Текст книги "Таврический сад"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА 6
МУЗЫКА

Теперь у Бердяя в комнате уже стояли стол, два разных стула и пружинный матрас, правда, голый еще, без кровати. На матрасе, потирая коленки, сидел неизвестный старикан. Ну и нос у него был, просто незабываемый, как пикирующий самолет с крыльями.

– Заходите, ребята, – сказал Бердяй. – Садитесь. Как успехи в учебе? Это вот мой новый знакомый музыкант и дирижер, пришел к нам за помощью.

Музыкант и дирижер поклонился нам и сказал не вставая:

– Дети, слушаете ли вы радио?

– Слушаем, – ответили мы. – Конечно.

– А если играет музыка, ведь и тогда тоже, наверное, слушаете?

– Конечно, слушаем. А что? Не выключать же.

– Вот видите. Я так и думал. – Тут он подмигнул и спросил: – Ну и как? Незабываемые образы? Сладкие звуки? Чудные мгновения? Все это есть? Мой час настал, и вот я умираю?.. Фигаро здесь, Фигаро там?..

Мы тоже начали подмигивать друг другу и ухмыляться, кто-то пропел: «Цыпленок жареный, цыпленок пареный…»

– Ну, что я тебе говорил? – сказал Бердяй. – Золотые ребята. Для меня в огонь и в воду.

Дирижер кивнул ему, хлопнул коленками и снова заговорил, теперь уже без всякого подмигивания:

– Так вот, золотые мои ребята, пока мы тут с вами каждый день наслаждаемся музыкой, то да се, некоторые люди, а именно деревенские колхозники, без радио гидами ничего не слышат, кроме балалайки или, скажем, пения птиц. Это те люди, которые нас кормят, поят и одевают своим героическим трудом на полях и пастбищах страны, и мы не можем мириться, мы обязаны прийти им на помощь.

Бердяй ахнул, а кто-то тихо сказал: «Да мы не умеем». Но дирижер так посмотрел – просто застрелил взглядом.

– Я не говорю о вас. Мой оркестр, заслуженный коллектив аэсесер, уже выехал в не столь отдаленные районы, и теперь дело за малым пустяком: нужно доставить туда же инструменты. Но кто погрузит их на машину? Кто, я вас спрашиваю. Может быть, эти грузчики, которые грубыми руками переломают даже трактор, не то что предметы искусства? Или я сам, кому медицина запретила поднимать тяжести свыше одного килограмма? Нет, здесь нужен тонкий и чуткий подход людей, любящих музыку. Таких, как вы. Поэтому я хочу спросить: согласны вы или нет помочь в таком деле?

– Согласны! Меня возьмите, меня! Можно, я! – закричали все. Я тоже кричал, хоть не было никакой надежды. Я был уверен, что меня не возьмут. Сколько раз так бывало – всех берут, а меня нет.

Дирижер начал отбирать ребят пальцем, а я изо всех сил делал тонкое и чуткое лицо, так что даже щеки заболели.

– А ты почему морщишься? – спросил он меня. – Иди не хочешь?

– Хочу, конечно, хочу! – завопил я, и лицо у меня стало обыкновенным, никакой чуткости.

– Вот и хорошо, – сказал дирижер. – Ты понесешь аккордеон. Значит, сколько нас? Четырнадцать человек. Прекрасно. Приходите завтра в одиннадцать часов к кинотеатру «Гром». А ты, мальчик, не приходи, – ткнул он пальцем в Сморыгу. – По своему виду ты очень далек от музыки.

– В гробу я видал вашу музыку, – сказал Сморыга и сплюнул.

– Что?! Ты, я вижу, настоящий грубиян. Нет-нет, ни в коем случае не приходи.

– Ответишь еще за грубияна! – крикнул Сморыга.

– Спокойно, спокойно, – сказал Бердяй. – Сморыга, ша. Дало башлевое, сиди тихо. Или лучше погуляй-ка по улице, проветрись.

Сморыга снял кепку, потом опять надвинул ее до красного рубца на лбу (у него от кепки всегда был рубец, – наверно, на всю жизнь) и ушел, трахнув дверь головой, руки в карманы. Когда мы вышли, его уже не было.

Следующий день был воскресенье и почти настоящая весна. Таврический сад закрыли на просушку, мы шли рядом, а он мелькал за оградой весь черный – деревья, кусты и лужи, черные и блестящие, словно из нефти. Вдоль ограды остался еще снег, он был тоже черный и зубчатый. Зубцы торчали в сторону солнца. Еще вчера все здесь было не так, а завтра тоже будет не так, только дома улицы и провода кругом ничуть не менялись, а сад менялся каждый раз, он из них из всех был единственный живой, рос очень быстро каждый день, и мне до смерти нравилось идти рядом с ним и рассматривать. В одном месте вокруг теплого люка даже выросла уже зеленая трава – самая первая трава во всем городе.

