Текст книги "Таврический сад"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА 11
НОВЕНЬКИЙ

Потом оказалось, что все в нашем вагоне знают друг друга, как зовут и другие приметы, а я один никому неизвестный новенький и сам тоже никого не знаю. Новенькие, я замечал, что бы ни делали, все получается очень глупо; они могут петь вместе со всеми, притворяться, будто кто-то их знает, или, наоборот, не петь, могут изображать презрение, смотреть в окно, читать книгу – все будет одно глупее другого. Некоторые это понимают и сразу лезут драться. Другие достают из кармана какую-нибудь увлекательную вещь, например шариковый подшипник, и крутят его на пальце, ждут, чтобы к ним сами подошли и напросились. Еще я знал одного чудика, который, как вошел во двор, сразу начал со всеми по порядку знакомиться (Толик Семилетов – пожалуйста). Так что я не очень переживал: новенький – так новенький, глупо – так глупо. Непонятно только, когда они все успели так перезнакомиться. Знали друг друга насквозь.

– Харитон, – кричали, например, из угла. – Иди с нами в города играть.

– Не пойду, – кричал тот, кто оказывался Харитоном. – У вас атлас, вы по атласу жилите!

– Девочки, девочки Крюковы, а почему это вы не поете?

– А потому, что ты, Боярская, очень хитрая, мы с тобой петь не будем!

– Регина Петровна, Волков еще хуже хулиганит, еще хуже, чем обычно.

– Волков, иди сюда, не прячься!

– И Семечкин хулиганит!

– И Котька Деревянко!

– И Антонов!

– И Горбачев, – закричал я неожиданно. – И Горбачев хулиганит.

И чего это меня дернуло? Все замолчали и начали оглядываться, – конечно, никто не знал, кто такой этот неизвестный.

– Кто меня звал? – спросил я тихо под стук колес. – Это я и есть Горбачев.

Меня рассматривали в тишине, как покойника, выглядывали друг из-за друга, кто-то пощупал пальцами мою рубашку. Вот клянусь, в следующий раз, если увижу где новенького, подойду к нему и скажу: «Слушай, плюнь ты на них на всех. Меня зовут Боря Горбачев, хочешь?» А то это такое жуткое одиночество, совсем не то, что на песчаной горе рядом с экскаватором.

– Никто не звал тебя, – приветливо сказала Регина Петровна. – Тебе послышалось.

– Но я и есть Горбачев, – сказал я настойчиво, пробираясь к ней поближе. – Это можно легко доказать.

– Знаю-знаю, ты записан в моих списках.

– А можно посмотреть? – спросил я.

Она показала мне тетрадку, и я увидел там свою фамилию и сразу успокоился. Не где-нибудь в стороне или на обороте, а в самой середине списка, одиннадцатый номер.

– Как интересно, – сказал я.

– Теперь поверил? – спросила она.

– Да, – сказал я и сел рядом с ней.

На меня опять не обращали внимания, но я думал, что все равно теперь им без меня не обойтись – надо же кому-то быть одиннадцатым номером. Не может быть, чтобы шел десятый и сразу за ним двенадцатый. Теперь я мог без всякой зависти слушать их разговоры и запоминать понемногу, как кого зовут, чтобы потом незаметно подружиться.

Девчонки больше всего кричали про Волкова.

– Регина Петровна, – кричали они, – а Волков опять глупости говорит! Волков такое сказал, что Боярская заплакала.

– Волков, явись сюда, Волков, – позвала Регина Петровна. – Что ты ей такое сказал?

Волков явился к ней по проходу, прикрываясь тюбетейкой со смеху. Он смотрел на нее, выставив глаза над краем тюбетейки, и она тоже смотрела на него, и оба они смеялись, еще ничего не сказав, – видимо, не могли уже без смеха смотреть друг на друга.

– Я ничего, – сказал Волков, весь трясясь. – Котька, скажи. Я только сделал вот так и стал просить, как нищий.

Он закатил глаза, протянул вперед тюбетейку и прошелся взад-вперед по проходу, подтягивая ногу руками, как хромой, – мы так и покатились.

– А пусть скажет, что он просил, пусть скажет! – закричали девчонки.

– И скажу! Боярская, сказать?

– Нет! – закричала Боярская. – Ни за что, не смей!

Волков подошел к Регине Петровне и тихо пропел ей в самое ухо (но я-то слышал):

– Потанцуем вечерком, потанцуем вечерком!

– Бессовестный, бессовестный! – закричали девчонки.

– Совести, подайте совести, – забормотал Волков и захромал на них, протягивая вперед тюбетейку. Девчонки разбежались.

