Текст книги "Город Тьмы и Дождя (СИ)"

Автор книги: Игорь Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Затем снаряжение, непосредственно перед вылетом. Вся амуниция и оружие были доставлены заранее на закрытую 'палубу' – терминология 'стрекозных' операций многое позаимствовала из морской авиации. Пилот обычно уже находился в кабине, однако в этот раз решил лично посмотреть на боевую группу. И даже напутствовал первый и третий номера добродушным пожеланием. Летун конечно необычный – дядька в годах, похожий на черепаху Тортиллу обстоятельностью и рассудительностью, но почему бы и нет?.. К особо ответственным задачам временами привлекались даже ветераны с опытом Великой Войны. Это обычный боевик должен быть относительно молод или хромирован по самое никуда. А пилоту важно общее здоровье и главное – опыт. Скорее всего и этот из тех же, зубр, помнящий битву за Францию, Испанскую мясорубку и 'бег к Ла-Маншу'.

Постников чуть склонился вперед, насколько позволяли ремни, покрутил головой. И тут мысль ввинтилась в череп, как бронебойная малокалиберная 'игла'. Вонзилась и застряла в голове, как заершенный рыболовный крючок. Еще не понимание, но его падающая тень. Открытая дверь, через которую готово пройти ключевое воспоминание.

Пилот... в годах... напутствие...

Что он сказал? В самом конце короткой – на три-четыре фразы – речи.

'Такая вот экзистенция, парни. Прорвемся через превратности бытия.'

Где-то он, Постников, это уже слышал. Но где?

'Экзистенция... превратности бытия.'

Экзистенция. Бытие. Кто же это говорил?.. Те же слова, тот же тон.

И он вспомнил.

Вы просто оказались в иной реальности. Навсегда. Такая вот экзистенция, то есть превратности бытия...

О, господи...

Лекс уже знал, что такая методика называется 'марионеткой', она давала возможность использовать другого человека, как видеокамеру и живой телефон. Ею пользовались редко – для этого требовался специальный хром, да и область применения оказывалась довольно узкой. Но все же пользовались. В тот день, когда чиновник 'Правителя' встретился с пришельцем, несколько минут его устами говорил некто посторонний. Кто-то могущественный, желавший 'лично' посмотреть и поговорить с Алексеем, пусть чужими глазами и устами.

Кто-то, кто воспользовался специфическим словесным оборотом, а теперь повторил его вновь. Летчикам никогда не ставили хром 'марионетки' – учитывая специфику работы, вмешиваться в мозг было бы слишком опасно. А значит, сегодня Постников встретился с 'кем-то' лично. И сейчас 'кто-то' сидел за тонкой переборкой, в кабине пилота.

Зачем!?

Ладонь Лекса легла на кобуру Маузера сама собой, повинуясь рефлексам и инстинкту, который вопил в уши хозяина, сообщая о смертельной опасности. И через прозрачное веко протезированного глаза Постников увидел, как металлические пальцы Гюнтера зеркально повторили его жест, коснувшись рукояти безгильзового пистолета Герасименко.

В это мгновение Лекс понял, что через слепые окуляры электронной приставки Гюнтера на него глядит собственная смерть.

И наступила тишина.

Оба 'напарника' слишком хорошо знали и понимали друг друга. Им не нужно было подсчитывать сильные и слабые стороны для подведения окончательного баланса возможной удачи. Тяжелая пехотная броня неуязвима для легкого огнестрела вроде "герасима", но мало кто ее надевает – слишком тяжело и неудобно в стремительных городских схватках. Полевая защита Постникова в общем то неплохо защищала от пистолетных пуль, но не от стрельбы в упор... А дуэлянтов разделял от силы метр. Гюнтер был закован в 'скелет', приспособленный специально для стрельбы из дальнобойного оружия, по сути это был самоходный станок для винтовки в виде скафандра-каркаса. Защита еще слабее, чем у обычных армейских бронежилетов, однако снайпер очень далеко продвинулся по пути хромирования.

Что окажется сильнее – относительно слабый, но тридцатизарядный "герасим" против полного бронированного облачения или мощный, но всего лишь восьмизарядный маузер против кибернетика в облегченном скафандре?.. Одна пуля из 'Гепарда' или один выстрел из гранатомета могли бы сразу поставить точку, однако дотянуться до основного вооружения противники не успевали в любом случае. Да и не лучшая идея – палить из тяжелого вооружения в тесном отсеке 'Стрекозы'.

