Текст книги "Беспредел"

Автор книги: Игорь Бунич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

– У тебя душа мелкого лавочника, Борух, – устало заметил сеньор Торрелли. – Как можно больше хапнуть и убежать. У нас в Палермо все думают так же, как и ты. Потому там совершенно невозможно работать.

Мистер Торрелли никогда в Палермо не был, как, впрочем, и в Италии. Его прадед приехал в Штаты из Милана. Но почему-то ему всегда было приятно подчеркнуть свое сицилийское происхождение.

– Мне надо думать об этом огромном рынке, – продолжал папа-Луиджи. – Думать в перспективе на долгие годы. То, чем мы сейчас здесь занимаемся, есть экономический разврат. Сегодня он приносит баснословные прибыли, а завтра обернется каким-нибудь очередным мировым катаклизмом, приносящим одни убытки. Извините, господа, что я вынужден говорить вам прописные истины. Но я не был бы финансистом, если бы точно не чувствовал момента, когда надо списать 100 тысяч долларов на благотворительность, чтобы спасти сотню миллионов. Уверяю вас, ребята, мы взяли на хаосе все, что могли, Эта страна уже по меньшей мере сто лет живет в долг. По большому счету, их старая империя и их Советский Союз рухнули, поскольку оказались банкротами и были не в состоянии платить не то что долги, но даже проценты по долгам. Не отдавать долги у них превратилось в нечто вроде национального спорта. Я проверял по старым бухгалтерским книгам. Как только подходит время расплачиваться по векселям, они готовы уничтожить собственную страну, начать мировую войну, истребить собственный народ и весь мир, лишь бы не платить. Потом из хаоса выпрыгивает на вершину власти какой-нибудь очередной плут и начинает декларировать, что он не несет никакой ответственности за долги, набранные предыдущим мошенником, которого либо уже убили, либо он бежал к нам, уверяя, что несомненно отдал бы все долги и непременно это сделает, если мы поможем ему снова захватить власть. Короче, мне нужны стабильный рынок и стабильная власть в этой стране.

– Какая? – поморщившись, осведомился Трокман.

– Как добрый американец и католик, – усмехнулся Луиджи Торрелли, – я не люблю красных. Они все воры и плуты.

– Понятно, – кивнул головой Билл. – Но боюсь, что легитимно этого уже не сделать.

– Легитимно? – лицо у папы-Луиджи стало жестким. – Вы сказали "легитимно", мистер Трокман? Вы много думаете о легитимности в разных там Чили, Парагвае, Конго, Таиланде и в прочих местах, где создается угроза доллару? Почему нужно уважать легитимность в этой стране, которая никогда не знала вообще, что это такое? Только потому, что у нее большая территория и несколько проржавевших ядерных ракет?

– Эта страна еще недавно считалась сверхдержавой, – попытался возразить Билл, – и менталитет ее народа…

– Народа? – зловеще переспросил Торрелли. – Нет здесь никакого народа. Не может называться народом скопище людей, веками терпящих власть сменяющих друг друга убийц-параноиков и жадных прохвостов. Эти миллионы еще надо как-то превратить в народ, не используя для этого фанфар и барабанов. Классическая демократия здесь без вашей помощи будет всегда приводить в параличу власти и к хаосу. Мне нужен авторитарный режим. Мягко-авторитарный. Именно с этой целью я перелетел океан и теряю сейчас время в этом дворце гномов-великанов. Что вы на это скажете, джентльмены?

Молчание прервал Трокман:

– Кое-что, конечно, можно сделать в том направлении, в котором вы указываете, – сказал Билл. – Но все, я уверен, будет сделано достаточно грубо. Какова будет при этом позиция нашего президента, конгресса и общественного мнения? Об этом тоже ведь надо думать. Помните, сколько наломали дров в Чили?

