Текст книги "Лилипут"

Автор книги: Игорь Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 47 страниц)

Глава восемнадцатая

1

Это мгновение длилось, казалось, целый час. Дэнни Шилдс по-прежнему стоял, немного сгорбившись, с зажатым в правой руке ножом, и капли темно-бордовой жидкости, пропутешествовав по лезвию, задерживались на миг на самом кончике (наподобие миниатюрных автомобилей перед знаком «STOP»), чтобы затем сорваться вниз. Стоявший позади Джонни вообще, казалось, перестал дышать. Впрочем, Дэнни и не помнил в этот момент о его существовании. У него в руке был нож, и этот нож был измазан… КРОВЬЮ ЛИЛИПУТА! Но Лилипут был жив; он несколько секунд смотрел на мальчика глазами цвета одеяния буддийского монаха, и Шилдс увидел в них смесь нестерпимой боли и всепоглощающей истеричной злобы и ненависти. В ящике под отрубленной ножкой образовалась бордовая лужица. Человечек глянул на потерянную часть своего тела и снова завопил.

Дэнни отшатнулся. Джонни, совершенно обезумевший, выскочил из спальни, хлопнув дверью. До мальчика донеслись частые звуки удаляющихся шагов Какой-то частью своего сознания Дэнни вдруг подумал, что с минуты на минуту появятся отец с тетей Бертой. Как они воспримут то, что наверняка увидят здесь? Но Дэнни совершенно не представлял себе, на что способно существо, которое он чуть больше месяца назад назвал Лилипутом. Дэнни смотрел на человечка открыв рот.

Вдруг Лилипут перестал кричать и спрыгнул в ящик. Малюсенькой ладошкой он схватил собственную отрезанную ножку и прижал ее к себе, балансируя на второй. По его плащику текла бордовая струйка. Дэнни понимал, что нужно сделать еще один рывок, заставить себя добить Лилипута. Но легче было бы столкнуть в воду одной рукой Статую Свободы!!! Дэнни был просто парализован. К тому же, глядя в эти желтые глаза, мальчик очень сомневался в том, что вообще сможет сейчас нанести хоть какой-то вред человечку, не говоря уж о том, чтобы убить его.

Перед его мысленным взором предстала вдруг безобразная картина, которая, казалось, могла родиться лишь в воображении душевнобольного человека: Лилипут, разрубленный на куски, но все-таки живой. Отрубленная маленькая ручка двигается, пальцы сжимаются в миниатюрный кулачок. Голова катается по полу, лицо застыло в ужасном оскале, желтые зубки превращаются в громадные острые клыки. Внезапно губы зашевелились – голова что-то говорит, но Дэнни ничего не слышит. Видение настолько реально, что ребенок подпрыгивает, услышав голос Лилипута, и это возвращает его к действительности.

– Дэнни, ты такой плохой мальчик, что я даже не мог себе это представить! – Лилипут говорит так, словно минуту назад ему никто ничего не отрезал. Нормальный человек не смог бы так быстро свыкнуться с подобной болью. Но человек не способен на то, на что способен Лилипут. – Ты маленький негодяй! Ты сделал плохо, очень плохо. И не мне, а всем вам. Ты отрубил мою ножку! – Человечек опять заверещал. Он дул на культю, как будто это могло уменьшить боль. Дэнни, не двигаясь, ожидал, что предпримет дальше его враг. – Я давно хотел преподнести подарочек этому вонючему городку, давно, очень давно. Только мне не хватало на это сил, но теперь… Боль, которую ты заставил меня испытать, паршивец, поможет мне. Вам всем будет хорошо! Вам всем это понравится! – Человечек захлебывался скороговоркой; он говорил так быстро, что все слова сливались в одно, и все же Дэнни понимал его. – Вы все задохнетесь в этом занюханном городишке. Я вам обещаю это. Вы будете торчать здесь до самой своей смерти, только так! Конечно, и тебе, и всем остальным захочется уехать, только вряд ли это у вас получится. И я бы не советовал тебе это делать. Даже и не пытайся смыться, не то умрешь, как твоя мамочка! – Лилипут засмеялся своим старческим хрипом-кашлем. Его последние слова вывели мальчика из оцепенения. Дэнни почувствовал, как в его душе поднимается волной глухая ярость. Словно кто-то подтолкнул его. Человечек резко оборвал смех. – Дэнни, меня нельзя трогать. Меня можно лишь обходить стороной или смириться с тем, что я есть. Делаешь мне зло – получаешь зло многократно. Не делаешь мне зла – так и быть, умрешь легко. Со мной нельзя бороться. Меня нельзя убить, даже разрубив на кусочки. Я все равно остаюсь, я все равно остаюсь, я не исчезаю никуда. Я только принимаю другую форму. На самом деле я совсем не то, что ты видишь, я – совсем иное, и ты не сможешь понять меня своим детским умишком. Я…

