Текст книги "Двенадцатый двор"

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

4

Когда я вспоминаю первые часы своего первого самостоятельного дела, я снова и снова краснею, мне стыдно: так нелепо, неумело, смешно я себя вел.

...Я стоял, тупо соображая, с чего начать.

Толпа смотрела на меня – ожидающие лица. На них любопытство и насмешка. Я увидел – ярче других – одно молодое лицо: лукавые глаза, пухлые губы, светлые волосы из-под белого платка, повязанного низко на лоб. Она стояла у самого плетня. Пестренькая кофта, серая узкая юбка, загорелые сильные ноги. Она смотрела на меня... Да, она смотрела ласково. И, кажется, сочувствовала мне.

«Может быть, я увижу ее вечером», – неожиданно подумал я, и мне стало легче.

Я подошел к тому месту, где лежал труп. Так... Головой сюда. Значит, стреляли с этой стороны. В спину. Может быть, он бежал. Я сделал несколько шагов к плетню огорода, за которым буйно росла картошка. Трава была действительно натоптана. Где-то должны быть гильзы. Я стал шарить в траве, чувствуя на себе взгляды толпы.

И тут ко мне подошел пожилой милиционер, тронул за плечо.

– Сынок, – сказал он. – Так не отсюда. Вот идем-ка. – И он отвел меня к другому плетню. (Здесь я обратил внимание на то, что три яблони росли на маленькой лужайке между двумя огородами, от улицы ее отгораживал плетень из березовых жердей, за которым собралась толпа.) – Он здесь стоял. Я и гильзы подобрал. Нате. – У милиционера был величественный и покровительственный вид.

В толпе откровенно засмеялись.

Гильзы были потемневшие с краев от копоти. Я завернул их в бумажку и спрятал в карман куртки.

«Стоял здесь... Убийца... – подумал я, чувствуя холодок в груди. – Надо что-то немедленно предпринять. Да, свидетели».

– Товарищи, – сказал я, и толпа замерла. – Товарищи, кто хоть что-то знает об убийстве, я прошу дать показания. С кого начнем?

На всех лицах появился страх. Мгновенно толпа отступила от плетня и стала быстро расходиться. Люди спешили. Темные старухи даже подхватили юбки, показывая белые костлявые ноги в голубых вздувшихся венах.

Я ничего не понимал. Я заметался среди толпы:

– Товарищи! Товарищи... В чем дело?

Я хватал людей за локти. Кто-то грубо оттолкнул меня.

Толпа разошлась. Остались милиционеры, председатель колхоза и две женщины, молодая и старая – я уже понял: жена убитого и его мать.

– Видали? – сказал я председателю, понимая нелепость своего положения. – Ну и народ у вас. Разве так мы выявим убийцу?

И вдруг страшно, исступленно закричала молодая женщина:

– Чего выявлять!.. Сыч убил, окаянный! Будь ты проклят вовеки, ирод! – И она погрозила кулаком шиферной крыше, которая виднелась за густым садом. – Будь ты проклят... – Она не могла кричать больше, уткнулась в плечо пожилой, зарыдала.

Я увидел, как пожилая судорожно гладит ее по волосам, и почувствовал, что комок подступает к горлу.

– Нина, жена убитого, – сказал мне тихо председатель.

– А кто такой Сыч? – спросил я.

– Морковин. Григорий Иванович Морковин. Сыч – это кличка у него. Народ окрестил. Вот соседи они, Брынины и Морковины. У Брыниных одиннадцатый двор по улице, у Морковиных – двенадцатый. А эти яблони на колхозной земле, между ними. Лучше бы я их вырубил. – Председатель сжал широкой рукой скулы. – Миша-то у меня лучшим комбайнером был...

Сильнее запрыгали плечи Нины, она шептала в плечо свекрови:

– Сгубил мою жизнь... Как я теперя с двумя ребятишками... Без Мишеньки...

– Но почему вы думаете, что вашего мужа убил именно этот... Сыч? – спросил я.