– Чур, не я несу флейту! – ни с того ни с сего заорал Матвей. Я даже вздрогнул.

– Чур, не я! Чур, не я!

– Чур, ты несешь рояль! – крикнул ему Мишка.

– А я аккордеон!

– Патефон!

– Первую скрипку!

– А ты что?

– Я – ноты, пюпитры и левую палочку от барабана, – сострил Толик. Уж кто-кто, а он разбирался в музыке, знал, что выбирать.

В «Громе» шла «Сильва», и дирижер ждал нас под афишами. На афишах двое тянулись друг к другу зелеными губами.

«Кому это может быть интересно?» – подумал я.

– Сейчас мы все пойдем в Дом культуры, – сказал дирижер, – и будем поддерживать там полную тишину и порядок. А главное, ни с кем не разговаривайте, никому не отвечайте. Если с вами заговорят, показывайте на меня и мычите, как глухонемые. Понятно?

– М-м-мы… М-у-у… – замычали мы. – Помятмо, помятмо…

– Ну, все, пошли тогда, – сказал дирижер. Потом снял шляпу и перекрестился – вот, ей-богу, не вру.

Идти надо было сначала через проходные дворы, потом по ступенькам вниз, вверх, опять вниз и в дверь с надписью мелом: «Не стучитесь понапрасну». За дверью спал сторож в валенках. Дирижер с ним все же поздоровался, но тот не ответил. Дальше шла маленькая лестница, которая выходила на большую – с пальмами, с картинами и коврами, и мы поняли, что это уже Дом культуры.

Там не было никакой тишины, никакого порядка. Нечего было и поддерживать. Шум стоял страшный, особенно в коридоре. Пока мы проходили мимо какой-нибудь двери, еще можно было понять, что вот тут поет хор, тут читают стихи или свистят художественным свистом, но все вместе они ревели, как сцепившиеся грузовики, – перетягивали друг друга, и побеждал то один, то другой, то третий. Какие-то тетки бежали нам навстречу в костюмах маленьких лебедей, расталкивали твердыми юбками, похожими на цветы, и за ними – другие, в синих платьях до полу; эти вдруг подхватили меня (я шел последним) и с криком: «Танцевать, танцевать!» – потащили с собой. Я еле отбился.

Дирижер остановился у таблички «кладовая» – там было немного потише. Он достал из кармана пригоршню ключей и начал тыкать ими в замок, но ключи или не лезли, или не поворачивались там, а один начисто сломался. Дирижер от злости дернул дверь за ручку и чуть не упал – она свободно открылась, потому что была не заперта.

– Заходите, заходите, ребята! – закричал он. – Но без меня ничего не трогайте.

В кладовой полно было всяких музыкальных инструментов, а в углу стоял настоящий рыцарь, к сожалению, пустой внутри. Дирижер начал хватать инструменты и совать каждому из нас.

– Быстрей, – говорил он, – быстрей. Отходи в сторону. Получил – ив сторону. А ты, мальчик, зачем взял две скрипки? Ишь ты, Паганини какой нашелся. Мало ли что унесешь. Ни в коем случае, только по одному. Ах, контрабас бы еще взять. Что за оркестр без контрабаса.

– Я унесу, – сказал Матвей. – Давайте.

– Неужели унесешь? Какой ты молодец.

– Он и рыцаря может унести.

– Нет, рыцаря в следующий раз, – сказал дирижер. – Дойдет очередь и до него. А ты, мальчик, возьми ту трубу.

– Это не труба, это тромбон, – сказал Толик.

– Да-да, конечно, тромбон, мне отсюда не видно. Ну, все теперь? Поехали. Только полная тишина, никаких разговоров.

Мы вышли за ним в коридор и гуськом пошли обратно. Мой аккордеон был такой красивый, особенно клавиши, – их хотелось положить в рот и пососать, отдельно беленькие, отдельно черненькие. Поиграть, конечно, тоже было бы неплохо, но дирижер не давал. Он бегал рядом с нами и хватал за руки, все упрашивал, чтоб потише. Вдруг из какой-то двери впереди выскочила рыжая женщина с промокашкой в руке и радостно закричала:

– Сюда, ребята, сюда! Сергей Николаевич сейчас придет.

Первые в растерянности остановились и начали потихоньку мычать и оглядываться. Наш дирижер даже присел от возмущения, но тут же кинулся головой вперед на женщину – она еле успела отскочить.

