Текст книги "Двенадцатый двор"

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

16

Надежда Никитична Зубкова оказалась неразговорчивой, хмурой женщиной. Она стояла посредине двора, захламленного дырявыми ведрами и тазами, щепками, ворохами каких-то тряпок – крупная, сильная, в засученной по локоть грязной кофте, и хмуро смотрела на нас.

– Все я вам уж обсказала. Добавить нечего. – Голос у нее был хриплый, простуженный.

– Вот для товарища следователя повторите, – сказал Фролов.

– Повторите. Где я вам времени наберусь для рассказов. У меня поросенок вон с каких пор некормленый. – Она вытерла руки о большой тугой живот, недовольно помолчала. – Ну, пошла я утром к реке козу привязывать. Трава там сочная.

– Во сколько пошли? – спросил я.

– На часы не глядела. Может, семь, а может, боле. Подождала, когда дождь поутих, и пошла. Ну, колышек забиваю. Как раз напротив яблонь тех. Ну, и вижу: оба они там, Мишка и Васька. Стоят друг против дружки. Руками размахивают, долдонят чего-то.

– О чем они говорили?

– Да разве слышно? Далеко ведь. Только голоса – гу-гу, гу-гу. И все.

– Не дрались?

– Да нет, не дрались. – Надежда Никитична подумала. – Вроде только Мишка в грудь Ваську толконул.

– А Морковин на это что?

– Не видела. Домой пошла. Что мне на их глядеть? Петухов, что ль, молодых не знаю. Как они на месте топчутся. Да и дождь сыпал меленький.

– Значит, чем ссора кончилась, вы не видели?

– Я же вам говорю – домой пошла.

– А выстрелы вы слышали?

– Как же, конечно, слышала. Соседи, считайте. Через пять дворов.

– Много времени прошло с тех пор, как вы от козы ушли?

Надежда Никитична что-то заволновалась.

– Нет... Совсем мало. Постойте. Ну, пришла. В сенцы вот ведро с водой внесла. Хотела курям ячменя бросить. И здесь... Да, в самый раз... Он и стрелял.

– Кто он?

– Откуда ж я знаю, кто. Вы следователь, вы и узнавайте.

– Так сколько же прошло времени?

– Мало. Минут пять. Может, чуть боле. Вот и все, что видела. Поросенок у меня некормленый. Вы уж не обессудьте.

И она пошла в сени.

– Суровая женщина, – сказал Фролов. – Вот так. Что же, Петр Александрович, еще один подозреваемый?

– Выходит.

– Надо брать Морковина.

– Какого? – спросил я и начал злиться.

– Старшего.

– Почему именно старшего?

– Надо же действовать. Возьмем старшего, посмотрим, как поведет себя Василий. Подозреваемый берется в несколько часов. А вы...

– Явно подозреваемый, – перебил я его. – Завтра. Никуда от нас Морковин-старший не денется. Если, конечно, он убийца.

– Тогда взять обоих. – Фролов передернул плечами. Привычка у него такая, что ли? – И перекрестный допрос.

– Все-таки давайте завтра, – сказал я, с трудом сдерживая раздражение.

– Вы ведете расследование, вы и решайте. Только мне непонятно, почему завтра?

– Вы с квартирой устроились? – спросил я.

– Устроился, – недовольно сказал Фролов.

– Идите отдыхайте. Встретимся утром в правлении. И пусть участкового подменит этот, молодой. Скажите: со двора Морковиных глаз не спускать.

Мы отчужденно попрощались.

Я и сам не знал, почему завтра. Я чего-то ждал. Чутье? Интуиция? У меня было ощущение, что еще сегодня что-то прояснится.

17

Бабка Матрена все еще суетилась у летней плиты во дворе.

– Ходют, ездют, – ворчала она. – Никакого порядка. Просто спокоя нет. Когда на стол подавать? Вы-то как? Сейчас вечерять будете?

Есть не хотелось.

– Нет, нет, спасибо. Я Ивана Матвеевича подожду.

Я прошел в горницу. Свежо пахло вымытыми полами; мирно тикали ходики; лампадка слабо горела в божнице перед иконой. Было здесь старое, с протертыми подлокотниками кресло, и я сел в него. Почувствовалась усталость.

«Морковин-старший или Морковин-младший? – подумал я. – Еще не хватает только кого-то третьего».