Выбора не было. Альтернатив не оставалось. И все же пальцы бойцов замерли на оружии в немыслимо длинной паузе, на узкой грани, что отделяет жизнь и неминуемую смерть. Одного легчайшего движения было достаточно, чтобы перейти границу, за которой уже ничего нельзя отыграть назад. И именно поэтому снайпер и 'оруженосец' медлили.

Лицо Гюнтера не выражало ничего, да и лица то собственно не оставалось – лишь тонкие, плотно сомкнутые губы, буквально зажатые между высоким жестким воротом бронекаркаса и краем калькулятора, скрывшим оптику глаз. Что отражалось на лице у самого Постникова, Лекс не представлял, полностью сосредоточившись на противнике и собственном оружии. Впрочем, сторонний наблюдатель отметил бы мертвый взгляд – с удивительным сходством живого и искусственного глаз, одинаково остекленевших и неподвижных. И бледное лицо, неподвижное, как у японской актрисы.

Кто выстрелил первым, можно было бы определить лишь при очень тщательной экспертизе, с видеозаписью и покадровым просмотром. Но даже в этом случае пришлось бы обрабатывать отдельные кадры на ЭВМ, раскладывая их на точную последовательность мельчайших движений. Пауза, длившаяся от силы пять-шесть секунд, зарядила боевиков немыслимым напряжением, как атомный взрыв, скованный фантастическими силовыми полями. И взорвалось в сокрушительной вспышке действия.

Они выхватили пистолеты одновременно и одновременно же выстрелили. Пистолеты были без глушителей и пламегасителей, поэтому сдвоенный звук бахнул, словно взрыв акустической бомбы. Обычные люди оглохли бы, но бойцы Арбитража таковыми давно не являлись. Датчики, выведенные в ушные раковины, автоматически измерили уровень шумовой угрозы и соответствующим образом отфильтровали поток сигналов, бегущих стремительным путем от внешних микрофонов до височных долей мозга. Выстрелы шли слитными, почти нераздельными парами, одна за другой.

Первую пулю Постников почти не заметил – просто сильный удар в нагрудную пластину, от которого перехватило дыхание, но сразу отпустило. Сработал кислородный патрон за грудной костью, точнее сложная система аврального насыщения крови. Теперь примерно на минуту боец вообще не нуждался ни в дыхании, ни в легких как таковых. Собственный выстрел Лекса прошил Гюнтера насквозь, отозвавшись стоном обшивки самолета.

Еще выстрел, и еще.

Достаточно слабые пули "герасима" были собраны по "ртутному" принципу, они не пробивали защиту, но крушили динамическими ударами оказавшиеся за броней плоть, кости и чувствительный хром. Мощные заряды маузера проходили через тело и скафандр снайпера, вырывая из спины куски ячеистой арматуры с тонкими прямоугольниками жесткой брони, но пули пока что не задели жизненно важных узлов. Перенос огня в голову мог бы помочь, но это заняло бы лишнюю долю секунды и украло малую толику от темпа стрельбы. Дуэлянты не сговариваясь высаживали пулю за пулей в корпус соперника в бешеном темпе, надеясь на удачу и убойность пистолетов.

На третьей паре выстрелов красные лампы полоснули яркими отблесками в кабине самолета, завыла сирена – пули маузера застревали в гелевом наполнителе двойного корпуса легкого самолетика, но его устойчивость уже была на пределе. Еще одно-два попадания и разгерметизация неизбежна. Вопли предупредительной сирены застряли в ушах стрелков вязкой, тягучей ватой, замедлившись во времени, перегорая в токе адреналина, щедро разбавленного химией – автоматика кибернетизированных бойцов оценивала не антураж, но состояние организмов, и соответствующим образом действовала.