Она посмотрела на меня с удивлением. И здесь я увидел, что эта женщина поразительно красива: огромные влажные глаза под черными, сведенными углом бровями, широкий рот, ослепительные зубы, гибкая, статная фигура, густые, тоже черные волосы, и то, что они были спутаны, рассыпаны по плечам, придавало ей что-то дикое, лесное; она была похожа на молодого сильного зверя, попавшего в клетку. И даже внезапное горе ничего не могло сделать с ее молодостью и красотой.

Да, она смотрела на меня с удивлением.

– Кто же еще мог убить? – сухо, отрывисто сказала она. – Он давно грозил. А сегодня утром на нас с вилами кинулся. «Запорю!..» – кричит.

– Расскажите, пожалуйста, как это было? – спросил я и поймал осуждающий взгляд председателя.

Что-то дрогнуло в лице Нины, еще темнее стали глаза.

– Ничего я не буду рассказывать! – Голос был истерическим. – Отстаньте вы все от меня! – И она побежала к своей избе, тоже под шифером, по другую сторону от лужайки с яблонями.

Тяжело пошла за ней свекровь, безмолвная и страшная в этом своем безмолвии; ноги она волочила по земле.

– Положеньице, – сказал я председателю. Никогда мне не было так плохо.

– У нас в колхозе, кроме Морковина, убить некому, – сказал Гущин. – Действительно, они давно враждовали. Михаил и Сыч. Вот что. Простите, не знаю, как вас...

– Морев. Морев Петр... Александрович. Следователь ефановской прокуратуры.

– Вот что, Петя. Можно, я так, попросту? Жатва у меня стоит. Я отлучусь на полчаса. Ну, на час. Распоряжусь только, людей расставлю. Приеду, расскажу все, что знаю.

– А где этот... Морковин? – спросил я.

– Да у себя дома. Куда он денется? – Гущин зло улыбнулся. – Не уйдет со своего двора.

«Что я буду делать целый час?» – подумал я и спросил:

– А кто последним видел убитого?

– Верно! – обрадованно сказал председатель; похоже, ему было неловко оставлять меня в бездействии. – Иван Грунев. Жарок по прозвищу. Напарником он у Михаила на комбайне. С зорьки вместе работали. Я вам его пришлю. А милиционеров заберу с собой. С утра здесь. Покормить ребят надо. Оба они из других деревень. Может, и вы проголодались?

– Нет, нет, спасибо.

Гущин и милиционеры ушли.

Было полдвенадцатого. Небо стало выше, сквозь туманную пелену просвечивало солнце. Парило. Пахло сеном. Только теперь я увидел: поодаль от яблонь стоял аккуратный стожок сена.

Я огляделся вокруг. Три яблони между враждующими дворами. За огородами поблескивала река. Слышался стук топора. Сонно, мирно. Что произошло здесь рано утром?

Я посмотрел на крышу Морковиных. Там убийца? Но разве это логично, чтобы он никуда не ушел, не скрылся? А может быть, уже скрылся? Что-то не поддающееся моему пониманию было во всей этой ситуации. Час времени. А убийца на свободе. Если, конечно, Морковин убийца.

«Начнем», – сказал я себе и пошел к избе, что виднелась за садом.

5

От улицы усадьбу отгораживал высокий тесовый забор. Я долго открывал калитку – была какая-то хитрая щеколда.

«Немедленный арест возможен в двух случаях, – думал я, шагая по тропинке через зеленый дворик. – Первое: Морковин признается в убийстве. Второе: есть свидетели, которые видели сам акт убийства... Акт», – выругал я себя.

Я подходил к старой избе с маленькими, слепыми окошками под шиферной, видно, сделанной недавно крышей.

В окне мелькнуло чье-то белое лицо. Я постучал. В избе было тихо.

– Войдите! – сказал мужской голос.

В сенях было темно, пахло куриным пометом; в углу белели гуси и недовольно гоготали. Из-под ног метнулся рыжий кот и исчез в ослепительном проеме двери.

Глаза привыкли, я увидел дверь.

В комнате было накурено. Первое, что я увидел, была большая белая печь, задернутая ситцевой шторкой.

