Текст книги "Море и плен (СИ)"

Автор книги: Игорь Луцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

И

краху.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

эпилог.

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

Игорь Луцкий.

И

ТРАГЕДИЯ СЕВАСТОПОЛЯ

(1940 – 1945)

I Ь ' I

ЛИ Slarir Pubtbhlng House. Inc Ш Гд»1 4th Street New York 3. N. Y.

Стр.

Часть первая.

Часть вторая.

талии и Гитлер пробуют свои военные знания на

б) Лагеря и камеры смертников .... 143

в) Восточные рабочие – «ОстарбаА-

ОТ АВТОРА.

Прежде чем начинать писать эту книгу о пройденных дорогах в минувшие злопамятные дни второй мировой войны – черноморцами, я хочу пояснить читателю, что побудило меня взяться за перо и начать свои воспоминания о Российских моряках, прошедших свою Голгофу в огне, на морях и на суше.

[Многие пишут свои „мемуары”. Пишут их и иностранцы о русских воинах, использовывая случайные материалы нашего неспокойного времени.

Я лично, не принадлежу к таким наблюдателям современных дней. Мне не довелось творить сверхчудеса

|в истории. Не собираюсь я и кляузничать, бросать в кого либо грязью, что часто встречается в „мемуарах” наших русских авторов из эмиграции.

Я буду касаться только того, что было самим пережито на родных землях России.

Я остался одним из немногих, которым довелось по долгу своей службы, видеть и самому шагать по горящим городам и селам Крыма, Украины, Белоруссии.

В свою бытность военнослужащим, советского военноморского флота на Черном море и по воле судьбы уцелевшим, я живой свидетель зверств, не только нацистов гитлеровской Германии, но и палачей сталинского коммунизма, из стен НКВД и НГБ Кремля, при обороне города Севастополя в 1941-42 годах.

Это зло и обязало меня, еще и еще раз напомнить уцелевшим защитникам крепости, о тех страшных днях, чтобы каждый из них вспомнил и теперь, вдалеке от Родины, черноморских героев без орденов и медалей, не как краснофлотцев в советских бушлатах, а как верных патриотов России и вспомнил ту правду пагубных сталинских оборон города, о которых так мало знзет наша послевоенная зарубежная молодежь.

Я хочу вспомнить о тех погибших, которые не по своей вине воевали за сталинский социализм.

Юг России и пролитая там кровь сынов России, всегда со мной, до конца моих дней.

Я уверен, что возрожденная Россия, не забудет отважных черноморцев, отдававших свою жизнь за „грехи’* отцов.....

Вот причина, которая заставила меня взяться за перо и напомнить миру о матросах родины России.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

$ После короткой стоянки, по случаю ремонта палубных надстроек, пополнения топлива и питьевой воды, эсминец ,,Безымянный” снялся с якоря и оставил семикилометровый пролив Большого рейда.

Оснастка, внешний вид его при выходе из Южной бухты был настолько внушительный, что подавал надежду о непобедимости русского флага. Провожавшая толпа, в которой было много девушек, долго махала платочками вслед постепенно скрывавшемуся из вида кораблю, на котором уходили их друзья и возлюбленные. Но, черноморская крепость на последние довичьи приветствия не подняла своего прощального флажка. От командования всему экипажу был строгий приказ: не только с провожающими в последнюю минуту не говорить, но даже не подавать с судна прощальных знаков.

„Бдительность и еще раз бдительность” – не должна оставлять советских матросов, пока Советский Союз находится в капиталистическом окружении. – Таково требование вождей интернационального коммунизма.

• •

♦

Со времени спуска «а воду, эсминец „Безымянный” по своему судовому журналу мог гордиться доблестью, трудолюбием и дисциплиной экипажа. Оставляя родной город, он спешил в строй маневрирующей Черноморской эскадры, но быть вместе с другими кораблями ему долго не пришлось. Пришло срочное распоряжение, оставить

эскадру и в сопровождении двух малозначущих судов идти на Новороссийск.

