по крови и даже более того, что русскою по крови – чуть не русской императрицей, потому что теперь была она супругою наследника престола, супругою наследника Павла Петровича, начинала чувствовать себя императрицей, хотя разговоров о её восшествии на русский престол тогда ещё ни Адам, ни Алексей даже не заводили, – батюшка Павел Петрович был в полном и благоприятном здравии, а о зубовском заговоре она тогда ничего не знала.

– Так-то уж и скучаешь по своей Польше? Ну что, плохо тебе здесь? Скажи, плохо, плохо?

Кавалергард схватил морозный воздух открытым ртом, словно бы в самое сердце, пробив и кирасу, и шинель, словно бы в самое сердце подло его ударили сверкнувшим трехгранным стилетом, не знающим преград своей стали – ударили, как сам он подло ударил её прошедшей весной.

– Ох! – Он даже рукой в перчатке взялся за кирасу – там, где билось под кирасою это раненное ужасным вопросом сердце. – Ox! Choc wbij w sciane![61]61
  Хоть в гроб ложись! (польск.)


[Закрыть]– Красные его губы побелели и задрожали.

– Что? – засмеялась. – Что?

– Прости, Лулу, но… мне больно. Зачем же ты смеешься? Я поляк. Я не могу не скучать по своей родине. Я никогда её не забуду. Я здесь только потому, что моя родина пребывает под властью русской короны. Я – залог спокойствия моей родины… Я… заложник. Екатерина, вполне сообразуясь с ситуацией, сделала меня обычным офицером кирасирского полка, пусть и привилегированного. Я не могу уехать, будучи должным нести службу. Я всегда на виду. И если в Польше произойдёт возмущение буду казнён. Вам известно, Ваше Высочество, что именно с такой миссией я приехал в Россию. Заложником повиновения всего польского дворянства. И моё положение нисколько пока не изменилось с воцарением Вашего тестя, Ваше Высочество. Я… – Уже стоял он в должной при случае позе – навытяжку, но подбородочек, к которому спускались чёрные франтоватые усики, вздёрнул высоко; высоко, значит, вздернул упрямый польский подбородок.

Она чувствовала себя всё более и более оскорблённой. Князь недоволен своим положением при дворе, при… ней, в конце концов. Разве не видит он сейчас доказательств её расположения к нему и расположения к нему наследника престола? Какие ещё нужны доказательства дружеского расположения их семьи к нему, если она носит сейчас его ребёнка? И невместно теперь дерзить ей, в самом-то деле!

– Я… Я, наверное, даже не имею права любить!

Перебила его, и особенно резко прозвучал в разреженном воздухе голос:

– Польша многие века была противником России, теперь русское государство делает всё, чтобы территория Польши никогда более не становилась плацдармом для агрессии против России… – Вновь повернулась и вновь двинулась по тропочке. – России не столь важно, каково будет государственное устройство Польши, сколь важно, чтобы поляки никогда более не питали несбыточных надежд… – Повернулась к нему вновь, потому что это прозвучало слишком лично, так она не желала говорить, поэтому добавила, смягчаясь, чтобы Адам не принял её слов на себя, он мог питать на её счет и на неё самоё сколько угодно надежд. И вдруг помимо себя произнесла, сама не зная, зачем произносит сентенцию, вовсе не нужную сейчас Адаму: – Россия слишком бедная страна, чтобы быть слабой. Деньги…

– О, Лулу! Деньги! – Адам двинулся за нею следом, уже не отставая, а держась на расстоянии в два-три шага. – Деньги, деньги, деньги! В Польше только о них вечно и говорят. Деньги, деньги, деньги, деньги! Возбудитель несбыточных надежд. Можно подумать, что деньги способны изменить судьбы государств… Или судьбу человека… Дать свободу… Дать любовь… Смешно. Все имения Чарторыйских до сих пор секвестированы, и что же? Будь я по-прежнему богат, будь мой отец по-прежнему богат… Нет… Иллюзию свободы, иллюзию любви – вероятно…

Уже подходили к павильону, она сама повернула ручку на стеклянной двери, потому что сейчас некому было распахнуть перед нею двери, все свитские по-прежнему стояли на верхней площадке лестницы, не решаясь двинуться вслед за нею и, разумеется, не решаясь совершенно упускать её из виду; Павел Петрович не простил бы никому, произойди сейчас хоть что-либо неприятное с невесткой.