– Ну, Волков, ну, перестань, раз им обидно, – упрашивала Регина Петровна, но от смеха никак не могла рассердиться, только хлопала по скамейке рядом с собой.

Волков посмотрел на нее нормальным лицом, потом снова скривился и начал кланяться на все стороны и благодарить.

– Спасибо, граждане, век вас не забуду, спасибо. А сейчас будет исполнена песня.

И он запел:

Эх, мчится-мчится, эх, скорый поезд по сто семнадцатой, эх, версте, а кочегару, эх, молодому кричит кондуктор, эх, на мосте…

И вдруг перестал. И ушел один к окну. Я смотрел за ним все время, боялся пропустить что-нибудь интересное, но он не шевелился и молчал в самое стекло. Так и не сказал больше ничего и не засмеялся за всю дорогу. Его звали, а он не оглядывался, прижался носом к стеклу, будто он, а не я, был настолько новенький и одинокий.

На нашей станции вместо перрона росла высокая трава, мы отпускали поручни и прыгали в нее сверху вместе с мешками и чемоданчиками. Внизу в траве нас поджидал человек, ростом со статую спортсмена в Таврическом саду, одетый в майку с синим ромбом и перечеркнутой буквой «Д» – «Динамо». Наверняка он был физрук. Он хватал нас по двое и выстраивал парами вдоль вагона.

– Смелей, смелей! – кричал он. – Прыгай. Становись! Пятки вместе, носки врозь. Стройся!

Я нарочно прыгнул перед Волковым, чтобы попасть с ним в одну пару, но он застрял в дверях вагона, кинул на землю мешок и опять начал чего-то изображать, – сделал вид, что будет нырять, как купальщик.

– Что ты задумал?! – закричал физрук и стащил его с подножки.

– Там утопленник! – кричал Волков, вырываясь и показывая на меня. – Спасите его, его надо спасти!

– Ладно-ладно, кончай свои шутки, – сказал физрук и поставил нас в одну пару.

– Земля! Мы спасены, – зашептал Волков, хватая меня за руку. – У тебя есть спички?

– Нет, – сказал я. – Только дома на кухне.

– А карта у тебя? Не подмокла?

– Какая карта?

– Брось прикидываться дурачком. Со мною шутки плохи.

– Да не было у меня никакой карты.

– Ты что? Забыл, что стало с одноногим шкипером?

– С одноногим?

– Ну да.

– Шкипером?

– А, чего с тобой говорить, – махнул он рукой и отвернулся.

Он был великий мастер отворачиваться.

Где-то впереди застучали в барабан, и мы пошли по песку мимо садов и заборов. Сады свешивались далеко на улицу, а впереди несли знамя. Знамя задевало за ветки и наклонялось назад, и ветки потом еще долго раскачивались над нами и толкали друг друга без ветра. Я поглядывал на Волкова, но он на меня не смотрел, а все вперед и вперед. И насвистывал что-то, и перепрыгивал, и подбирал что-то с земли, хоть там ничего не было. Мы уже прошли последний дом станции, вышли на шоссе, на булыжники, а он все молчал.

– Слушай, – сказал я наконец, – если хочешь, я поищу эту карту.

– Чего? – спросил он.

– Я не хочу, чтобы со мной было, как с одноногим шкипером.

– Да ну, – сказал он. – Я уже забыл. Видно было, что ему со мной скука смертная.

– Тогда представь еще кого-нибудь, – попросил я. – Самого смешного.

Он ничего не ответил, он посмотрел на меня прямо-таки с презрением. А что я такого сказал? Просто мучение с ним было, не угадать, что ему понравится, а что нет. Хоть иди и молчи всю дорогу.

Теперь мы шли по краю поля рядом с березами. Березы были очень гладкие, будто забинтованные, и под одной стояла Регина Петровна и спрашивала:

– Не устали? Не захромали? Может, отдохнем? Но никто не сознавался, что устал.

Волков вдруг начал оглядываться и делать знаки. Сзади в ответ прилетели две шишки, и тогда он закивал, повернулся ко мне и зашептал:

– Меняться давай? Ты туда, а Котька сюда. По команде – бенц. Тебе ж все равно, а нам нет: мы друзья.

Я хотел ему сказать, что мне тоже не все равно, что я хочу с ним и чтобы тоже друзья – что он, не видит, что ли? Но он и не смотрел на меня. Он замахал рукой, и Котька выбежал из своей пары. Теперь мы шли рядом втроем – я, Волков и Котька.

– Ну что же ты?! – зашептал Волков. – Отваливай!