Потом стол... Может быть, несколько секунд прошло, прежде чем я сказал: «Здравствуйте!» И за эти несколько секунд я увидел, что стол был праздничный: бутылки с мутной жидкостью, очевидно, самогоном, розовое сало, разваренная картошка, огурцы и крепкие соленые помидоры в мисках, в глубокой чугунной сковородке – большие куски жареного румяного гуся, зеленый лук, только что вырванный из грядки, с землей в белых корнях, творог. Еще что-то.

Я прервал трапезу; стаканы налиты, на тарелках снедь.

Еще я увидел бутылку «Айгешата», городскую колбасу, батоны, нарезанные очень толстыми ломтями.

Стол был без скатерти, деревянный, чисто выскобленный ножом.

Эти длинные секунды были наполнены оцепенением. На меня молча смотрели четыре человека: старик (тогда я ничего не увидел на его лице, кроме тяжелых, медленных, бескровных век; они поднимались и опускались, скрывая тусклые, какие-то водянистые, выцветшие глаза. «Действительно, Сыч», – успел подумать я); старая женщина (еще не зная чем, но я отметил, что в чертах лица она повторила старика); молодой мужчина, худой, бледный, с маленькой головкой, в пиджаке и с галстуком (сейчас хочу вспомнить, какого цвета у него была рубашка? Какого цвета галстук? И не могу); четвертой была толстая женщина, очень похожая на жабу, – мне даже показалось, что у нее шевелится зоб (на ее красном лице я отметил страх).

Закрывая дверь, я сказал:

– Здравствуйте! – и потом добавил: – Морев, следователь прокуратуры.

И разом кончилось оцепенение, они задвигались, посмотрели друг на друга. Но молчали.

– Здравствуйте, – еще раз сказал я.

Подобие улыбки (или надежды?) возникло на лице старика, и я увидел, что лицо это изношенно, дрябло, в крупных морщинах, голова почти лысая, губ нет – они ввалились в рот.

– Здравствуйтя! – сказал старик и посмотрел на старую женщину. – Марья!

Она рукавом проворно вытерла край лавки, сказала:

– Сидайте.

Я сел.

– Радость у меня, – заговорил старик. – Сын вот с невесткой, с Надеждой, в отпуск приехал.

Из-за стола вскочил мужчина, дернулся маленькой головкой (в нем было что-то жалкое), протянул мне руку:

– Василий.

«Черт знает что», – подумал я, пожимая крепкую руку с машинным маслом, въевшимся в поры.

– Петр, – сказал я.

– Может, стаканчик, а? – просительно сказал Василий. – За компанию.

И вокруг меня засуетились: стали пододвигать закуски, самогон забулькал в стакане.

– Нет! – резко сказал я, поднимаясь из-за стола.

«Не так, не так», – говорил я себе, но уже не мог остановиться.

– Вы, гражданин Морковин, – заговорил я казенным голосом, – надеюсь, понимаете, почему я у вас?

И все замолчало и замерло. Надежда смотрела на меня с открытым ртом; да, у нее был зоб, и он шевелился.

– Вы, конечно, знаете, что возле вашего сада убит человек, Михаил Брынин?

– Как не знать. Знаем, – И Морковин посмотрел на меня. Наши взгляды встретились. Его глаза были спокойны, отсутствие, что ли, светилось в них; медленно опускались и поднимались тяжелые веки.

– А вам известно, – продолжал я свою лобовую атаку, – что подозрение падает на вас?

– Люди натреплют. – Он по-прежнему спокойно смотрел на меня. – Суседи-то у меня... Я знаю.

– Вы постоянно враждовали с Михаилом. Это так? – спросил я.

– То верно.

– Почему?

– А житья мне от него не было, вот почему! – И в голосе Морковина послышалась вдруг лютая злоба. – Проходу мне не давал Мишка!

– Папа, не шумите, – тихо сказал Василий.

– Не давал проходу, – железным голосом сказал я, – и вы его убили?

– Я? Да на кой мне яво убивать? – Морковин улыбнулся, и я увидел у него во рту два желтых зуба. («Сыч! Сыч!» – с ожесточением говорил я про себя.) – Я свое на войнах поубивал, вот что. А он, Мишка, ета точно, сколь раз меня кончить намечался.

