Текст книги "Спасите наши души (СИ)"

Автор книги: Игорь Черемис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Ответ она обдумывала очень долго – мы успели пройти стройку будущего МХАТ имени Горького, осколок ещё одного некогда великого тетра, и повернуть обратно, к метро.

– Я боялась, – призналась она наконец. – Не знаю чего... раз ты говоришь, что за это не арестовывают... но боялась. И сейчас всё ещё боюсь.

– Твой... жених знает об этом?

– Нет, ему я тоже не говорила.

– И не говори, по-дружески советую. И не ходи никуда больше. Бессмысленное времяпрепровождение, от него уровень желчи в крови повышается... шучу, конечно, но лишь отчасти. Не ходи, не надо.

– Хорошо, – согласилась она. – Не пойду.

До самого перехода мы молчали, а там как-то быстро попрощались и разбежались в разные стороны. Я не стал её целовать на прощание – хотя она, кажется, этого ждала.

***

Формально дело было раскрыто, но никакого удовлетворения мне это не принесло. Слишком всё оказалось просто – и в то же время сложно. Несдержанная на язык великовозрастная девица попала в опьяняющую атмосферу борцов за всё хорошее против всего плохого, рассказала, что буквально ходит по лезвию ножа, чтобы поднять свой рейтинг среди диссидентов, кто-то из этих двоих – Морозов или, скорее, Якобсон – эту похвальбу услышал и запомнил, а, может, даже записал. И когда этим доморощенным революционерам потребовалась информация о Буковском, они вспомнили тот рассказ, обработали Ирину и отправили её ко мне. Судьба девушки им была безразлична, она стала лишь инструментом, да и то – не основным. К тому же результат она не выдала, облажалась по полной программе и товарищей по борьбе подставила.

Я же сейчас чувствовал в её отношении только злость. Правда, умом я понимал, что злюсь не только на Ирину, но и на себя тоже – надо было сразу её обработать, чтобы не пришлось тратить время на всяких Морозовых. Два заданных вечером тридцать первого декабря вопроса – и всё, пиши рапорт, закрывай дело. Правда, у самой Ирины могли быть неприятности, но моё расположение к ней было лишь своеобразной данью памяти Виктору Орехову, чьё тело я так вероломно занял. Уволить её не могли – привилегия беременных женщин, лишить премии тоже, любой суд встанет на её сторону, и директора это прекрасно понимают. Скорее всего, постараются как можно скорее выпнуть проблемную сотрудницу в декретный отпуск – сейчас он был всего год, но и это большой срок, чтобы всё забылось. В общем, всё бы закончилось как обычно – то есть ничем.

У меня были оправдания и для себя. В тот день я только-только оказался в новом для себя положении, худо-бедно адаптировался к прямохождению и не был до конца готов к внезапным оперативным действиям. Вот если бы Ирина пришла ко мне после новогоднего мини-отпуска, я бы...

Тут я с грустью признался себе, что в этом случае, наверное, действовал бы так же. Характер был такой, мягкий. Да нас и не учили повышенной жестокости – времена изменились, изменился и подход органов госбезопасности к работе с подведомственными персонами. Впрочем, он и сейчас относительно мягкий, правда, не потому, что КГБ состоит сплошь из гуманистов и защитников прав человека. Комитет за последние полтора десятка лет прошел через столько всего, его ломали через все возможные колени, и хоть какую-то стабильность получил только с приходом Андропова. Правда, отстраниться от борьбы между разными кланами в руководстве страны Комитету так и не удалось, отсюда и запреты на разработки отдельных персон, странно малые и мягкие наказания для других, неприкосновенность третьих... те самые «башни Кремля», которыми пугали друг друга диссиденты через полвека, существовали и сейчас. Одну я знал точно – это был Андропов, который уже набрал солидный вес и мог позволить себе покрывать ту же Таганку с её ребяческим протестом.

А кто ещё?