Вошла бабка Матрена. Села на лавку, расправила юбку и аккуратно сложила руки на коленях.

– А Василий-то Морковин, меньшой, с бабой своей в город подался, домой, – сказала бабка Матрена. – От греха подале.

Меня прямо выбросило из кресла.

«И этот болван участковый не сказал. Только за Сычом следят».

– Когда?

– Да уж часа два, должно. Петька Охотин самосвал в город гнал и прихватил их. Да вы чего это?

– Ничего, ничего. – Я опять опустился в кресло.

«Если он – далеко не уйдет. Уехал... Может, совпадение? Уехал. Позвонить, чтобы встретили? Арестовали... Нет, нельзя же все выстраивать только на подозрениях, на догадках. Ссорился с Михаилом у яблонь... Ну и что? Мало ли люди ссорятся. Уехал? Что здесь криминального? Не понравилось, с родителями повздорил. Да, Нина... Что у них было? И какие отношения у Михаила и Василия? Скорей бы Иван Матвеевич приезжал».

– Все ездют, ездют, – ворчала бабка Матрена.

– Хороший у вас председатель? – спросил я, чтобы отвлечься от своих путаных дум.

– Правильный мужчина, – сказала бабка Матрена. – С народом, верно, крут бывает. Дык разве ж с нашими лиходеями можно по-людски? Обленились при тодышних председателях. Да и то, какие председатели были? Одно прозвание. Етот в свою сторону, другой – в свою. Считай, все мужики, какие есть в деревне, председателями перебывали. И чего учудили? Изделали промеж себя уговор – кого по очередке в председатели ставить. Поставят мужика – он себе избу за колхозные средства сколотит. Или там корову приобретет. Ну, на собрании яво скидают, не справился, мол, и другого в председатели, кого очередь приспела. Тот, понятно, свою выгоду блюдёть. И спешит, конечно – до собрания надо поспеть. Так я вам скажу, до Гущина одна растошшиха в колхозе была. Бедовали. Коров в иную зиму соломой с крыш кормили. Задашь ей, разнесчастной, етой гнилой соломы, только что кипятком обдашь, а сама слезами горючими заливаешься.

– А сейчас как живете? – спросил я.

– Ну! Жизнь покультурнела.

– И давно у вас Иван Матвеевич председательствует?

– Да уж шестой год, дай бог ему здоровьечка.

Бабка Матрена еще чего-то говорила, но я уже плохо слышал. В моем сознании четко стучали ходики: «тан-тан, тан-тан...» Я засыпал. Видно, сказались напряжение и усталость. «Кто-то из Морковиных убил», – подумал я в полузабытьи.

Разбудил меня Иван Матвеевич. Он был возбужден, шумно дышал, быстро двигался по комнате, занимал ее почти всю.

– Просыпайтесь, Петя, – сказал он. – Поужинаем. А потом бабка Матрена постелит нам на сеновале. Хорошо! На звезды смотреть будем.

Меня немного знобило со сна.

Ходики показывали полдесятого. За окном было томно, и казалось, на близком плетне палисадника примостилась яркая звезда.

Мы сели ужинать. Иван Матвеевич рассказывал:

– Начало доброе. Во второй бригаде ячмень убирали. По тридцать центнеров с гектара. Представляете? Правда, это лучшие поля. Но все равно. По нашим-то местам. – Он разгрыз огурец, внимательно посмотрел на меня. – А как у вас? Как съездили?

– Иван Матвеевич, скажите, какие отношения были у Михаила с Василием Морковиным? – Вопрос прозвучал почему-то торжественно.

Гущин насторожился.

– Да, действительно, вам будет интересно знать. Ведь как получилось? Нина, жена Михаила, раньше была невестой Василия. Вроде уж свадьба намечалась. И как раз Миша из армии пришел. Парень он был видный... – Иван Матвеевич вздохнул. – Уж не знаю, как там у них вышло. Только отбил он Нину у Василия. Увел. А Василий, знаете, тихий такой, незаметный! Переживал сильно. Потому и в город уехал. Потому и женился без разбора. Дура ему, по-моему, попалась непроходимая.

– А где Василий работает в городе? – спросил я.

– На оружейном заводе, кажется. – Иван Матвеевич вроде сам удивился, сказав это. – Постойте! Вы думаете... – Он замахал руками. – Что вы! Тихоня. Робкий, как заяц. Нет! Уж в это я поверить не могу.