В спешности изменения маршрута эсминца, знал через радиста в первую очередь комиссар, а уже во вторую только и сам капитан корабля. Так уже водилось во времена сталинской диктатуры: хозяин знал последним, что делается в его собственном доме.¹)

Пересекши широты морского поля, „Безымянный” благополучно дошел до гавани Новороссийска и бросил якорь.

Социалистические соревнования еще в доках Севастополя изнурили матросов. Этот ремень социализма нигде не оставлял подсоветского человека.

Моряки, как и заводские рабочие, должны были держать себя в полной изоляции от несоциализированной публики. Матрос уходящий в море, это прежде всего человек выполняющий план партии и правительства и отвечать на прощальный привет своей возлюбленной в его обязанности не входит. Обязанность его выдерживать, под час непосильную, вахту’ стахановщины, как и на суше советскому рабу: один за трех.

Матросы были изморены безконечными соревнованиями и каждый из них ждал отпуска на берег. За все время стоянки эсминца на ремонте в доках крепости им так и не пришлось побывать на берегу, хотя им и было обещано политруками.

Теперь-же, попав в бухту Новороссийска, они верили, что нм разрешат побывать на заманчивом берегу н они принялись ободрять друг друга, желая каждому счастливчику хорошо отдохнуть в городском саду среди гражданской молодежи.

Особенно рвались на берег матросы первого года службы, считавшие себя как бы полу-моряками и рвались не от усталости вахт, а от политических занятий, которые советскими комиссарами называются „социалистическим воспитанием в духе коммунизма”.

Были обмануты в своих надеждах матросы и на этот раз; как только корабль пришвартовался в назначенном месте, членом морского совета Гугиным был дан приказ, гласящий: „Никому и ни ири-какнх обстоятельствах, из личного состава, за исключением начальствующего командного мостика, оставлять палубу эсминца не разрешается, до тех пор, пока судно не будет подготовлено для инспекционной группы НАРКОМФЛОТА, которая ожидается с часу на час”.

Ниже, в приказе говорилось, что ..Безымянный”, после проверки, должен из арсенала Новороссийского порта получить дополнительное вооружение, равное военному времени.

Под приказом стояли подписи, к строевой и боевой службе флота никакого отношение не имеющие: Нач. политотдела Гугина и секретаря Обкома партии Крыма АССР Семенова.

Командир эсминца, капитан второго ранга А. Серов, обойти требование политических вельмож не смел и тут же отменил судовой отпускной лист, обязав технический

‘собого отдела НКВД и портовой партийной орп.ни-13ЦНИ.²)

В Советском Союзе „поощрения” и „благодарности” 1аром не даются. Они профилактически стимулируются необходимостью – общественные интересы считать »ыше личных. Таково было и „поощрение” присланное экипажу эсминца, гласившее: „Учитывая, что до выхода в море имеется еще время для стоянки корабля, то в Знак поощрения, политическое управление флота рекомендует. а командующий приказывает, разрешить командованию “Безымянного” производить увольнение матросов и начальствующих лиц в город, но нс превышая ■итнадцатипроцентного числа от всего личного состава...” Это плановое приказание было зачитано на полит-Ч беседе комиссаром и оно, мало кого из моряков обод-рило, все они стояли понуря головы, но что будешь де-ать коль правды нет в СССР. И поэтому увольнение про-зводилось по личному отбору комиссара.

В первую очередь, на кратковременны!, отпуск имели право отличники и „сверх-отлнчники” по боевей и политической подготовке и по безукоризнетой морской иециплинс: имевшие же хотя малейшее замечание или е заслужившие значка социалистического отличника, ак-то ПВХО, или ГТО, на отпуск не имели никаких шан-ов. Это разграничение на отдых политическими работники флота называлось – ’’социалистическим равенством ех граждан СССР”.