Точно – Брежнев. И, наверное, не один – первое лицо в стране и в партии обязано было иметь некоторое количество доверенных сторонников. Относился ли к ним Андропов? Исключать это я не мог, и память Орехова мне в этом ничем помочь не могла – фамилии членов Политбюро ЦК КПСС он, конечно, знал, но в хитросплетении их отношений разобраться даже не пытался.

Впрочем, в этом Политбюро нынешнего извода явно – ну, с точки зрения будущего – выделялась фракция региональных руководителей – там были представители Украины, Белоруссии, Казахстана, Грузии, а также Москвы. Ещё одна группа – это люди из Совета Министров СССР, в неё входил и тесть актера Дыховичного. Кто-то представлял собственно Центральный Комитет – это секретари по направлениям, как идеолог Суслов.

Вычислить в этом месиве персоналий конкурирующие друг с другом башни представлялось мне неподъемной задачей. Я отметил только наличие в списке Шелепина, который когда-то руководил КГБ и оставил о себе недобрую память, получив прозвище «Железный Шурик» – режиссер Гайдай серьезно подсуропил ему с именем своего комического героя. Но Шелепин сидел на Комитете ещё до прихода туда Орехова, и тот о нем знал только по отзывам сослуживцев. Он немного захватил следующего председателя – Семичастного, но не был в курсе, куда того дели, когда на его место сел Андропов. Точно не расстреляли, не те времена. [1]

Я вынырнул из дурных мыслей и огляделся. В раздумьях я дошел уже до площади Маяковского и идти дальше пешком не собирался – пора было спускать под землю и ехать домой. Но я вспомнил про одно обещание, данное мной самому себе – и прямо за магазином «Колбасы» решительно свернул направо, на Садовое кольцо.

***

Это было притягательное место для всех меломанов Москвы. Только-только старую застройку тут сменили три высокие кирпичные башни, квартиры в которых получили многие творческие люди, и некоторые из них относились к моей компетенции – не потому, что они активно боролись против советской власти, а потому, что я занимался как раз этими артистами.

В стилобате этих трех башен находилось много всякого интересного, но меня интересовал лишь один магазин – «Советская музыка». На первом этаже тут продавали пианино и рояли, а вот на втором находилось небольшое царство гитар. До закрытия ещё было немного времени, но посетителей уже было немного, и три продавца откровенно скучали.

Я примерно знал, чего должен хотеть в меру опытный гитарист, но боялся, что придется обходиться тем, что есть – советская торговля не поощряла разнообразие моделей. Сейчас этот магазин предлагал очень скудный выбор – если не вдаваться в детали. Несколько моделей натуральных «деревяшек» за три рубля – на них я даже смотреть не стал, нарваться там на что-то приличное было из разряда фантастики. Шиховские и луначарские гитары за семь с полтиной уже подходили для новичков – стоили недорого и строй держали, во всяком случае, на блатных аккордах.

Была ещё более дорогая продукция этих фабрик – там надо было копаться, но шанс на что-то приличное был высокий, а цена в двадцать-тридцать рублей меня не пугала. Семиструнные гитары имелись в количестве, но их я смотреть отказался сразу – не потому, что не хотел подражать Высоцкому, а из нежелания переучиваться. Равнодушно просмотрел набор разноцветных электрогитар – в основном с того же ленинградского завода имени Луначарского, но уже попадались и «Уралы».

Ничто из представленного на витринах меня не прельщало, и я обратился к одному из продавцов – мужчине в возрасте, с длинными пальцами музыканта, который смотрел на потенциальных покупателей с легкой тоской в глазах. Я его понимал – до закрытия оставались минуты, и он уже, наверное, представлял, как поедет домой.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался я.

– Здравствуйте, – равнодушно ответил он. – Что-то присмотрели?