– Надежда Никитична Зубкова видела, как утром Василий ссорился с Михаилом у яблонь, – сказал я. – И он с женой вдруг взял и уехал. Почему?

– Уехал? – На лице Гущина появилась растерянность.

– Да. От вас, Иван Матвеевич, позвонить в Ефанов можно?

– Конечно, конечно. Это я сейчас устрою. – Он поднял трубку. – Вам куда?

– Дежурному прокуратуры. Два – семнадцать.

– Люба, ты? – спросил в самую мембрану Иван Матвеевич. – С Ефановом соедини. И поскорей. Что? Два – семнадцать. – Он положил трубку. – Минут через десять дадут.

Помолчали.

– Что же, арестуют его там? Василия?

– Рано арестовывать. Подозревать – это слишком мало для ареста. И вы говорите, что не похоже.

– Не похоже! – убежденно сказал Иван Матвеевич.

«Скорее бы дали Ефанов, – подумал я. – Примешь решение – и легче. Правда, размазался, растекся».

– Да! – вспомнил я. – Что это за дед такой у вас в церкви?

Гущин усмехнулся.

– Познакомились? Кладовщик наш. Сквода. Фамилия у него такая – Сквода. Тоже тип. Бывший церковный староста. Лавку свою имел до революции. Всякие там свечи, иконки, кресты нательные. Ведь в Воронке ярмарка собиралась. На площади, вокруг церкви. И что удивительно! Верит наш Сквода, что старые времена вернутся.

– Неужели? До сих пор?

– До сих пор. Говорят, даже кой-какие товары в погребе хранит. А так тихий, работящий. И честный. Не подкопаешься. Набожный. Любой разговор на бога переведет. Но враг. Скрытный, злобный.

– Он-то не опасен, – сказал я. – Какая за ним сила?

Иван Матвеевич помолчал, задумался. Потом сказал:

– Не тот враг опасен, который силен, а тот, который знает твои слабости. – Опять помолчал. – Что-то долго не дают!

И как раз зазвонил телефон. В прокуратуре дежурил Воеводин.

– Шерлоку Холмсу привет! – послышался в трубке его ехидненький голос.

Я сухо, стараясь бесстрастно, попросил его связаться с областной прокуратурой: пусть возьмет подписку о невыезде с Морковина Василия Григорьевича, а также надо узнать, кем он работает на оружейном заводе и делают ли там револьверы. И сразу – позвонить сюда.

– Будет сделано, Шерлок Холмсик! – все с той же ехидцей сказала трубка далеким голосом Воеводина. – Что-то, сэр, нет от вас ободряющих рапортов.

Я промолчал, положил трубку.

– Да, дела, – вздохнул Гущин.

– Теперь остается только ждать, – сказал я. – До утра. Если остановиться на Василии.

Иван Матвеевич опять замахал руками.

– Но я не могу остановиться на Василии, – продолжал я. – Есть еще Морковин-старший. Сыч. И поэтому будем разбираться дальше. Понимаете, Иван Матвеевич, мне надо не только найти убийцу. Мне надо определить мотив убийства. Без этого и уголовное дело я не могу возбудить. Вот Михаил. Очень он меня интересует. Расскажите о нем еще. Поподробней.

Иван Матвеевич нахмурился.

– Да, Михаил... Вам трудно даже понять, какая это потеря для меня, для колхоза. Не можем мы без молодежи, на них вся надежда. Новые люди растут. Удержать их – вот проблема. В город тянутся. Ну, вы понимаете. Город есть город. Не нам чета. После уборки клуб им заложу. И одно обязательно надо знать об этих парнях и девчатах. Они деревенские, они здесь выросли. И любят они, понимаете, землю, наш простор. Часто сами не понимают, что любят. А любовь эта – великая сила. И она новая у них, не собственническая. Что бы там ни говорили, наши это ребята, в советское время выросли. Только очень важно, чтобы они чувствовали себя хозяевами на своей земле. Настоящими. Без этого чувства нет крестьянина, нет колхозника. Чего там, было время, когда исконное мужицкое чувство – хозяйское отношение к земле – ногами топтали, в дурака превратили землепашца. Слава богу, сейчас все меняется к лучшему. Так вот, Михаил Брынин. Крестьянский парень, истинный. А ведь тоже после армии не вернулся бы, куда-нибудь на завод бы пристроился. Сейчас думаю: лучше б пристроился... Я ему письма писал. Я всем моим парням письма пишу, каких в армию проводили. Крестьянские вы, мол, ребята, вспомните наши края. И обещаю. Все им обещаю. Золотые горы. Обманываю? В данный момент – да. Но ведь перспективу надо видеть. Не знаю, сколько писем Михаилу написал. Много. По ночам приходится. Днем-то когда? Сначала не отвечал. Потом первое письмо получил, второе. Миша в танковых войсках служил. Одно его письмецо я сохранил. Сейчас покажу.

