Текст книги "Императрица Лулу"

Автор книги: Игорь Тарасевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Несколько времени подумал, окончательно принимая решение. Он имел точные сведения не только от Амалии. В конце концов, тайная служба, учреждённая по его приказу, работала хорошо, да, так – достаточно хорошо.

– Поступление в страну хотя бы ограниченных денежных сумм, минуя казначейство, должно оживить… Ты понимаешь… Одновременно с устранением самого способа этого появления. Это не может быть долговременным.

Они встретились взглядами с братцем, и тот, сдвинув ботфорты, словно бы получивший указание адъютант, склонил голову пред государем.

– Чем скорее, тем лучше. В этом случае нельзя давать нарыву созреть. И – деньги, деньги… Ты должен озаботиться… – странно добавил: – Не любовь, а деньги…

И тут же Константин, перенимая от старшего брата умение полёта, перелёта, пролёта над событьями, вышел из императорской театральной ложи прочь. А несчастная Федра умерла или покончила с собою – точно не известно, потому что ни великий князь Константин Павлович, ни Охотников не увидели конца представления; точно известно, что страдалица не вынесла обстоятельств, измысленных французским сочинителем господином Расином, – морское чудище вылезло, рассказывают, на берег, чтобы разрушить её счастие, что, разумеется, следовало оставить на совести того же господина Расина, потому что это просто не по-мужски – прибегать к морскому чудищу как к средству решения собственных проблем. Люди же не обращаются к морским чудищам в обычной своей жизни, предпочитая использовать по назначению исключительно земных чудовищ. Впрочем, левиафан не был представлен публике, а лишь был описан весьма неубедительными и путающимися в показаниях свидетелями, что тоже вполне объяснимо, так как явление чудища никак не следовало из самого хода пиесы, трагедия по-настоящему-то произошла за сценою, на дальнем морском берегу или, вполне возможно, в артистической уборной. Госпожа Валетова казалась бледною после пережитого, хотя этакие дамы вовсе не умеют бледнеть, от сильного чувства они краснеют, словно бы закалённые рубаки Александра Македонского, – тот пропускал своих солдат по качающейся над пропастью доске, чтобы увидеть, как от сильного чувства солдат краснел, а с бледного солдата немного толку.

Мысль об Александре перелетела, Охотников сам с собою засмеялся, стоя в обитом малиновым бархатом театральном коридоре, засмеялся, потому что не к Македонскому, вспомненному сейчас, а к другому Александру он, дворянин и офицер, обязан был испытывать восторженные чувства, что в известных обстоятельствах представлялось затруднительным. И тут он увидел, что госпожа Валетова действительно бледна от усталости и в конце коридора манит его к себе всё ещё оголенною мощной дланью; такими бы руками молотом в кузнице махать; Охотников не любил крупных дам. И тут же он понял, что он держит перед собою не отданный императрице и как бы не замеченный ею букет чайных роз, имеющих быть, как честный офицер своего полка, имеющих быть от всех кавалергардов поднесёнными Федре на последнем в нынешнем сезоне представлении; Охотников очнулся, императрица уже давно прошла мимо, всё сказанное ею жило в сердце, сердце саднило, светло стонало от счастья, которое сегодня вечером наконец-то подарят ему.

Сейчас Лулу, наверное, уже садилась в карету.

– Vous permettez?.. Les officiers du regiment des chevaliers-garde…[43]43
  Вы позволите?.. Офицеры Императорского Кавалергардского полка… (франц.).


[Закрыть] – Он, прошед весь коридор до дверей актрисы, оглянулся, потому что не он же один должен был сейчас находиться возле этих дверей, в зале он видел и Паллинуччи, и Захарова, и фон Граве, и Костовского, и Бениксена – не в одиночестве же он должен вручать букет! Однако в коридоре никого не оказалось, весь коридор вдруг поразил его пустотой, даже лакеев куда-то вдруг смыло прочь, словно морское чудище творчески несостоятельного сочинителя добралось и до них; сердце Охотникова дрогнуло – от любви к Лулу, сердце дрогнуло, сильнее заныло от счастья.