– Я не уйду, – сказал я.

– Деревянко, – позвала Регина Петровна, – иди строем!

– Сейчас, сейчас, – ответил Волков. – Отвалишь ты или нет?

– Не отвалю, – сказал я. – Назло не отвалю.

– Деревянко!

– Ну, я пошел, – сказал Котька и повернулся назад.

«Что я наделал, – подумал я. – Что я наделал!»

Я боялся посмотреть на Волкова. Он был ниже меня и совсем не сильный на вид, но я его боялся. Впереди затрубила труба, мы вышли из-за берез и увидели за рекой флаги над лагерем, и тут он сказал очень спокойно и будто бы не про меня:

– Сначала я не думал, что ты такой.

И больше ничего. Потом мы вошли в лагерь.

ГЛАВА 12
ЛЕС

Лес, лес, лес! Никогда я еще не видел такого леса. Из него можно было бы вырезать тысячу Таврических садов; каждому городскому школьнику достался бы огромный сад со своим входом и выходом; и сколько же друзей поместилось бы в гости в таком саду, – я думаю, целая школа народу, не меньше. Мы шли по лесной дороге, шли медленно, зажатые высокими возами с соломой, и эти возы ползли спереди и сзади, как поршни в туннеле, а мы все глазели по сторонам и рвались убежать через просветы в деревьях.

Кругом был лес муравьев, потом начался лес птиц. Муравьи смотрели на нас из муравейников своего леса, бегали по деревьям, по листьям, падали на дорогу, чтобы нас укусить, но в общем-то относились к нам равнодушно, только как к еде. Зато птицы подняли такой крик, будто мы пришли и сразу исковеркали им всю жизнь: они пищали, каркали, тыкали, трясли над нами ветки, залетали между рядами, а мы подпрыгивали за ними и передразнивали, махая руками. Возы ползли из солнца в тень и снова на солнце, соломины высыпались из них по одной, падали нам под ноги и повисали на ветках и сверкали там, как елочные украшения; и вот, наконец, слева открылась свободная дорожка, мы свернули на нее и бросились врассыпную – будто занимать места, будто в таком лесу могло чего-то не хватить.

Регина Петровна громко звала нас назад – успокоиться и поговорить, – но мы не могли успокоиться и не хотели говорить. Нам надо было что-то поскорее сделать со всеми этими соснами и березами, мхами и лишайниками, с грибами, травой, с болотами, кочками, клюквами, с паутиной, натянутой, как мишень; с пеньком, облипшим смолой и опилками; с кустами черники, похожими на маленькие яблони с синими яблоками, – но что, что с этим нужно делать?

Я выскочил на какую-то поляну, посыпанную желтыми цветочками, и увидел на ее краю один большой и красный.

– Эй! – закричал я. – Сюда смотрите, сюда!

Но никто не прибежал на мой крик, каждый сам кричал: «Смотрите, смотрите!» Я мучился с этим цветком в одиночку, я приседал и заглядывал на него снизу, я трогал его пальцем, наклонял к земле, а он снова распрямлялся наверх, я нюхал его, я дул на него, как его собственный отдельный ветер, но все это было не то. Может быть, мне было бы легче, если б я знал его название, но я не знал его названия. Тогда я сорвал его и понес кому-нибудь дарить, но мне жалко было его дарить.

Потом я незаметно оборвал на нем все листья.

Потом стебелек.

Потом забрал в рот и пососал.

Потом оторвал один лепесток и осторожно покусал его зубами. Потом все остальные.

Потом съел то, что у меня осталось.

После этого я лег спиной в траву, раскинул руки и лежал там, как самый пьяный человек; голова у меня болела и кружилась, во рту было горько, и я не помнил, откуда я сюда свалился, что на мне надето и из какого я отряда, не соображал, что мне делать дальше и нужно ли вообще что-нибудь делать – или только лежать так и смотреть не отрываясь на лесное небо.

ГЛАВА 13
ВОЛКОВ

В лесу было очень хорошо и каждый день по-новому, но в перерывах мы все же выходили из леса в лагерь, чтобы поесть или позаниматься спортом под командой Коминтерна Сергеевича, нашего физрука. Он становился на краю стадиона и кричал в синий рупор: «Прыгуны, сюда!». И все прыгуны сбегались к нему с разных концов леса и прыгали один за другим все выше и выше, а потом все ниже и ниже; и когда они уже ничего не могли перепрыгнуть, он прогонял их обратно в лес и вызывал, например, бегунов, и бегуны бегали у него по прямой дороге-туннелю, увешанному соломой, все быстрее и быстрее, а потом все медленнее и медленнее, если смотреть по секундомеру, и так было со всеми. Я был записан в секцию футболистов, во вратари, и Коминтерн Сергеевич с первого удара подтвердил, что у меня, безусловно, инстинкт и что он из меня душу вынет, мне это так даром не пройдет. Он гонял нас по стадиону до потери сознания, и каждая тренировка кончалась тем, что, упав на мяч, я вдруг чувствовал, что не могу уже подняться, и просил кого-нибудь знакомого выкатить меня подальше из ворот, чтоб дать место следующему.