Иван Матвеевич выдвинул из-под кровати все тот же деревянный чемодан, стал рыться в нем.

«Михаил убит из револьвера...»

– Запропастилось куда-то. Ага. Вот. Читайте.

Письмо было в потертом конверте. На листе, вырванном из ученической тетради, было написано знакомым торопливым почерком:

«Добрый день, веселый час, Иван Матвеевич!

Спасибо за письмо и заботу. А сегодня мне приснился сон. Вижу, как по полю, что за Змеевой балкой, ведет трактор «Беларусь» Ванька Зубков, пашет. А я за ним бегу, и нету никакой мочи догнать. Прямо дух из меня выходит. А земля так и пахнет, так и шибает в нос. И над головой жаворонок тренькает. Я весь аж в поту, а догнать вот никак не могу, и все. И такая меня обида берет, такая, можно сказать, жалость к себе! Проснулся и, честное слово, подушка мокрая. Сон рассказал старшине Воробейченко. Я вам о нем писал. Только про подушку ни слова. На смех подымет. Старшина Воробейченко сказал, что это зов земли. Так что я, Иван Матвеевич, решил твердо: вернусь домой. Только вы уж, как обещали, дайте мне тот трактор, что скоро получите – «Т-38». Это же теперь моя мирная профессия. Всем привет: и родным и односельчанам.

Остаюсь ваш Михаил Брынин».

– Вы обратили внимание, – сказал Иван Матвеевич, – зов земли.

В это время забарабанили в окно, и женский голос позвал просительно:

– Иван Матвеич!

– Вот, пожалуйста! И ночью покоя нет. – Он вышел из горницы.

«Значит, надо искать этот проклятый револьвер».

– Иван Матвеич, – говорил за окном женский голос. – Опять Демьян в драку. Пришел пьяной... – Женщина заплакала и дальше говорила сквозь слезы: – Пришел пьяной, меня – в живот, за Машей погнался...

– Так, так, – хмуро говорил Иван Матвеевич.

«Если Василий, – мог на заводе достать. Интересно, делают там револьверы или нет?»

– Потом из избы выгнал. И все матюком. Так матюжил – на всю деревню. Стыд-то какой, Иван Матвеевич...

«А если Сыч?»

– Что же делать, Матвеич? Уж я к тебе, как к отцу.

– Вот что, Ольга. Переночуй у Дарьи, а завтра составим акт и передадим в милицию. Хватит, понимаешь, церемониться. Дождешься – топором череп расколоснит.

– Да я, Матвеич...

«Значит, с Отечественной он вернулся без револьвера...»

– Будешь утром заступаться, плюну, Ольга, так и знай. Сами расхлебывайте.

– Да вот истинный крест, Матвеич! Слова в его защиту, изверга, не скажу.

«Но ведь он участвовал в гражданской войне! Может быть...»

– Ну, а дети-то где?

– К золовке отвела. Спят.

– Правильно. Иди, Ольга. Завтра разберемся.

– Спокойной ночи, Иван Матвеич! Дай тебе бог здоровья.

Хлопнула дверь, вошел Гущин, устало опустился на лавку.

– Беда с ними. – Он задумался. – Что же дальше будем делать, Петя?

– Василия оставим до утра, – возбужденно сказал я. – Остановимся на вашей версии – Сыч убил Михаила...

– Он. Больше некому. Чтоб Василий – никогда не поверю.

– Итак, убил Сыч. Как установила экспертиза, – из револьвера. Значит, у Морковина есть револьвер. Где он его взял? С войны вернулся без револьвера. Здесь достал, купил? Не исключено. Но есть еще один вариант. Вы говорили, что Морковин был в Красной Армии, участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа. Мог он в то время достать револьвер?