В бытность работы редактором ко мне попадала самая разная литература – в том числе и воспоминания музыкантов этого времени. Они ругали дубовые «Уралы», кляли на чем свет стоит продукцию ленинградской фабрики, да и в целом не очень лояльно относились к тому, что выпускалось в СССР. И в одной из книжек я прочитал о том, как её автор испытал неземной восторг, когда ему случайно попала в руки «Музима» из ГДР – он сравнивал её с «Кремоной», которую тоже производили страны соцлагеря, и уверял, что это небо и земля. Собственно, что-то подобное я себе и хотел, понимая, что получить желаемое будет очень и очень нелегко, и почти был готов поднять связи в музыкальной среде, чтобы мне привезли её под заказ.

– К сожалению, нет. Но знакомый рассказывал, что вам завезли «Музимы», – сказал я. – Вот её бы я попробовал.

– Все бы попробовали, – продавец чуть заинтересовался и обвел взглядом покупателей.

Но я специально подобрал момент, когда рядом не было никого.

– Не все готовы красненькую сверху дать, – задумчиво произнес я.

Я наблюдал в прямом эфире, как на лице продавца осторожность боролась с жадностью. Насколько я помнил, эти «Музимы» стоили сотни полторы, так что червонец сверху выглядел нормальной сделкой. Я вспомнил, что герои одного из фильмов недалекого будущего заплатили за возможность приобрести польский мебельный гарнитур лишь в два раза больше – при несопоставимых ценах, гитары всё-таки стоили много дешевле.

И продавец решил. Он отошел чуть в сторону – я последовал за ним, – перегнулся через прилавок и прошептал:

– «Музимы» будут на следующей неделе, – он произнес это с легким сожалением. – Сейчас есть чехословацкая «Кремона»... для неё десятка много, пятерки хватит. Но не советую, партия не очень, если со слухом всё в порядке, быстро начнет раздражать.

– Предлагаете подождать до завоза? – я тоже понизил голос.

– Это как хотите, – он снова пробежался взглядом по залу. – Но могу предложить один экземпляр, мастеровой. За качество лично поручусь, но цена... цена – две сотни. И к десятке ещё бы синенькую добавить... Но звучать будет не хуже «Фендера».

Мастеровой – это, видимо, выполненный мастером. Ручная работа, хорошие материалы, какая-то гарантия качества, если у мастера руки растут из нужного места. Впрочем, кого попало мастером не назовут?

Наличие этой гитары в государственном магазине меня не особенно удивило. Тот же мастер принес знакомому продавцу, чтобы он предлагал инструмент привередливым покупателям вроде меня – и кто-то решался выложить за гитару с неизвестной историей две сотенных в надежде получить воплощенную в дерево мечту.

Сдавать продавца я не собирался. Он не был спекулянтом, не ломил две-три-четыре цены даже за импортный товар, а всего лишь просил небольшой бакшиш за свои услуги. И если эта мастеровая гитара того стоит – мне лично всё равно, стоит она ровно двести или же двести пятнадцать рублей. Нам недавно выдали аванс, так что деньги у меня имелись, да и про сберкнижку забывать не стоит, пусть я и решил отложить те тысячи до появления у меня семьи. В общем, я кивнул – мол, давай, посмотрим, что там у тебя за чудо-гитара.

Продавец не стал сразу тащить меня в подсобку. Он жестом попросил подождать, и через несколько минут громогласно объявил на весь зал:

– Товарищи, магазин закрывается! Закрываемся! Приходите завтра, если не успели выбрать себе инструмент!

Последовало немного суеты – кто-то сразу потянулся на выход, кто-то пытался всё-таки выписать нужный товар, чтобы оплатить через кассу. Впрочем, таких было немного, и упорствовали они недолго. Но выпроваживали покупателей два других продавца. А мой, пользуясь суетой, незаметно провел меня в заставленные коробками служебные помещения.