– Глупости. Бедный не может быть счастливым.

Адам набросился на неё так, как всегда он это делал – словно бы предательски, сзади, грубо, хотя сейчас, в её положении, он мог бы пожалеть ее. Но она сказала, сама сказала, едва двери павильона закрылись за ними, что уж право любить остается в полном его распоряжении.

– Lieben, das kannst du, soviel du willst. Dieses Recht kann dir nur der Herrgott nehmen. Umso mehr, als dies das einzige ist, was eine Frau von einem Mann verlangt, – Liebe.[62]62
  А уж любить ты можешь, сколько захочешь. Это право может отнять только Господь Бог. Тем более, что единственное, чего хочет женщина от мужчины, – это любви (нем.).


[Закрыть]

He сопротивлялась, позволила заголить себя, выставив под рассеянный свет и под холод ещё и огромный сейчас живот с восьмимесячным будущим императором России – не сомневалась, что это мальчик, потому что очень хотела мальчика, только императора она и могла произвести на свет; не чувствовала холода. Если б редкие снежинки смогли залететь сейчас сюда, они мгновенно растаяли бы на ней, как на жаровне. Именно тут Адам и доставил ей чувство острого счастья – доставил красными и сочными своими губами и языком, и она в эту минуту словно бы видела его губы и язык там, возле себя, и двинулась, переступила ногами, как лошадь, которую чистят на конюшке скребком, двинулась, чтобы доставить и ему такое же чувство счастья, потому что у неё более длинный, более быстрый, более горячий язычок, чем у сестрицы Амалии; пригодился язычок в России. Но нет, не такой любви хотела она.

От людей их сейчас отделяла только стеклянная дверь павильона и Славянка, лежащая во льду, да ещё высокая лестница.

И зимой, и летом оставляла свиту там, на верхней площадке, брала с собою только одного офицера охраны и очень бы удивилась, если б ей сказали, что люди – от госпожи Нарышкиной, сопровождавшей её в иные минуты, от доносчицы Катьки Валуевой до девчонки-горничной, – удивилась бы, если б ей сказали, что люди прекрасно знают: императрица Елизавета Алексеевна и зимой, и летом предпочитает павильоны и кавалергардов в павильонах – так все знали. Да и не могло быть этого разговора зимой, потому что зимой Чарторыйский уж давно вышел из полка, сопровождал императора в его путешествии по России – посетил Павел Петрович несколько городов, – сопровождал, значит, батюшку Павла Петровича, за что получил звание генерал-лейтенанта русской службы, а вскоре же был удален от нее, от Лиз, посланником. Как она могла просить увезти её отсюда прочь – из снегов в зелень Италии, в зелень, в которой уже грохотали пушки маленького корсиканца – такого же черноволосого, как сам князь? Поистине, неизвестная сила отвращает её от блондинов. Наполеон нравился ей тоже. Да что говорить, только он мог увезти её прочь, ничего не боясь на свете. Ему предназначалась сестрица Амалия, так и не доставшаяся никому. Словно бы ему, Наполеону, жаловалась она, его просила:

– Lieber, mein Lieber… Lieber, ich bin so ungluecklich… Ich… O-oo… ich bin so ungluecklich…[63]63
  Милый, милый… Милый, я так несчастна… Я… О-оо… я так… несчастна… (нем.)


[Закрыть]

Алексей же и на самом деле оказался чрезвычайно мил, и свита теперь уже совершенно точно знала, что и Государыня, и сестра её Императорского Величества принцесса Амалия Баденская предпочитают именно черноволосых офицеров Кавалергардского конного корпуса, каковым является, скажем, дежуривший нынче штабс-капитан Охотников, причём предпочитают именно в павильонах на берегу различных русских речек – ну, так повелось, такова традиция и императорская воля. Но она как раз воли пока не давала себе, чтобы перелететь ещё и на несколько лет вперёд, в лето, полное тепла и горячего света, в полный солнечный день, только князя Адама отправила прочь на восемь месяцев назад из той зимы, в которую родила Марию Александровну. Что ж, Алексей достанет денег, в нужное время она заплатит полкам и станет, наконец, свободна, свободна, она станет свободна, перестанет быть стеснённой чьей-либо волей.