– Мог, – сказал Гущин, с любопытством глядя на меня.

– Скажите, есть кто-нибудь...

– Есть! – перебил меня Иван Матвеевич. – Правда, не в нашем колхозе, в «Богатыре». В деревне Архангельские выселки. Зуев Пантелей Федорович. Серьезный старик. Парторг их старейший, народный такой, знаете, от земли. Как же, знакомы. У него дома, правда, не был. Все больше по работе, в райкоме. – Иван Матвеевич как-то хитро, даже, пожалуй, зло усмехнулся. – Баталии мы с ним там ведем. Так вот. Вместе они с Морковиным в Кронштадте участвовали.

– Надо ехать, Иван Матвеевич!

– Сейчас и поедем. И я с вами.

– Вам отдохнуть...

– Ерунда! – Глаза Ивана Матвеевича молодо блестели. – Мне тоже, знаете, любопытно. Никогда об этом с Пантелеем не разговаривали.

Шофер председательского «газика» Павел уже спал, но проснулся сразу, молча, зевая, пошел к машине. Видно, он привык к подобным поездкам.

Скоро мы уже ехали. Было без четверти одиннадцать. Ночь была темная, со звездами. Только заря над самым краем земли никак не могла погаснуть, светилась узкой бледной полоской. Ночной холодок пробивался в кабину; бросало на ухабах.

Мы с Иваном Матвеевичем мотались на заднем сиденье. В темноте я не видел его лица.

– А Зуев что за человек? – спросил я. – Расскажите поподробней.

Иван Матвеевич не ответил.

– Заснул, – сказал Павел. – Вы уж не будите. Умаялся. Как он только выдерживает? С пяти утра до ночи. Каждый день. И за пять лет ни разу отпуск не брал.

– Сколько километров до Архангельских выселок? – спросил я.

– Да тридцать-то будет, – сказал Павел. – Нам бы Митькин брод проскочить. А дальше дорога хорошая.

18

Митькин брод надо было взять с ходу. Речку мы проскочили – только два веера шумной воды разлетелись в стоороны. И застряли на крутом берегу. «Газик» забуксовал в мокрой скрипучей гальке и, надрывно урча, сполз вниз, к самой воде.

Павел рванул на себя тормоз – машина стала.

– Привет! – мрачно сказал Павел. – Перекур с дремотой. – Он открыл дверцу, и слышно было, как тихо лопочет вода и где-то, казалось, вверху, в небе, пофыркивает трактор – то громче, то тише. – Ага! – Павел выпрыгнул из «газика». – Яшка-помазок еще не ушел со своей таратайкой. Он у Тихого Яра силос трамбует. Я мигом. Он нас и вытащит.

Павел пошел в темноту; из-под его тяжелых ног сыпались камушки; потом шаги стихли.

Я выбрался из машины, поднялся на крутой берег, сел на его травянистый край, влажный от росы. Летел над землей тихий, легкий ветер. Где-то далеко ухал филин. Глаза привыкли, и теперь я видел темную реку внизу, крутой спуск к воде, покрытый белой, лунной какой-то галькой. Там, внизу, замер наш «газик», в котором спит Иван Матвеевич. Так и не проснулся...

Я лег на спину, и огромное небо надо мной было в редких звездах. «Почему я здесь? Почему...» – усмехнулся я. И все-таки это «почему» осталось. Внизу все лопотала вода. А невидимый трактор замолчал.

«За пять лет ни разу не брал отпуска, – вдруг подумал я о Иване Матвеевиче. – Чудак».

Послышались шаги, огонек сигареты описал дугу и упал в траву. Подошел Павел, сел рядом со мной.

– Троса у него нет, – сказал он. – Побежал в деревню. Достанет. Для Матвеича постарается.

– Любят у вас председателя? – спросил я.

– Да, любят, – сказал Павел. И в голосе его прозвучало странное раздражение. Похоже, своим вопросом я его разозлил.

– Значит, любят? – не унимался я.

– Знаете, кто его не любит? – повернулся ко мне Павел. – Сам он себя не любит. Разве можно так работать? На износ. Кому он что докажет? Да и в райкоме ему путевки постоянно предлагают: поезжай, отдохни. Да разве ему что втолкуешь? «Вот кончится посевная, вот проведем косовицу, вот уберем свеклу». Так года и мелькают. Только и был раз в санатории, по первому году. После этого... Ну, как его? Инфаркта.

