Текст книги "Ящик водки"
Автор книги: Игорь Свинаренко
Соавторы: Альфред Кох
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 75 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]
В «Мастере и Маргарите» об этом написано так: «…Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.
– Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливо прибавив: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.
Наступило молчание. Теперь уже оба больные глаза тяжело глядели на арестанта.
– Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, – произнес Пилат мягко и монотонно, – за тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.
– Нет, нет, игемон, – весь напрягаясь в желании убедить, говорил арестованный, – ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты, бога ради (Интересно, почему Булгаков здесь слово «Бог» написал с маленькой буквы? – А.К.) свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал».
– Ты ловко устроился! Делаю что хочу, ничего никому не должен, нигде ничего не написано, я должен только любить людей, и все… И привет. Ловко ты устроился!
– Это не я ловко устроился! Это так оно и есть. Ха-ха-ха-ха!
– А чем ты отличаешься тогда от…
– От кого?
– Ну вот от соседа своего, от генерала?
– А почему я должен от кого-то отличаться?
– Ну ладно, от язычника ты чем отличаешься?
– Ну, дяденька, это легко. Значит, слушай. В отличие от язычников я верю в Бога единого. Вездесущего и всемогущего.
– Ну, это, признайся, не требует от тебя больших усилий.
– Э-э-э-э-э… Вообще это, согласись, не очевидно. Потому что хочется верить в бога воды, в бога моря, земли, ветра и огня.
– Никогда мне этого не хотелось.
– Ну, во всяком случае, к язычеству склонны 90 % людей. Потому что они верят в духов, в суеверия, бога жилища, в сверчка, в столоверчение, во всякую хрень! На бытовом уровне язычество вылезает каждый день. И потом, я не творю себе никакого кумира, кроме Бога. Никто для меня не авторитет. Не поклоняюсь никакому болванчику. Не приношу никаких жертв никому.
– Что значит – никому? Из людей?
– И из богов, потому что у меня Бог един и он, как известно, не требует жертв. Он сам принес своего сына в жертву. В этом принципиальное отличие христианства от других религий. В других религиях Бог требует приносить жертву ему, а в христианстве Бог нам принес жертву. Инверсия принципиальная…
– Но такая вера не требует от тебя больших усилий.
– А Господь всегда посылает испытания по силам. Никогда он непосильные испытания не посылает – потому что он запретил самоубийство. Если он пошлет испытание не по силам, то человек просто руки на себя наложит. А про бабки и остальное – это отдельный разговор, когда мы в 90-е залезем…
Бутылка вторая. 1983
Главная тема – первый приход чекиста во власть, репетиция прихода Путина. Вторая главная тема – пьянство.
В этом году один из авторов – Кох – окончил институт и начал работать в Ленинграде, родном городе ВВП. Второй автор – Свинаренко – продолжил работу в калужской комсомольской газете и съездил в командировку в ГДР, где как раз в то время нес службу теперешний президент. Сейчас, с высоты сегодняшнего дня, они вспоминают, что видели и поняли тогда в этих двух принципиально важных географических точках, в которых гарант Конституции сделал длительные остановки на своем пути в Кремль.
Тема пьянства тут тоже не случайна – она задета потому, что в 1983 году советский народ получил дешевую водку «Андроповка».
– Значит, идет 83-й год и ты, Алик, в колыбели революции и Путина, а я в Калуге и из нее съездил в ГДР – на место его тогдашней службы. Мы как бы проводили рекогносцировку. Мы как знали… Давай сначала коротко обозначим, чем кто из нас занимался.
– Я окончил институт. Был длинный такой запой, мы пару месяцев гуляли всей общагой, отмечали окончание учебы. Потом запой кончился и я поступил в аспирантуру. Такая была история: я учился на экономической кибернетике, и меня завкафедрой пригласил в аспирантуру. На самом деле я немного лукавлю: я был иногородний, у меня не было ленинградской прописки. А у нас было на кафедре место целевое – от Красноярского университета. И поэтому я…
– …договорился с генералом Лебедем. Он жив еще был. Или с Дерипаской.
– Нет. Это ж 83-й год, ну что ж ты несешь! Понятно, что уговорить питерских мальчиков пойти в аспирантуру и защититься, чтобы потом поехать в Красноярский университет, – это было без шансов.
– А ты пошел, но знал, что отмажешься от Красноярска?
– Нет, откровенно говоря, не знал… В 83-м году я был довольно чистый, наивный мальчик. Несмотря на то что год отработал дворником. А к водке пристрастился еще раньше.
