Текст книги "Спасите наши души (СИ)"

Автор книги: Игорь Черемис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Я действительно направился к подъезду, ощущая спиной взгляд этой женщины, которая не слишком любила Марка Морозова, но сочувствовала его жене. Она была прямо находкой для любого участкового или оперативника – всех знала, всё подмечала. Наверное, она могла путаться в деталях или менять свои предпочтения, но основу для розыска кого-либо создавала железную. Я мельком подумал, что надо было позвать с собой того опера из больницы, но потом отбросил эту мысль – такого самоуправства мне бы точно не простили. Да и вообще всё выглядело так, что само это дело и в самом деле перекочует к нам – нельзя же на весь мир орать, что у нас диссиденты друг друга пытаются убить из-за неудачной вербовки сотрудника КГБ? Пусть даже Ирина и не была диссидентом, но она была моим информатором – что тоже накладывало определенные обязательства.

***

Подниматься мне не пришлось, я даже до двери дойти не успел – она открылась, и на улицу вышел Макс. Он хотел мне что-то сказать, но, видимо, заметил женщину, поэтому промолчал и сначала подошел вплотную.

– Пойдем в машину, прохладно тут уже, – нарочито беззаботным тоном сказал он и продолжил лишь после того, как мы устроились внутри «Москвича», под негромко тарахтящий двигатель: – Твоего Морозова нет дома. Ушел с утра, своим сказал – на работу. Вчера и позавчера было то же самое, уходил с утра, возвращался вечером. По словам жены – вёл себя, как обычно. Жалко её, молодая, а выглядит замученной вконец.

– У них ребенок малой, её мать парализованная лежит, а муж в игры играет с государством, – пояснил я. – Но живут на его зарплату, пенсия у матери слёзы, так что она терпит.

– Да уж...

– Вот именно – да уж. В общем так. Думаю, сегодня он тоже сделает вид, что был на работе. Сейчас, – я глянул на часы, – пять с копейками, его смена уже закончилась, и обычно он в это время выходит из своего КБ. Ехать ему около часа. Значит, сидим до шести... шести десяти для надежности, и если Морозов не появляется, ты подвозишь меня до метро, а сам отправляешь к Ольге. Как тебе план?

– Надежный, блин, как швейцарский нож, – с досадой ответил Макс.

Я его понимал – мне тоже не улыбалось провести тут следующий час ради неизвестно чего. Но и упускать Морозова я считал неправильным. Правда, при этом я не очень понимал, что с ним делать дальше – только что расспросить о том, что меня интересует, да порекомендовать покончить с переживаниями и вернуться на работу. В конце концов, он делал важное для страны дело. Но это в том случае, если Морозов сдуру не признается, что именно он ударил Ирину палкой. А если признается...

В этом случае всё было чуть посложнее – его придется вести в то отделение милиции, на территории которого произошло нападение, отдавать местным операм, чтобы те понадежнее изолировали бы Морозова от общества, а самому двигаться в Контору, чтобы через Денисова пробивать передачу дела нам. В общем, выходных у меня не будет. Правда, их не ожидалось при любом исходе, и из-за этого я чувствовал к Морозову самую настоящую классовую ненависть.

***

– Полседьмого, – мрачно сказал Макс.

Я и сам знал, сколько сейчас времени. В принципе, наверное, можно было спокойно уезжать, но меня останавливало несколько причин. Объявить Морозова в розыск было невозможно – формально он ничего не натворил, не пропал, с его прогулами у Миля должен разбираться не КГБ, а тамошний отдел кадров. Да и проблемы это недодиссидента с настоящими диссидентами не описывал ни уголовный, ни административный кодекс. В общем, как бы мне ни хотелось видеть его у себя на допросе, оснований для этого не было никаких. В его нападение на Ирину я не верил, несмотря на слова Денисова, так что и это дело ему пришить, скорее всего, не удастся. Оставался вот такой кавалерийский наскок, который и пытались применить мы с Максом сегодня, но, похоже, наш удар пришелся в пустоту.

Я вздохнул.

– Слушай, Макс, ты давай, уезжай, а я ещё тут с полчасика покручусь, – решился я. – Тоже, наверное, впустую, но хоть совесть будет спокойна.

– А у меня, значит, совести нет? – грустно ухмыльнулся он.

– Ты сегодня уже своё отработал, так что вали, пока я добрый, – не остался я в долгу.

– Ну смотри, как знаешь, – Макс пожал плечами.

Я вылез из машины, она мигнула фарами, развернулась и медленно поползла к выезду на дорогу. Я проводил её долгим взглядом и пошел в подъезд.

Тут я ещё ни разу не был, но, в принципе, обстановка внутри оказалась ожидаемой – облезлые, давно не крашеные стены в зеленых тонах, грязноватая побелка со следами от бычков и грязь на лестницах и площадках. Дверь в квартиру Морозова ничем не отличалась от других дверей – такая же хлипкая деревяшка, обитая старым кожзамом, который давно следовало поменять.