– Какой Сергей Николаевич?! Что вы пристали к детям? Это мои дети, а не ваши. Это оркестр легкой детской музыки, если хотите знать, мы спешим на концерт. Нам дела нет до Сергея Николаевича!

– Простите, я не думала… я не знала, – говорила женщина.

– А надо бы знать! Хватаете исполнителей, нервируете, срываете всю аферу. Идите, дети, не бойтесь, проходите на выход.

Он даже погладил Мишку по головке (это Мишку-то!). Женщина с промокашкой все что-то говорила и протягивала к нему руки. Видно было, что она может сейчас заплакать. А тут еще Матвей – ему впереди ничего не было видно и он не нарочно наехал на нее контрабасом. Наверное, она упала. Во всяком случае, когда Матвей прошел, там уже никого не было.

По дороге к нам еще несколько раз приставали, спрашивали, куда мы идем и что это такое с собой тащим, и дирижер каждый раз сердито кричал на них:

– Это со мной! Оркестр легкой музыки. Неужели непонятно?

Наконец мы вышли мимо валенок сторожа на улицу и там опять прошли несколько одинаковых дворов, – кажется, уже других. В одном стояла машина с фанерным домом вместо кузова. Дирижер быстро залез туда, в этот дом, и начал принимать у нас инструменты. Тут уж мы не стерпели, каждый на своем что-нибудь сыграл, прежде чем отдать ему. Вышел небольшой концерт неизвестного сочинения, некоторые жильцы глядели в форточки и швыряли в нас мелочь. Я тоже пару раз рванул свой аккордеон. Получил бездну удовольствия.

Когда все погрузили, дирижер, утираясь, спустился из домика на землю и вдруг зашатался и сел на ступеньку около кабины. Видимо, ему стало нехорошо. Он достал какую-то бутылочку и вытряхнул на ладонь три таблетки, потом хлопнул себя ладонью по рту и начал глотать всухую.

– Может, воды принести? – спросил я его.

– Нет, не надо… сейчас пройдет, – сказал он, глотая и выпучивая глаза, и неожиданно начал всхлипывать, шмыгал своим незабываемым носом и повторял: – Все хорошо… все обошлось… слава богу. Ребятки вы мои золотые, хорошие мои. Где же?.. Что же я вам?.. Ага, билетики… вот они, билетики…

Он потянул из кармана сложенные гармошкой билеты в кино, начал отрывать их и давать каждому в руки, а некоторых обнимал и прижимал к своему животу. Потом залез в кабину, затарахтел мотором и уехал, помахав нам через стекло рукой. Повез музыку в деревню.

– Ай да дирижер, – сказал кто-то. – Грузовик умеет водить!

И мы побежали в кино смотреть «Сильву» с зелеными губами. Ну и фильмик эта «Сильва» – чушь, каких мало. То есть самая несусветнейшая чушь, одна любовь и поцелуи, зато музыки – хоть залейся. Вот что надо в деревню, если уж им действительно так плохо там без музыки.

ГЛАВА 7
ВЫ БЫЛИ ТАК ДОБРЫ

С тех пор как нас узурпировали, дома началась такая жизнь, что я старался там только спать, и после школы сразу же уходил во двор. Правда, я и раньше не любил бывать в нашей квартире подолгу – уж слишком много там было опасностей; непривычный человек, например какой-нибудь вор, погиб бы в ней, как несчастный путешественник в джунглях. Взять самый пустяк – дойти по коридору до кухни. В коридоре была одна лампочка на три поворота, а выключатель как раз рядом с экономной бабкой. Нужно было сперва ощупью до него добраться, зажечь свет и мчаться со всех ног (а до кухни далеко), пока бабка не успеет выскочить из своей комнаты и погасить. Последние метры приходилось бежать в полной темноте. Тут-то кто-нибудь и выходил с кастрюлей, будто ждал за дверью. Хорошо еще, пустая, а если с супом, с кипятком?

Таких случаев было сколько угодно.

Но с бабкой ничего нельзя было поделать, потому что сама она отлично видела в темноте. Невозможно было ей доказать, что остальные никто не видит, она считала, что так, капризничают и притворяются, лишь бы ей насолить и разорить вконец на электричестве.

У кого были фонарики, носили их всегда с собой, но все равно часто, сидя в комнате, я слышал за дверью удары, столкновения и крики и каждый раз очень волновался за маму – а вдруг это ее.

Попасть в квартиру было тоже очень трудно. Ключ мне не давали, считали, что я, как малолетка, могу напустить полный дом грабителей, – приходилось звонить. Кто-нибудь подходил к двери после пятого звонка и заводил волынку на целый час:

– Кто там?