/

персонал, как можно скорее, не считаясь с временем, привести корабль в полную боевую готовность.

Причина ревизии эсминца и длительное пребывание в Новороссийской гавани, из рядового состава экипажа никто не знал и эта неизвестность тревожила не только матросов, но и младший начальствующий состав, что вызывало различные толки. Кто то пустил даже слух, что „не позднее следующего дня советским правительством, что-то предпринимается на морских границах”. —А я, еще будучи дома, – сказал один матрос, – слышал, что в этом году наши морские силы должны забрать у турок контроль над Дарданеллами.

Следующий день прекратил все толки и догадки. Было оглашено, что: „эсминец не только отлично справился с порученными ему ранее заданиями в пробных тренировках морского боя, но и в зональных водах предполагаемого „врага”, показал из всех единиц флота, самые высокие технические качества обученности личного состава и свою максимальную маневренность, в случае навязанной империалистами войны, за что, военноморской совет флота благодарит и выносит свою признательность матросам и командирам эсминца”.

От командующего же Черноморским флотом адмирала Горшова. экипажу передавалась похвальба и одновременное предупреждение капитану судна „не успокаиваться на достигнутых успехах и оставаться всегда бдительным советским офицером”.

Согласно спущенного социалистического плана, эсминец досрочно был приведен в боевую готовность. За этой подготовкой днем и ночью следило зоркое око

12

13

Вес эти категории в разграничении создавали среди матросов недовольство и злобу, недоверие друг к другу. Старослужащие начинали бояться первогодников и приближенных к комиссару матросов, подозревая их в сек-сотстве.

Когда началось увольнение на берег, каждый второй, не попавший туда завидовал товарищу попавшему в отпуск и придумывал на дальнейшее, как бы обмануть око всевидящего и всеслышащего комиссара.

Некоторым из провинившихся удавалось запутать свои малозначушке „грешки” и проскакивать прямо с вахт на манящий берег, даже без отпускной карточки, но последствия для таких моряков были плачевные. Каждый такой матрос получал если нс арест, то строжайший выговор с занесением в личное дело. Помарка личных бумаг считалась наказанием тягчайшим и тяжелее, чем гауптвахта.

Но, чем больше комиссар накладивал взысканий, тем больше увеличивались случаи недисциплинированности.

Матросы все чаше и чаще начинали самовольно покидать, без всякого разрешения, палубу корабля. Судовой журнал запестрел самовольниками и даже невозвращенцами.

Часть из таких матросов, удачно выбравшиеся с корабля без увольнительного номера, обратно не возвращались, считая сами себя дезертирами и боялись попасть в подвалы Особых Отделов, которые находились в каждой гавани Черноморского побережья.

Дабы прекратить дезертирство, капитан вывел эсминец из гавани и бросил якорь на рейде.

Все выходы и даже сам трап командного мостика были взяты под круглосуточную охрану, поскольку капитан боялся и отсюда самовольный уход матросов – вплавь. А чтобы прекратить среди экипажа волнение, комиссар начал проводить с ним политические беседы, в которых упоминал, что ожидает с минуты на минуту телеграмму молнию с важным приказом, который более важен Советской родине, чем двух или трех часовые отлучки на берег...

Матросы молча слушали эти „патриотические беседы” и „мудрые обещания”, зная каждый старую русскую поговорку: „молчи на суде, коль нет защиты на столе”.

Портовое НКВД все же принялось за свою работу и добилось у комиссара Коровина разрешения арестовать пять человек из экипажа, как зачинщиков самовольных отлучек и дезертирств.

*

Нс забывается месяц июнь 1940 года, когда в одну из очередных дневных проверок, командир корабля огласил по самой настоящей тревоге секретный приказ. Приказ взбудоражил весь экипаж. Сразу был забыт и берег, и находившиеся в Новороссийской тюрьме арестованные товарищи.