Лилипут увлекся, дав тем самым возможность мальчику собраться с духом. Человечек смотрел на Дэнни, но почему-то не отреагировал на его прыжок. Лишь несколько позже Дэнни подумалось, что в тот миг Лилипут как будто ЖЕЛАЛ смерти. Может, потому он так и вел себя? Дэнни метнулся к столу, правая рука ткнулась в глубь ящика. Сверкнуло лезвие. Лилипут оборвал свой лепет, в глазах у него мелькнул страх (так, во всяком случае, показалось мальчику). Нож опустился на маленькое покатое плечико и глубоко вошел в тело. Послышался треск ключицы, лицо человечка сморщилось так, что глаза превратились в узкие щелки. Мальчик тоже скривился от ужаса, отвращения и странного чувства, что он убивает живое существо. Эти минуты Дэнни не сможет забыть до конца своих дней. Они оставили в его сознании глубокий след, словно шрам от раны. Эти минуты стали как бы отдельной, особой жизнью в общем течении его жизни. Эту особую, иную жизнь Дэнни прожил за три-четыре минуты. Много позже это вспоминалось ему как некая галлюцинация, туманное видение, запечатлевшийся навсегда сон. Но Дэнни Шилдс знал, что все это было на самом деле. Нож входил в миниатюрное тельце, погружаясь все глубже и глубже. Трещали кости, Лилипут как бы ссыхался, остались только губы, открытые в дикой животной усмешке. А потом все остановилось..

2

Дэнни не почувствовал ни страха, ни удивления, он словно был отгорожен какой-то пеленой, позволявшей все видеть, но ничего не чувствовать. Он был по-прежнему в этом доме… Только теперь это был дом не Уилла и Энн Шилдс, это был дом Алекса и Саманты Тревор. Он видел это отчетливо. Другая мебель, все другое. И теперь в этой комнате жил не вредный мальчишка Джонни, а две привлекательные девочки – Стефани и Анна Тревор. Обе наряжали куклу. Одна помогала другой. Неудивительно – они всегда были вместе. Разница в год и два с половиной месяца была несущественной.

– Рори, этот противный мальчишка, сегодня ударил меня! – пожаловалась Анна, застегивая зеленую пуговичку на спине игрушки.

– Не обращай внимания! – успокоила ее Стефани, одергивая платьице куклы. – Папа говорит, что все возвращается, так что не волнуйся.

Девочка гордо взглянула на сестру Обе тоненькие, похожие друг на друга. Увидев их вместе, все безошибочно называют их сестрами. Их схожесть бросается в глаза. Белокурые длинные волосы ниспадают на плечи, голубые глаза кажутся осколками яркого октябрьского неба. Одна из них – Анна – и в самом деле родилась в октябре. Только в октябре в солнечный и сухой день небо бывает такой яркой слепящей голубизны, что становится больно глазам. У обеих сестер аккуратные маленькие носики, вызывающие у прохожих матрон – маминых подруг и родственниц – неописуемый восторг.

– Забудь про Рори! – продолжает свои наставления Стефани. – Он свое получит, он говнюк, так что получит свое! – На секунду девчушка отрывается от куклы, чтобы поковыряться в своем хорошеньком носике.