– Да это я, Боря.

– Какой Боря?

– Боря Горбачев из третьей комнаты. Вы же меня знаете.

– Так говоришь, ты Боря Горбачев. А я кто?

– А вы Александра Пахомовна.

– А фамилия моя как?

– Басилина. У вас в комнате еще телефон, только вы никому не даете звонить.

– Верно, голубчик, верно, не даю. Может, ты и вправду Боря. Голос уж больно похожий.

– Ну конечно, это я. Пустите, мне уроки нужно делать.

– А кто там еще с тобой?

– Да нет здесь никого.

– Как нет? Я же слышу, кто-то дышит.

– Это я сам и дышу. Что же мне, не дышать, что ли?

– Да я не про тебя, я про другого. Ты ему скажи, что у меня в руках топор; как он войдет, так я его по башке и тюкну. Скажи, что без топора я и не открываю никогда, – пусть уж знает.

– Александра Пахомовна, только вы меня не тюкните. Вы разберитесь хорошенько, прежде чем тюкать.

– Да, Боренька, где ж тут разобраться. Тут уж времени не будет. Да и вижу я плохо теперь, очки у меня неподходящие, давно бы сменить пора, а все некогда.

– Нет, Александра Пахомовна, я, знаете, лучше пойду еще погуляю.

– Погуляй, мальчик, погуляй. Погода-то хорошая?

– Хорошая.

– Дождя нет?

– Нет.

– Ну и гуляй себе на здоровье.

Так и гулял весь день, пока не возвращалась мама или кто-нибудь с другим ключом. Какие уж тут уроки. А с тех пор, как нас узурпировали, и вовсе негде стало учиться, разве что в школе на переменах.

В первые дни Ксения Сергеевна только и делала, что благодарила мою маму, расхваливала ее прямо в лицо, какая она чудная, отзывчивая, таких теперь и не бывает. Они старались нас поменьше стеснять, стелили себе на полу рядом с диваном, а на диване спала Катенька. Мама тоже во всем шла им навстречу и уступала. Например, у них не было посуды, утюга, наволочки, примуса, зеркала и вешалки – она им все дала. Но Ксения Сергеевна не растерялась и выстирала всю мою одежду, занавески на окнах, скатерть и купила на последние деньги абажур. Тогда мама увела с собой Надю и устроила ее работать в справочное бюро на своем вокзале.

Надя в ответ принесла восемь вязанок дров и выстояла длинную очередь за сахаром для всех.

Потом началось настоящее соревнование.

Мама сшила Катеньке передник.

Ксения Сергеевна выкрасила заново дверь и печку.

Мама достала ей походную складную кровать.

Надя прогнала из комнаты всех клопов.

Я три раза погулял с Катенькой в Таврическом саду.

Катенька изрисовала карандашом все стены.

Дошло до того, что Ксения Сергеевна решила заниматься со мной географией. Это было уже ни к чему, но, к счастью, тут у них с мамой случился один разговор, и про географию как-то забылось

В тот вечер я, как обычно, лежал с головой под одеялом – притворялся, что сплю, но в действительности все слушал и смотрел через щелку. Ничего особенного там не происходило, сплошные мелочи жизни, но через щелку они казались интересными, как кино. И не в том дело, что Ксения Сергеевна иногда молилась тайком, а Надя незаметно перекладывала деньги из одной подушки в другую. Главное, они ходили и разговаривали как нормальные люди, без всякого воспитательного притворства для меня, и это было очень интересно, будто попал в новую страну или совсем на другую планету. То есть вполне возможно, что и при мне, если б я сейчас высунул голову из-под одеяла и с открытыми глазами, они бы делали и говорили то же самое, но тогда бы я не был уверен, мне опять бы казалось, что они притворяются передо мной в воспитательных целях.

Надя и Катенька по-настоящему спали, а Ксения Сергеевна пила чай с конфетами. Правда, эти конфеты при нас она никогда не доставала, хранила весь день под своей подушкой, но разве это тайна. С едой вообще была какая-то путаница, тем более – все по карточкам. Мама, например, вызывала меня со двора и быстро чем-нибудь кормила, пока их не было дома, а они тоже при нас никогда не ели. Но раз они не умирают с голода и даже не худеют, значит, едят же где-то, думал я и ловко усыплял свою совесть, как сказал бы дядя Павел. Ксения Сергеевна, во всяком случае, не худела, походная кровать под ней прогибалась до самого пола.