Четвертый двойной. Если бы Лекс дышал и чувствовал боль как обычный солдат, он уже давно провалился бы в беспробудный шок. Герасименко считался оружием слабаков – "для галочки" – все-таки снайперам тоже нужно какое-то оружие "на всякий случай", бесполезное в настоящем деле. Однако, похоже немец знал свое дело. Безгильзовая 'безделушка' уже нафаршировала легкие Постникова осколками ребер и замедлила темп стрельбы. Впрочем, снайперу приходилось не лучше, держался он только на глубоком хромировании и внутренних ЭВМ, принявших управление приводами и искусственными мышцами. Облачка темных капель покрыли борт самолета за спиной Гюнтера, словно выпущенные из пульверизатора – смешались кровь, а также схожий с ней по цвету красный гель, обильно выступающий из пробоин во внутреннем корпусе 'Стрекозы'.

Пять, шесть.

Боли не было, только невыносимый зуд во всем теле растекающийся, как стремительный лесной пожар – кассеты с обезболивающим отработали полностью, гася тяжелейшую контузию организма. Передовая фармацевтика от 'КосмоМеда' и платиновые щупальца кибернетических имплантатов гасили болевые импульсы, принимали на себя часть функций сбоящей нервной системы, позволяли драться тем, кто по сути был уже мертв. В каждой капле чудодейственного эликсира, в каждом импульсе разогнанного до предела хрома сгорали недели и месяцы жизни дуэлянтов, отмеренные им природой.

Седьмая пара.

Не было и страха. Только понимание, что для перезарядки Лексу понадобятся секунды, а у Гюнтера останется еще два десятка пуль.

Восемь.

Вошедший в безумный ритм стрельбы Лекс еще трижды нажал на спуск и только потом услышал щелканье 'пустого' бойка. Гюнтер заваливался на бок, его губы покраснели, словно губка, сквозь мельчайшие поры которой выдавливают сок. Рука с Герасименко выписывала кривые восьмерки – похоже, снайпер просто не видел, куда целиться. Постников протянул руку к накладному карману с подпружиненным 'стаканом' и запасным магазином. Мысли выстраивались в ледяную, кристально ясную последовательность – еще две пули в голову снайпера, затем в пилота, через тонкую преграду люка. Четыре секунды на все, включая перезарядку. Нет – шесть секунд, с поправкой на состояние и травмы. А дальше – надеяться на автоматику самолета и экстренную связь с ...

Об этом Постников подумать не успел.

Он был быстр даже сейчас – паладин электроники и фармацевтики. Однако все же недостаточно быстр. Лекс успел вогнать магазин в шахту и передернуть затвор, а затем невидимый пилот нажал кнопку своей страховки, прибереженной на самый крайний случай.

* * *

Огонь... Белый огонь затопил весь мир. А что касается боли... Помню, читал я какую-то книгу про вампиров в начале девяностых, на удивление хорошую. В памяти засела одна фраза – ее произнес упырь, описывая свои впечатления от давнего знакомства с солнцем.

'А такой боли я и живым не испытывал'.

Засело в голове, не забылось. Такой боли я не испытывал даже под ножом у Доктора Леонида. Во мне немало металла и казалось, каждый миллиметр приращений раскалился добела в одно мгновение. Боли от пуль и сломанных ребер я не чувствовал, а вот все остальное – еще как ощущал.

"Даже живым не испытывал..."

Редкая штука, сложная и собираемая практически вручную. Электромагнитная мина каскадного воздействия, самое эффективное средство против ЭВМ, роботов и кибернетиков вроде меня. Применяют ее нечасто – все равно, что взрывать бомбу-'блокбастер' в жилом квартале, чтобы запугать одного лавочника. Да и сложное это дело. Мой неведомый доброжелатель оказался запаслив и предусмотрителен. А еще, надо думать, он очень сильно меня боялся. Настолько, что рискнул отрубить всю электронику вообще, включая бортовые системы.

Я не умер, хотя мог бы. Все-таки некоторые системы в хроме не только дублируются, но и защищаются разными хитрыми способами. Так что у меня не остановилось сердце и не случилось прочих неприятностей, которые обычно происходят при сбоях электроники, соединенной с парасимпатической нервной системой. Но от смерти меня отделяло... вряд ли это можно как-то измерить. Немного, в общем, отделяло.

Не знаю, что было дальше, я на время оглох и ослеп. То есть знаю, но чисто теоретически – летчик перехватил управление и начал выравнивать самолет. Похоже – выровнял. А затем включилась вторичная система-дубль, и электроника просто отсекла пилота, уйдя на аварийную посадку. Люки закрылись автоматически, летное кресло спеленало хозяина, уберегая от перегрузок. Для нас, "пассажиров", такой роскоши не предусмотрено – иногда бойцам приходится покидать машину в воздухе, так что кто не пристегнулся, сам себе виноват.