А тогда, выйдя ошеломлённым из её покоев, Чарторыйский немедля же оказался в саду, где дежурный адъютант предложил ему подождать возле гипсовой Венеры, тщетно закрывающей от взглядов грудь и лоно. Чарторыйский дико взглянул на Венеру, и адъютант, уходя с докладом великому князю, тоже посмотрел на нее, словно бы впервые сейчас увидел. А через восемь месяцев – или только что, двадцать минут назад? – через восемь месяцев кавалергард, стоя на коленях, вновь, значит, распахнул на ней шубу, задрал синий подол; перебирал бесчисленные нижние юбки, пока глянцевая кожа её ляжек ослепительно не засверкала в полутьме. Она упала бы, если б он не поддержал ее. Не произнесла ни слова, это он беспрерывно повторял: « Euer Hoheit … Euer Hoheit … Euer Hoheit …»[64]64
  Ваше Высочество… Ваше Высочество… Ваше Высочество… (нем.)


[Закрыть] Язык у поляка, по всей вероятности, оказался куда длиннее, чем у неё или у Амалии. Она ещё успела подумать – помимо себя, уже чрез миг она уже потеряла способность мыслить, – ещё успела подумать, что язычок у Чарторыйского куда длиннее, чем у Амалии, ещё успела сказать:

– Nein… Nenn mich Luise. .. Nein, besser. .. nenn mich Lise… O, Lieber, nenn mich Lulu…[65]65
  Нет… Зови меня Луиза… Нет, лучше… зови меня Лиз… О, милый, зови меня Лулу… (нем.)


[Закрыть] – И по-русски успела добавить: – Зови… меня… Лулу… Иначе я… не буду знать, кто я…

И тут он – восемь месяцев назад – повернул её к себе спиной, она была вынуждена, не сопротивляясь, упереться руками в паркетины, чтобы действительно не упасть; такое она видела однажды в детстве в отцовском табуне, так делали друг с другом лошади. Но это она вспомнила уже потом, а сейчас Адам ударил её горячим кинжалом под живот, кровь хлынула, заливая синий шёлк, белые крахмаленные юбки, спущенные чулки; предательские удары следовали, не переставая, пока её не вывернуло душой наружу, она издала сдавленный горловой звук и – потеряла себя. Она даже не успела сказать, как ей больно. Пока Адам привёл себя в порядок, пока выскочил сквозь стеклянные двери павильона наружу, осыпав ее, лежащую, осколками стекла, пока прибежали, пока врач, должный, согласно приказу Его Императорского Величества, неотступно следовать за нею, а сейчас оставшийся вместе со всею свитою наверху, на лестничной площадке, пока, значит, явился врач – Бог знает сколько времени прошло. Адам, потрясённый, восемь месяцев назад вышел в сад Таврического дворца возле статуи Венеры, а великая княгиня Мария Александровна раньше положенного Богом срока появилась на свет. Кто мог предположить, что так случится?

Лиз, чтобы не умереть от горя, чтобы немедленно от страшного горя не покончить с собою, пролетела время мучений, пролетела время надежд и новых мучений, вошла к вновь приехавшей из далекого дома, из Бадена, Амалии – та попросила её Императорское Высочество оказать ей честь и прийти к ней – послала старого доверенного лакея Кохенмюллера. Лиз знала, зачем её зовут – покурить трубочку.

Эта маленькая трубочка, трубочка, знакомая с той их с Амалией ночи, когда та сказала, что никогда не покинет сестру и что готова ей открыть свою тайну. Она могла бы сказать: ещё одну свою тайну. Вишневая солдатская трубочка, после которой и от нее, и от Амалии некоторое время исходил тонкий серный запашок, словно бы сестры только что ведьмачили у себя в детской, а потом у себя – каждая в своей – у себя в комнатах, нежный, нежный и тонкий серный запашок, который испускает каждая настоящая ведьма, – запашок шёл от трубочки, которую сестра держала в правой руке. Фрау Геттель к тому времени уже окончательно уходила к себе, а потом, совершая ночной обход спален, могла из-за дверей убедиться, что у сестёр царствует полная тишина. К утру запах улетучивался – они обе открывали двери настежь, запах улетал прочь, и от Амалии по-прежнему пахло только лошадьми, а от неё, Лиз – туалетной водою и теми духами, которые в последний раз рекомендовала маменька. Правда, иногда фрау Геттель всё-таки унюхивала что-то – в ворохах скомканных одеял, в складках одежды.