Именно в полутьме подсобки я и увидел её – гитару моей мечты. Внешне она ничем не отличалась от тех гитар ленинградской фабрики, которые продавались по двадцать три рубля – у неё был хваткий, сужающийся к первому ладу гриф, обычный корпус «восьмеркой», а вокруг розетки вился незамысловатый узор. Я взял её в руки, примерился, тронул струны – стояли модные сейчас «золоченные», но вроде ничего выдающегося – и понял, что готов выложить и больше заявленной цены, лишь бы она стала моей. Но я приказал себе не суетиться – и спокойно сказал:

– Подходит, беру. Есть во что упаковать?

Чехол за трешку нашелся – обычная искожа. Продавец выдал мне два комплекта струн, объяснив, что они идут вместе с гитарой; заодно предупредил, что лучше ставить такие же – и пообещал содействие. Эту попытку понравиться мне я ему зачел – сейчас продавцы редко шли навстречу покупателям. Но, возможно, это была особенность музыкальных магазинов.

Я поблагодарил его, мы рассчитались, и я вышел на Садово-Триумфальную. Ночь, зима... я с сомнением посмотрел на гитару, скрытую под дерматином, подошел к краю тротуара и решительно поднял руку. Везти эту красавицу на метро мне показалось натуральным кощунством.

И уже в квартире, выжидая время, чтобы гитара привыкла к новому климату, я вспомнил, что совсем забыл спросить имя её изготовителя. Но потом поразмыслил – и понял, что мне это и не нужно. Даже если она развалится через месяц, этот месяц она будет меня радовать, за что я был заранее благодарен неизвестному мастеру.

[1] Состав Политбюро ЦК в 1971-м был такой:

Л. И. Брежнев, Г. И. Воронов, В. В. Гришин, А. П. Кириленко, А. Н. Косыгин, Ф. Д. Кулаков, Д. А. Кунаев, К. Т. Мазуров, А. Я. Пельше, Н. В. Подгорный, Д. С. Полянский, М. А. Суслов, А. Н. Шелепин, П. Е. Шелест, В. В. Щербицкий

кандидаты в члены Политбюро:

Ю. В. Андропов, П. Н. Демичев, П. М. Машеров, В. П. Мжаванадзе, Ш. Р. Рашидов, Д. Ф. Устинов, М. С. Соломенцев

Андропов стал полноправным членом лишь в 1973-м (вместе с Гречко и Громыко). Рокировка украинца Шелеста на украинца же Пономарева случилась в несколько этапов в 1972-73 годах. Грузина Мжанавадзе убрали в декабре 1972-го в связи с делами цеховиков. Следующими представителями Закавказья в ПБ стали уже в 80-е Алиев, а потом и Шеварнадзе.

Семичастный после отставки до 1981 года работал зампредсовмина УССР.

Глава 19. «Подтянув на ней колки»

Вечер, проведенный наедине с гитарой, привел меня в благостное расположение духа. Я с трудом выждал пару часов, потом схватил инструмент – и понял, что опять нужны упражнения, поскольку тело Виктора Орехова было плохо приспособлено для нормальной игры. Пальцы слушались плохо, оказывались не на тех струнах и не на тех ладах, элементарная восьмерка не давалась... Я с разочарованием отложил гитару где-то через час мучений, твердо пообещав себе, что буду обязательно выделять время – и играть, играть, играть. Ну и с голосом тоже что-то надо было делать – но тут без нормальных преподавателей был большой шанс всё угробить окончательно.

В принципе, никто не мешал мне записаться в какой-нибудь хор. Думаю, даже начальство оценит тягу старшего лейтенанта Орехова к прекрасному, особенно если оно хоть немного совпадает с профилем его работы. В хоре и голос поставят, и к сцене приучат – такие коллективы были желанными гостями на любых сборных концертах. Конечно, не в Государственном Кремлёвском дворце, а в заведениях рангом много ниже – например, в районном доме культуры. В общем, всё бы хорошо, но хор нельзя посещать время от времени, а с моим рабочим графиком получалось бы именно так. Так что путь у меня оставался один – идти на поклон к специалистам из подведомственных организаций и брать частные уроки, заранее извиняясь за возможные прогулы.