– Les officiers du regiment, ravis, Mademoiselle, de votre jeu scenique et votre beaute, prient humblement de recevoir en guise de cadeau,[44]44
  Офицеры полка… Офицеры полка, восхищенные вашей, мадмуазель, игрою на сцене и вашей красотою почтительнейше просят принять в дар (франц.).


[Закрыть] – щелкнул каблуками, протянул с поклоном букет, руку сунул за спину, за белый форменный колет, потому что там, в потайном кармане лежал золотой кулон от первого эскадрона, – госпожа Валетова, это тоже было известно, кроме чайных роз предпочитала ещё и золотые украшения; некрасиво шарил рукою за спиной, словно бы чесал задницу.

– Э-э… Entrez.[45]45
  Войдите (франц.).


[Закрыть] – Федра, видимо, не очень была сильна в языке господина Расина. – Не на пороге же, в самом деле.

Перекошенное яростью красное лицо великого князя Константина Павловича в третий и в последний раз в своей жизни увидел Алексей Охотников в гримуборной актрисы императорского театра. Успел увидеть князя близко-близко – прежде, чем сладкая боль стала совсем нестерпимою. Смешно, но успел подумать, что слушок правдив: великий князь, в отличие от него, любит крупных женщин и действительно, как и говорили в полку, находится в связи с госпожой Валетовой, как бы осуществляя таким образом, будучи командующим всей русской кавалерией, представительство всей русской кавалерии в постели безутешной Федры. Алексей улыбнулся, успел улыбнуться этой мысли, успел улыбнуться уже совершенно нестерпимому чувству счастья в сердце – именно в сердце, хотя трехгранный флорентийский стилет вошёл снизу вверх, под последнее ребро, словно бы великий князь видел на Охотникове отсутствующую сейчас кирасу и профессионально ударил под её блестящий кованый обрез.

– Имя?! Кто таков?! Имя! – совсем по-отцовски закричал в лицо Охотникову великий князь – тогда, на дежурстве по полку.

Охотников стоял в одной ночной рубашке, всё ещё не в силах окончательно проснуться и всё ещё видя пред собою скачущего по краю леса одинокого русского императора.

– Штаб… ротмистр… Охотников, Ваше Императорское Высочество. – Встал руки по швам.

Лакей, держась руками за голову, корчился на полу под ногами, а на Охотникова словно паралик нашёл – вскочив с постели, более не мог пошевельнуться, и язык более не двигался, не мог ни спросить разрешения одеться, ни спросить разрешения помочь своему человеку – ничего. Комната мгновенно наполнилась людьми, стало совершенно светло, потому что почти у каждого в руках оказался фонарь. И вдруг у Охотникова задрожали ноги – понял наконец, что произошло: ему предстоял арест сейчас, крепость, и, значит, они с Лулу не смогут выполнить задуманного. Император станет по-прежнему скакать по краю поля, а им более никогда – так, значит, получается – никогда… Не за своё будущее испугался, внутренне ахнул от невозможности уже близкого и почти обретённого счастья.

– А, это ты… – вдруг, мгновенно успокоившись, – тоже совершенно по-отцовски – произнёс Константин Павлович. – Это ты… – обернулся: – А вы что? Подите все прочь!

Толкаясь и с треском наступая на дверные филёнки на полу, офицеры и генералы свиты вывалились в пустой проём двери. Стали сумерки, единственный оставленный фонарь на полу возле холодной сейчас печи бросал сатанинские отблески на лица обоих мужчин.

– Изволь привести себя в порядок.

Великий князь самолично нагнулся, схватил за чугунную ручку фонарь и, озираясь по углам, поднял его на вытянутой руке, словно бы хотел сейчас найти что-то – то, что, вне всякого для него сомнения, находилось сейчас здесь.

– Как такое могло произойти?

Поскольку Охотников ничего не отвечал, Константин Павлович вдруг повернулся на одном каблуке – и мгновенно его не стало в комнате, как привидения. Всё ещё ошеломлённый Охотников прислушался. Полная тишина стояла в полку, не слышалось даже стука копыт или колёс кареты – великий князь ведь должен был на чём-то уехать – если он действительно уехал, по неясным для него, Охотникова, причинам решивши не отправлять его в крепость. Но, возможно, сейчас войдут люди? Подождав ещё несколько времени и судорожно одевшись, Охотников выскочил на пустынный ночной плац.