– А что значит «все возвращается»? – спрашивает Анна. Она тоже на миг забывает про свою любимую куклу и наблюдает, как сестра ковыряет пальчиком в носу, делая одну ноздрю в три раза шире другой. Наконец Стефани выковыривает большую козюлю и смотрит на нее так, словно недоумевает, как она могла оказаться в ее изящном носике. «Сожри ее, дура!» – думает про себя Анна. Несмотря на внешнюю идиллию, она НЕНАВИДИТ свою сестру. Впрочем, она уверена, что Стефани отвечает ей тем же. Стефани щелчком посылает козюлю вверх, и она улетает куда-то за книжную полку. Стефани улыбается своей ловкости. «Чтоб у тебя повыпадали все зубы!» – говорит про себя Анна.

– Что ты спросила? – Стефани переводит все внимание на младшую сестру.

– Я спросила: как это, «все возвращается»? – говорит Анна, а про себя добавляет. «У, дура безмозглая! Ты наверняка станешь первой шлюхой Оруэлла, когда вырастешь!»

– Это значит, что, ударив тебя, Рори ударил с-е-б-я!

– Как это? – Анна обескураженно смотрит на сестру. Та, чувствуя, что заставила свою младшую смотреть себе в рот, молчит, наслаждаясь эффектом. Странно, но, повторяя слова отца, не всегда понятные ей самой, она заставляет Анну смотреть на себя снизу вверх.

– Стефи! – плаксиво повторяет Анна. – Ну как это – все возвращается? – Она готова придушить свою сестру за то, что та тянет резину. – Почему Рори, ударив меня, ударил себя?

– Потому что! – говорит Стефани и заливается своим звонким смехом.

«Вот бы выцарапать ей глаза! – думает Анна. – Или вырвать клок ее красивых волос, из-за которых нас иногда путают?» Но она знает, к чему это приведет. Стефи бросится на нее как сорвавшаяся с цепи собака, которую всю жизнь пинали, но не давали никого укусить в отместку. Анна знает, что старшая сестра в душе готова наброситься на нее с еще большим остервенением, чем она сама. К тому же она ни на минуту не забывает о матери.

Как-то раз, около трех лет назад, Стефани посадила Рори синяк под глазом. Она играла с кубиками, а он ей мешал. Вообще-то кубики принадлежали ему. Мама потребовала от Рори дать поиграть в кубики своим сестрам. На следующий день Рори не выдержал и стал приставать к сестрицам, отпуская шуточки и не давая спокойно играть. Стефи долго терпела. Но, в конце концов, ее терпение лопнуло, и она запустила брату в глаз кубиком. Тяжелым деревянным кубиком. Рори еще повезло, что кубик попал ему под глаз, а не в глаз. И плашмя, а не острым уголком. Он взвыл так, что было слышно в домах соседей, по крайней мере, ближайших. Матери потом пришлось не один раз повторять придуманную историю, как ее сын неосторожно спускался по лестнице. Ей было неудобно, она краснела, а соседи (она чувствовала это) шушукались у нее за спиной. Дома мать была сама не своя. С тех пор она буквально изводила детей наставлениями по поводу того, чтобы они не смечи «трогать» друг друга. «Про себя, в мыслях, – говорила она, – можете хоть четвертовать друг друга, но чтобы пальцем не прикасались. У нас тут не Детройт (она была родом оттуда), а деревня, где все видят и все слышат. Я не хочу позориться из-за вас. Не дай Бог кому-то оставить какой-нибудь след на лице другого – вы пожалеете, что родились на свет». Анна не сомневалась, что мать выполнит свои угрозы. После этого она однажды застала Стефи, когда та замахивалась на Анну. Она не опустила руки даже после материнского окрика, так что Анна едва успела увернуться. Уже на следующий день Стефи пожалела о своем проступке. Мать конечно же не удостоила ее телесным наказанием, но то, что она ей устроила, оказалось намного хуже. Детям запретили с ней общаться; она не выходила на улицу (кроме, разумеется, школы); ей не разрешили смотреть телевизор, слушать музыку, читать, играть в «Монополию» и вообще во что бы то ни было. Завтракала и ужинала она не как обычно – вместе со всей семьей, а отдельно, когда все расходились и мать убирала со стола. Этот ужас продолжался целый месяц. За это время Стефи раз десять просила мать простить ее, но в ответ из поджатых губ матери на ее лице, холодном, точно маска, купленная на День всех святых, не вылетело ни единого слова. На время «отлучения» сестру перевели в другую комнату на втором этаже, и Анна перед сном иногда могла слышать, как мать говорит:

– Я надеюсь, Стефи, что научила тебя уму-разуму! Теперь ты дважды подумаешь перед тем, как поднять руку на Анну или Рори, и надо ли вообще это делать.