– Подождите! – перебил я его. – А разве не вы сегодня утром на Михаила и его жену с вилами кинулись?

– Я – с вилами? – Теперь встал он, еще крепкий, сутулый, в валенках (помню, я тогда удивился – летом и в валенках). – Брехня. Они, голодранцы, наскажут. – И он погрозил кулаком окошку; кулак был внушительный. – Ета Мишка утром меня за грудки взял, вот что.

– Расскажите, как все было. – Я сел на лавку.

Вкусно пахло жареным гусем.

Хотелось есть.

6

– Ну, как было-то? Утречком пошел я поглядеть, что там у меня в саду, в огороде. Ета у меня привычка такая, давишняя. Утро тихое, знобко. Солнышко, значить, по-над краем земли плывет. Петухи трубят по деревне. Наперво я в сад. Смотрю, грушовка яблоки пороняла, черветь кой-какие начали. Опылить, думаю, надо.

– Поглядел крыжовник, – продолжал Морковин. – Сильный в нонешнем году крыжовник, уж снимать пора. Потом – в огород. Картохи обсматриваю. Хорошо идут. Ишо, так соображаю, один тяжелый дожжок, и уже сухота ей, картохе, нипочем. Иду к трем яблонькам. Они, верно, не на моей земле сидят, на артельной. Тольки я за ыми ходю, без надзору они. И подрежу и опылю, вот что. И то, скажи, зачем добру пропадать? Все одно, пацаны зеленками объедят. Да... Ну, выхожу за калитку, и тут до меня – смех да шепот, то есть мужиков голос и бабий. Смотрю – по тропке с речки Мишка да Нинка, и полотенец у ей через голое плечо. Он за ей, она от яво. Пымал, цалует. Она вырываться: «Не надо, не надо!» И по щекам нахлестывает. В шутку, конечно. Ну, милуются, Молодые. Мое дело – сторона. Выбигают на поляну, к яблоням. «Гляди, Нинок! – это Мишка-то. – Сыч для нас сено накосил». То верно. Полянку я обкосил по второму разу. Стожок поставил. Сено уж провяло, с духом сладостным. Три дни, как скосил. Ну, подбегают к стожку, Мишка яво, бугай здоровый, ногами раскидал, Нинку за плечи и на сено. Мое сено, да ишо – «Сыч». Обидно. Подхожу. Неловко, сами понимаете... Я так мирно: «Миша, шли бы вы домой. Нехорошо. А сено – ничего. Я подберу». Ну, Мишка на ноги, сено отрухает с брюк. «По пятам моим ходишь! – кричит. – Сыч ты безмозглый!» И меня, значить, за грудки. Да как толканет! Я чуть не с ног. А тут Нинка в крик: «Дай яму, Мишенька, дай!» Волосы мокрые по плечам разбросала, глаза сверкают. Ровно ведьма. Мишка – за вилы. Они при стожку были. И намахнулся. «Запорю, подлюка!» – кричит. И давай хохотать. У меня в сердце захолонуло. «Убьет», – думаю. И к дому побег. А он мне вслед: «Погоди! Я ишо твое логово спалю!» Вот как оно было-то. На моем сене... А ведь я к яму по-хорошему, с миром.

7

Пока он говорил, я рассматривал избу. Она разделена на две половины. В первой были мы. Огромная русская печь, длинный стол, лавки, герань на подоконнике. У двери рукомойник, под ним медный таз с мутной мыльной водой. В глубине, в углу, сундук, обитый тусклым железом, на нем тулуп черным мехом вверх. Кажется, все. Жужжали мухи.

Во второй половине я видел только угол кровати с блестящими шариками на спинке, лоскутное одеяло. И у стены стоял сервант, очень современный, совсем пустой. Нет, вроде за стеклом была стопка глиняных мисок. Было как-то... не знаю... стыдно, что ли, смотреть на этот сервант. Или неловко?

Морковин присел к столу, начал наливать самогон в стакан, рука его еле заметно дрожала.

Это была удивительная рука. Не рука – произведение искусства. Символ тяжкой вечной работы: узловатые пальцы с вздутиями на сгибах, короткие темные ногти с ободками грязи, глубокие, резкие морщины – как борозды, ссадины, болячки. Она была похожа на обрубок крепкого старого корня. В ней чувствовались сила и уверенность, в этой руке. И крепость.