– Ты меня утомил своими аналогиями, Вилли, – вздохнул папа-Луиджи. – Ты думаешь над проблемами, которые совершенно тебя не касаются. Предоставь мне позаботиться о том, что скажет президент по поводу любого события, произошедшего в этой стране. Конечно, – кивок в мою сторону, – пусть он летит домой и проконсультируется с госдепом. Ты, Вилли, отправляйся в Москву вместе с генералом и без подробностей выскажи мое мнение нужным людям. Ты, Борух, отправляйся в Цюрих и предупреди тамошних гномов, чтобы не жадничали. Подыми их на плечи, чтобы они хоть раз в жизни взглянули за горизонт;

В наступившем молчании Трокман позволил себе раскурить сигару.

– И только, пожалуйста, – попросил мистер Торрелли, – сделайте все аккуратно. Без стрельбы и разных штучек с генеральскими играми. У меня в Москве сейчас 43 филиала. Вы же все можете сделать тихо, когда хотите.

При этом он снова взглянул на меня:

– Их армия сейчас за кого?

– За себя, – ответил я. – Она полностью разложена. Пару лет назад какие-то фрондирующие офицеры собрали в Москве что-то вреде конференции, полыхали громовыми речами что-то по поводу присяги и почившего Союза. Им выдали по тысяче долларов, и они успокоились.

– Они любят доллары? – глаза у папы-Луиджи стали теплыми. – Это очень хорошо, что наш доллар любят везде гораздо больше, чем нас самих.

– Есть несколько элитных частей и военно-учебных заведений, которых, в принципе, достаточно для контроля над ситуацией в основных регионах страны. Кроме того сейчас здесь есть и…

Я взглянул на Трокмана. Тот глазами показал мие, чтобы я заткнулся. Что я и сделал.

– Если нужно, переведите и их на доллары, – сказал Торрелли. – Не скупитесь, дело важное. Мике– ло, – обратился он ко мне, – ты мне нравишься. Я слышал, ты собираешься в отставку? Ты бы не хотел работать у меня?

– Телохранителем вместо Джованни? – поинтересовался я.

– Это мы еще обсудим, – пообещал папа-Луид– жи. – Ты где собираешься обосноваться в Штатах?

Передо мной мелькнули зеленые глаза Пат.

– Наверное, в Бостоне. – ответил я. – Нет, точно – в Бостоне.

– И отлично, – Торрелли встал. – Благодарю за внимание, джентльмены. Бог да благословит ваши усилия.

Мы двинулись к выходу, когда папа-Луиджи жестом попросил меня задержаться.

– Мэр этого города, – спросил он, – он встречал меня в аэропорту, очень приятный человек, ты его знаешь?

– Это один из столпов новой русской демократии, – сказал я. – Приверженец свободы и рывка, близкий сотрудник президента.

– Я так и думал, – обрадовался папа-Луиджи. – Могу ли я что-нибудь сделать для него и этого города? Чем-нибудь помочь?

– Да, – подтвердил я. – Ему очень нужны деньги, чтобы достроить атомный крейсер,

– Мадонна, – прошептал мистер Торрелли. – Зачем им сейчас атомный крейсер?

Но по его глазам я видел, что он уже дал деньги и на это.

XVIII

– Что вы обо всем этом думаете? – спросил

Трокман, когда мы вернулись в гостиную.

– Боюсь, что ничего не выйдет, – искренне ответил я. – Папа-Луиджи не знает России. Это не Чили и не Конго. Мы здесь сделали самое оптимальное из возможного: безвластие. Это то, к чему всегда инстинктивно стремился русский народ, наличие которого так эмоционально отрицал сеньор Торрелли. Никакая демократия здесь невозможна. Либо террористическая диктатура, либо безвластие. Я имею в виду центр. А регионы могут разобраться сами в самом широком спектре: от эмиратов до фермерских республик наподобие Трансвааля и Оранжевой конца прошлого века. Я полагаю, что спасение этой страны в сведении центральной власти до максимально возможного минимума. Пашущий землю президент, прерывающий это занятие ради приема иностранных послов. Мягкий авторитаризм, о котором мечтает Луиджи – это нонсенс. Любой мягкий авторитаризм назавтра же станет железной диктатурой, особенно в условиях невероятного политического и морального разложения, который сейчас переживает Россия.

– Может быть, досрочные выборы? – предположил Билл.