В любом случае, за этот час я понял, что мои музыкальные способности тянут максимум на троечку – да и то, я был уверен, что безбожно себе польстил. Мне явно рано было становиться конкурентом Высоцкому, да и любому из его коллег я пока что не соперник. Наверное, я мог бы попробовать свои силы на каком-нибудь бардовском фестивале, но моё участие в этом мероприятии вызвало бы недоумение у того же Денисова. Сами по себе барды считались существами безобидными, но их междусобойчики облюбовали те самые диссиденты, за которыми присматривал мой отдел и пятое управление в целом. Да и главные барды – вернее, самые известные и популярные – скорее, относились именно к протестной публике, хотя и конформизмом не брезговали. Галич, Окуджава, Ким, тот же Высоцкий...

Ещё на слуху был скандал четырехлетней давности с фестивалем, как они его назвали, «песенной поэзии», который прошел в марте 1968-го в новосибирском академгородке. Из грандов туда, правда, поехал только Галич, для которого это стало единственным официальным выступлением в СССР, и пусть организаторы как-то хитро поделили первый приз, их это не спасло. Фестиваль прикрыли, а Галич попал в прицел – слава Богу, не настоящего ружья. Ему почти перекрыли кислород, начали выдавливать отовсюду, и сейчас он находился в сильно подвешенном состоянии, фактически ожидая, когда будет принято решение, что советское гражданство ему не нужно. По моим воспоминаниям, он умрет какой-то странной смертью в Париже, через несколько лет после отъезда, и диссиденты по привычке будут обвинять всемогущий КГБ в убийстве светоча советской демократии.

В общем, соваться к бардам мне было категорически нельзя.

Но сами по себе звуки – пусть и убогие – ещё не написанных песен примирили меня с собой. Я даже что-то спел – вернее, прошептал. «В моей душе осадок зла и счастья старого зола...» – она почему-то лучше всего подошла моему настроению, хотя самый финал – «В конечном счёте будет прав тот, кто зажёг огонь добра» – вызвал у меня сильнейшую оскомину своей неприкрытой пошлостью. Но сейчас и в восьмидесятые народу такое нравилось – «по дороге разочарований снова очарованный пойду».

Пойду, конечно, хотя разум и чувствует новую беду. К тому же примерно сейчас зарождался советский рок, первые группы были созданы считанные годы назад. Никольский, например, только вернулся из армии – мой контакт под псевдонимом «Мишка» упоминал, что тот играет у Стаса Намина в «Цветах» и переигрывает всех, в том числе и самого Намина. [1]

Наши доморощенными рокерами целенаправленно не занимались – те в политику не лезли, поэтому проходили по большей части по линии ОБХСС за концерты в обход государственных организаций. Несколько команд, которых можно с натяжкой назвать рок-группами, было и в моём подведомственном хозяйстве. Они вообще попадались в самых неожиданных местах – рассказывали, что одну группу накрыли, когда они попытались записать своё музицирование на закрытом и строго режимном предприятии, проникнув туда, разумеется, совершенно незаконно. Обошлось, впрочем, без жертв – с них, кажется, даже штраф не взяли, хотя могли законопатить всерьез и надолго. Военные очень трепетно относились к своим тайнам.

Много позже наши знаменитые рокеры будут говорить, что организовали свои группы примерно в эти годы – «Машина времени» как бы не в 1969-м, «Аквариум» – в начале семидесятых, точной даты я не помнил. Правда, они это заявляли по одной простой причине – чтобы на афишах как бы юбилейных концертов красовались красивые большие цифры, ведь 25 всяко лучше, чем 5 или 8,5? [2]

В реальности они в массе своей сейчас играли и пели не пойми что – в основном западную музыку на плохом английском – на тех кондовых «Уралах», от которых у меня скулы сводило в «Советской музыке», и только избранные могли позволить себе импортные инструменты. Например, Намин – на самом деле Анастас Микоян, внук настоящего Анастаса Микояна, того самого, который «от Ильича до Ильича», внучатый племянник придумавшего самолет МиГ авиаконструктора Артема Микояна и сын военного летчика Алексея Микояна. Или Макаревич, у которого и семья была не самая простая по нынешним временам, и был друг – наполовину японец, чей отец привозил сыну всякое интересное из Страны Восходящего Солнца.