Дальний огонёк у будки возле ворот, и – вдали – такие же тлеющие огоньки возле офицерских денников, и почти рядом огонёк над дверью казармы первого эскадрона, в котором он несколько часов назад слушал вечернюю службу – только эти звёзды в полной тьме светили сейчас ему. Среди совершенного безлюдья, молитвой приуготовленный к небу, Алексей Охотников без руля и ветрил, необходимых на море, без коня и упряжи или тёмной кареты, необходимой на земле, без всего этого, разве что только со стоячим офицерским палашом между ног, – летел штабс-капитан Охотников в ночном небе к своей Лулу.

8

Действительно, как такое могло произойти? На глазах всей Европы, теперь, нынче же, становящейся наконец-то Европою просвещённой, Римский папа коронует выскочку! Откуда вдруг взялся этот коротконогий и пузатый «император французов»?

Негодование было искренним, но он ощущал и некоторое стеснение в своём искреннем негодовании. Остановился возле маленького французского же бюро, в котором обычно держал самые сокровенные бумаги, чтобы самому, без советчиков, понять свои чувства. Да! Он, Александр, был виновен. Если б он действовал решительнее, семья Бурбонов давно уже вернулась бы на законно принадлежащий им престол. Но он может ещё спасти Европу. И Россию! Спасая Европу, вдруг мелькнула мысль, он спасёт и Россию. Впрочем, чушь. Дичь. Россия более не нуждается в спасении. Россия уже спасена.

Беспокойно оглянулся, словно бы кто-то, хоть бы и друг Адам, мог прочитать сейчас его мысли. Мысли императора не может читать никто!

– Французы безропотны, а этот авантюрист ненасытен. Чем более они послушны, тем более он ненасытен. И этот безумец сватается теперь к моей сестре, к внучке Екатерины, к сестре российского императора! Нонсенс! Абсурд! Адам, мы с тобой должны его остановить.

Повернулся к молча слушающему Чарторыйскому и сухо спросил:

– План у тебя готов?

– Да, Ваше Величество. – Тот сдвинул каблуки, как будто на них по-прежнему оставались кавалергардские шпоры. Эк из них всех не выбьешь кавалергардский душок! – Изволите, Ваше Величество, посмотреть сейчас?

Он сделал рукою некий отстраняющий жест, словно бы отвергая сейчас официальный тон между близкими друзьями. Тем более близкими, когда Лулу родила от друга девчонку – девчонку с такими же умильными губками, как у неё самой, но совершенно черноволосую, как, Господи, спаси, какую магометанку – совершенно черноволосую, точь-в-точь такую, как черноволосый, как смоль, друг Адам. И нос, начал он раздражаться, и нос у девчонки был точь-в-точь, как у друга Адама – курносый, гордый и независимый. Впрочем, и сама Лулу со своим миниатюрным носиком лишь изображала – так он полагал, – лишь изображала полное послушание, приличествующее супруге Российского Императора. И девчонка их с князем Адамом, называвшаяся Марией Александровной… Тут он взял себя в руки. Девочка умерла, прожив меньше года. Бог, как всегда, рассудил лучше всех. Повернувшись к окну, коротко перекрестился, гоня ненужные сейчас мысли, не достойные сидящего на троне. Пустое. Пустое. Пустое. Главное – спасение государства. И вновь вспомнил, что государство уже спасено. Опять перекрестился на окно, словно бы на видневшийся в быстро наступающих сумерках шпиль Петропавловки.

Ясный колокольчик доложил, что вошли камердинеры со свечами. Он смотрел, как зажигают шандалы. Возле прибора для письма – из зелёной яшмы, любимый был батюшкин прибор – заколыхались тени. Вновь перекрестился тяжелым мыслям, будто бы присутствовал сейчас на службе в Исаакиевском соборе. Довольно. Довольно мыслей. Кашлянул:

– Изложи изустно.

И бросил в воздух:

– Никого.