– Обстановка в России сейчас такова, – продолжал я, – что можно проводить любые эксперименты, на которые согласятся три "силовых" министра. Даже два. Дело не в этом. Досрочные выборы можно провести. Но что это даст? Неужели вы думаете, Билл, что они выберут в свой так называемый парламент кого-нибудь лучше тех, кто там заседает сейчас. Взгляните на карту этой страны, которую мы ошибочно привыкли отожествлять с Москвой. В тысячах городах и сел живет абсолютно аполитичное и доведенное до полуживотного состояния население. Его погонят на выборы и оно сделает то, что делало десятилетиями: снова выберет своего секретаря горкома вместе с парочкой уголовных преступников. Такая публика и составит новый парламент, разведенный дюжиной столичных демократов-идеалистов. Никто не успеет опомниться, как наступит новый паралич власти. И поверьте, в этом новом парламенте большинство снова захватят коммунисты, националисты и им подобная публика. Вспомните, что Гитлер тоже не предпринимал никаких переворотов, а пришел к власти в результате свободных выборов. Так что зачем заниматься ненужной работой, которая может обойтись очень дорого и не дать ровным счетом никаких результатов, приведя, в лучшем случае, к уже достигнутым? Демократия, как сказал кто-то из великих, представляет неограниченные возможности тем, кто ее ненавидит, а перед тем, кто за нее борется, ставит одни, порой неразрешимые, проблемы. Я понимаю мистера Торрелли. Он хочет прекратить групповое изнасилование России и заняться этим процессом в одиночку. Но он не понимает обстановки. Только безвластие открыло пока перед русскими те пути, которые было до этого наглухо закрыты. Они робко, спотыкаясь и испуганно оглядываясь, пошли по этой дороге. Дайте им пройти дальше, а потом экспериментируйте с властями и разными досрочными выборами…

– Может быть, какой-нибудь генерал? – пробормотал Билл.

– Вроде Севрюгина, – подсказал я. – Здесь-то и генерала сейчас приличного не найти, который бы, придя к власти, не свез сразу всю государственную казну к себе на дачу.

– Я разделяю почти все ваши опасения и доводы, – вздохнул Трокман, – но попробовать мы обязаны. Папа-Луиджи чувствует приближение хаоса и он прав: это может обойтись нам гораздо дороже. Надо вынуть из России занозу в виде старой коммунистической Конституции и переизбрать органы власти. Будут они плохими – переизбрать и их. При этом приучить их не стрелять. Пусть понервничает сатана, видя, как мы переделываем его полигон в учебный полигон демократии,

– При этом, – вставил я, – каждый тур подобных учений будет поднимать доллар, что и нужно мистеру Луиджи.

– И не только ему, – согласился Билл. – Но вы говорите об этом так, как будто вас это не радует.

– Меня никогда не радует, когда бьют лежачего, – сознался я. – Видимо, я слишком долго проработал в этой стране. Это действует на психику. Мне хочется побыстрее отсюда убраться.

– Да, – оживился Трокман. – Разумеется. Срочно летите в Париж. Информируйте нашу резидентуру, что мы начинаем осуществление варианта '‘Си". Постарайтесь все сделать максимум за неделю и летите в Вашингтон. Я думаю, что мы с боссом уже вернемся домой и представим необходимый доклад в Госдепартамент и добьемся утверждения плана у президента. Вы сможете вылететь прямо сегодня?

– Я хочу повидать его, Билл, – не совсем уверенным голосом сказал я. – Ничего страшного не случится, если я улечу завтра.

– Вы не боитесь, что он вас прихлопнет? – поинтересовался Билл. – Нам было бы прискорбно вас потерять. Я бы хотел, чтобы вы, немного отдохнув, вернулись в Москву хотя бы советником.

– Мы уже говорили на эту тему, – разозлился я. – И вы, насколько я помню, согласились, что мне пора домой. Что касается того, что Койот меня прихлопнет, то я не понимаю, что ему мешает это сделать в любой момент?

Билл как-то странно посмотрел на меня:

– Я бы ни за что не поехал.

Он подал мне руку.

– Я мог бы запретить тебе делать это. Но не буду. Поезжай. Но будь осторожен. И сразу в аэропорт. Свяжешься со мной из парижской резидентуры. Только, пожалуйста, без своих вечных штучек.