– Чем это у Вас пахнет, Ваше Высочество? – шевеля своим огромным носом, подозрительно спрашивала фрау Геттель.

– Это новая лошадь Амалии, – с хохотом отвечала тогда Лиз, лицо её двигалось, и фрау Геттель не могла заметить преступных ночных следов на лице Луизы – на прелестном юном лице, на котором тогда ещё отражалось всё, что было в её сердце, – не могла заметить тогда ещё совсем легкой синевы под глазами, совсем ещё небольших красных пятен на щеках, не могла заметить чуть вздувшихся после ночи и наполнившихся избыточной кровью губ.

– Её Высочество принцесса Амалия совершенно потеряла себя на конюшне… – пользуясь близостью ко всему августейшему семейству, без обиняков заявляла тогда воспитательница. – Мой Бог, возможно ли старшей принцессе одного из лучших домов Германии… Конюхи, жокеи – это не общество для принцесс, мой Бог! Лошади – лошадями, но всякие подозрительные личности… Это всё пройдоха Кохенмюллер, я потребую, чтобы старшей принцессе сменили берейтора. Конюхи… Я даже видела один раз на заднем дворе китайца, с которым говорил Кохенмюллер, он говорил с настоящим китайцем, Ваше Высочество! Тот был в синей рубахе без пуговиц, с чёрной косичкой и такими же чёрными зубами… – фрау Геттель быстро перекрестилась. – И постоянно кланялся, как болванчик. Мой Бог, я возьму это дело в свои руки, не сомневайтесь, Ваше Высочество.

– Да, дорогая фрау Геттель, сделайте это, – говорила Лиз, кивая; возможно, с той поры голос её и начал резчеть.

…Ах, милая, милая, милая фрау Геттель!

– Только тихонько, сильно не втягивай в себя, Лулу, – Амалия всегда так говорила, много лет предупреждая младшую. Быть может, она действительно любила свою Лулу, знает только Бог, которого столь часто призывала фрау Геттель. Когда Лиз подносила трубочку ко рту, на обычно неподвижном лице Амалии появлялась добрая, чуть ли не материнская улыбка, бровки её взлетали. – Тихо, тихо… Вот… И вдохни воздуху сейчас… И ещё… И ещё вдохни воздуха, киска… Сладкая киска моя… И последний раз – теперь посильнее затянись, но всё-таки не очень сильно, потому что иначе ты улетишь очень высоко, моя милая маленькая кукла…

Сказать правду: без этой трубочки Лиз не могла летать. Она здесь была чужой, трое мужчин называли её Лулу, но ей всё казалось, что даже Лиз, даже Елизаветою Алексеевной её именовали с большой неохотой. Как иначе она могла здесь летать – свободно, как все беловолосые её российские родственники? Более никак и не могла, только что приложившись к трубочке. После третьей затяжки Лиз уже не имела сил двинуть ни рукой, ни ногой, откидывалась на постели, только головой поводила из стороны в сторону на высоких подушках, пока Амалия стягивала с неё платье, лиф и юбки и пока не приникала к ней, уже пребывающей в пусть не очень высоком, но всё-таки в настоящем горнем полёте; только тогда Амалия сама сильно затягивалась, на миг оторвавшись от её разведенных ног, тогда и она сильно затягивалась, чтобы с такой же силой сколько было возможно всосать в себя нежную сестринскую плоть, пока сестра не чувствует боли. Лиз дрожала вся, всем телом и всем существом своим, как дрожит, трепеща под ветром, оконная кисея на распахнутых створках. В полусне, в полуполёте ей только и оставалось со стоном перевернуться на бок, чтобы удобнее было погрузить лицо в алую мякоть старшей сестры; язык слушался с трудом, так, словно бы он, язык, находился не во рту у нее, а на расстоянии в милю, и надо было кричать ему, чтобы он услышал; кричала, кричала беззвучно, только сама и слыша собственный крик.

А сейчас знакомый с детства лакей – так упрямица и не пожелала переодеть своих людей в русские ливреи после упокоения батюшки Павла Петровича; нынче, при муже, сестрица вновь решила позволять себе все, что угодно, – лакей отворил пред нею двери, в низком поклоне произнеся:

– Kaiserliche Majestaet.[66]66
  Ваше Императорское Величество (нем.).