– Ма, мамочка! – Сестра плакала (Анна слышала это через стенку). – Ну, можно мне хоть разок погуля…

– Замолчи! Ты будешь сидеть дома еще десять дней!

– Ма, ну, пожалуйста…

– Заткнись! – Мать делала паузу, и Анна, напрягавшая слух в соседней спальне, ежилась, представляя себе взгляд Саманты, колючий, пронизывающий и совсем не материнский. – Я догадываюсь, какими словами ты меня кроешь про себя…

– Ма, я не…

– Заткнись! Повторяю в последний раз, лучше молчи и не вякай. Или продлю срок еще на пять дней. Так вот, про себя можешь говорить все, что угодно. Твое дело, но я стараюсь для твоего же блага. Умей держать себя в руках. Думать думай о чем угодно, мыслей никто не видит, поэтому не будет и последствий. Про себя, Стефи, про себя, иначе…

– Мамочка, но Анна первая…

– Заткнись, мерзавка! Неужели ты так и не поняла, о чем я тебе здесь толкую. Если Анна сделает то, что сделала ты, вернее, попыталась сделать, она получит то же, что получила ты. Или еще похлеще. В мыслях можешь ей выдрать хоть все волосы, но только в мыслях! Но попробуй только сделать это в действительности! В мыслях ты свободна, ты хозяйка своих мыслей, поэтому думай, что хочешь, мне нет до этого никакого… Стефи! – Мать прикрикнула на дочь. Анна слышала, как плачет старшая сестра. – Перестань ныть! Ты получила по заслугам, впредь будешь думать! – Саманта вышла.

После этого случая ни Анна, ни Стефи не сделали ни единой попытки совершить что-то такое, что шло бы вразрез с наставлениями матери. После месячного «отлучения» Стефи сильно изменилась. Она казалась Анне старше своих одиннадцати лет. Вернувшись из «опалы» в общую для обеих сестер спальню, Стефи всегда казалась спокойной и уравновешенной, но Анна чувствовала, какой силы ненависть бурлит в этой девочке, родившейся у тех же родителей, что и она сама. Стефи походила на спящий вулкан: внешне он выглядит как обычная гора, но какие процессы идут в его глубинах, никто не знает. Стефи научилась сдерживаться. Нет, она больше не трогала сестру и пальцем, она прекрасно помнила, ЧТО ей пришлось пережить в течение того злополучного месяца. Но каждой фразой, каждым поступком она пыталась уколоть Анну. Ей не позволили (под страхом бойкота и изоляции) причинять сестре физический вред (когда она того заслуживает), что ж, она будет давить ее незаметно и неслышно.

У Анны не было подруг, и волей-неволей ей приходилось довольствоваться обществом сестры. Она не любила Стефи, но нуждалась в ней. Когда мать наказала Стефи столь долгой изоляцией, то наказала тем самым не только старшую, но и младшую дочь. Слабая аналогия с тем, как страна, порвав торговые отношения с соседней страной, сама теряет так же, как и она. В свободное время, которого было много, Анна просто изнывала от безделья. Лишить Стефи общества Анны означало то же самое, что лишить Анну общества Стефи. Конечно, некоторая разница в положении сестер была: в отличие от Стефи, Анна могла себя чем-нибудь развлечь. И хотя ненависть в ее душе за этот месяц ничуть не ослабела, встретила она «освобождение» Стефи с облегчением. Рассчитывать на Рори или отца ей не приходилось. Брат всегда смотрел на нее какими-то пустыми глазами, и ей казалось, что он временами хочет убить ее! Рори был спокойным, тихим мальчиком. Про таких говорят «себе на уме». Анна интуитивно чувствовала, что ему не хватает родительского тепла и что в этом, по его мнению, виноваты младшие сестры, забирающие львиную долю того внимания, которое по праву могло принадлежать ему.