Приказ-шифровка гласил:

„Повторные тренировочные учебные маневры флота начинаются в полночь. В них учавствуют:

а) П В О – иротивоздушная оборона.

б) Морская эскадра – *’Н".

в) Береговые артиллерийские укреплння и часть

наземных полков. Количество условное...

Верно: Начальник штаба флота (М. П.)

Что-же касается „Безыммянного”, то капитан об этом не был уполномочен объявить своим матросам и он сослался на секретный параграф дополнительного указания, что делать эсминцу в дальнейшем.

Покидая берега Северного Кавказа, эсминец, как и прежде име; на своем борту полностью укомплектованный лнчний состав, а взамен списанных, пополнился новоприбывшими моряками из Северного флота.

Поздним вечером „Безымянный'' снялся с якоря. Дни стояли ветреные. Морс бурлило, словно желая с первых узлов обрушиться своими пенистыми валами на корабль.

Десять суток пробыл корабль в море. Десять суток матросы подвергались муштровкам и тренировке. Выполняя, так иазываемый ’’учебный боевой приказ”. Эскадра потеряла семь человек, участников тренировочной атаки врага.

Это было уже начало безвинных жертв на море, так как один из скороходных кораблей ’’Охотник”, наскочил на свою же мину, почему-то оказавшейся в месте учебы. Как после выяснилось, погранично-заградительный тральщико-минный дивизион, в спешке соревнования выбросил ооевую ману. Помимо семи жертв, корабль был пов-рзжден в корпусе и дал течь в машинном отделении, но он все-же шел своим ходом и не требовал технической вспомогательной помощи, а если бы и запросил, то таковая советским командованием не всегда давалась.

Особым Отделом НКВД этот случай был зафиксирован как диверсионный акт врагов Советского государства. Особоуполномоченные рьянно принялись за дело и, простую оплошность раздули в „морскую диверсию”. Как только произошел на „Охотнике” взрыв, тот-час же на корабле появились сержанты, лейтенанты и капитаны Государственной безопасности, которые начали сортировать по категориям всех участвующих в маневрах и искать среди них диверсантов.³)

Днем и ночью, в секретных кубриках политработников заседали чекисты пересеивая всех моряков: они исписали стопы бумаги на допросы и распросы об автобиографических донных черноморцев о родственных связях в районах Западных границ с Польшей. Следствие задержало эскадру в море на одинздцатую ночь и хотя, ничего существенного чекисты не обнаружили, они нс успокаивались и всеми силами старались найти „диверсанта” или сообщника зловещей мины. Особый, без имени, катер следственной комиссии, метался от корабля до корабля. Агевты секретной службы, еще до дней войны искали мнимых врагов во флоте, за которых не мало получали ордена от щедрого „отца народов” Сталина.⁴)

На борту „Безымянного" матросы ухмыляясь, перешептывались между собой, но вахту несли дружно, они боялись и за судьбу списанных и за самих себя.

С наступлением вечера, флагманское судно подало сирену о приближающемся шторме и сигнальщики дали тревогу по-отрядно.

„Охотник” имевший повреждения начал отставать. Взволновавшееся море нагоняло вал за валом волны на его борта. Шторм разыгрался со всей силой. Средние суда, особенно вспомогательные, не могли уже противиться морскому бурану. Эсминец в конце концов должен был взять на буксир раненое судно, которому смерч угрожал больше, чем остальным единицам. Маневренный командир головной группы кораблей, в последнюю минуту беря на себя ответственность, принял решение и дал приказ эсминцу отстать от уходящей все дальше и дальше эскадры и подавать помощь терпевшему бедствие „Охотнику”.

Разыгравшийся с молниеносной быстротой шторм, так-же быстро прекратился как и взбесился. Море успокаивалось и корабли, пользуясь затишьем, начали подавать друг-другу позывные сигналы о месте нахождения.