– У него был инфаркт?

– Прямо в поле упал. Довели мужички. Да вы представить себе не можете, что здесь, в нашем «Гиганте», было до него. Всякие жулики да шаромыжники и царствовали. Вот он с ними и схлестнулся – кого под суд, кого штрафом, кого за грудки. Матвеич, вы не думайте, добрый, добрый, это когда все по-хорошему, по-людски, а если не по его, против колхоза, – пощады не жди. Только ведь и мужики наши не из дерева трухлявого, шутки шутковать не любят. Их здесь компания собралась, маленькая, а всех в кулаке держали. Верховодили Никулины из Хомяков, отец, Семен Евдокимыч, и четыре брата. Глава семейства числился сторожем на току. Сторожем... Все мы знали: зерно ворует, что колхозное, что его. Свиней откармливали – штук по шесть. А попробуй скажи! Председатели у нас были – так, одно название. Любили у Никулиных самогоночки пропустить. С устатку. И в других деревнях у них друзья, ну, все больше бригадиры, начальство местное. А еще у четырех братьев-то кулачищи пудовые. Да и финку в ход пустить могли. Словом, хозяева, да и только. Вот к ним Матвеич и приступил. Сначала уговорами – не помогает. Потом штрафами. Насупились, а все свое. Тогда он Никулина-старшего с работы, приказом. Стал Матвеич письма получать: мол, уезжай подобру-поздорову. Пока цел. Без подписей, конечно. Председатель наш и бровью не ведет. Только они не пугали, нет. Как-то раз ночью, под Новый год, подожгли правление, а Матвеич тогда там жил, на своем диване этом визгливом. Дверь бревном подперли, а окошки маленькие. Народ спас. Сразу всей деревней сбежались, потушили. Ну, следствие, конечно. Только неловко вышло: не нашли виновных. А одно подозрение – не вам мне объяснять. Опять – анонимки. А тут Матвеич за них круто взялся. Сказал на правлении: «До первого случая. Я им покажу, мать их...» И что же вы думаете? Старшего брата Никулиных звали у нас Астахой. Раз напился – это ему не впервой – и в клуб, на танцы. Ну, известное дело – хулиганить: девчат лапать, радиолу перевернул, к комсомольцам – с дракой. Побежали к Матвеичу, он послал за участковым, за Захарычем. Астаху связали – и в сарай, под замок. «Судить будем», – сказал Матвеич. Астаха в сарае шумит: «Отсижу пятнадцать суток – посчитаюсь с председателем». Только все по-другому обернулась. Все грехи собрал Матвеич, что за Астахой числились, свидетелей пригласили. Астаха думал: молчать будут. А народ-то уж за Матвеичем силу почуял. На суде языки развязались. Астаха туда, сюда, и по роже видать – ничего не понимает, что происходит. И приговор – гром с ясного неба: три года. Все! Подмял он после этого Никулиных: других братьев на работу поставил, да такую, где результаты нужны. Не выдержали, в город сбежали, да там и сгинули, Иван вроде за кражу сел, Федька куда-то на север завербовался. Остались Семен Евдокимович да меньшой. То глава семейства гоголем по деревне ходил. Чего там, старики перед ним шапку ломали. А теперь сник, все больше в избе сидит, и свиньи во дворе перевелись. То в шуточку говорил, траву они у него жрут, с нее тела нагуливают. Перестали, видно, траву жрать. Вот так дело было. Остальные дружки-собутыльники Никулиных попритихли. А как что – Матвеич с ними не церемонится. Крут. Даже, скажу вам, очень крут. Иногда, по-моему, перебирает. Впрочем, не знаю... Есть люди, с которыми по-доброму нельзя. Не доходит – и все. Не перевелись они у нас еще. Попритихли, выжидают. Только не дождутся.

– А что с младшим братом Никулиных? – спросил я. – Тоже уехал?