Из-за одного обстоятельства, о котором никто и не догадывался, Рори чувствовал себя крайне несчастным. Ему казалось, что его заброшенность имела бы какое-то оправдание, если бы он, к примеру, был сиротой, взятым из сиротского приюта какой-нибудь парой, не имеющей возможности завести детей; или у него не было бы отца и он жил бы только с матерью; или его отец был бы горьким пьяницей, жестоко избивал бы его или вообще был бы парализованный. Но ведь ничего этого не было. Наоборот, внешне все выглядело так замечательно (и не только для людей со стороны), что оставалось лишь удивляться тому, что на самом деле все совсем не так.

Отец жил, казалось, в каком-то своем мире, далеком от мира его семьи. Как-то раз у Анны возник отнюдь не детский вопрос. Она слышала от одноклассницы, что скоро у них начнутся месячные и они перестанут быть маленькими девочками. Это натолкнуло Анну на некоторые размышления, и, конечно, как и большинство детей, она подумала прежде всего о своих родителях. Ей стало любопытно, занимаются ли любовью ее папа и мама? На первый взгляд вопрос казался глупым. Ну, разве ее родители не люди? Однако девочка сомневалась в том, что отец за последние годы хоть раз прикоснулся к матери. Папа лишь изредка перекидывался парой фраз с мамой, а с детьми не разговаривал вообще. Конечно, бывали и исключения – это когда к ним (это случалось очень редко) заглядывали гости или приезжали мамины родственники из Детройта. Папиных родственников Анна вообще никогда не видела. Знала только, что дедушка (отец папы) живет в пансионе для престарелых в Су-Сити, штат Айова и что папа уже забыл, наверное, когда в последний раз навещал его. Или даже звонил ему. Для дедушки звонки были накладны, поэтому он звонил крайне редко, в основном на Рождество. В таких случаях отец ужасно кривил свое смазливое лицо, за которым тщательно ухаживал, недовольным голосом благодарил дедушку и заканчивал разговор, ссылаясь на спешку и большое количество дел. Если же во время такого разговора рядом оказывались дети, он обязательно интересовался состоянием их здоровья и делами в школе. Он был хамелеоном и даже не пытался скрыть это. Такой отец, живущий своей обособленной жизнью, не обращавший никакого внимания на своих родных, казался Рори еще хуже, чем если бы пил и поколачивал его. А так все выглядело благополучно, и эта ширма просто душила его, заставляя держать себя в школе, со знакомым и друзьями соответственно этой видимости – иначе его бы просто не поняли. Все учителя относились к нему как к сыну порядочных, любящих друг друга родителей, создавших благополучную семью и растивших, кроме Рори, еще двух очаровательных дочек. Это лицедейство растлевало душу подростка. Он наблюдал за своими родителями: как вежливы отец и мать за семейным столом в какой-нибудь праздничный день – от них не услышишь ни единого дурного слова! Но Рори-то видел, что это только маска, за которой скрывается ледяное равнодушие и чувство, которое можно выразить словами: «Глаза б мои вас не видели, вы все у меня в печенках сидите». Рори был сиротой при живых родителях, не получая многое из того, что необходимо подростку. Анна считала его странным, ей даже казалось, что мать его немного побаивается. Это как будто давало ему некоторую свободу, и он иногда позволял себе легкие тычки, которые в основном доставались Анне. Почему мать не пыталась урезонить Рори с таким же усердием, какое она проявила, например, в случае со Стефи? Анна не была полностью уверена, но, как ей казалось, такое положение начало складываться месяца через два-три после «заточения» старшей сестры.

3

Мать была в кухне, а Рори смотрел телевизор в гостиной. Анна сидела за журнальным столиком и пыталась разгадать кроссворд. Время от времени она поднимала голову и как бы случайно бросала взгляд на брата. У нее было такое впечатление, словно он смотрит… сквозь экран. Он вообще как будто отсутствовал. И в этот момент его позвала мама. Рори ничего не ответил; он по-прежнему пребывал где угодно, но только не в этой комнате. Мать позвала его еще раз, чуть громче. Рори «вернулся» наконец туда, где сидел. Он нахмурил брови и явно был недоволен. Мать снова позвала его. Он крикнул ей в ответ, чтоб от него отстали. На минуту воцарилась тишина, и появилась мама в красном фартуке, вышитом черными нитками. В руках она держала длинный разделочный нож.