Я пообещал.

Трокман поднялся и вышел в фойе, а я направился в свою комнату, где на столике лежали ключи от машины. Климов сдержал свое обещание. К моему удивлению, машина оказалась пикапом с надписью "Продукты". На месте водителя многозначительно лежал ватник зеленого цвета. Я снял свою куртку, бросил ее на сидение, облачился в ватник и двинул пикап по направлению к воротам, где в полувоенных комбинезонах стояли то ли итальянцы мистера Торрелли, то ли черкесы господина Беркесова.

Никто из них и бровью не повел, ворота бесшумно разошлись, и я выехал на пустынную дорогу. Хотя за воротами особняка стояло несколько машин, ни одна из них не сдвинулась с места. Проехав несколько сот метров, я убедился, что слежки за мной нет, и влился в поток уличного движения, следующего через мост в сторону Каменноостровского проспекта…

Я запарковал продуктовый пикап у самой парадной дома, где жила Руанова и, как был в ватнике, поднялся по знакомой лестнице, даже не удосужившись проверить, работает лифт или нет.

Квартира была опечатана.

Звонок сорван. Смотровой глазок выбит, а раньше его вроде и не было. Я посмотрел в него – сплошная темнота.

Я открыл дверь, которая оказалась незапертой. Вошел в прихожую, ярко освещенную, несмотря на то, что в дырку смотрового глазка с площадки ничего не было видно.

Он стоял в проеме двери такой, каким я его и предполагал увидеть, глядя на меня с какой-то не то грустью, не то удивлением.

– Привет, Койот, – сказал я, удивляясь своему спокойствию.

– Здравствуй, Майк, – просто ответил он. – Ты сразу понял, что это я?

– Нет, конечно, – сознался я. – Я сам был сбит с толку этой историей с Койотом. И до сих пор не понимаю все до конца. Но, когда я увидел Жанну, я начал кое о чем догадываться. Я и назвался ей так, чтобы она кое-что вспомнила.

– Ты разве знал Жанну? – спросил он с удивлением.

– Знал – не знал, – засмеялся я. – Но ты тоже достаточно наследил, чтобы можно было кое-что вычислить. Мы живем уже в век компьютеров.

– Ты хороший профессионал, Майк, – похвалил он меня.

Я молча проглотил комплимент. И, чтобы опровергнуть его мнение обо мне, спросил;

– Это ты перебил охрану ядерного эшелона?

Он посмотрел на меня, как бы спрашивая, в своем ли я уме?

– Ты имеешь в виду израильский автомат "Узи”?

– Нет, – сказал я. – Слишком много статистики. Когда надо, они пользуются английскими винтовками "Маузер" при уничтожении кишлаков, пистолетами "Вальтер" – в Катыни, "Кольтами" – в Гайяне, а честь срыва самого страшного преступления из всех возможных почему-то решили отдать Израилю. У них нет логики. Особенно сейчас. Они просто привыкли получать доллары и от покупателя, и от продавца, и от конкурентов…

– Это была женщина, – не слушая моих рассуждений, сказал он. – Она постреляла вволю из всех автоматов по спящей охране и по стенкам вагона, потом перебралась на тепловоз, который вели… В общем, старая история.

Он вздохнул и спросил меня:

– А может быть, они все-таки перестреляли друг друга? Ведь именно так говорилось в предписании, подписанном Климовым. Или это сделал машинист, которого звали…

– Джозеф Ли, – подсказал я. – Его все считали корейцем, а он получал 1000 долларов в день за свою трудную работу. Гроши. Он всегда считал автомат "Узи" самым лучшим оружием массового уничтожения. Считалось, что он шутит…

– Да, – согласился он. – Поэтому Белов передал ему именно этот автомат, полученный от Натана, где ты и Климов часто встречались в сауне.

– Белов? – переспросил я, плохо соображая.

– Белов-Кобаненко, – подтвердил Койот, – подполковник спецназа ГРУ. Его настоящая фамилия неизвестна, кажется, даже ему самому.

– Он убит, – сообщил я. – Его бросили в пруд где-то на окраине города. Я видел сам.