– Нет! – в голосе Павла послышалась радость. – Сейчас вы его увидите. Это и есть Яшка-помазок. Ведь Матвеич какой? Умеет людей угадывать, заденет струнку и за нее всего вытянет. Так и с Яшкой. Ему тогда семнадцать было, сейчас уж в армии отслужил. Вот Матвеич и заметил, к технике парня тянет, предложил на курсы трактористов. Помню, при мне разговор в правлении был. У Яшки глаза на лоб. «Мне, – говорит, – такое доверие... Ведь я...» Матвеич смеется: «Тебе, тебе». Многих он так зацепил: кого поставит на работу, где нравится, кому избу шифером покроет, молодых – на учебу. Только с условием: домой возвращаться. Правда, не все возвращаются... И вдовам он много помогает, солдаткам. Ведь Матвеич всю войну прошел, сам их мужей в братские могилы закапывал. Да... Вот люди и поворачиваются к нему. А много ли им надо? Чуть внимания да заботы. И чтоб это не от должности шло, а от сердца. Вот я... Что б без Матвеича я представлял? Вернулся из армии – и никак не определюсь. Дружки вроде все в городах осели, а меня туда не очень тянет. И тут Матвеич. Взял в шоферы. Потом говорит: «Вижу, Паша, машину ты любишь. Поступай в автодорожный». Сейчас на третьем курсе. Дом помог отстроить. Да я за него!.. Только ведь ничего слушать не хочет.

Павел замолчал.

Где-то далеко, невидимо, затарахтел трактор.

– Вроде Яшка, – сказал Павел. Закурил, помрачнел. – Вот и получилось... Ведь у него и раньше сердце болело. Как раз год попредседательствовал. Правда, пошли дела круто. Но какой ценой... С поля – в больницу, без сознания. Райком из области врача вызвал, знаменитость какую-то. Собрались и наши и он. Совещаются. До нас слухи: на волоске висит. Но ничего, обошлось. Стал поправляться наш Матвеич. Вы спрашиваете, любят ли его люди? Так, в каждый день, не видно... Что вышло? Как начал он поправляться, – пошли к нему люди – и знакомые, и незнакомые, и кому помогал, и кого за грудки тряс. И пионеры и учителя. Несут всяк свое: и молоко, и яички, куренка там, цветы. А одна бабка, смех один, бутылку самогонки из-под полы вынула. Больничное начальство с ног сбилось: по сорок-пятьдесят человек в день. Не знала такого мечнянская больница. Моя сестренка, Галка, медсестрой там. Рассказывала. Пришел дед Прохор из Веслянки, он с печи-то еле слазит. Матвеич помог ему пенсию выхлопотать. Медку дедан принес нашему председателю, банку на тумбочку ставил и уронил – наморился, пять километров протопал, да и руки дрожат от старости. Разбилась банка. Галка говорит: отвернулся Матвеич к стенке и губы кусает, а в глазах – счастье со слезами пополам. Судите сами о любви. Поправился. Врачи говорят: все, отработался, домашний режим, никаких волнений. Никаких волнений... Прямо из больницы в правление пришел. Правда, скоро мы его в санаторий отправили. Считайте, насильно. Вернулся, поздоровел вроде. С тех пор и крутится. Вон он, весь его отдых! – Павел сокрушенно кивнул в сторону «газика».

– Чудак... – невольно сказал я.

– Во-во! – Павел встрепенулся и заговорил зло, с ожесточением: – Поставили колхозом ему дом, чтоб семьей жил, с удобствами. А в самый раз новый зоотехник приехал. Матвеич дом – ему. Как же! Городской человек, ему у нас непривычно. Кто после этого председатель? Чудак, конечно. От санаториев пятый год отказывается – чудак! Что говорить, – со склада берет для бабки Матрены – все по накладным, потом из зарплаты вычитают. И снова – чудак! Или привожу я его в область на совещания всякие. С дружками старыми встречается, с которыми вместе партийную школу кончал. Бывает, обедаем вместе – меня Матвеич всегда рядом за стол сажает. И вижу я: не понимают они его, тоже чудаком считают. Как же! Он там в каком-то колхозе. А у них чины, кабинеты, секретарши, как куколки. Вот, мол, чего достигли! Нет, не понимают они его. Точно вам говорю. А ведь он счастлив! Я вам не могу объяснить, какое оно, это его счастье. Только особое, мы все и не знаем, неведомо оно нам.

Из темноты прыгнули фары, рассеянные конусы света устремились вверх, в небо, а потом легли на пыльную дорогу. Гул трактора нарастал, скоро его горячее черное тело стало различимо на дороге. Павел пошел навстречу, я – за ним.