„Безымянный", потративший немало сил в помощи пострадавшему кораблю, медленно пересекал водную пустыню. С палубы его стала ясно видна покосившаяся мачта „Охотника", но она и после шторма так-же как и прежде, своим развевающимся на ветру флагом напоминала, что корабль еще находится в строю эскадры.

Потеряв, как и сопровождающий его буксир, большую часть своей технической мощи, „Охотник" с трудом преодолевал морские узлы, следуя за кормой „Безымянного".

Неожиданно, Северный ветер подул с новой силой и корабли вторично настигла буря, бросая их в мертвые ямы морской пучины. Громадные -валы громоздились друг на друга; ветровые порывы кренили суда справа на лево, небо заволокло темной свинцевой тучей, заблистала молния и хлынул дождь, дождь Юга России.

Казалось, что сама стихия, обрушившись «а корабли, решила отомстить судну за гибель семи моряков.⁵)

Наступила шестнадцатая ночь в море. Экипаж „Безымянного" из сил выбился в борьбе со штормом и по защите от полной гибели „Охотника".

И только к рассвету оба корабля благополучно прибыли в Северную бухту Севастополя. Там их уже поджидал сводный военком орской оркестр и отряд катеров со штабными и партийными работниками крепости.

Матросы освободившиеся от вахт, высыпали на мостик палубы, дожидаясь когда спустят трап на сходни. Каждый теперь знал, что это не Новороссийск и на берегу побывают все, независимо от нагрудных значков отличия.

С любовью смотрели сигнальщики кораблей на родные берега и все, что было на семикилометровом пространстве большого залива, к тому же живописного.

Пострадавшее судно, корабль-буксир отвел в ремонтные доки корабельной стороны, а его экипажу вместе с мзтросамн „Безымянного” разрешили разделить устроенные в честь маневров торжества.

Вся группа кораблей эскадры прибыла в залив на сутки раньше эсминца, но это не помешало „Безымянному” и „Охотнику” быть в числе отличившихся единиц морских сил Советского Союза. Во времена Сталина – все было хорошо лишь бы не упустить поставленной цели.

На второй же день из Москвы пришло распоряжение, что маневры еще не окончены и, что морские занятия будут продолжаться, независимо от метеорологических условий.

На другой день стало известно в штабе, что за время отсутствия в морс эскадры, военный совет приказа.! хомандиру маневров, не допускать во время тренировочных занятий, никаких условностей и огонь применять к условиям внезапности.

Так, многим и многим бывалым черноморцам стало известно, что эсминцу ..Незаможник’* было дано приказание – стрелять и он произвел против воли своей несколько выстрелов боевыми зарядами, в район татарского поселка „Братсньевка”. Политические руководители флота, зашли так далеко что в их глазах строевой командир становился ничто.

Штабу противоздушной обороны (ПВО), находившемуся на Малаховой Кургане, было строжсйше наказано фиксировать боеспособность, не только наземных и воздушных сил, но и морских. Роль Штаба была настолько велика, что комиссар ПВО зачастую подменивал не только командование маневрами, но и самого командующего флотом.

Отсюда, как результат этого контроля и партийно-политического наблюдения, роль командира сводилась к нулю.

Одной из жертв такого контроля в этих довоенных смехотворных маневрах оказался Комбриг Мухин, начальник Каченского аэродрома, который выбросил с гидропланов около восьмисот парашютистов, из которых более четырехсот разбились на смерть. Причиной гибели этих молодых людей были сами парашюты в которых не раскрывались страпила.

Этот недосмотр, стоивший больших жертв, в Кремле был причислен к вредительскому акту контр-револю-ционммх элементов.

Командир Мухин был причислен к врагам народа, и, позднее расстрелян НКВД, а сами маневры приостановлены на неопределенное время. Горячка с муштровками

и боевой тренировкой утихла и началась обыденная суета в перемещении команд рядового состава и чистка офицерства в местном гарнизоне.