В общем, я рассудил, что бедному крестьянину податься абсолютно некуда, и на следующее утро пришел на службу с твердым намерением уничтожить свидетельство моей вчерашней паники. Или свидетельство поражения в игре, в которую я играл со своими оппонентами. Я и сам ещё не решил, что именно символизировал рапорт на увольнение.

Вот только рапорта в сейфе не оказалось.

Что ж, этого тоже стоило ожидать. Несмотря на все мои старания, Виктор Орехов в моём исполнении вёл себя достаточно странно, чтобы начальство им заинтересовалось, а заинтересованное начальство способно на любую подлость и низость. Правда, в воспоминаниях Орехова был небольшой эпизод, когда начальник только что образованного пятого отдела подполковник Денисов посоветовал молодому выпускнику Высшей школы КГБ не хранить в сейфе ничего предосудительного – ради собственного блага. Орехов, кстати, к этому совету отнесся слегка наплевательски, но у него и компромата-то не было, разве что початая бутылка «Столичной». А вот я даже не додумался отправить в память «моего» Виктора соответствующий запрос – и спокойно положил рапорт с незаполненными лакунами туда, где его могли найти наши контролеры. Их имен Орехов не знал – ну а я тем более. Но искать они умели.

Впрочем, как гласит народная мудрость, сделанного не воротишь, так что я спокойно начал ждать, когда у Денисова выдастся свободная минутка, чтобы выпороть слишком много возомнившего о себе сотрудника.

***

Товарищ полковник был в кабинете один, но не на своем месте. Он зачем-то занял тот стул, на котором в нашу первую встречу, тридцать первого декабря, сидел Макс. Мне он предложил сесть напротив, на тот стул, который я мысленно уже называл «своим». Никаких тайных знаков в такой рассадке считывать не стоило – у советских людей, тем более офицеров, тем более из КГБ, было своеобразное представление о равенстве, и выход из-за солидного начальственного стола был одним из самых распространенных способов это равенство продемонстрировать.

Перед Денисовым лежал одинокий лист бумаги с несколькими строками, написанными моим почерком. Я не собирался возмущаться такому откровенному вторжению в мою частную жизнь – понимал, где работаю, понимал, что за мной будет присмотр, но вот – дал слабину и теперь буду за это отвечать. В конце концов тот же Денисов предупреждал – не меня, конечно, а «настоящего» Орехова, но в данном случае это не имело никакого значения. Бить всё равно будут меня, независимо от того, в каком теле я нахожусь.

– И как это понимать, Виктор? – он чуть подвинул листок ко мне, но так, чтобы показать – хватать его и рвать на части не стоит.

Несмотря на возраст, ухватки у Денисова остались прежние, со времен «Смерша». «Мой» Орехов против него был зеленым сосунком, хотя и имел за плечами три года в погранвойсках.

Я посмотрел начальнику прямо в глаза.

– Минутная слабость, накатило вчера, – объяснил я. – К ночи уже справился, думал, успею утром уничтожить. Да и поздно было возвращаться.

– Слабость... – Денисов покатал это слово на языке. – У нас с тобой не должно быть слабости – ни минутной, ни любой другой. На что ты так... расслабился?

Я обдумал варианты и решил, что честность – лучшая политика.

– Отказы в разработке Якобсона и Красина, – четко сказал я. – Я сейчас точно знаю, что вербовать меня никто не собирался, но если бы ситуация сложилась иначе, и я бы не узнал, что та девушка тесно связана с диссидентами, это могло произойти, рано или поздно. Скорее, рано.

– Девушка – это твой «Дон Кихот»?

– Так точно, – повинную голову меч не сечёт.