– А ты был такой дворник, как в «Двенадцати стульях»?
– Нет. Хотя мне нравится выражение оттуда: «Теплая до вонючести дворницкая. Валенки дворника воздух тоже не озонировали». И потому агитация в аспирантуру шла среди иногородних…
– …ссыльных, репрессированных…
– Да-да! И поэтому выбор пал на меня. Меня пригласили, я с горем пополам сдал вступительные экзамены и кандидатский минимум. Причем прилично. По-моему, даже пятерку по английскому получил, при том что блестящим его знанием я не отличаюсь до сих пор… И вот получилось так, что назавтра после моего поступления завкафедрой возьми да умри.
– Die another day. Умри, но не сейчас.
– Ну. Меня пристегнули к какому-то профессору, который заниматься мной не хотел… И я целый год болтался без дела. И только в 84-м году меня прикрепили к реальному ученому.
– Слушай, а зачем ты пошел в науку?
– Как, во-первых, зачем? А во-вторых, ты опять сбиваешься на интервью, дяденька!
– А, сбиваюсь? Ну, это профессиональная деформация психики. Ладно. Что касается меня, то я в 83-м году все так же продолжал работать в областной калужской газете. Познакомился с немецкой девушкой, к которой я не дошел в 82-м по причине кончины лично Брежнева Л.И. И вот только в марте 83-го я добрался до нее, это был Rosenmontag – день, когда кончается сезон карнавалов. То есть то же веселье по той же схеме: пьянка, танцы, разврат – с выдачей свидетельства о браке, действительного в течение одних суток. Ну и вступил я в преступную связь.
– Отчего ж преступную? Мы ж в прошлой главе обсуждали, что это дело хорошее.
– Ну, значит, в связь непреступную. И еще что важно, меня в том году пытались завербовать.
– Опа! А почему именно тебя? И еще интересно – на работу или стукачом?
– Стукачом.
– И ты сейчас, конечно, будешь утверждать, что тебя не завербовали.
– Само собой!
– Все так говорят.
– Я отказался. Но я не осмелился им назвать настоящую причину и потому юлил.
– Мое, не мое все это…
– Да. А про политические убеждения, которые у меня были совершенно противоположные службе в КГБ, – про это я сказать зассал.
– Да потому что они были тогда не противоположные! Ты что, родился – и сразу диссидент?
– Ну не сразу, но году в 81-м мне попал в руки «Архипелаг ГУЛАГ». И как только я его прочел, так сразу подпал под воздействие всей той риторики: ну, зверства большевиков и все такое прочее, ты понимаешь.
– Ну да.
– Меня т-а-а-к пробрало. И еще я попал в плохую компанию, где мне говорили: да если ты вступишь в эту партию, мы с тобой не то что здороваться не будем, мы с тобой в сортире рядом не сядем. Но в основном, конечно, Солженицын. До него я думал: ну дедушка Ленин любил детей, да хрен с ним, все нормально. И меня с детства так воспитывали, что чекисты и вообще вся эта публика – безусловно приличные люди… К тому же дед у меня был чекист…
– А, так у тебя дедушка был чекист?
– Да уж не как у тебя, ссыльного… Натуральный чекист! Сначала он служил в райкоме комсомола. Но это было не как сейчас, то есть, я хотел сказать, не как в 83-м. В 1919 году эта карьера вела по другому пути. Там с пистолетом под подушкой надо было спать… Потом дед в продотряде был, после в ЧОНе, пулеметчиком – можно себе представить, какие они там вопросы решали при помощи пуле мета…
– Расстреливали?…
– Вероятно. Потом его перевели в Харьков, в Губчека. Показывают ему там казарму, столовую, в подвал заводят. Он говорит: «Что за вонища такая?» Те отвечают: «Привыкнешь». Мы тут тукаем.
– Тукаем – это что?
Ну, заводим в подвал – и в затылок из «нагана».
– А, и кровь гниет на стенах?
– Нет, кровь – она просто высыхает, а что гниет, так это мозги. (Гм, не слишком ли мы увлеклись чекистской темой, мы же вроде ничего не имеем против ВВП, а? – И.С.) Там всякие были истории… Как-то взяли одного братка-анархиста, а в Чека как раз его брат служил. Так начальник ему и поручил привести приговор в исполнение. Но от греха отвело. Поскольку матрос схватил с пола пустую бутылку (тут надо приметить, что на трезвую голову мочить, видимо, трудно; глянь, Алик, как тут тема чекиста Андропова и его дешевой водки изящно загнулась) и этой бутылкой выбил брату глаз. Так что раненому брату пришлось оказывать медпомощь, а матроса, слава Богу, застрелили посторонние люди.