– Если тебя зовут родители, то будь добр, милый мой, встать и подойти к ним! – Она сказала это на удивление ровным голосом, как если бы говорила, что завтра, по сообщению синоптиков, ожидаются заморозки, поэтому, Рори, желательно, чтобы ты надел вязаную шапочку и не ходил с непокрытой головой.

Мать стояла спокойно, но глаза ее пылали злобой, чувствовалось, что она еле сдерживает свой гнев. Рори молчал, явно вознамерившись удалиться снова куда-то далеко, и мать на полтона повысила голос:

– Ты слышал, что я сказала? – Ноздри ее раздувались, как у лошади, почуявшей пожар в прерии.

– Какие родители? – заплетающимся языком, словно был пьян, негромко пробормотал Рори.

– Что? – отрывисто произнесла Саманта, и на ее лице на миг отразилось недоумение.

– У меня нет родителей! – так же невнятно сказал Рори. Казалось, он обжег себе язык или отломившийся зуб натер острием ранку на языке.

– Что-о-о? – протянула Саманта. Она побагровела, растрепанные волосы колыхались, словно разбуженные змеи на голове Медузы-Горгоны. – Что ты сказал, дрянь? Что ты сказал? Повтори! Слышишь, повтори, что ты сейчас сказал, сволочь!

По-видимому, мать сама не заметила, как выставила перед собой нож. Анна, сидевшая сбоку от нее, пожалела, что ей взбрело в голову заняться кроссвордом именно в это время. Рори же сидел совершенно спокойно, как будто видел разъяренную женщину с огромным ножом на экране телевизора, а не перед собой.

– У меня нет родителей! – проговорил он еще раз. – Это ты хотела, чтобы я повторил? – Он посмотрел на Саманту ничего не выражающим взглядом.

На секунду она опешила, затем комната огласилась ее воплями:

– Как ты смеешь со мной разговаривать в подобном тоне?! Как у тебя язык поворачивается такое говорить?! Мразь, дрянь! Недоумок, которого надо было умертвить сразу после родов! Дрянь такая, это же надо… мне… в лицо! Сволочь, мы тебя КОРМИМ! МЫ! А не твои дружки и малолетние шлюхи!

– У меня нет… ДРУЖКОВ, – тихо ответил Рори.

Но женщина, скорее всего, не слышала его из-за собственного крика.

– Мы вырастили тебя, одеваем, кормим! Ты живешь в нашем доме и…

– В ВАШЕМ доме? – спросил Рори, и… Невероятно, но Анна увидела на его лице улыбку юродивого.

– …после всего этого смеешь говорить, что у тебя НЕТ РОДИТЕЛЕЙ! Да ты… – Саманта запнулась, она наконец заметила, что сын улыбается и, судя по его виду, вот-вот не выдержит и расхохочется. Это открытие произвело на нее действие, равносильное тому, как если бы бросить в бушующее пламя пару бочек с бензином. – Падла! Ах ты, падла! Я тебя убью! – завопила миссис Тревор.

Анна, вся похолодев от ужаса, сжалась в комок, уверенная, что сейчас станет свидетелем того, как ее мама зарежет ее родного брата. Девочка и не помышляла о том, чтобы броситься к матери и вырвать у нее нож. У нее не хватит сил, и своим опрометчивым поступком она может только увеличить количество трупов.

– Подонок! – Саманта выплевывала слова, словно автомат – пули. – Мерзавец! Падла! Убью! Сволочь! Мразь! Ненасытная тварь! – Она приблизилась вплотную к сидевшему в кресле сыну. – Говоришь, нет родителей? Нет, говоришь? У-у-у, мерзавец! А у меня нет сына! Его никогда не было, никогда, никогда, НИКОГДА, НИКОГДА ЕГО У МЕНЯ НЕ БЫ…

Рори резко встал, и нож оказался в дюйме от его живота. Анна зажмурила глаза. Вот-вот она услышит стон брата, а потом – чавкающие звуки ударов ножом в живот. Рори смотрел на Саманту, и женщине показалось, что он смотрит СКВОЗЬ нее.