[Закрыть]

Она повернулась, стоя в дверях, разве что подол широкого платья успел уже войти к Амалии, повернулась – запах, так-то знакомый ей, достиг ноздрей. Тут же повернулась в дверях к свите:

– А вы все, пожалуй, оставайтесь здесь, вот что. Я не могу занимать внимание своих дам семейной болтовней сестёр. Здесь оставайтесь.

Дылда Валуева было сунулась вперёд, желая возразить, в открытом её рту уже возникла, готовясь вывалиться, фраза – Лиз-то знала, что Валуева – мужнина пересыльница, да фрейлина не знала, что императрица знает про то. Валуева мастерица была передавать известия, и ей, Лиз, передавала, если что узнавала про мужа, немедленно же, значит, и ей передавала тоже.

– Здесь оставайся, говорю тебе.

В спальне у Амалии сидел на стуле черноволосый молодой кирасир, кирасир вскочил, стукнул ботфортами, она видела его не раз в карауле – хорош был, да, действительно хорош. Чёрен только, как сам Магомет. Ноздри у Лиз затрепетали, словно бы она уже сделала первый опиумный вдох из вишневой трубочки.

– Ваше Императорское Величество. – Голову склонил, и прядочка чёрная упала на лоб, как у князя Адама – нет, лучше, чем у князя Адама.

Протянула руку для поцелуя.

– Кто вы? – спросила.

– Поручик Охотников, в первом эскадроне Кирасирского корпуса Его Императорского Величества, Ваше Императорское Величество.

– Dein feuriger Verehrer, Lulu, – громче, чем обычно, проговорила Амалия. – Was glaubst du, wie lange ich ihn vor dir versteckt habe.[67]67
  Твой горячий поклонник, Лулу… Сколько времени я его от тебя прятала (нем.).


[Закрыть]– Сестра засмеялась странным смехом, словно бы действительно могла спрятать от царствующей фамилии офицера, регулярно заступающего в караул.

– Je suppose que vous etes l'offcier le plus zele dans les chevaliers-garde, Monsieur lelieutenant… – Тоже резко, как всегда резко говорила она, резко произнесла; улыбнулась, видя, как оливковое лицо офицера потемнело: так он краснел – темнея лицом. – Toujours vous etes le premier a remarquer mon apparition a la sortie. A mon tour je l'avais bien remarquee.[68]68
  Я полагаю, вы самый старательный офицер конной гвардии, господин поручик… Вы первым, всегда вы первым замечаете мое появление при выходе. И я это заметила, в свою очередь (франц.).


[Закрыть]

Она смотрела, продолжая улыбаться, – это выглядело как признание. Вдруг она начала быстро и глубоко дышать, как всегда с нею бывало при волнении – значит, она волновалась? Повернулась, чтобы сесть в кресла возле огромной, под балдахином, кровати, с другой стороны которой уже сидела Амалия. Та не поднялась при появлении русской императрицы.

Лиз не знала, как поступить – запах опия слышался в спальне сестрицы совершенно явно, но красавчик-кавалергард, как бы он ни был хорош собою, не мог и не должен был знать…