– Но до греха таки дошло – брат брату выбил глаз!
– Нет, не дошло: не убил же. Есть разница – в глаз дать или пристрелить?…
Комментарий КохаВот здесь у меня мозг отказывается что-либо понимать. Я когда смотрю на нашу историю с 1917 года по 1956-й, меня просто оторопь берет. Тут уж действительно поверишь в Гумилева-младшего с его фазами и стадиями развития этноса.
Логически я понимаю (но не приемлю) Гитлера. Действительно, чтобы сплотить народ вокруг фюрера, нужно придумать внешнего врага – в данном случае евреев, и повязать всю нацию кровью.
Мне понятен (хоть и неприемлем) пафос революции и Гражданской войны: всех капиталистов и помещиков – к ногтю, в расход. Эксплуататоры поганые. Непонятно, правда, зачем еще в расход священников, профессуру, деятелей культуры. Ну да Бог с ними, это переборщили малость, от революционного куражу.
Но потом-то, потом! Ну закончилась Гражданская война. Ну победили всех кого хотели. Кого убили, кто сидит, а кто и уехать успел. Короче, никто не мешает строить Утопию. Но что тут началось! Доносы, анонимки, лжесвидетельства. Причем зачастую обоюдные. Да еще – брат на брата, сын на отца, жена на мужа, а муж на жену и т. д. и т. п. А уж сосед на соседа и товарищ на товарища – это как пописать. Достаточно любого повода – жена красивая, комнату в коммуналке нужно освободить, продвижение по службе, если его место будет вакантным. А можно и проще: он мне морду по пьянке разбил, а я на него анонимочку. Считаю своим долгом сообщить… Скрытый меньшевик… В порядке бдительности… Распевал в туалете «Отче наш»… Доброжелатель. И нет касатика… Куда-то подевался. Ба-а… Да вот же он! Киркой размахался… Не остановишь. Сосульки на лоб свисли. Дистрофия… А вот он уже и прижмурился. Да вот же он, вторым слоем лежит, пересыпанный известкой. И зачем она, известка-то, в вечной мерзлоте?
А потом интереснее. Товарищи, это какое-то недоразумение! Я честный человек! Какой ты честный, сволочь! По зубам. В печень. Под дых. А вот зэк Пупкин, когда читал твой донос на него (в порядке ознакомления с материалами дела, перед приговором и, уж конечно, перед приведением его в исполнение), припомнил, что однажды вел с тобой контрреволюционные разговоры, так ты, падла, разделял его взгляды… Вот-вот. Чистосердечное признание – царица доказательств. Облегчает душу и удлиняет срок. И пошел столыпинский вагон… По шпалам… По железной дороге… Где мчится курьерский… Короче, в Воркуту.
Сколько убил и посадил Сталин и его подручные после Гражданской войны? Ну сто тысяч. Ну двести. Больше не могли. Во-первых, больше у них не было врагов. Ни настоящих, ни мнимых. Во-вторых, больше человеческая память не может запомнить фамилий и образов людей просто физически. А ведь убитых и посаженных были миллионы, десятки миллионов. Вот эти миллионы – это уже не злой диктатор. Это – творчество масс. Это энтузиазм и бдительность. Это доносы и анонимки.
И не Сталин с Молотовым и Берией по ночам в Кремле стреляли в затылок меньшевистскому отребью. Нет, это тысячи крестьянских парней, одетых в гимнастерки, стреляли в своих братьев.
Миллионы русских людей словом и делом уничтожали другие миллионы русских людей.
Вот часто говорят: евреи сделали революцию. Пусть так (хоть это и не так). Но ведь потом-то, потом не евреи заставляли писать анонимки. Не евреи приводили приговоры в исполнение. Это-то все добровольно, не из-под палки. Находясь в здравом уме и твердой памяти. Это-то все – народ-богоносец. Кстати, евреям досталось почти как чеченам с калмыками.
Иногда кажется, что включился какой-то механизм самоуничтожения этноса и как эпидемия заразил весь народ. Часто по телевизору показывают, как стая китов ни с того ни с сего вдруг начинает выбрасываться на берег. Добрые люди вручную, на лодках и катерах, утаскивают их обратно в море. А они снова выбрасываются. И снова, и снова. Как горбуша после нереста отказывается жить. Как огромные стада антилоп несутся во весь опор к пропасти.