Самолет спикировал на самую близкую площадку, которую ЭВМ сочла подходящей для посадки – то есть на крышу громадного дома. Здание было старым и ветхим, а в 'Стрекозе' все-таки почти пять тонн веса. Крыше этого хватило, и самолет затормозил, только не горизонтально, а вертикально, проломив несколько перекрытий. И я начал выбираться... Получилось немного быстрее, чем у пилота, которому пришлось сначала побороться с системой безопасности 'Стрекозы'. Совсем чуть-чуть разминулись, но я успел.

Он начал стрелять, еще не заглянув толком в пассажирский отсек. Пиропатрон экстренной эвакуации вышиб сразу секцию борта, так что было куда палить. Летчик, похоже, не очень верил в чудесные свойства электромины и слишком верил в мои возможности. Единственный светлый момент во всем этом – представлять, что он почувствовал, когда увидел внутри только Гюнтера, то ли полумертвого, то ли совсем мертвого.

Аварийного запаса моего хрома и продублированных систем хватило только на то, чтобы кое-как двигаться, а пистолет куда-то улетел в процессе болтанки при посадке, которая добавила мне самое меньшее – сотрясение черепа. Именно, что 'кое-как', так что перестрелку я, наверное, не рискнул бы завязать, даже окажись маузер в руках. Наверное, хорошо, что я все делал в частичной эйфории от обезболивающих и 'разгонщиков'. Когда в крови веселой химии едва ли не больше, чем самой крови, то даже полная безнадега не пугает и не давит, все кажется удивительным приключением.

Но как бы я ко всему этому не относился, похоже, пришло время умирать...

Палец на спусковом крючке держат одни идиоты. Глинский – мой первый стрелковый наставник – часто повторял эти простые, но мудрые слова. Но мой безликий враг не идиот, он просто не очень хороший стрелок. Старый пилот перезаряжает револьвер, и в щелчках барабана я слышу свою судьбу. У меня не хватило сил отползти далеко, я затаился за полуобваленной опорной колонной из крупного кирпича. Кругом не смолкает шорох, скрежет стук – дом дышит, словно огромное животное, тяжело раненное 'копьем' упавшего самолета. Где-то осыпается старая штукатурка, доламываются ослабленные ударом перекрытия и фальш-стены. Сверху, через огромную пробоину, редким градом осыпаются битые кирпичи темно-красного, странно-вишневого цвета. Очень старые, наверное...

А плохой стрелок, который твердо намерен меня убить, заряжает по одному одиннадцатимиллиметровые патроны. У девятой модели ствол соосен с нижней каморой, а не верхней, как у нормального ливольверта. А еще он автоматический, поэтому более склонен к разного рода осечкам и неисправностям. Можно помечтать, что именно в этот раз случится осечка. А еще лучше – пистоль взорвется прямо в руках у стрелка. Было бы славно...

Но не будет.

– Это печально, если посмотреть на вещи объективно, – сообщает стрелок с пижонским автоматическим револьвером. – При других обстоятельствах все могло сложиться иначе.

Он говорит не для меня, а скорее самому себе, негромко и зло. Пилот по-прежнему в шлеме, я не вижу его лица, но отчетливо слышу голос – он гулко отдается под высокими потолками атриума или куда мы там свалились... Большой зал, похожий на бальный, с несколькими рядами колонн. Когда-то здесь, наверное, было очень красиво.

У револьверщика голос пожилого человека, но речь поставлена хорошо, даже сейчас он говорит четко и разборчиво. А меня все больше отпускает, боевая химия заканчивает свое действие. Мне уже не весело, все происходящее совсем не приключение, и скорее всего в течение ближайших пяти минут я умру. Сейчас он двинется и неминуемо увидит меня. Но даже если не двинется – я вряд ли смогу нормально дышать, когда боль в порванных ребрах станет по-настоящему невыносимой.

Боже, как легко меня сейчас убить... Или, если придерживаться трестового жаргона, перевести в разряд списанного, отработанного материала. Одной, может двумя пулями из гнусного пистоля, который оскорбляет саму природу огнестрельного оружия. И если минуту назад это казалось почти забавным, то теперь мне страшно. Очень страшно.