– Stell dir vor , – Амалия подняла ногу в розовой туфле и положила её на кровать; бант на туфле закачался в такт движению ноги при каждом её слове, бриллиант на банте начал посылать лучи во все углы спальни; стали видны белые кружева у Амалии под юбкой. Сестрица уже выкурила, судя по всему, полную трубку – рискованно в столь ранний ещё час, дворец вовсе не затих пока, ещё предстоял ужин; когда она сейчас проходила по коридорам, видела, что в большой зале уже накрывали на стол, да ей и встретились люди с подносами, несли горячее – она заметила, несли горячее, утку под французским соусом. Поскольку пронесли горячее, доложить, что кушать подано, могли в любую секунду, вот прямо сейчас, старший официант мог просто прийти за нею следом. Разве что, подумала, разве что муж решит отложить ужин, поскольку они с Адамом как раз работают сейчас у него в кабинете. – Stell dir vor , Lulu , dieser Hengst … Und er ist der beste der Herde, der groesste… also eben der groesste Beschaeler der Welt… Du kannst mir glauben, so etwas hatte ich noch bei keinem Pferdeknecht gesehen, weder hier noch zuhause, – в дурмане сестрица ухмыльнулась , облизала сухие губы . – Mein Gott, er hat einen wie ein Artillerierohr! Und schiesst wie aus Eisen ! Und seine Kugeln sind wie die eines Hengstes , Lulu ! – Нет, сегодня Амалия уже выкурила явно не одну, а две трубки; в таких редких случаях она становилась опасной, Лиз знала, что в таких случаях та становилась просто опасной и, возможно, сегодня придётся звать на помощь старика Кохенмюллера, открывшего сейчас ей дверь. От Кохенмюллера не было секретов, старик знал сестер с рождения и, по всей видимости, именно он и приносил опий – Амалия так никогда и не сказала ей, где берет траву. – Mein Gott , er hat einen wie ein Artillerierohr ! Und schiesst wie aus Eisen ! Und seine Kugeln sind wie die eines Hengstes , Lulu ! ! – Тут Лиз с ужасом увидела, что Амалия не может встать со стула, потому что совершенно пьяна от выкуренного; её круглый ротик кривился. – Den empfehle ich dir , Schwester ! einfach als Heilmittel , sowas brauchst du jetzt .[69]69
  Представь себе… Представь себе, Лулу, этот жеребец… А это лучший в табуне жеребец, самый большой… то есть, это самый большой на свете скакун… Можешь мне поверить: такого я не видела ни у одного конюха, ни здесь, ни дома, Лулу. Он у него как артиллерийское орудие, мой Бог! И стреляет чугунными ядрами! А ядра у него, как у жеребца, Лулу!.. Рекомендую, сестра! Просто как лекарственное средство, необходимое тебе сейчас (нем.).


[Закрыть]

Кавалергард стоял молча; понимал ли он немецкий достаточно, чтобы совершенно ясно понять сестрицу?

Лиз не почувствовала, что как-то вдруг взлетела, но земля сама отвалилась в сторону, накренилась, лишь только она повела рукой, – накренилась вправо, лишь она повела левой рукой, и влево, лишь она повела правой; словно бы на лодке, на пруду, когда левое весло заставляет лодочку вертеться вправо, а правое весло – влево. Земля отвалилась в сторону, ушла из-под ног, однако же ноги её не заплясали в натужном и последнем танце повешенной и потом не повисли тяжело, безнадежно и неподвижно. Ноги её остались лёгкими и легко вытянулись вдоль тела; она осторожно, сведя колени и ступни, пошевелила ногами, словно бы русалочьим хвостом. И тут же полёт её явно убыстрился; летела горизонтально, только голова медленно поворачивалась из стороны в сторону; так хищно высматривает себе пищу сокол, летя над лугом – бурых полёвок, жёлтых с зелёным и коричневым отливом сусликов, чёрных бархатных кротов, вылезших глотнуть свежего воздуха начала лета. Под башмаками у неё потянулся парк, сверху деревья казались пышными кустами неизвестных доселе зеленых цветов. Она видела сейчас дворец с тыльной его стороны, куда ни разу в жизни не попадала и попасть-то не могла, видела, как прачка понесла от реки корзину с бельём, видела сидящих на чёрном крыльце двоих беседующих лакеев в ливреях императрицы Марии Федоровны, видела даже голубые дымки их трубок и тлеющие в глубине чубуков угольки – развела матушка бездельников, видела обеих знакомых ей и узнанных сейчас с высоты егерских собак – Раскатая и Мушку, почему-то одних, без хозяина, прыгающих по скошенной траве. Ветер бил в лицо, сообщая ей удивительное чувство счастья, ни с чем не сравненного счастья. Тотчас она увидела и егеря – он, зашел за восточную стену павильона, пускал на императорскую постройку сильную, изгибающуюся вверх и с брызгами падающую вниз струю; Лиз на мгновение увидела и кончик, из которого исходила струя. И эта струя, и раструб кручёного рога за серою спиной мужика, и купола домовой церкви – всё давало в глаза золотой отблеск, она вынуждена была заслониться ладонью, и тут же, нарушив движением руки плавное течение воздушных струй, тут же, значит, завертелась вокруг самоё себя; чертов танец исполняла она сейчас в совершенно синем, совершенно вычистившемся от облаков, совершенно немецком, в её домашнем, родном небе.