– Ты видел, как его вытаскивали из пруда, – поправил он. – Существует большая разница между киданием в пруд и извлечением из него, о чем знал еще Калигула.

– Да, – засмеялся я. – Когда мы арестовали его, кажется, в позапрошлом году, он так и сказал: "Я знаю, что ношу чужую фамилию, но собственную фамилию мне знать не положено".

– Поэтому его и невозможно убить, – пояснил Койот.

– Но на доллары он реагирует не хуже любого другого, – с некоторым вызовом сказал я, как ребенок, которого поймали с рогаткой. И чтобы сменить тему, спросил:

– Тебя ищет Ицхак.

– Пусть ищет, – ответил он. – Это не мои дела.

– Даже у вас, – осмелился сострить я, – евреями занимается отдельный департамент?

– Все несколько сложнее, чем тебе представляется» – вздохнул Койот. – Евреям всегда хочется выскочить из времени. Для супернации мало стать сильной. Надо еще стать доброй.

– Как мы? – не очень скромно поинтересовался я. – Мы кормим весь мир, одеваем его, развлекаем и опекаем.

– Вы очень добры, – согласился он, – в частности ты, Майк. Ведь это ты убил Койота?

– А что мне оставалось делать? – опешил я. – Он слишком много узнал о технике "демонтажа". Кроме того, это вовсе не моя инициатива. Я получил приказ…

– Но и приказ отдали по твоей рекомендации, – уточнил он.

– Ты осуждаешь меня? – удрученно спросил я.

– Нет, – грустно сказал он. – Я не осуждаю тебя. Хотя бы потому, что ты даже не представляешь какую услугу ты ему оказал. Я говорю лишь о том, что способ, которым вы решили проблему Койота, известен уже 50 веков. Менялись только средства. А существовала надежда, что 50 веков достаточный срок, чтобы немного поумнеть. Ладно, не будем об этом. Ты уезжаешь?

Я не понял, что это было: вопрос или приказ, но молча кивнул.

– С чувством победителя? – спросил он.

– У меня было это чувство в 91-м году, во время известных тебе событий, – признался я. – Сейчас его уже нет. Какое-то другое чувство. Я не могу в нем разобраться. Оно неприятное: будто я бью кого-то ногами. Кого-то, лежащего в сердечном приступе на пыльной дороге.

– Но в душе ты рад, что получилось именно так.

Это был уже не вопрос, а констатация.

– А что бы ты хотел? – не выдержал я. – Они хотели уничтожить мою страну и весь мир. Ты помнишь, мы вместе с тобой летели на вертолете над одним танковым полигоном в Сибири. Он был размером больше Голландии и там бок о бок стояли танки. Не списанные, а готовые к бою. В них можно было посадить все мужское население Земли. Ты ведь не хуже меня знаешь, что они вынашивали в своих секретных кабинетах?

– Дети, – ответил он. – Что можно требовать с детей? Отобрали у них опасные игрушки, и надо воспитывать, перевоспитывать. Главным образом, добротой.

– Подсознательно мы это понимали. – согласился я. – Даже в самые суровые времена мы их кормили и одевали. Я не знаю, сколько раз мы спасали их от всевозможных катастроф. Но и наше терпение лопнуло…

– Майк, – попросил он, – не рассказывай мне сказки о вашей доброте. Вы играете свою игру четко и беспощадно, и с большой выгодой для себя. Вы прошлись влажной тряпкой по поверхности, когда ее надо скрести со щелочью…

– Мы никогда не будем этого делать, – перебил я его. – Это должен за нас сделать доллар и ты. Ведь ты комендант полигона?

– Я? – удивился Койот. – Помилуй, что ты несешь? Какого полигона? Что ты вообще обо мне знаешь?

– Кое-что знаю, – согласился я. – Ты был инженером. Кончил здешний политехнический институт, был альпинистом. Политикой не интересовался, с КГБ не сотрудничал. Любил играть в преферанс и пить пиво. Женат. Детей не было.

– И давно вам это известно? – хотя он превосходно собой владел, было ясно, что мои признания оказались для него неожиданностью.