И тут же по комнатам и коридорам прошелестело брошенное слово, так же повисло в воздухе: никого, никого, никого… Блестели под свечами генеральские эполеты на расхаживающих в приёмной, в галерее, в малой гостиной и в зале; в камердинерской, получив передышку, откровенно отдыхали: никого, так, значится, бессчетно, знали, ещё времени есть. Из столовой понесли гусятницы на кухню – поддерживать на пару – и паштеты – в ледник, чтобы вновь положить на лед, покамест не явится государь; из официантской вышли с крышками от салатниц и с салфетками, чтобы накрыть холодное; начали вновь придвигать отодвинутые было стулья. Старший официант, блестя лысиной, тайком перекрестился, не зная, что повторяет сейчас Императора России, открещивающегося от мыслей о человеческой тщете, старший официант перекрестился при мысли, что было б, когда успели бы открыть бутылки на винном столе – числом всего двадцать штук – присланного из Пруссии лафита, рубин, а не лафит, чистый императорский рубин! Господи! Истинно – Бог упас. Белые кавалергарды, самые яркие бросая сполохи от кирас, касок и палашей, встали у белых императорских дверей, тоже играющих позолотой не хуже неподвижных игрушечных солдатиков.

В кабинете Чарторыйский вновь сдвинул каблуки, тоже откашлялся, оглянулся на закрывающиеся за людьми двери, дождался легкого стука створок. Заговорил по-русски, потому что Александр сейчас и приказал по-русски, заговорил, словно бы только что и не помышлял о внутренних преобразованиях в России.

– Составлена «Секретная инструкция», Ваше Величество, доводящая до сведения Сент-Джеймсского кабинета русский проект. Франции надлежит вернуться в первоначальные границы, одновременно же надлежит пересмотреть границы русские и австрийские. Турция же, согласно проекту, имеет разделиться с передачею некоторых её территорий России и Австрии. Из оставшихся частей образуется некая федерация государств под рукою России. Изволите видеть, Ваше Величество, что Вы выступаете не против Франции, а исключительно против её правительства. Вы предполагаете, что народы, освобожденные из-под ига узурпатора, сами установят в своих странах либеральный режим, основанный на европейских завоеваниях девяностых годов, Ваше Величество.

Он, уже сидючи за столом и подперев рукой голову, горестно закивал тому, что друг Адам всё ещё не избавился от восторженных мечтаний их юности. Либеральный режим! Сказал:

– Здесь точно зачитай.

– Извольте, Ваше Величество: «Я хотел бы, чтобы оба наши правительства согласились между собою не только не восстанавливать в странах, подлежащих освобождению от ига Бонапарта, прежний порядок вещей со всеми его злоупотреблениями, с которыми умы, познавшие независимость, не будут уже более в состоянии примириться, но, напротив, постарались бы обеспечить им свободу на её истинных основах».

– А деньги?

В воцарившемся молчании он ещё раз произнёс:

– А деньги?

– Деньги, Ваше Величество?

– Деньги.

– Я, Ваше Величество, полагал, что Ваше Величество выступает за выработку общего договора, который стал бы своего рода новым кодексом международного права, Ваше Величество. Изволите видеть… Вот: «…никогда не начинать войны, не исчерпав предварительно всех средств, которые может предоставить посредничество третьей стороны».

– Не исчерпав всех средств, – грустно повторил он от стола. – Средств… Продолжай. Точно зачитай об европейском союзе.

– Вы создадите, Ваше Величество, европейскую федерацию государств доброй воли. Извольте: «…после стольких тревог, испытав все неудобства непрочной призрачной независимости, большая часть правительств, по всей вероятности, пожелает примкнуть к союзу, который надежно гарантировал бы их спокойствие и безопасность. Наилучшей гарантией прочности такого порядка вещей послужит тесный союз петербургского и лондонского дворов».

– Союз, или, лучше, Лига наций… А вновь образованная Польша примкнет к такому союзу? – совсем грустно, совсем кротко спросил.

Чарторыйский задрожал.

– Я гарантирую, Ваше Величество. Моё слово. Слово князя Чарторыйского. Ваше… Александр, вспомни, разве я когда-нибудь обманул тебя?! – и тут же ему в лицо бросилась краска, тут же отхлынула – побледнел князь Адам и принялся кусать губы, было за ним такое, водилось – губы кусать.