– Давай, убей меня, и покончим на этом! – Точно таким же тоном после спора, что подать на ужин – спагетти с соусом или бекон с яйцами, – Рори мог бы сказать: «Поджарь мне бекон, и покончим на этом».

Его побледневшее лицо ничего не выражало. Глядя в его пустые, равнодушные глаза, миссис Тревор вдруг поняла, что ее сын НЕ ТОЛЬКО НЕ БОИТСЯ, но даже ХОЧЕТ, чтобы она это сделала. Саманта почувствовала, как вся клокотавшая за секунду до того ненависть уходит из нее, как воздух из воздушного шарика, у которого порвалась и ослабла ниточка. Тяжелая усталость внезапно навалилась на нее. Саманта бросила нож на пол, рухнула рядом как подкошенная и зашлась в истерике. Изящные длинные пальцы пытались порвать в клочья ковер, лак осыпался чешуйками с накрашенных ногтей. А Рори так и остался стоять, словно решил медитировать стоя.

После этого случая мать кричала и ругала Рори лишь при крайней необходимости. Впрочем, парень сам производил не больше шума, чем чья-нибудь тень. Казалось, до него вдруг дошло (могло оказаться слишком поздно), что он был на волосок если не от смерти, то от множества ножевых ранений, доведя мать до такого состояния, что просто удивительно, как она не совершила того, чем грозилась. Все члены семьи держались друг от друга на почтительном расстоянии. Главной заботой матери по-прежнему оставалось, как бы кто не вынес сора из избы. Она как огня боялась соседских пересудов, страшась потерять репутацию благополучной семьи. А что происходит в душах ее детей, интересовало ее в последнюю очередь.

4

Для Дэнни Шилдса это невидимое присутствие при некоторых сценах из жизни семейства Тревор явилось потрясением. И не потому, что он слегка приоткрыл занавес над тем, что составляло предысторию трагической ночи, оборвавшей жизнь целой семьи. Главным было то, что Дэнни, вонзив нож в Лилипута, как бы погрузился сам в другой мир, который сделал возможным невероятное: позволил наблюдать жизнь минувшую и одновременно приостановил течение времени в реальном мире, в котором жил сам Дэнни.

Каким образом Дэнни видел семью, жившую раньше в его доме? Где он был на самом деле в этот момент? Может, он был в ком-то из этих людей? Этого Дэнни не знал. Но ему вдруг показалось, что он случайно вклинился в чужие воспоминания. Если допустить, что Лилипут умирает и что перед ним (как и перед человеком перед смертью) проходит вся его жизнь, словно фильм, запушенный с убыстренной скоростью, то увиденное мальчиком можно было принять за то, что видел перед смертью Лилипут. Это была безумная мысль, но Дэнни она показалась вполне нормальной. Одно оставалось неясно – почему видение оборвалось так резко, не дойдя до логического завершения? Только много позже, когда видение вновь повторилось, мальчика посетила шальная мысль. На самом деле физическая смерть маленького тельца Лилипута отнюдь не означала его ОКОНЧАТЕЛЬНУЮ смерть. Лилипут умирал гораздо медленнее. А долгая кончина растянула также и видения, которые Дэнни мог видеть одновременно с Лилипутом.

От первого сеанса наблюдения за жизнью в семье Тревор Дэнни отвлекли ужасные вопли человечка, в тело которого он всадил нож. Лилипут просто разрывался от крика, но вместе с тем вопли были как будто урезаны какими-нибудь чудовищными ножницами, чтобы не допустить их распространения за пределы дома. Дэнни был уверен, что в коридоре (не говоря уж о спальне отца на первом этаже) крики резали слух так, словно кто-то стрелял из автомата над самым ухом того, кто там находился. Дэнни хотел вытащить нож, разрубивший верхнюю часть туловища Лилипута на две части, но новая волна гнева, подступившая к сердцу, заставила еще сильнее нажать рукой на рукоятку. Крик Лилипута захлебнулся. Мальчик увидел, как между двумя расчлененными половинками растекаются желтовато-бордовые внутренности. Это месиво выглядело живым, сползая по полам черного плаща на дно ящика. Плащ каким-то образом держался на теле захлебывавшегося от боли существа.