А знакомых у меня теперь был полный лагерь: куда ни повернись, всюду они мелькали. Уже на второй день после приезда, с утра, я перестал быть новеньким и знал всех в нашем отряде, и меня тоже многие знали и запросто звали Горбачем. Мы сидели в столовой за пустыми еще столами без завтрака и от нечего делать кричали друг другу:

– Антонов!

– Чего тебе?

– Ха-ха. Ничего. Проверка слуха. И меня тоже кто-нибудь звал:

– Горбачев! – и я с удовольствием отвечал «чего?», хоть заранее был уверен, что тоже ничего серьезного, – такая же проверка. Сначала мне это очень нравилось, но быстро надоело. В общем-то, явная глупость. Я начал незаметно оглядываться, искать, где Волков, и интересно, злится он еще на меня или забыл. Они с Котькой сидели на первом столе, кашу им уже принесли, и они кормили друг друга с закрытыми глазами.

Нет, лучше бы они сразу опрокинули на голову всю тарелку!

Невозможно было смотреть, как каша течет у них по щекам и подбородкам, а они все тычут друг друга ложками в нос, глаза, в шею – весь их стол колотился головами и плакал от смеха, пока Регина Петровна не прогнала обоих умываться. На Волкова умывание никогда не действовало, он его ничуть не боялся. Его посадили за отдельный стол, и он сидел, вроде бы тихий, наказанный, и смирно ел из новой тарелки, но только Регина Петровна отворачивалась, он доставал зеркальце и начинал пудриться. Он макал в солонку скомканный платок, потом дул на него и хлопал себя по лицу, заглядывал в зеркало, закатывал глаза, надувал щеки, – мы уже не могли, мы визжали и зажимали друг другу рты, а Регина Петровна оглядывалась и ничего не могла понять. Наконец двое поперхнувшихся встали со своих мест и, красные и согнутые, ушли кашлять в лазарет, только показали Волкову кулак по дороге. Регина Петровна убежала за ними, потом вернулась и сказала:

– Волков, Волков, ну что мне с тобой делать? Поставь себя на мое место.

Волков вздохнул и покачал головой, будто хотел сказать, что он, конечно, виноват и готов на всякие мучения, лишь бы не становиться на ее место.

– Иди в палату. Ты останешься без купанья, – сказала Регина Петровна и отвернулась от него.

Волков встал, забросил себе на голову тюбетейку и ушел. Он никогда не спорил и не кричал, как другие: «А что я сделал?», «А докажите, что я!», «А вы видели?» – сразу соглашался и шел, куда велели, даже если и правда не он.

Но такого никогда не бывало, почти всегда был он или из-за него. Он без конца чего-нибудь выдумывал и изображал, но даже если он говорил серьезно, все по привычке покатывались, так что серьезно он мог говорить только с Котькой Деревянко: Котька был совершенно несмеющийся человек и засматривался на всех не хуже Толика Семилетова. Регина Петровна, если хотела Волкова страшно наказать, то рассаживала его с Котькой, и он этого очень боялся; но однажды она придумала наказание еще страшнее, и за сущие пустяки – за вопрос.

Была лекция у костра о международном положении Бразилии, и когда лектор кончил, он долго умолял всех задать ему какой-нибудь вопросик.

– Неужели я так понятно все рассказываю? – говорил он. – Разве вам все уже ясно? Нет, не может быть, чтобы ни у кого не было каких-нибудь сомнений или вопросов.

Но все молчали, только Котька Деревянко тихо сказал:

– Вопросов нет, одни ответы.

Наконец Волков поднял руку, и лектор ужасно обрадовался:

– Ну-ну, давай, мальчик! Не стесняйся.

– А я и не стесняюсь, – сказал Волков. – Вот вы здесь в одном месте сказали «стереть с лица земли». Хотелось бы узнать поподробнее про это. То есть про лицо земли. Что это такое, и где оно находится.