Совершенно излишнее волнение князя Адама он пропустил мимо глаз; у них действительно не было тайн друг от друга. Почти не было. Но он уж добился своего – друг молодости, будучи человеком горячим, проговорился: о каком вступлении в Лигу наций доброй воли может заходить речь, коли Польша предполагает оставаться под рукою русского императора, под его рукою?

– Отобрать Варшаву у Пруссии? – так же кротко спросил, делая вид, что не замечает волнения поляка и того, что тот заметил, что он заметил, что тот всё-таки проговорился.

– Да!

– А деньги? – вновь спросил, теперь ещё кротче, ещё грустнее, хотя грустнее уже, кажется, было невозможно. – Деньги, милый друг?

Тут князь Адам, не зная, что ответить, взмахнул чёрными рукавами штатского сюртука – явился не по форме наэтакий-то случай, пользуясь всем известной короткостью с особою государя, явился, значит, не по форме, хотя его сиятельство, будучи министром иностранных дел России, мог бы и показывать примеры чиновникам, пришел к званому государеву ужину, на котором этакие-то предполагается говорить темы-с – считанные же все люди, человек тридцать, не более, и каждый, убедитесь, в надлежащем виде. Вместо того поляк намеренно показывал неуважение к русскому министерскому мундиру, хотя прежде по своему положению не имел возможностей выказать неуважение к иному мундиру – кавалергардскому, а потом к мундиру генерал-лейтенанта русской службы.

Князь Адам взмахнул рукавами, которые немедленно превратились в белые форменные с золотыми отворотами кавалергардские рукава. Он ещё стукнул себя в грудь, в юношеском – а, чай, давно не мальчик! – в юношеском порыве свидетельствуя о верности Польши русской короне. Да если б деньги были, он, князь Адам, не попустил бы надругательства над Ржечью Посполитою ни с запада, ни с востока. А то как? Kto psa chce uderzye, kij zawsze znajdzie?[46]46
  Быть собаке битой, а палка найдется? (польск.)


[Закрыть] Нет! Do jasnej cholery! И русские, и пруссаки – исконные враги польской земли, потому князь в порыве, значит, и стукнул себя в грудь: в родных отцовских Пулавах только в одурении, накурившись разве что какого дурману, мог он вообразить себя в качестве конфидента внука Екатерины, уничтожившей Великую Польшу. Стукнул себя в грудь – раздался глухой звон кирасы. Он шагнул на десять лет назад, навстречу выскочившему из императорского кабинета графу Зубову, шагнул, помимо себя кусая губы, придерживая левой рукою палаш. Черная прядочка упала из-под каски ему на лоб, подбородок вытянулся вперёд, выражая решимость действовать.

– Ваше сиятельство?

Александр же, более не повторяя сакраментального вопроса, потому что первому человеку великой империи совершенно невместно и, главное, совершенно бессмысленно говорить о деньгах этой империи, но всю свою жизнь только о деньгах империи первый человек империи и вынужден говорить, Александр, решивши тоже покинуть сейчас кабинет и ожидающих за дверями ближних, призванных для ненужного, абсолютно ненужного ему совета, Александр, быстренько перенесясь на два года вперёд и, оказавшись верхом, не слезая с коня, спросил лишь:

– Сколько?

Дежурный адъютант ответил, но он даже не дал себе труда выслушать ответ, беспечно махнул рукой, оставив людей в недоумении, следует столько заплатить австрийцам или же не следует и, что всего важнее, когда платить. На самом деле такие деньги не могли ничего решить здесь, возле Аустерлица, денег требовалось в десять, в двадцать раз больше, в сто раз больше! В тысячу раз больше! Так что просто махнул рукой.

А поужинал он в Ольмюце, замечательно поужинал и на следующий день позавтракал – в одиночестве, не пригласив ни Кутузова, ни этого самодовольного австрийского дурака Вейротера. И вообще он более не намерен устраивать приёмов в преддверии битвы. Генералы должны сами озаботиться своим пропитанием. А он, первый после Петра Великого русский император, прибывший к войску накануне сражения, ещё подумает, не принять ли ему лично командование армией – сколько бы ни отговаривал его князь Адам. Он повернулся в седле и потребовал подзорную трубу.