«И эта рука убила человека?» – подумал я.

Он выпил. Не стал закусывать. Опустил голову.

Остальные смотрели на меня.

– Да отец муху не прибьет, – сказал Василий. – А вы – человека. Мы все в избе были, когда там... стреляли.

– Да? – сказал я с некоторым сарказмом. – И как же все это выглядело?

Василий шумно вздохнул. Обе женщины теперь смотрели на него. С надеждой. С верой.

– Приехали мы вот с женой утром. Ну, само собой, встреча. Родители свое угощение, мы свои гостинцы. Сидим, выпиваем. Разговоры. Я отца в город зову. Отдохнуть, мол, пора. Квартира у нас большая, парк рядом. Гуляли б с мамой. А батя свое: хозяйство.

– Хозяйства у меня трудная, – вздохнул Морковин.

– Что хозяйство! – взвилась тут Надежда, и зоб ее запрыгал. – Вам отдых нужен. Заслужили. Мы б за вами ухаживали, верно, Вася? А мамочка по дому. – И она обняла Марью толстыми ручищами.

Теперь я заметил, что Марья худая, совсем высохшая, с узкой, впалой грудью и длинными руками. В объятиях Надежды она сжалась, беспомощно моргала и почему-то была похожа на воробья.

Василий хмуро посмотрел на Надежду. Она замолчала, выпустила Марью, насупилась и была жабой теперь да и только.

– Ну, за встречу выпили, – опять заговорил Василий. – Стали с батей о рыбалке толковать. У нас за деревней, повыше, плотинка есть, омуток произошел. Так карпия там развелось – страсть. Надежда с нами просится.

– Я б уху наварила, – сказала обиженно Надежда.

– Вот так сидим, беседуем. И – в самый раз! Выстрел за окном. За ним – второй. Побежали во двор. А под яблонями уж народ шумит. И Мишка застреленный. Прибежал участковый, Захарыч: «Отойдитя от убитого!» Вернулись в избу. Вот так оно все было. – Василий быстро посмотрел на меня, взгляд его был испытующим. Что-то промелькнуло в этом взгляде. Не знаю... Смятение? Нет. Но я насторожился. – Чтоб отец убил... Надумали. Верно, есть у него охотничье ружье. Так ведь Мишку-то из револьвера.

Меня будто хлыстом ударили.

– А вы откуда знаете, что из револьвера?

Василий не успел ответить. Спокойно сказал Сыч:

– От людей слыхали. Долго ль у нас в деревне новость узнать. Вроде женщина с вами. Говорила. При всем народе.

– Верно, говорила, – сказал я, вспомнив слова Марии Никитичны. – Пока достаточно. – И я вышел.

8

На дворе был жаркий августовский день. Двадцать минут первого. Небо расчистилось, было высоким, бледным. Палило солнце. Деревня безлюдна. Тихо. Разморенные куры с открытыми клювами купались в пыли под плетнем.

Пахло рекой, крапивой, теплым коровником, детством.

«Нелепо, – думал я. – Противоестественно».

Это же дико: убийца сидит дома, бражничает. Я вспомнил руки Сыча. И он спокоен. Абсолютно спокоен. Все отрицает. Ну, это понятно. Любой убийца, если против него нет улик, все отрицает. А улик нет. И пока нет свидетелей...

Гущин сказал: «Больше убить некому». Ничего не понимаю... Мне становилось скверно. Похоже, начинался тупик. И этот тупик не был логичным. Что-то парадоксальное присутствовало в нем. Вроде не в чем запутаться, а я уже запутался.

Я пошел к трем яблоням.

Стожок сена. Вилы. Этот самый стожок. Эти самые вилы. Сено было мягким, душистым, очень мирным. Деловито гудели пчелы. Стремительные стрижи чертили зигзаги над садом, над полянкой с яблонями, над усадьбой Морковина. Да, двенадцатый двор.

Двенадцатый двор...

Я стоял у стожка сена. От реки ко мне шел парень. Высокий, нескладный, будто весь из углов.