Матросы и командиры обновленных экипажей стали получать от своего „нового” начальства короткосрочные отпуска. Благожелательно относилось к получившим отпуска даже и Главное Командование военно-морскими силами Севастополя. Даже матросы, имевшие за время маневров дисциплинарные взыскания, получили помилование и могли пользоваться отпусками наравне с остальными стахановцами социалистической России.

Что касается городской жизни, то она ничем не изменилась за время отсутствия матросов в море: население иопрежнему ощущало во всем недостаток, особенно в пищевых продуктах и одежде и матросы могли выменивать как и прежде свои жировые пайки и одежду на водку'. хотя этот товарообмен строго наказывался местными властями вплоть до осуждения военным трибуналом.⁶)

• •

Пострадавши» от мины „Охотник” был отремонтирован, под личным контролем партийной организации докеров – в пять дней.

К моменту спуска на воду, командующий позаботился о его награде и на верхней койме обычного военноморского флага, теперь закрасовался орден „Красного знамени”, называемая гражданами города, „бляшка”, за понесенные жертвы в мирное время.

Но корабль был но только внешне красив; стальной организм его из-за аварии попортился и Обком партии Крымской республики был обезпокоен за дальнейшую судьбу корабля-орденоносца.

Появившийся в те времена у руководителей партийно-политического аппарата военный психоз для моряков был непонятен и мало кому приходило в голову его разгадывать. Мне же. по долгу службы приходившемуся вращаться с некоторыми высшими и старшими морскими чинами, иногда были известны засекреченные параграфы кремлевских директив флоту и кабинет одного из старших помощников Командующего был для меня всегда открыт.

Однажды, зайдя туда, я застал начальника оперативной службы, моего близкого друга, М. Орлова. На этот раз, он почему то встретил меня холодно. За время моего пребывания в море, Орлов сильно переменился и вместо дружеского ко мне отношения, я встретил сухую официальность. В беседе Орлов мне сообщил, что хотя я перемешен с эсминца на тральщик „Че-27", старшим офицером, но он этого перевода не желает и добьется у военного совета оставления меня на „Безымянном”, куда он сам переводится на место капитана Серова.

Сообщив ему и о своем желании – остаться на эсминце, я попросил Орлова поинформнровать меня: „чем вызвано срочное перемещение командного состава с корабля на корабль, а из штаба на воду...”

Помолчав немного, Орлов сказал,

– Все , что вы услышите от меня здесь, прошу не разглашать никому. Есть срочная радиограмма от Нар-комфлота: „поскольку в водах Балкан хозяйничают немецкие подводные лодки то и имеются уже сотни жертв, которые, не исключена возможность, могут появиться и на Черном море. Командующий приказывает возобновить морские маневры и часть кораблей вывести из укрытых бухт”.

От себя Орлов сообщил, что все надводные и подводные боевые единицы на днях должны будут оставить гавани Севастополя, так как в кругу Адмиралтейства упорно поговаривают о возможности войны с Германией и, что все распоряжения теперь исходят не от ЦК(а) коммунистической партии, а от самого „вождя” Сталина.

Сообщая о возможности войны, Орлов заметно волновался, повидимому не допускал мысли, что на нашу родину может обрушиться этот ужасный кровавый гитлеровский поход и хотя это известие взволновало не мало и меня, я не хотел верить в неизбежность этого ужаса. Наступал и у меня момент, когда я должен был похоронить личное „Я” и начать жить только для отцовской родины.

Что-же касается рядового и младшего начальствующего состава, то они узнали всю правду о красных делах Москвы, только в тот день, когда Западные границы Советского Союза были, без всяких препяствий, открыты для гитлеровских бронетанковых армий и только тогда, когда сам Гитлер заявил во всеуслышание своему вчерашнему кремлевскому коллеге Сталину о крестовом походе на Восток, т. е. на коммунизм.