Я снова вздохнул, нажал на кнопку звонка и приготовился ждать. Но к моему удивлению, дверь распахнулась сразу, словно кто-то в квартире ждал моего визита. И ещё больше меня удивило то, что этим кем-то был сам Морозов.

– Вы к кому? – грозно спросил он.

Ну или хотел спросить грозно, а получилось не очень.

– К вам, Марк Аронович. КГБ СССР, управление по Москве и Московской области. Могу я войти?

А ещё меня удивило то, что Морозов меня не узнал; видимо, он меня никогда не видел, ему не показывали на меня пальцем с заданием завербовать конкретно этого старшего лейтенанта госбезопасности. Поэтому я не назвал свою фамилию, прикрывшись тем, что у нашей организации было длинное и грозное имя. Заодно я лихорадочно прокручивал в голове события последних полутора часов – где-то мы с Максом лоханулись, и объект сумел проскочить мимо нашей машины в свой подъезд.

Морозов слегка распетушился – я уже ожидал, что он откажется говорить со мной без своего адвоката или что-то вроде этого, но он потух также быстро, как и возбудился. Открыл дверь пошире, отступил в сторону.

– Проходите... на кухню, – сказал он тихо. – В комнате жена с ребенком.

– Понимаю, – также тихо ответил я. – Я ненадолго.

В этой квартире было очень бедненько, но при этом – почти стерильно чисто. Лишь запахи выдавали неблагополучие, мне они напомнили о больничной палате; впрочем, самых густым был запах чего-то тушеного, и шёл он с кухни.

– Жена готовит... – виновато произнес Морозов.

– Понимаю, – повторился я.

На кухне тоже ничего особенного не было. На небольшой площади стояла плита, рядом с ней – небольшой столик и в углу – раковина; вся эта конструкция заменяла наборные модели, которые уже набирали популярность. В моей квартире, например, было нечто подобное – на что-то изысканное Орехов не сподобился, а я пока не успел озаботиться. Старый, поцарапанный и громкий холодильник «ЗиЛ», ещё один маленький столик, половину которого занимала хлебница и какая-то трогательная композиция с искусственными цветами. Я решил, что эти цветы – дело рук супруги Морозова, которая пыталась добавить в это место хоть немного уюта. Попытка, впрочем, изначально была обречена на неудачу.

Обстановку кухни венчали две тяжелые табуретки, которые мы с Морозовым и заняли.

– Чем обязан?..

Он слегка запнулся, поняв, что не знает моего имени, а я сделал вид, что всё в порядке.

– Вы ходите на собрания к антисоветским элементам, товарищ Морозов, – сказал я. – Этим и вызван наш интерес к вам. Я хочу задать несколько вопросов и рассчитываю, что вы ответите на них честно, как и полагается советскому гражданину. Ведь вы, наверное, слышали, что врать не хорошо?

Он снова ощетинился.

– А если я откажусь отвечать? Вы не сможете меня заставить!

– Верно, не смогу, – согласился я. – Даже пытаться не буду. Просто тогда ситуация с вами выйдет на совсем другой уровень, а там у вас уже не будет выбора, отвечать или нет. Пока же это просто беседа, которая может и не иметь никаких последствий. Я лишь хочу уточнить некоторые моменты, которые мне не до конца ясны.

Ещё при первом знакомстве Морозов показался мне жалким. Сорокалетний мужик, обиженный на весь мир, вообще производит неприятное впечатление, а он этот образ заботливо лелеял, что лишь всё усугубляло. Я подумал, что не могу понять, что та Ленка нашла в этом человечке – мужского начала в нём было очень мало, у него даже в расслабленном состоянии была такая физиономия, словно он собирался расплакаться. Но она не только что-то обнаружила, но и рискнула завести с ним ребенка – а это многое говорило, только я не мог решить – о нём или о ней. Заглядывать в комнату, чтобы посмотреть на эту героическую женщину, я посчитал излишним.

Морозов напряженно обдумывал мои слова, и этот процесс занял у него с минуту. Я его не торопил, мне некуда было спешить. Я уже всюду сегодня опоздал.

– Хорошо... – пробормотал он. – Задавайте свои вопросы. Я постараюсь отвечать на них честно... если это никому не повредит.

– Конечно. Мне тоже не хотелось бы, чтобы ваши слова кому-либо повредили. Вы знаете Ирину Гривнину?

Морозов растерялся, но быстро пришел в себя.

– Да, – с каким-то вызовом сказал он. – Мы встречались.

– Когда была последняя встреча?

– В... в декабре.

– Что вы просили её сделать?

– Узнать...

– Узнать что?

– Узнать у её любовника, когда произойдут определенные события.

– Определенные события – это суд над диссидентом Буковским? – прямо спросил я.

– Д-да.