Там, внизу, где стояли французы, солнце ещё не растопило туман, ряды неприятеля сейчас были совершенно неразличимы, из плавающего сизого марева торчала только сизая, как сам туман, верхушка кирхи, и он зачем-то принялся рассматривать её чрез подзорную трубу; католический крест под крышею казался приклеенным. Французов видно всё не было и не было, но они, согласно артикулу, несомненно, уже выстроились там, внизу, в линии.

Разумеется, только мощная военная акция может сейчас остановить Наполеона, об этом ему говорят совершенно справедливо. Но деньги? Без денег никакая военная акция невозможна. Это азы военной науки, которых совершенно не знает и не желает признавать Михайла Илларионович, но зато прекрасно знает генерал Вейротер. Пусть оный, так и быть, пусть оный и командует. Сколько, бишь, запросила Австрия? – Теперь только подумал, про себя подумал, но не спросил, потому и, разумеется, не получил никакого ответа.

Он горестно усмехнулся. Тем хуже для Польши и для князя Адама, что ему, Александру Павловичу, необходим сейчас союз с Австрией.

Русские стояли за ним на взгорье пред Ольмюцем, согласно вейротеровскому плану тоже выстроившись в линии, оба фланга скрывались от взгляда: слева – в березовой роще на таком же, что он расположился, взгорье, и справа – за предместьями, гренадеры справа стояли прямо перед палисадами. Видно было сей минут, как из домика под бурой черепицею выскочил русский солдат, потом за ним второй солдат, а за ними – туземка в сером платье под белым фартуком. И тут же к ним подскочил австрияк из второй линии – австрийский пехотный мундир был отлично различим и без всякой трубы, но он теперь же уставил туда трубу, и все находившиеся при его особе, в том числе и Кутузов, уставили туда свои трубы тоже.

– Что происходит? – спросил недовольно. Утренний холод начал уже пробирать. Как всегда, несмотря на все его приказы, нужного тёплого платья ему не приготовили в поход, и российский император принужден был мерзнуть в утренний холод на поле сражения. – Что происходит? – вновь спросил.

– Драка, Государь, – Кутузов ответил в совершенно непозволительном тоне. – Эге… Драка! Мужики дерутся… Эге… – старик желал играть при нём роль шута! Изволь! Так будь же шутом!

– Darf ich mir die Bemerkung erlauben, Kaiserliche Majestaet, dass sich alle russischen Soldaten ungehoerig verhalten, nicht nur gegenueber der Bevoelkerung, was… – тут Вейротер, заехав слева и оказавшись прямо пред ним, неопределённо, но достаточно энергично покрутил рукой в шитом серебром обшлаге перед мордой его лошади, та отпрянула, и он, Александр, вынужден был натянуть повод, – nun, was natuerlich ist in Zeiten unmittelbarer Kampfhandlungen, sondern auch gegenueber den Oesterreichern! Das wollte ich Kaiserlicher Majestaet zur Kenntnis gebracht…[47]47
  Позвольте заметить, Ваше Императорское Величество, позвольте заметить, что все русские солдаты ведут себя непозволительно не только с населением, что… что естественно в дни непосредственных военных действий… Русские непозволительно ведут себя с австрийцами! Я желал бы доложить Вашему Императорскому Величеству… (нем.)


[Закрыть]

– Почему драка? Зачем? – он был возмущён и не дослушал австрияка. – Изволь отвечать! И изволь принять меры! Ты, ты, Михаила Илларионович! – Что-то отцовское проступило сейчас сквозь розовое его лицо, даже, кажется, прямой материнский нос затупился и загнулся кверху, делая сходство с курносым Павлом Петровичем совсем уж неприятным. Неприятным и опасным. – Почему драка? Зачем? Что? – Он совсем по-отцовски указал пальцем туда, назад, желая отправить старика туда, назад, чтобы тот немедля и лично прервал непозволительное – словно бы ротный фельдфебель, укрощающий нерадивых солдат.

Кутузов, кряхтя, начал поворачивать бурую и низкую свою кобылу – такую, что, к примеру, только дикий калмык мог бы сидеть на такой, стыдно генерал-аншефу русской армии ездить на такой кобыле, да ещё пред особою государя – Кутузов начал поворачивать, словно бы действительно собирался скакать сейчас разнимать дерущихся.