– Через год примерно после первого контакта с тобой, – пояснил я.

– Это ты раскопал? – в его голосе было искреннее удивление.

– Да, – вздохнул я от воспоминаний. – Мне помог случай. Я увидел твою фотографию в одном доме. И мне рассказали твою историю. В начале я не поверил, конечно. Потом надел справки и убедился, что "действительность еще хуже", как любят выражаться репортеры.

– Значит, ты все эти годы знал, кто я такой? – спросил он.

– Знал? – переспросил я. – Да я и сейчас толком не знаю, кто ты. Полагаю в своей гордыне, что ты такой же резидент, как и я.

Он засмеялся.

– За что я тебя люблю, Майк, так это за то, что ты всегда так или иначе меня удивлял. Ну, так и я удивлю тебя. Ты знаешь, почему я снова появился здесь и устроил всю эту импровизацию с Койотом? Я хотел тихо и мирно забрать, наконец, Жанну. Ты понимаешь, наверное, причины почему она все еще здесь? Но я узнал, что ты направляешься сюда с приказом убить Койота, и решил привлечь твое внимание…

– И службы безопасности пяти стран, – вставил я.

– Это не имело никакого значения, как ты понимаешь, – ответил он. – Мне нужен был ты. И вот почему. Ты хочешь работать со мной? Подумай. Такие предложения делаются очень редко. Мне нужен хороший профессионал.

Откуда-то подуло ледяным холодом. Я почувствовал озноб, хотя и был в ватнике.

– Не отвечай, – сказал он. – Я вижу, что ты не готов. Это из-за Пат, которую ты встретил в аэропорту. Жаль.

Холодный воздух продолжал потоками наступать на меня, как будто я стоял под сломанным кондиционером. Озноб ледяным потоком пронизывал мое тело.

– Прощай, – сказал он.

Свет погас, холод становился все сильнее. Я попытался сориентироваться в темноте, пытаясь на ощупь найти выход, и вдруг услышал требовательный стук прямо над ухом. Я замер на мгновение Настойчивый стук продолжался…

Я почувствовал какой-то неконтролируемый страх и даже закрыл лицо руками, пытаясь прийти в себя. Кем бы мы себя не считали, мы жалкие физиологические существа, работающие на конкретных программах, именуемых инстинктами, которые не дают нам возможность заглядывать в бездонные черные бездны, откуда несет ледяным холодом.

Включив зажигание, я поехал вдоль дома Руановой, быстро подавив в себе желание, мелькнувшее было в голове, снова подняться к ней в квартиру. Он предложил мне сделать добровольный выбор, но мог сам все решить явочным порядком…

Не знаю, сделал ли я это подсознательно или нет, но направил продуктовый пикап генерала Климова к воротам старого петербургского кладбища. Оставив ключ зажигания на месте, я снял ватник, положил его на сидение, взял свою куртку и вышел из машины, захлопнув дверь.

У ворот кладбища я купил у какой-то старушки букетик цветов и прошел за ограду. Около старой, наспех отремонтированной церкви с покосившимся крестом стояло несколько старушек в черных платках и стариков убогого вида. Видимо, вид у меня был довольно странным, поскольку все они испуганно-настороженными взглядами посмотрели на меня. Такие взгляды постоянно встречаешь в России и не только на кладбище. Цветы в моих руках, наверное, успокоили их, и я перестал быть предметом всеобщего внимания.

Я прошел мимо церкви по центральной аллее, вспоминая тот путь, который я много лет назад проделал с замиранием сердца в неверной надежде на то, что я ошибаюсь. Я свернул на одну из боковых дорожек, которая сужаясь привела меня к зарослям заброшенного участка кладбища, где в чаще буйно разросшихся сорняков виднелись надгробья старых и новых могил. Я пошел прямо через гущу кустов, разглядывая надгробья. И, наконец, нашел, что искал.

Осевшая в землю раковина с небольшой плитой из прессованной каменной крошки, полузатопленная, заросшая, без ограды. На плите довольно хорошо сохранившаяся надпись:

ЕРЕМЕЕВ М.Е.

ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ

26 АВГУСТА 1965 ГОДА.

И ниже:

ЕРЕМЕЕВА Ж.Н.