Дэнни почувствовал приступ рвоты. Неожиданно для самого себя он вытащил из тела нож и стал наносить все новые и новые удары, превращая Лилипута в жуткое месиво из внутренностей, белой бороды и одежды. Наконец Дэнни не выдержал. Его начало рвать. То, что осталось от Лилипута, покрылось комками блевотины. А мальчик все бил, бил, бил… Но вдруг эта мерзкая каша вполне отчетливо пропищала (Дэнни различал каждое слово):

– ТЫ МЕНЯ НЕ МОЖЕШЬ УБИТЬ! Я – не то, ЧТО ТЫ ВИДИШЬ! Я – СОВСЕМ ДРУГОЕ! – Дэнни увидел в кровавой каше две не соединенные между собой полоски губ с прилепившимися к ним белыми волосиками. Губы казались отдельным существом среди пузырившейся массы внутренностей и блевотины. Выговаривая слова, они шевелились, хотя, как показалось мальчику, двигались совсем не так, как нужно было, чтобы их произнести. – Если б ты меня увидел таким, какой я на самом деле… – верещали губы; тонкий осколок белой кости просунулся между ними. – Твой разум бы НЕ ВЫДЕРЖАЛ! И меня нельзя убить; я останусь НАВЕЧНО. Пока существуют люди, Я БУДУ ЖИТЬ! – Обломок кости исчез между губ, точно испугавшись Дэнни.

При виде шевелящихся губ среди месива из мяса и блевотины Дэнни показалось, что он сходит с ума. Уже не думая ни о чем, он взмахнул ножом и… принялся бить, раз за разом, по губам Лилипута.

– ТЫ… ПЛО… МАЛЬ… ОЧЕНЬ ПЛ… – Удары словно рассекали слова. Дэнни перестало рвать, рвать было уже нечем, но желудок по-прежнему спазматически сокращался. Лоб горел, в висках стучало, холодный пот стекал быстрыми струйками по спине, а правая рука казалась неживой. – ТЫ ЕЩЕ ПОЖАЛ… ВАМ ВСЕМ БУД… ПЛО… ЭТ… СТАН… ГОРОД… НАВ… И… Т… СДОХ…

Еще удар, и от губ ничего не осталось – они продали в кровавом месиве. Голос оборвался, но звуки, похожие на те, что слышатся, если залить молоком кукурузные хлопья, все продолжались. Дэнни смотрел остекленевшими глазами на куски мяса, осколки кости и ошметки миниатюрных внутренностей, плавающие и медленно кружащиеся в желто-красной жиже. Внезапно из этого месива высунулась ручка. Это могло показаться даже забавным, если б не было так страшно. Дэнни похолодел всем телом. Ручка была в кровавых пятнах, на коже и между пальцами приклеились кусочки кости и (как показалось Дэнни) печени. Рука сжалась в кулачок, который одну-две секунды сотрясался, грозя Дэнни. Затем кулачок стал пропадать, тая и расплываясь, словно мороженое на солнцепеке. В этом кулаке, только что им виденном, как будто сосредоточился весь пережитый им ужас, и приступ страха и омерзения был так силен, что у Дэнни едва не подкосились ноги. Мальчик чудом удержался на ногах. От стоявшей перед глазами картины к горлу снова подступила тошнота. Дэнни ощущал трепыхания своего желудка, словно живую птицу. И мальчик… не выдержал.

Он бросился прочь из комнаты. Одним рывком Дэнни распахнул дверь и… с разбегу налетел на отца. Он ударился ему головой в солнечное сплетение. Отец отступил на несколько шагов назад, но, по-видимому, страх за сына был так силен, что Уилл лишь мгновение постоял, держась руками за ушибленное место, потом бросился к обезумевшему от страха и отвращения сыну.

– Что такое? О Господи! Что с тобой? – Отец тряс его, как тряпичную куклу, и от этой тряски мальчик заикался и проглатывал слова:

– Там… Лиллип… я… не… нож… меня вырв… я… не могу… кулач… и… гово… мне стра… папа… пече… рве…

– О Боже! Почему у тебя лицо в крови и…

– Я не… плащик весь… бе… бород…

– …рубашка вся забрызгана? Дэнни, что с тобой? Ты ранен, Дэнни? Мальчик мой, что случилось?