Когда пришла мама, она еле успела спрятать свои конфеты под подушку. Тоже не очень-то красиво, насколько я понимаю. Мама с удовольствием поела бы конфет, если б ее угостили, она как раз такие любила. По-моему, нет ничего хуже, чем так вот спрятать конфеты и тут же приветливо улыбаться, расспрашивать о погоде, о работе и какие крушения случились сегодня на железной дороге. Тем более что мама устала, еле смогла снять боты.

– Ну, а вы как тут без меня жили? – спросила она шепотом. – Как Боря?

– Чудный мальчик. Весь день гулял, и никто не пришел на него жаловаться. Он у вас очень славный, только несколько экзальтированный. (Это я-то экзальтированный!)

– Конечно, дети военных лет, откуда им быть спокойными. Бомбежки, эвакуации, переезды.

– Ах, ах, ужасная судьба.

– Все детство не иметь постоянного дома, такого, в котором знаешь: вот выйду и будет дверь с пружиной, дальше улица, а через дорогу сад, и там есть дерево и обломанный сук, с которого свалился в прошлом году. (Откуда она узнала про сук? Я ей никогда не рассказывал.)

– Да-да, конечно, – сказала Ксения Сергеевна. – И еще питание, знаете ли, тоже… витамины, жиры, углеводы…

– Нет, дом важнее. Мне кажется, ребенку это совершенно необходимо, чтобы был освоенный кусочек земли, хорошо бы с крышей и стенами посредине, такой вроде бы плацдарм для дальнейшего наступления на жизнь, если выражаться военным языком. А тут весь дом – мама и три чемодана. Все остальное несется мимо, меняется каждый день, неизвестно, где заснешь, где проснешься. И отца нет, и писем иногда месяцами… Да что я рассказываю, вы и сами не хуже меня знаете.

– Мне ли не знать, – закивала Ксения Сергеевна. – Дом – вы очень верно описали его назначение, так сказать, огромную роль в воспитании детей. Отлично сказано. И я хотела – хотела уже давно, но в связи с этим разговором… раз уж пришлось к слову… Надеюсь, вы меня правильно поймете. В общем, как ваши дела?

– Какие дела? – не поняла мама.

– Ну… с квартирой. Удалось вам чего-нибудь добиться за это время?

– Добиться? За это время? Чего я должна была добиваться? – изумилась мама.

– Ну как же. Другой комнаты для себя и сына.

По-моему, мама тут вскрикнула. Или вскрикнула, или поперхнулась, или закашлялась, – в общем, звук был какой-то ненормальный. Ксения Сергеевна, кажется, испугалась.

– А что? Что я такого сказала? Чему тут так удивляться?

Мама ничего не отвечала ей, смотрела прямо в глаза и качала головой, будто говорила: «Нет, не может быть, не верю своим ушам».

Ксения Сергеевна заметалась под взглядом моей мамы, спрятала зачем-то чашку под скатерть, снова достала и все время старалась делать обиженное или даже слегка презрительное лицо.

– Вот вы, значит, какая, – сказала мама. – Значит, сами вы ничего не предпринимали, надеялись на меня. Прекрасно!

– Я не позволю… – начала Ксения Сергеевна.

– Зато я позволю, – сказала мама с бесповоротным выражением. – Позволю себе сказать, что сделала глупость, пустив вас в комнату, поддалась минутной слабости. Тем более что у меня не было на это никакого права, я должна была прежде всего думать о собственном сыне, о муже, который может скоро вернуться. Но я надеялась, что это временно, что вы поймете, а вы… Вот вы попиваете теперь чай и спрашиваете, удалось ли мне чего-нибудь добиться!

– Нет, вы меня неправильно поняли… я не хотела. Вы были так добры, я думала, что и дальше…

– Да, я была добра, – сказала мама звонко, без всякого шепота. – И мне это очень нравилось. Все ругали меня, и соседи, и брат, называли дурой и тряпкой, но я только смеялась. А теперь я вижу, что они были правы. Ах, я не хочу, не хочу, чтобы они были правы. – Она вдруг тихо заплакала. Я чуть не выскочил из-под одеяла. – Это вы заставляете меня поверить им и согласиться, а я не хочу! Мне это очень трудно и противно, а вы…

– Ну, хорошо, ну что вы, право?.. Я завтра же пойду хлопотать, мы посрамим и соседей и брата, как им не стыдно! Только не плачьте, голубушка вы моя, завтра же я пойду – и все будет хорошо…

– Ах, никуда вы не пойдете, – безнадежно сказала мама и вытерла глаза. – И все они были правы, кто меня ругал, тысячу раз правы. Просто не представляю, чем теперь все это кончится.