– Денег нет, государь. Армия не кормлена, и в первой линии по два заряда на стрелка, – проворчал он, поворачивая. – Жрать они хотят, а не воевать. Вот кринки со сметаной и тащат, как, скажи, который кот блудливый. Да-с. Коту не объяснишь, государь, что кринку-то негоже тяпать. Эге. Не объяснишь.

Он задохнулся, тоже по-отцовски задохнулся, словно бы лишился сейчас дара речи. Собрался было сказать, что сей же час отстраняет генерала Кутузова от командования объединёнными военными силами и пред лицом неприятеля берёт всё командование на себя, хотел сказать, но от возмущения стариковской наглостью и на самом деле потерял голос; издал горлом неопределенный звук, отворотился от мерзкого зрелища, всё ещё указывая рукою, но теперь императорский палец естественно обратился в сторону неприятеля, став указующим перстом принципала.

Хрипло всё-таки выговорил:

– Почему не идёте вперёд?

И услышал дурацкий ответ старого шута:

– Поджидаю, государь, когда все войска в колонны соединятся.

Даже лошадь под ним начала плясать от этакого ответа. Словно бы и на самом деле старик в игрушки играл, командуя потешными полками его прапрадеда. Он засмеялся над сопоставлением его собственной армии и теми потешными полками, и ещё потому засмеялся, что в сей миг наконец-то взошло солнце, дав весёлые отблески от штыков, орудий, разноцветных мундиров, труб, будто бы дав надежду и уверенность в исходе дела, будто бы вместо горниста подавая нужный сигнал к атаке; потные спины лошадей тоже, кажется, отражали свет.

– Да ведь мы не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки, – облегчённо засмеялся, прогоняя сомнения смехом. – После сражения выплаты будут произведены. С Богом, вперёд!

– Ах, – Вейротер сунулся перед ним вперёд. – Der grosse Kaiser befehligt den Angriff?[48]48
  Великий Император командует наступление? (нем.)


[Закрыть]

Он кивнул, не желая сверх произнесённого более произносить ни слова, и австрияк выхватил шпагу из ножен и закричал:

– Vorwaerts! Ihr tapferen Russen, vorwaerts! Musik! Vorwaerts, Marsch![49]49
  Вперёд! Храбрые русские, вперёд! Музыканты! Вперёд, марш! (нем.)


[Закрыть]

Непонятно было, почему вперёд должны были сейчас идти только Ihr tapferen Russen, тогда как австрийский корпус, куда лучше вооружённый, чем русская армия, стоял в полуверсте отсюда и добрых полтора десятка австрийских генералов, вместо того чтобы находиться со своими войсками, сидели на лошадях тут же, рядом, на взгорке, нахохлясь и не открывая ртов, словно бы полтора десятка белых попугаев на жёрдочках – попугаев, которых все никак не удается разговорить. Осталось неясным, только ли музыкантов призывает австрияк на неприятеля или же «Vorwaerts, Marsch!» должны были делать все войска.

Но музыка уже играла – трубы хрипло начали дудеть, тут же, словно бы в ответ, в русской линии заиграли в рожки. И сразу раскатились барабаны: тррам, тара-тара-трам, тара-тара-трам, тррам, трам-там-там! С императорского взгорка поскакали и побежали в разные стороны десятки офицеров, и знакомое каждому, хоть когда-либо стоявшему на воинском поле «аааа…» – отголосок русского «ура» в цепи – покатилось снизу. Его лошадь уже держали под уздцы четыре человека. Он и не собирался, как его великий прапрадед, лично атаковать неприятеля, полководец при атаке должен находиться как раз на взгорке – того требует военная наука, которая со времён Петра Первого Алексеевича существенно прибавила наисовременнейших сведений и циркуляриев о тактике и стратегии военных действий. Лично атаковать он не собирался, хотя теребил золотую рукоятку шпаги; внизу, под взгорком, под самыми ногами его лошади, первая линия побежала вперёд. Вот упали на одно колено, приложились к ружьям; он видел разноцветные солдатские спины в мундирах русских полков – синие и зелёные спины пехотинцев, чёрные спины артиллеристов; приложились, рраххх! – дымки от залпа взлетели, словно бы души, вверх, к рассиневшемуся небу, а от орудийного залпа взгорок задрожал, лошадь начала беспокоиться и перебирать на месте, держали; слева, из рощицы, вымахал драгунский полк; отлично, отлично, господа, отлично. Кутузов пробормотал: «Разрешите, государь?» – и, не дождавшись ответа, тоже поскакал с офицерами вниз, смешно подпрыгивая на своей лошадёнке. А он даже успел произнести:

– Отлично, отлично, господа. Отлично…

Однако же шум и движение позади него продолжались, словно бы там, позади, всё ещё продолжалось сражение между русскими и австрийцами за крынку сметаны. Свитские начали оборачиваться – возле него осталось человек пятьдесят, не более, а и много ли, и в самом-то деле, необходимо свиты полководцу во время боя! – свитские начали оборачиваться. Удивляясь, что в таком грохоте слышны столь приватные и отдаленные, столь мелкие и недостойные исправившейся и благоприемлемой военной ситуации события, совершенно шутовские события, он в который раз за последние несколько минут оглянулся тоже.

Не более чем в пятидесяти саженях тяжко и стройно, в такт подавая ногу, двигалась цепь синих французских гренадеров, белые отвороты на их мундирах ещё не были покрыты копотью и блестели в утреннем солнце, словно серебряные; качались высокие, будто бы папские тиары, медвежьи шапки в такт шагам, а штыки посылали в глаза совсем уж невыносимый свет.

Он услышал неприятельский залп – дымки взлетели ничуть не хуже, чем от русских ружей. С обеих сторон пред него выскочили на лошадях офицеры, закрывая собою, он перестал видеть французов, вновь видел только спины. Один – кажется, это был генерал-адъютант Росляков – после залпа упал под ноги лошади, лошадь вырвалась у державших и махом помчалась вниз, прямо к неприятелю, волоча за собою и топча мёртвою хваткой уцепившееся за уздечку мёртвое тело; ещё один, гусарский полковник Фрязин, закачавшись, упал тоже – этот вместе с конём, только зелёный ментик махнул по воздуху пустым рукавом.

– Французская гвардия, Ваше Императорское Величество! – Это он услышал сквозь орудийный грохот, немолчные крики, металлический лязг и лошадиное ржание и словно бы вчуже обрадовался, что окончательно не лишился слуха. Слов «Ваше Императорское Величество, теперь надо отступать» он тогда не успел расслышать, потому что в десяти шагах от него разорвалось пушечное ядро. Земляные комья ударили по лицу, по рукам, большой ком попал в треуголку, резким движением он поправил её – не хватало ещё, в самом-то деле, оказаться перед собственными войсками простоволосым. И тут же лошадь под ним встала на дыбы – видимо, в живот ей попал осколок или просто тоже ударил ком земли, лошадь сама, без всякой его воли, махом полетела прочь, он не расслышал, просто уже не мог расслышать совета отступать, иначе, разумеется, предотвратил бы и остановил отступление. Но не расслышал – не успел расслышать, – лошадь сама понесла.

Слетел с холма; уже у подножия оглянулся – за ним скакали только конюший и врач Джеймс Виллие. Что, где теперь твои успокаивающие английские капли? Твои тёплые притирания? Где? Поистине осталось одно и любимейшее врачебное средство – кровопускание, а он не выносил кровопусканий. Но тут же с двух сторон выскочили кавалергарды, отсекая французские цепи. Сразу же он оказался закрыт с обеих сторон, и справа, и слева оказался закрыт от пуль. Французский залп вновь запоздал – слева упали несколько человек, только. Так мчались прямо по полю, не разбирая дороги, перескакивая рвы, так мчались несколько минут, пока кирасирский полковник Толль – он знал его, это был командир второго эскадрона, – пока, значит, Толль не подскакал, не схватил за повод. Каски не было на полковнике, кираса вмялась от удара штыка, и окровавленный палаш, который полковник держал в руке, невозможно было бы сейчас вложить в ножны – и ножны, и перевязь отсутствовали на полковнике, как и каска; из дыры в кирасе, как, впрочем, и из левой лосины возле обреза голенища, текла кровь, полковник и не думал перевязываться или хотя бы вытираться.