Тут мы, конечно, покатились. Может, и ничего смешного, но мы уже просто не могли слушать его без смеха, а лектор обиделся; и вот за такую ерунду, за вопрос, на следующий день Волкова услали в детский сад. Мол, еще не дорос до пионерского лагеря, пусть поучится вести себя у детсадников.

Это нужно было додуматься до такой жестокости!

– Да он не дойдет до сада, – сказал Коминтерн Сергеевич. – Вон сейчас свернет за угол и убежит. А потом наврет.

– Нет, вы не знаете, – сказала Регина Петровна. – Это исключительный мальчик, с настоящим чувством собственного достоинства. Я голову даю на отсечение, что он не убежит.

– Да знаю я его. Как бы и правда в скором времени не исключили, такого исключительного.

– Нет, я не позволю, – сказала Регина Петровна. – Только через мой труп.

Вот всегда они так – «исключительный, через мой труп», а сами что делают? Волкова, моего Волкова засадить в детский сад! Правда, он был никакой не мой и даже не хотел идти со мной плечом к плечу, но я подумал, что теперь как раз самое время забыть об этом, и если я побегу к нему и попробую как-нибудь выручить, спасти из плена, мы убежим на целый день вместе в лес и там, хочешь не хочешь, навсегда помиримся.

Детский сад был на самом краю деревни, он, видимо, строился нарочно для побегов – спиной к лесу.

Я прополз через бузину к забору и начал высматривать.

Сразу за забором стоял ящик, и на кем, вытянув голову, лежала кошка, черная и толстая, как тюлень. Она мигнула мне одним глазом, но ничего. Дальше шли клумбочки, дорожки, потом гора песку, и под этой горой копошились все детсадники в белых колпаках – рыли подкоп для Волкова, так я подумал сначала. Волков сидел в стороне на корточках перед одним очень зареванным и разговаривал с ним серьезно, как никогда ни с кем.

– Ну, Миша, – говорил он. – И что же ты, Миша, не плачешь? Стоишь на земле и не плачешь? Это на тебя не похоже. Разве тебе не больно? И дышать тебе не больно? Как же так? А смотреть? Тоже не больно? Просто удивительно.

И не скучно ему было с ними возиться. Потом прибежала еще какая-то лилипутка и начала совать ему под нос зажатый кулачок и строить гримасы.

– Ага, – сказал он. – Ты поймала медвежонка. Или воробья?

– Нет, – сказала она и разжала пальцы. – Не воробья.

– Ого, какой мотылек! Очень странный, я таких никогда не видел. Должно быть, он еще не известен науке, а? Наверно, ты первая поймала такого мотылька.

– Нет, – снова сказала лилипутка, но было видно, что ей бы до смерти хотелось. Я глядел на Волкова и ничего не понимал. Или он притворяется, или ему и правда было так весело и интересно.

– Волков, – позвал я. – Эй, Волков!

Он увидел меня и пошел к забору, улыбаясь, будто мы с ним и не ссорились никогда. Он, по-моему, никогда не помнил, с кем он ссорился, а с кем нет.

– Видал? – сказал он и кивнул назад. – Искатели клада. Ищут наперегонки мою тапку, которую я зарыл. Умора.

Детсадники пыхтели и зарывались все глубже каждый в свою пещеру.

– Брось ты эти глупости, – сказал я. – Бежим, пока никого нет.

– Куда?

– Как «куда»? В лес, на речку, на станцию – куда хочешь.

– Видишь ли… я, пожалуй, никуда сейчас не хочу.

– Нет, хочешь. Не можешь ты не хотеть. Хочешь и боишься.

– Ты так думаешь?

– Да-да, боишься. Достоинства своего жалеешь.

– Какого еще достоинства?

– Своего собственного. Я все знаю.

– Слушай, а ведь я тебя сюда не звал.

Это верно, он никуда ни разу не позвал меня.

– Ладно, Волков; ну, я тебя прошу: давай убежим, пока не поздно.

– С тобой? – спросил он и сразу же отвернулся. И я увидел, что он в самом деле не хочет никуда убегать, особенно со мной, что ему без меня было гораздо лучше. Вот он смотрит в сторону на кошку, скучает и только ждет, чтобы я ушел.

– Я ухожу, – сказал я. – Ты еще пожалеешь.

– Нет, – сказал он. – Навряд ли.

– Я всем расскажу, чем ты тут занимаешься.

Он повернулся и пошел к горе. Ему наплевать было, что о нем станут говорить, – наверно, это и называлось «достоинством». Действительно, на ноге у него мелькала только одна тапка.

– Испугался, – крикнул я ему в спину. – Струсил! Я тебя презираю.

Но это уже было чистое вранье.