Яшка Никулин был широкоплечий, немного угрюмый парень в замасленной ковбойке.

– Вот трос, – сказал он Павлу. – Цепляй.

– Что, застряли? – сонно спросил внизу Иван Матвеевич.

Он уже вылез из «газика» и медленно поднимался к нам.

– Мы, Иван Матвеич, мигом, – засуетился Яшка-помазок. И даже в неясном ночном полусвете я увидел, вернее, почувствовал, как оживилось, подобрело его лицо. – Паша, тяни сильнее!

– А, это ты, Яков, – сказал председатель тоже обрадованно. – Ну, как дела?

– Да все в норме, Иван Матвеич. Крышу вот снял. Соломенную. Шифер кладу, только не хватит. Можа, подсобите?

– Что ж, работник ты стоящий. Приходи завтра в правление. Потолкуем.

– Вот спасибо-то!

– Ты погоди «спасибо», – немного недовольно сказал Иван Матвеевич.

Скоро «газик» вытащили. Яшка-помазок отозвал в сторону председателя, и они о чем-то поговорили. И опять громко сказал Яшка:

– Вот спасибо-то! Вот спасибо!

Наконец поехали дальше.

Иван Матвеевич сказал задумчиво:

– Ничего парень получается. – Усмехнулся. – Скажи, пожалуйста, жениться наш Яков надумал.

– Небось, на Соньке Боярковой? – оживился Павел.

– А то на ком же! Что ж, девка она славная. – Председатель вздохнул. – Вот так она, жизнь, и идет: одних – в землю, и вдовы с детишками остаются, у других свадьбы: все сначала считайте, от нулевого цикла.

– Иван Матвеевич, – спросил я. – Вот мы говорили. Когда колхоз образовывался, вы были секретарем комсомольской ячейки. Ну, а потом, все время здесь?

– Где же мне еще быть! – Похоже, он был обижен моим вопросом. Помолчал. И вдруг заговорил быстро, взволнованно: – Эх, юность моя комсомольская! Как бы это вам поточнее сказать, Петя? Понимаете, это, наверно, очень важно для юности: когда ее стремления, состояние духа, что ли, полностью совмещаются с возможностями жизни. Только делай! Как это по-церковному? Когда проповедь совпадает с деянием. Не знаю, как с другими. Со мной было именно так. Ну, отшумели мужицкие страсти – начали мы строить в деревне социализм. Собрания, дискуссии. Митинг на первой колхозной борозде. Потом – первый коллективный урожай. Какой праздник был! Вы представить не можете! Хор создали, «Интернационал» грянули... Если бы вы видели, Петя, лица мужиков в тот момент! Комсомольцы мои с ног сбились. А я и про сон забыл. Зато люди к нам повернулись, поверили, увидели преимущества артельного хозяйства. И это было не только их счастьем, но и нашим. Моим, личным. Разумеется, и ошибались и зарывались, не туда тянули. Всяко было. Ведь впервые в мире. Удивительное это ощущение: ты – первый, ты – первопроходец... – Он задумался. – Сейчас просто диву даюсь: как это нас на все хватало: и ликбез, и с попом дискутируем, и агитбригада, и работаем, конечно.

«Как сейчас вас хватает?» – подумал я.

– Да, именно так, – жестко сказал Иван Матвеевич. – Только когда духовные стремления юности совпадают с возможностями в деятельности, – только тогда она отдает себя обществу. Бескомпромиссно и полностью. И счастливо, непобедимо то общество, которое для своей молодежи может создать такую питательную среду – духовную и материальную.

Видно, это были его заветные мысли.

– А что было потом? – спросил я.

– Со мной?

– Да.

– Нужно было учить деревенских ребят, учителей не хватало, – пошел в Ефановское педучилище, окончил его, учительствовал. А тут – война. Что о ней говорить! Не найти никаких слов. Не придумали их еще люди. Вот войну – придумали... Отсюда, от нашей земли, прошел до Праги. Все видел, научился ничему не удивляться. А вернулся – одно удивление принес с собой: как это я живой? Целый? Стою – господи боже мой! – посреди тихого поля. И рожью пахнет. И жаворонок надо мной... Вот тогда первый раз сердце сдавило. Да так, что и вздохнуть невозможно.

Иван Матвеевич замолчал.

И нельзя было нарушать это молчание.