Этот злопамятный день гитлеровского нашествия на земли России для моего народа останется проклятой датой страданий, а для подростающего поколения вечной памятью о павших черноморцах при обороне Севастополя, по вине гибельной и бездарной стратегии Иосифа Джугашвили-Сталина, имя которого в веках Судет произноситься только с ненавистью.

Для нас же, уцелевших защитников города, останутся до конца жизни бессмертными имена героев, павших под Инкерманом, Балаклавой, Молаховом-Курганс, Сапун-Горс, Белъбеке, Дуванке и в местах многих иных укреплений русской крепости на Черном море.

«Вечный секретя.

Перемещение кораблей накануне второй мировой войны, повторялось одно за другим, но сама волна зимних муштровок личного состава флота сорокового и начала сорок первого года подходила к концу и Адмиралтейство СССР было довольно результатами маневренности боевых вымпелов на Черном море.

Штаб Черноморского флота так же был удовлетворен военной подготовкой вверенных ему судов н особенно отрядами торпедных катеров, которые во все дни маневров оперировали вблизи турецких берегов.

Называвшийся в штабе условным термином „подвижной учебный флот и его вспомагательный транспорт” теперь, рассеянным строем так же должен был дернуться на вновь обозначенные базы побережья Кавказа, а часть к Керченскому заливу.

„Безымянный” и на этот раз оставался в составе первой колонны „учебной” эскадры и разрезая водную зыбь, следовал на свою новую базу возле города Керчь.

Возвращаясь к родным берегам, матросы чувствовали себя на много бодрее. Хорошо ведь на морских просторах, когда нет никаких препятствий или шторма, да еще находиться на таком первоклассном корабле, каким был эсминец „Безымянный”. Это, ведь, не пыльная, знойная суша, с ее нестерпимой жарой, от пекла которой некуда скрыться или с ненастными дождливыми днями, превращающими дороги в грязные лужи...

На море, которое бывает часто и грозное для матроса, но это своя родная сихия, которую он не променяет ни на какие блага степных равнин и тайги.

Здесь голубое небо, словно ласкаючи, бросает свою голубизну на темнеющие воды и на стальные борта корабля.

Здесь душа матроса как бы сливается с морской синевой и чудным морским покрывалом.

Черноморье изменчиво, как сердце женщины. Тихо и ясно на море. Сразу налетит незнамо откуда ветерок, взбудоражит воду, нагонит тучки и начнут вздыматься волны, словно стараясь увлечь судно в свое подводное царство.⁷)

Хорошо, если закапризничавшее море скоро и успокоится, а если спрячется в тумане непогоды на несколько дней. – матросу нутьга. Скучает тогда экипаж, ожидая склянку отбоя ко сну.

Но на эсминце ..Безымянном" перемена погоды не оставляет следа. Его свободная от вахтенных часов прислуга, всегда на палубе, где в веселой русской песне забывается и родной дом.

Матросы службы третьих и четвертых годов, бодрствуя на корме палубы учат первогодников морскому ремеслу и рассказывают о похождениях старших мореплавателей. А ведь нигде на суше нет таких легенд и былей как у моряков и рыбаков морей и океанов.

Живет поверье, что в первый день Пасхи, из морской глубины слышатся голоса всех погибших в водяной пучине.

Есть былина о корабле-призраке, который появляется, каждый раз перед обреченным к гибели судном...

Живо до последних дней поверье, что в декабре месяце, каждого года, с острова Березань слышатся винтовочные залпы. Дата эта – расстрел лейтенанта Шмитта, поднявшего восстание на Черноморце в 1905 г. и похороненным после казни, на этом острове...

Хотя советские флотские новобранцы проходили сугубую политическую обработку и политбеседы заменяли нм церковную службу и, вообще религию, первогодники, да и старые матросы в душе не теряли Бога и к рассказам старших товарищей относились доверчиво. Особенно внимательно они слушали о лейтенанте Шмитте, память о котором не заглохла и в глухих деревушках России.