– Внимательнее надо быть к якобы случайным знакомствам, я тебе не раз это говорил, – наставительно произнес Денисов. – Но ты же самый умный, это мы тут лаптем щи хлебаем и избу по-черному топим, а ты лучше всех всё знаешь. Проверять надо таких знакомых, прежде чем в койку тащить. Про-ве-рять! Очень дотошно, досконально, до седьмого колена! И лишь убедившись, что всё нормально, сувать в них то, что ты обычно кладешь на работу!

А вот и обещанная порка. Память Виктора советовала не оправдываться – так полковник быстрее выговорится и перейдет к конкретике, с которой уже и можно будет спорить. Но всё моё естество требовало защитить свою честь и достоинство. Возможно, это было последствия того, что я вчера вечером играл рок – музыку бунтарей, и успел заразиться духом свободы, равенства и братства. Я прикинул разные варианты – и понял, что победила не осторожность Орехова, а мой нигилизм.

– Товарищ полковник, но невозможно же вечно жить, подозревая всех и вся, – твёрдо сказал я. – Я исхожу из презумпции невиновности – пока не будет показано обратное, человек чист перед законом. С «Дон Кихотом» – признаю, моя оплошность, мне нужно было сразу, в её первый визит в конце декабря, заподозрить неладное. Но она меня сбила с толку, назвав фамилию Морозова – я её раньше не слышал, поэтому решил, что это некая неизвестная нам величина в диссидентских кругах. Вот и пошел по ложному пути.

Денисов буквально впился в меня своими цепкими глазами.

– Повинную голову меч не сечёт? – понимающе проговорил он. – Думаешь, если признаешь, что был неправ, тебя простят и позволят вернуться к работе?

Мне стало весело.

– Думаете, не простят и не позволят, товарищ полковник?

– А это не тебе решать! – он пристукнул ладонью по столу. – Не тебе, понял?

– Да чего тут непонятно, – я откинулся на спинку стула и снисходительно посмотрел на начальника. – Не мне, так не мне. Я и так тут ничего никогда не решал, только приказы выполнял. Почему это должно поменяться сейчас?

– Зубоскалишь?

– В мыслях не было.

– А что это за спектакль, артист?

– Никакого спектакля, товарищ полковник, – я легонько пожал плечами. – Вчера я был уверен, что для меня нет места в Комитете. Сегодня думаю, что я всё-таки смогу что-то сделать на благо родины и партии. Если вы считаете, что Комитет обойдется без меня, то кто я такой, чтобы вам перечить? Одно ваше слово – я подписываю этот рапорт, ставлю в нём сегодняшнее число и иду оформлять трудовую книжку.

– Вот, значит, как...

– А есть другие варианты? – усмехнулся я. – Можно, наверное, написать жалобу на произвол в ЦК, но у нас это ведь не принято?

Если бы было возможно, Денисов уже давно просверлил бы во мне дырку своим взглядом, а напоследок бы ещё и испепелил. Ну да, товарищ полковник и начальник отдела не привык, чтобы какие-то старшие лейтенанты чувствовали в его кабинете так вольготно. Кажется, он уже пожалел о том, что начал нашу беседу с имитации демократии. Правда, самый логичный ход – пересесть в своё обычное кресло – он почему-то не делал.

Зато тяжело опустил руки прямо на моё заявление и переплел пальцы.

– Чего ты добиваешься, Орехов? – мрачно спросил он.

«Того, чего хотел добиться друг моего детства Коля Остен-Бакен от подруги моего же детства, польской красавицы Инги Зайонц».

Этого я, разумеется, вслух не сказал. Да и не был Денисов похож на польскую красавицу.

– Настоящей работы, товарищ полковник.

Он немного помолчал.

– А мы, по твоему мнению, тут шутки шутим? – очень недобрым тоном спросил он.

– Да, товарищ полковник, – твердо ответил я. – пока что всё выглядит именно так.