– Здрасте, – сказал он. – Меня Гущин прислал. Иван я. Грунев. Я вас давно жду.

На его загорелом лице был испуг.

«Чего они меня все боятся?»

– Давайте сядем, – сказал я, и мы сели прямо на траву.

– Теперь меня на суде свидетелем? – спросил Иван; глаза у него были карие, быстрые, и в них светился жар. И впрямь Жарок.

– Надо что-то знать, чтобы быть свидетелем.

– Ничего я не знаю! – быстро сказал он.

– Вы напарник Михаила Брынина на комбайне. Так? – спросил я.

– Был... напарником. – Голос Ивана дрогнул.

– Вы его последний живым видели. Расскажите мне, при каких обстоятельствах вы расстались.

Иван закурил. Он волновался.

– С самого ранку мы косили рожь у даньковских верб. Это рядом, с края поля крыши деревни видать. Поначалу-то погода ничего была – солнце, ветерок поднялся, роса провяла. Два ряда прошли. И враз нахмурилось, тучу нанесло. Задождило. Мелкий сыплет, ровно из сита. Какая работа? Стали у верб. Мишка злится. Нервный он... был. «Так, – говорит, – можно день прозагорать». А я что? У меня характер ровный. Работа не волк. И как чуял про непогодь – в магазине поллитровку еще с вечера взял. Накинули брезент на вербины ветки – сухота, уют. Я на газетке закуску расположил: лучок там, яички, прессованный творог, хлеб духовитый – из новины моя Дарья спекла. Показываю Мишке на бутылку: «По одной?» А стаканчики всегда при мне. «Давай, – говорит. – Все одно, льет». И точно. Разошелся дождь. Аж вокруг ничего не видать. Выпили, закусываем. Еще выпили. Дождь поутих. Моросит легонько. И в небе посветлело. Только рожь-то мокрая. Солнца ждать надо да ветерку – покуда просохнет. Я и ляпни сдуру: «Сейчас бы яблочка свеженького». А Мишка на ноги: «Пойду с Сычевых нарву». Тверёзый он ангел, а выпьет – дерзкий делается. Ну, я ему: «Иди, иди. Он тебе солью так саданет, месяц на брюхе спать будешь». А он свое: «Пойду. Я ему покажу – «голодранцы»! Упреждал он меня. Нашел, кого пугать». Уж не знаю, к чему он это. Еще сказал: «Домой забегу. Молочка напиться охота». И ушел. Накинул на голову пиджак и ушел. Только спину я его широкую поглядел. В останний раз. Дождь совсем смирный, еле накрапывает. Я, правда, водку допил, прилег. По брезенту капли стукают, рожью мокрой тянет. Задремал. Уж не знаю, сколько спал. Вдруг в сон мой – бах! Выстрел. Потом другой. Я подхватился и в деревню. А так чую: беда. С Мишкой. Уж не помню, как добежал. У яблонь народ гудёт, нервность такая кругом. Нинка со свекровью волосы рвут. Протерся я – Мишка... Как кто меня за горло схватил. Как свет померк. Потом пригляделся: Захарыч, участковый наш, народ отгоняет. Листья завялые валяются, яблоки натресёны. В самый раз другой участковый подлетел на мотоцикле, из Равенского сельсовета. Молодой.

– А Морковиных не было среди людей? – спросил я.

– Не. Ни старшого, ни сына.

– Значит, из-за яблок, – сказал я.

– Выходит, так. Яблони-то белый налив. А ничьи, колхозные. Не ставить же на три корня сторожа. Вот Сыч ими и завладел. Сторожил, кобеля привязывал. Это сейчас его нет – отравил кто-то.

– Так вы уверены, что Михаила убил Морковин? – спросил я.

Иван помедлил. Какое-то сомнение отразилось на его лице. Потом сказал:

– Кто же его знает. Так, прикинуть, боле некому.

– Вы, Грунев, местный?

– Даже обязательно. С начатья моих лет в Воронке.

Я хотел спросить у него о причинах вражды Михаила и Сыча, но в это время в переулке засигналил «газик» – приехал председатель колхоза Иван Матвеевич Гущин.