Как Господь уничтожил Содом и Гоморру, так и здесь будто бы дана команда: «Зарежьте друг друга и уничтожьте свой народ».
Если взять популяцию любого вида млекопитающих и 10 % самых сильных и половозрелых самцов убить, а еще 20 % самых сильных и половозрелых самцов и самок изолировать от популяции и друг от друга на весь репродуктивный период, то после такого эксперимента (антиевгеника какая-то) вопрос, что будет с популяцией, становится риторическим. Популяция в худшем случае вымрет, а в лучшем – выродится и обмельчает.
Русский народ это сделал с собой. Сам. Добровольно. Оккупантов победил, а зависть к соседу – нет. А ведь сказано в Писании: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего. Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего; ни поля его; ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ничего, что у ближнего твоего» (Исход. 20:16–17).
Вот за эту зависть к ближнему и донос на ближнего наказан народ самоистреблением.
В школе мы изучали такие слова, которые называются «омонимы». То есть слова, имеющие одинаковое звучание, но разный смысл. Например, слова: «замок», «коса», «нос», «пол» – и так далее. Иногда мне кажется, что слово «русский» тоже стало омонимом. Оно имеет два смысла. Один (первый) – это название народа, населявшего нашу страну до 1917 года. Второй – это название русскоязычных европеоидов, населяющих ее сейчас. Это два разных народа. С разным отношением к друг другу, к своей истории и к своим задачам.
– А мой дед мне рассказывал: однажды ночью он просыпается от стрельбы в здании. Схватил ствол, побежал на выстрелы – это могло значить все, что угодно. Забегает он с товарищами в комнату, а там комиссар школы, учебки, которая была при Губчека. Сидит на кровати с дымящимся пистолетом и смотрит белыми глазами в стенку. Он в стенку палил. «А, – говорят товарищи, – ничего страшного, на него иногда находит. Он раньше служил в линейной части и лично расстрелял семьсот с чем-то человек, после чего стал немного не в себе, так что его перевели на преподавательскую работу».
– А чего он стрелял-то?
– Это очень просто. Когда ты кого-нибудь убьешь, то этот человек к тебе потом приходит как наяву… Вот эти семьсот человек и приходили к комиссару. И он по ним палил как по живым, пока патроны не кончались. А забрать у него пистолет тоже нельзя – оперативная обстановка была сложная. Никак без пистолета, кругом же классовый враг.
– И к деду твоему приходили?
– Само собой. Дед рассказывал, даже когда на фронте – это уже на Второй мировой, в пехоте (он из Чека после гражданской ушел и после всю жизнь работал на шахте), – так даже если немца, пардон, фашиста, завалишь из пулемета, все равно является. Я эти рассказы в нежном возрасте воспринимал нормально, думал: все правильно, вот враг, не нравимся мы ему, непонятно что замышляет, – ну так и пулю ему в затылок. Но тут подкрался Солженицын… Хотя дед и без Солженицына про все догадался. Он в 92-м году перед смертью мне сказал, показывая свои сухие старческие ладони: «Сколько я людей убил вот этими руками! Я всю свою жизнь, весь свой мозг отдал партии, мне сказали, что надо убивать для лучшей жизни, – я и убивал. А теперь поздно, ничего не исправишь. И живем мы, как оказалось, хуже всех».
– А сейчас забывается все это! Помню, в начале 90-х, когда публикации пошли, народ зацепило. А сейчас забылось. И этот тезис: зато индустриализация!
– Да… Короче, в 83-м мне это все было уже неприятно. Глубоко неприятно. И я потому никак не мог с чекистами дружить. Отмазывался как мог – я и пью, и весь такой легкомысленный… У меня пороки написаны на лице…
– Ну да, лучше пусть возьмут парня с честным комсомольским лицом…
– Ну и я ж еще начитался книжек типа «Как вести себя на допросе». Там были всякие приемчики. К примеру, при всяком неприятном повороте беседы с чекистом надо задавать в ответ свои вопросы. Они сразу кипятятся: вопросы здесь задаем мы! А, так это, стало быть, не беседа, а допрос, в таком случае давайте протокол вести. И тогда придется письменно объяснять, по какому делу допрашивают, в качестве кого и кто вообще в чем обвиняется, и не противоречит ли это Конституции и Хельсинкскому акту, подписанному СССР, – ну и пошло-поехало. Они этого не любят, когда по существу. Во всяком случае, не любили – кто знает, как у них сейчас. Ну, на моего деда в 1920-м такая риторика вряд ли б подействовала, это только в вегетарианские времена, в 83-м, могло сработать.