Господи, помоги, забери меня отсюда. Я хочу обратно, к 'ведроидным' планшетам, 'многополярному миру' и ю-тубу.

Я хочу домой...

– Жаль, – тихо говорит пожилой летчик, взводя курок – протяжный скрежет механизма отдается у меня в ушах погребальным звоном.

Он как будто не уверен, однако шаги вполне тверды. Все ближе и ближе. Хрустят под подошвами кирпичная крошка и хлопья отвалившейся краски. Я закрываю глаза. Нет смысла видеть лицо своего убийцы, тем более, если у него нет лица – почти как у Гюнтера, только вместо электронной приставки шлем с непрозрачным забралом. Кто он? Почему моей смерти так желает обычный пилот? Или это не обычный пилот?

Кто уже теперь скажет... Никто.

И он прошел мимо меня. Это невозможно, так просто не бывает! Даже в самом притянутом и сказочном кино так не получилось бы! И все-таки – случилось. Я только сейчас понял, что у него обычные глаза обычного человека, без фотоумножения, усиления сигнала и фильтрации помех. Я в густой тени, вся кровь, что все-таки пролилась из меня, осталась под броней, не оставив следов. И он прошел мимо, не заметив меня, двинулся дальше, крепко сжимая оружие в напряженных руках.

Удаляется хруст мусора под ногами пилота. Идут секунды, которые судьба в насмешку подарила мне. Даже если он меня не отыщет, если мне удастся куда-то уползти – что потом? Я не просто ранен, я изувечен. Хром отрубился по меньшей мере наполовину, а остальное скоро тоже поотключается, когда дорогостоящие параллель-элементы выработают свой короткий ресурс. Ведь подразумевается, что их можно быстро заменить в трестовой лаборатории.

Это конец, просто немного отсроченный.

Конец?

Мне невероятно больно, и все же боль странным образом оттачивает мои мысли, очищает все стороннее. Мой разум – как ампутационный нож Доктора Эла, сияющий клинок в море совершенной, невыносимой боли.

Переворачиваюсь, медленно, стараясь шуметь как можно меньше. Правая рука совсем не действует, но левая еще кое-как работает. С ногами не лучше, но я могу, по крайней мере, ползти на четвереньках. Хорошо, что я так и не собрался заменить левый глаз, он снова меня спасает. А вот видеть правым, похоже, не судьба. Боль режет каждую мышцу, обжигает нервы, ввинчивается в позвоночник раскаленными саморезами. Грудная клетка словно рассыпается на куски, кажется, что каждое ребро расщепилось, превратилось в пучок острейших костяных игл, накалывающих все новые и новые пузырьки в легких. Я слышу этот хруст, хлопки лопающихся альвеол.

Мне больно, однако боль я уже испытывал. Сейчас больнее, чем под ножом доброго доктора, однако, признаться, ненамного. Мое положение безнадежно, но и это уже было – когда я оказался на улицах агломерации, один во всей вселенной. И потом, дважды – в клубе и в лаборатории Доктора. Меня швыряли в полную безнадегу, меня пытались убить, меня резали на части. Я вынес все, я выжил.

Боль можно перетерпеть. Увечье можно пережить. Мне нужны иммуноблокаторы, но их можно достать. Скорее всего, во мне есть маячки, но тут уж ничего не поделать. Вероятно они вообще сожжены электроминой, а кроме того мы на чужой территории, в 'красной' зоне.

Все дальше и дальше от проклятого самолета, во тьму брошенного дома. Пусть я там и сдохну, но это будет мой выбор, я не стану ждать пули от доброго пилота. Больно, безумно больно, но болью меня не удивить. Этой вселенной вообще нечем удивить меня. Я видел мир со всех сторон, от трущоб мегаполисов до сияющих вершин. Я дорого заплатил за то, чтобы стать его частью, научиться жить по его правилам. Этот мир может меня убить, но я умру, не валяясь на куче мусора, а схватив его за глотку, сжимая до последнего вздоха.

Ищи меня, броди с револьвером в руках по старому дому, среди призраков и пыли.

Я выживу.

Я вернусь.

Я найду тебя.

Конец