1938–1965.

Оказывается, она была на десять лет старше меня. Она покончила с собой после гибели Миши, хотя знала, что это категорически запрещено. Но она не могла жить без него и была в отчаянья от того, что он ушел один. И это породило такую кучу проблем, которые пришлось решать в течение почти тридцати лет.

Исцарапав руку об острые сухие стебли, я положил цветы на раковину и прошептал полузабытую молитву, которой они научили меня очень давно, так давно, что еще не успели проржаветь и обратиться в прах те волшебные мечи, с помощью которых люди пытались пробить себе путь к полной свободе, не понимая, что крушат внутренние стенки инкубатора. Младенец во чреве матери, вооруженный ножом, с помощью которого он пытается раньше времени вырваться на белый свет, вспоров ей живот изнутри. Простите меня. Я был плохим сыном, и еще худшим мужем, и совсем никудышным отцом.

Капли дождя, упавшие на мою непокрытую голову, вернули меня к реальности. Я постоял еще немного над могилой несчастного альпиниста и его психически неуравновешенной жены, взглянул на низкие тучи, подгоняемые западным ветром, на видневшийся за деревьями купол старинной церкви с новым крестом из нержавейки и медленно пошел прочь по дорожке…

Как я и предполагал, продуктовый пикап исчез, вместо него стояла черная "Волга", за рулем которой сидел сам майор Шепелев. Он сидел о таким видом, как будто не сомневался, что я сяду в эту машину. Ужасно бесцеремонная публика. Еще решат, что я проводил перед возвращением домой выемку из "почтового ящика", как в их дешевых телесериалах.

Я открыл дверцу и сел рядом с майором: во-первых, вежливость требовала попрощаться с Беркесовым, а во-вторых, не пешком же мне было отсюда выбираться.

– Поздравляю вас, полковник, – сказал я, садясь в кресло напротив Беркесова. Он сидел за столом, опираясь подбородком на сцепленные кисти рук. Феликс Дзержинский за его спиной смотрел на меня с вполне понятным укором.

– Вы о чем? – не понял Беркесов.

– Как о чем? – удивился я. – О производстве вас в генералы, конечно! Если вы помните, я вам это всегда предсказывал.

– Спасибо, – вздохнул он и, видимо, желая переменить тему, спросил: – Так вы уезжаете?

– Уезжаю, – подтвердил я, в свою очередь вздохнув.

– Навсегда? – если это и был вопрос, то в нем сквозила затаенная надежда.

– Не знаю, – честно сказал я. – Если мне удастся уволиться, то да. Если нет, то не знаю. Но мне бы не хотелось сюда больше возвращаться.

– Почему же? – с удивлением посмотрел на меня Беркесов.

– Простите меня, полковник, – я по привычке назвал его старым чином, – но у вас очень тяжело работать. Страна мертвая. Груда камней. Я чувствовал себя Робинзоном, которому так и не удалось найти своего Пятницу. Я истосковался по человеческому общению. Оно было даже во Вьетнаме, а здесь нет. Я совсем не хочу вас обидеть, да и что нам друг друга обижать и обижаться. Мы уже давно работаем вместе, пытаясь воскресить убиваемое веками. Несмотря на наши ошибки, через мертвые камни пошла местами молодая трава. Не затопчите ее сами и не дайте это сделать другим.

– Например, вам? – поинтересовался Беркесов, стрельнув в меня своим следовательским взглядом.

– Мы никогда не вытаптываем траву, – не согласился я. – Мы ее иногда подстригаем, когда нам кажется, что начинает расти слишком буйно. Мы не любим мертвой земли и буйных зарослей. Мы любим цивилизованные, культурные газоны. Мертвая земля и трава в три человеческих роста – это экстремизм совершенно одного толка.

– Что-то вы стали слишком умничать, – раздраженно заметил Беркесов. – Говорите как-то непонятно. Вас потянуло на метафоры после совещания на Каменном острове и визита на кладбище?