В то время, как одни первогодники слушали морские поверья, а другие веселились на баке судна в песнях и прибаутках, один из новоприбывших матросов приписанный к кораблю, взамен арестованных товарищей в Новороссийске, никакого участия ни в плясках, ни в песнях не принимал и сторонился от всей массы. Было видно, что на его душе тяготело какое то горе, не оставлявшее его ни на минуту в покое.

Этого парня я заметил еще в гавани Новороссийска, во подойти к нему, расспросить, за службой не было времени.

Не видя и здесь в нем никакой перемены и замечая, что он с каждым днем худел и становился еще более молчаливым и нелюдимым, я решил, что он чем то болен и доложил о нем новому командиру корабля № Орлову.

Тот, выслушав меня внимательно, приказал судовому фельдшеру освидетельствовать матроса и доложить лично ему.

Медицинский осмотр Боброва, как звали моего „больного ”, ничего плохого в его организме не обнаружил и фельдшер рапортом командиру корабля донес, что здоровье его прекрасное и к морской службе он вполне пригоден.

Однажды, проходя мимо Боброва (сам он был уроженец Сибири), я заметил, что на мое приближение он не обращает никакого внимания, а взор его был устремлен далеко, в морскую даль. Он, словно в этой дали искал для себя защиту.

Мне стало понятно тогда его настроение. Бобров действительно был болен, но болен нс физически, а душевно и, когда пробили склянку ко сну, я просил расходившихся по своим каютам вахтенных, не оставлять сибиряка одного на палубе. „Таинственность моря н тайны моряков, также бывают бесформенные, глухие”

Черноморцы – народ отзывчивый к чужому горю. Шторм иные дни научили их держаться друг за друга, так и тут, пятеро старослуживцев тотчас-же подсели к Боброву и участливо начали допытываться – что с ним?

Матросское участие нашло отклик в душе новоприбывшего и он рассказал им о своем горе, которое постигло его еще в Северной базе Мурманска. Поведал он своим друзьям по морской службе, о смерти жены-друга, в далекой сибирской деревушке... рассказывал моряк о проклятой жизни в колхозе, работа в котором, от зари до зари, сломила его жену, вогнав в чахотку... об оставшихся детях сиротах.

Молча слушали моряки его повествование и у каждого невольно сжалось сердце. Каждый из них вспомнил свою родную хату, своих родных... свою беспросветную жизнь на советской каторге.

Уже и ночь сменила вечер, и тьма покрыла палубу, под ветровыми порывами волны забурлили и бросались к бортам корабля, но матросы по каютам не расходились, слушали Боброва и переживая вместе с ним его горе, думали про себя.

Рассказал Бобров и о том. что на все его просьбы командование не отпустило домой, на похороны жены и что. его неоднократно вызывал к себе начальник секретной службы Мурманской базы и заверял, что жену его похоронят друзья по Ленинскому комсомолу, а все материальные заботы возьмет на себя партийная организация.

За игнорирование морских служебных инструкций, которые Бобров в своем отчаянии иногда нарушал, ему конечно не уйти было бы от ареста особых органов НКВД, но к его счастью, комиссар Коровин, которого за его беспощадность к экипажу ненавидел каждый матрос, был в это время отозван спешно самим начальником политического руля флота Гугиным, еще за день до выхода ..Безымянного” в море, замещающий же его вновь назначенный комиссар Зверев, с первого дня своей службы, как видно не захотел обострять своих отношений с экипажем и «а халатность Боброва смотрел сквозь пальцы.

Это отношение заметили и моряки, стараясь хотя чем нибудь помочь Боброву. Но чем? Единственно, что они могли сделать, это не оставлять его наедине с самим собой, поскольку каждый чувствовал, что Бобров в такую минуту может решиться на самоубийство, если ему и здесь, на Черном море, командование откажет в отпуске на могилу жены.