***

Из 1972 года это было незаметно, но со знаниями из будущего все нынешние мероприятия КГБ по усмирению внутренней оппозиции смотрелись действительно как шутки. Я уже намекал на это – не только Денисову, но и Андропову; оба пропустили мои слова мимо ушей, сосредоточившись на частностях. С одной стороны, этого и следовало ожидать – формально власть войну с диссидентами выигрывала, и ничто не говорило о том, что ситуация ухудшится. С другой – я знал, что финальный счет будет в пользу именно диссидентов, а это означало, что сейчас игры с антисоветчиками шли не по тем правилам, которые надежно обеспечивали бы преимущество государству рабочих и крестьян и его передовому отряду.

Но продавить эту систему из моего нынешнего положения было невозможно. Старлеев в Комитете полно, оперативников тоже. Всерьез прислушиваться к их завиральным идеям никто из руководства не будет, и это нормально. Но и ждать, когда я достигну должности и звания, на которых смогу применить свои знания из будущего, я не мог – это произошло бы как раз к самой перестройке, если не в её разгар, а тогда уже будет поздно что-либо менять. В восьмидесятые мои иноагентские задумки не остановят вал повальной антисоветчины, которой займутся все, кому не лень. С той толпой надо было бы справляться тотальными расстрелами, но я не хотел доводить до такого. Сейчас можно было обойтись малой кровью.

Примером мне, как ни странно, снова послужили Штаты. Их иноагентский закон в этом времени работал не совсем так, как было нужно СССР, именно поэтому в своём предложении я опирался на то, что в муках родила Госдума будущего. Но ФБР умело действовать в серой области законодательства, дополняя официальные документы здоровой инициативой на местах, агенты бюро применяли шантаж, подкуп, тайное финансирование нежелательных организаций с последующим разоблачением через самую свободную в мире прессу, а заодно не брезговали и убийствами, если речь шла о совсем несговорчивых оппонентах. [3]

В общем, если перенести на нашу почву все прелести общества развитого капитализма, про которые обычно не пишут – не потому, что то самое ФБР запрещает, а чтобы не попасть в список нежелательных оппонентов, – может получиться именно то, что надо Советскому Союзу. Правда, насчет убийств я уверен не был – не имелось у нас достойных целей для подобного, но всё остальное стоило позаимствовать без стеснения. Ну и заодно донести до всех и каждого, что такое харам и с чем его едят во внутренней политике.

В принципе, программа американцев оказалась очень результативной, хотя им пришлось кое-чем пожертвовать – частным, не общим. Жертвой оказалась война во Вьетнаме, которая в 1972-м ещё продолжалась, но уже в вялотекущем для Америки формате. Фактически они её уже сливали, согласившись на поражение. Вот только я точно знал, что за несколько последующих десятилетий это поражение превратится в победу. Дело в том, что американским властям удалось главное – они сыграли в поддавки, сделали вчерашних оппонентов победителями, те, успокоенные, разошлись по домам, а игра меж тем продолжалась. В итоге весь пар шестидесятых вышел в свисток, так и не сломав политическую систему Соединенных Штатов.

В общем-то ФБР действовало исподволь, несколькими волнами. В пятидесятые, под предлогом борьбы с коммунистами, они вычистили всех потенциально нелояльных граждан из массовой общественной жизни – в основном из Голливуда, из образования и государственных проектов особой важности. Через десять лет гонения вроде как прекратились, но выросло уже целое поколение, которое было воспитано в нужном ключе, и бывшие «коммунисты» оказались никому не нужны – их места заняли другие люди, которые не собирались пускать «отщепенцев» обратно к кормушке. Вьетнам, конечно, едва не свёл все предыдущие усилия на нет – но ФБР удалось утрамбовать всеобъемлющий протест в обычный антивоенный хайп. Тут ещё и битлы вовремя взлетели, а заодно и негры захотели странного – а тем вообще весь этот протест был до лампочки, он растворился в их массе, и от него ничего не осталось, словно и не было.