Первою слетела с головы нитка черного жемчуга, подаренная ей великой Екатериной сразу после свадьбы, – жемчуг, поддерживающий накладной шиньон, рассыпался, жемчужины полетели вниз, словно бы чёрные грозовые капли; попадали в траву; потом никто и никогда не найдёт их в русской земле, а если и найдёт через пару сотен лет, то лишь повертит в руке смрадный земляной окатыш с твёрдым ядром внутри да и бросит прочь, прочь, прочь… Трепыхаясь, как подбитый голубь, ничем не поддерживаемый, потому что заколки выскочили прочь тоже, трепыхаясь, полетел вниз и шиньон; освобождённые волосы хлопнули на ветру, словно бы полковой штандарт, и заплескались позади летящей. Тут же, сверкая, попадали вниз нашитые на платье аграманты – не все, потому что некоторые остались, намертво соединённые с шелестящим и, как и волосы, хлопающим на ветру шёлком, зато само платье, словно бы змеиная кожа, постепенно сползло с нее, оставив Лиз совершенно голою, как будто бы ни лифа, ни корсета, ни нижней юбки, как будто бы ничего, кроме самого платья, не было на ней сейчас. Платье несколько времени летело за нею, как бы само по себе живое существо, горизонтально вытянутое в воздушном потоке – будто бы Лиз всё ещё находилась внутри него. Но вот платье остановилось в полёте, скомкалось и комком ухнуло вниз; она успела заметить, куда оно упало – возле беседки, как раз возле беседки, между розовым кустом и резною стенкою, посылающей сейчас на землю кружевную тень. И, наконец, стремительно, словно бы самоубийцы с крыши, стремительно бросились вниз башмаки. Тут она отметила, что и чулок на ней тоже уже нет. Удивительную свежесть почувствовали ноги, пальцы ног – ветер целовал их. Лиз ещё раз уже осмысленно повела рукой, заставив тело крутиться; груди заплескались, круглые тугие ягодицы, которыми так восхищался Платон Александрович Зубов, завертелись под взглядом – она чувствовала этот восхищенный взгляд, ягодицы завертелись – тоже, словно бы золотые купола, давая искрящийся отблеск.

Внизу по дороге шагом тянулся конный гвардейский полк; она присмотрелась – то были, конечно, кирасиры; их каски сверкали тоже, сверкали золотые, в форме тупых углов, нашивки на рукавах литаврщиков, сверкали лоснящиеся крупы лошадей – крутые, как её собственная попка. Солнце сверкало, играло решительно на всем, куда только достигал взор. Она не видела только сверкания глаз, потому что всадники, держа повод, не поднимали глаз к небу; невозможно было представить, что это граф Платон, как тогда, при их совместным с Жюли купании, смотрит сейчас на нее, Платон Александрович мог только оставаться на земле, он не мог сейчас видеть её в счастливом солнечном сиянии, но взгляд чувствовала она и возбуждалась, сама, как солнце, загоралась под взглядом – летел навстречу взгляд, и Лиз протянула к нему, к этому светлому взгляду, руки, тем самым убыстряя полёт. Она согнула и развела ноги, и этим убыстряя полёт тоже. Чудо случилось. С огромною скоростью она влетела в непреодолимую преграду, в само солнце влетела, в солнце, источающее и взгляд, и свет, и страшный жар, входящий, влетающий в самое её естество, в солнце само, значит, влетела, но не разбилась, хотя испытала мгновенную боль, когда встреченная преграда заполнила её всю целиком. Теперь солнце и жар от его сияния были в ней самой. Она закричала там, наверху, продолжая лететь, закричала от счастья, продолжая полёт. Кирасиры внизу, на дороге, не слышали, только за дверями слышал дежурный кирасирский наряд, камеристка слышала и старший официант, пришедший доложить о том, что ужин подан, и лакеи. А кирасир летел меж её летящих ног. Тут в распахнувшееся окно ударил ветер, штора затрепетала, как трепетал в крике живот Лиз, мокрый от пота. Крик летел вслед за Лиз, пока Охотников не зажал ей рот ладонью; она укусила его ладонь, кровь быстро закапала, кровяной рукою Охотников шире развел ей ляжки. Остались на бархатной коже пятна, словно бы императрица Елизавета Алексеевна сейчас во второй раз в жизни потеряла девственность. Полк внизу продолжал движение, лошади шли галопом, скакуны всё убыстряли бег, как и она, Лиз, убыстряла свой полёт, и ей захотелось ласкать горячих скакунов, горячих, как солнце; она заглатывала и заглатывала огромное солнце, выплескивающее тяжелые струи огня.