– Я понимаю ваше желание узнать, о чем мы договорились в великокняжеском особняке, – улыбнулся я. – У меня нет от вас секретов, полковник. Мы пришли к выводу, что наш эксперимент с насаждением в России демократии провалился. Прямого пути от тоталитаризма к демократии нет. Увы, но великие теоретики оказались умнее нас. Мы смирили гордыню и признались в этом друг другу.

– И что же теперь? – настороженно взглянул на меня Беркесов.

– Честно, не знаю, – искренне сказал я. – Я такой же исполнитель, как и вы. Я вам это сто раз повторял. Я вам только могу процитировать дословно слова своего шефа: "Превратим полигон Сатаны в учебный полигон демократии". Я же понятия не имел вообще, что будет это совещание. Вы знаете, что я приехал сюда из-за Койота. Просто события идут гораздо быстрее, чем нам хотелось.

– А что с Койотом? – спросил Беркесов. – Климов мне сказал, чтобы я больше этим вопросом не занимался. Он полностью отдан вам.

Я молчал, соображая, что бы ему ответить.

– Если не хотите, то не отвечайте, – сказал Беркесов. – Меня это интересует только с одной точки зрения: он был в городе или нет?

– Я убил его, – медленно произнес я, глядя в сверкающие глаза Железного Феликса на портрете, то есть поверх головы Беркесова.

С одной стороны, это была чистейшая правда – перед отъездом домой я получил приказ убить Койота и выполнил его, с другой стороны, это была чудовищная ложь. Если я и убил его, то своей трусостью и мелочностью, которая выразилась в желании еще несколько раз переспать с Пат перед физической смертью, которая неизбежна.

Страх, смешанный с радостью и недоверием, метнулся в глазах Беркесова.

– Я много слышал о вас, Макинтайр, – сказал он. – И много с вами общался. На прощание вам скажу: я иногда совершенно не согласен с вашими рассуждениями, но по результатам вы – разведчик высочайшего класса.

”Что за чушь он несет, – подумал я. – Мне еще не хватало выслушивать комплименты от местных полицейских, как на Гаити. Но те хоть надеялись, что я дам им за это десять долларов".

– Я говорю серьезно, – как бы угадав мои мысли, покраснел Беркесов. – Я не знаю, каким оружием вы пользовались, но в квартире Руановой рухнула бетонная стенка между кухней и комнатой.

– Да, – сознался я, – я постоянно ношу в кармане шестнадцатидюймовое орудие.

Он недоверчиво взглянул на меня, и я понял его восхищение: он искренне верил, что стенку обрушил я, сражаясь с Койотом, как линкор с береговыми батареями. Он не поверил бы, что я узнал об этой стенке от него, и ему более всего на свете хотелось узнать, что за новое орудие придумали в Ленгли для своих агентов? Я решил его не разочаровывать. Хотя всех человеческих знаний на сегодняшний день не хватило бы, чтобы что-то понять, я скромно ответил Беркесову:

– Я пока не имею права ничего сказать. Как-нибудь позднее вы все узнаете.

– А потом вы поехали на кладбище, – продолжал Беркесов. – чтобы…

– Чтобы возблагодарить Господа за дарованную мне победу, – засмеялся я. – И с вашей стороны было очень любезно прислать за мной машину.

"Победу, – подумал я. – Я никогда еще не терпел такого поражения, как сегодня".

Но Беркесов думал о другом.

– Еремеев, – проговорил он, глядя куда-то в сторону, как бы и не обращаясь ко мне. – Еремеев Михаил Еремеевич, родился в 1936 году, русский, беспартийный, образование высшее. Погиб в августе 1965 года на Памире, попав под снежную лавину. Тело не обнаружено. Его Жена – Еремеева Жанна Николаевна – узнав о гибели мужа, покончила с собой, бросившись на глазах у друзей в воду Малой Невки. Тело не обнаружено, фотографии в карточках учета кадров по месту их работы обнаружить не удалось за давностью времени Опрос немногих, лично знавших их людей, фактически ничего не дал. В архиве общества альпинистов, который, можно сказать, и не существует, сообщили, что вместе с Еремеевым тогда погибло более тридцати человек. Дом, в котором жила эта супружеская пара, снесен в середине 70-х годов при новой застройке Наличной улицы и набережной реки Смоленки.