– И что, чекист сдал назад, извинился?
– Натурально. Ой, говорит, действительно, беседа это, давайте беседовать. Да я вообще его вычислил. Он назначил мне встречу на бульваре, я пришел на полчаса раньше и видел, как он бегает вокруг дома, ищет дворника и берет у него ключи от конспиративной квартиры. Это было забавно. А в назначенное время я подошел к нему, уже за ним понаблюдав из засады, так что было уже не так страшно.
– А как он на тебя пытался воздействовать? Как обрабатывал?
– У него был кое-какой компромат. Кто-то стукнул (я одного товарища подозреваю: он все мечтал в партию вступить – журналистов же туда с трудом брали, – ну и, видно, так зарабатывал рекомендацию), что у меня книжки запрещенные, ну и изъяли их. Там Бердяев был, Лев Шестов, еще кто-то – безобидные вещи. Я сейчас даже и вспомнить не могу. И вот чекист этот мне говорит: «“Духи русской революции”, книга кого-то из вышеперечисленных авторов, – антисоветская». – «Да как же антисоветская, она до советской власти написана, после революции 1905 года!» «Ну и что, – говорит, – ты должен был догадаться». «Ладно, – говорю, – а почему тебе это можно читать, а мне нет?» Он, конечно, не отвечает, гнет свое: «Давай работай на нас, тогда простим». «Не могу!» – говорю. «А почему?» – Он думал, мне крыть нечем. Но я его спросил: «Вот для вас честь офицера ведь не пустой звук?» «Ну?…» «Тогда вы меня поймете. Я как лейтенант запаса (у нас военная кафедра была в университете) не могу стучать на товарищей».
– Ой ли! Так и сказал?
– Я тебе говорю! Так и сказал. Но, думаю, главное было вот что: я этой карьерой не очень дорожил, я советские газеты и так время от времени бросал, когда они меня доставали своей отвратностью. В обкоме калужском типы сидели еще те. Щеки надутые, как у индюков, вид умный делают, слова в простоте не скажут. Газетами и пропагандой там занималась дама, с виду – чистый Геббельс, тоже додумались, а? В общем, веселого было мало. Выгнали б из газеты, и хер с ней, поехал бы в шабашку. Подумаешь! Поэтому, наверное, они и отстали – поняли, что я не гоню. (Вот у людей служба была! Чем офицеры занимались! Надо ж было на меня майора тратить, у него зарплата раза в три больше моей была…) Ладно, мне на все было плевать. А как представишь себе бедных провинциальных интеллигентов, которые всерьез врастали в советскую жизнь, стояли в очереди на квартиру, на машину… когда на них так наезжали – многие, думаю, ломались. Эту схему много лет спустя мне изложил менеджер богатого ночного клуба. У них там одни девушки сразу начинают оказывать интимные услуги, а другиесперва только танцуют. Но когда неделя за неделей такая целка наблюдает, как легко ее подруга богатеет от проституции, то либо сдается, либо увольняется. Второе, конечно, очень редко бывает… А вот у вас, ссыльных немцев, как я посмотрю, что-то нету забавных историй про чекистов. Что же, не буду тебя за язык тянуть…
– Насчет вербовки ничего не могу рассказать. У меня была такая устойчивая репутация распиздяя-антисоветчика, что за всю мою жизнь меня ни разу никто не вербовал и не предлагал вступить в партию. Я был однозначно по ту сторону баррикад. Скорей искали кого-то из моего окружения, чтоб на меня доносили. Что, впрочем, не помешало моему приему на работу в «почтовый ящик» в 1987 году.
– Не торопи события! Давай по порядку. Так, значит: Андропов пришел в 1982-м, а развернулся он в 1983 году.
– Ну да, в феврале 1984-го он уже крякнул. Да… Водка «Андроповка» за 4 руб. 70 коп., и прогульщиков хватали в кинотеатрах. У вас хватали в Калуге?
– Да. Но я как репортер мог отмазаться – с ума сошли, я тут в пивной в засаде сижу с «Комсомольским прожектором», тихо! Смысл того года такой: это был первый приход чекиста во власть.