– Ну же, в этом нет ничего запретного, – успокаивающе произнес я. – Дату суда тогда многие пытались узнать, и ни у кого не получилось, так что вы не одиноки в вашем провале. А что вы знали про любовника Ирины?

Морозов снова задумался – видимо, решал, может эта информация повредить кому-либо или нет.

– Кажется, он служит в органах, – всё-таки признался он. – Поэтому я и согласился с ней поговорить.

– Любопытно, – я кивнул. – То есть вы сами не были уверены, что любовник Ирины Гривниной обладает нужной вам информацией?

Он помолчал.

– Получается, что так, – согласился он.

– Что ж, это сильно упрощает дело, – я улыбнулся. – Выходит, вы выступили своего рода ретранслятором, а сами ничего не хотели узнать?

– Хотел! – он чуть повысил голос, но сразу же осекся, потому что в комнате захныкал ребенок. – Вы не понимаете, к этому судилищу...

– Марк Аронович, вы, кажется, забыли где я работаю, – перебил я его. – Не стоит в моём присутствии употреблять слово «судилище» применительно к нашему советскому суду. К тому же я хорошо понимаю, чем руководствовались диссиденты и примкнувшие к ним, и точно знаю, во что это могло бы вылиться. Это к делу касательства не имеет. Если подходить формально, вы не знали, у кого Ирина Гривнина должна была добыть нужную вам информацию. Вернее, не вам, а... кому, Марк Аронович?

– Якобсону... – слетело с его языка – и он сразу понял свою ошибку.

Но мне было это невыгодно.

– А, Якобсону, – небрежно сказал я. – Да, знаю, знаю. К сожалению, это ничего нам не дает, его уже проверяли, он такой же ретранслятор, как и вы. Тупик. Услышал по вражескому «голосу» и начал действовать на свой страх и риск, не арестовывать же его за это?

Я даже развел руками, чтобы усилить впечатление.

Никакого Якобсона я не знал, но «мой» Орехов был о нем в курсе, хотя и без подробностей – обычный диссидент-антисоветчик, который пока что прошел краем мимо всех значимых диссидентских акций, срок не получил и находился на свободе. Впрочем, несколько лет назад его выперли из школы, где он умудрился создать целый кружок по изучению опальных поэтов – в основном Пастернака, – на который ходили его товарищи по борьбе с советской властью. Что-то знакомое мелькало уже в моей памяти, из будущего, но поймать это воспоминание за хвост я сходу не смог. Но сейчас мне было важно оставить у Морозова впечатление незначительности его оговорки, чтобы он сразу после моего ухода не побежал звонить этому своему товарищу и предупреждать того о моем интересе. Пусть уверится, что ничего страшного не случилось – во всяком случае, я на это очень рассчитывал.

– Ну если так... – обеспокоенно проговорил Морозов.

– Именно так. Но у меня к вам ещё один вопрос. Вы уже третий день не ходите на работу, так?

– Да, – он снова нахохлился и, кажется, приготовился спорить.

– А почему?

Он немного поколебался, но решил, что проще ответить.

– Я... я сейчас не могу работать, как положено, а ошибаться у нас нельзя.

– Ошибаться в любом деле не стоит, – сказал я. – Но вы могли предупредить ваших коллег, телефон у вас есть, он работает. Почему вы заставили их волноваться?

– Они обо мне не волнуются, – с пренебрежением ответил Морозов. – Им было бы лучше, если бы я уволился. Но я не доставлю им такой радости. Пусть сами меня увольняют – тогда все увидят их антисемитскую сущность.

Я негромко рассмеялся.

– Ох, Марк Аронович... Сейчас вас могут уволить за прогулы – они будут в своём праве, потому что вы действительно прогуливали, так что ваше увольнение никак не будет связано с их убеждениями, будь то антисемитизм, интернационализм или что-то третье. К тому же... с вашим характером, уж извините за прямоту, вам будет непросто устроиться в место, где есть и активно используется компьютерная техника. Так что я бы на вашем месте держался за это конструкторское бюро руками и ногами. Ну и не стоит везде искать врагов и недоброжелателей, оставьте это на долю той организации, в которой я имею честь служить. Поэтому вы очень обяжете лично меня, если с утра понедельника явитесь на рабочее место, извинитесь перед вашим начальником и вернетесь к выполнению ваших рабочих обязанностей. А переживания из-за ваших... хмм... других увлечений оставите на вечера. Или вообще отложите их до пенсии.

Морозов посмотрел на меня с огромным недоверием.

– Вам-то что с этого?

– Колеса должны крутиться, а работа – работаться, – философски заметил я. – Возможно, в вычислительном центре конструкторского бюро обойдутся и без вас. Возможно, без вас не обойдутся. Но лично вам стоит больше думать о жене и ребенке, а не о том, примут вас сегодня у Петра Ионовича или откажут. Право слово, как дети...

Оговорку про Якира я допустил специально – пусть знает, что Конторе известен каждый его шаг, а, возможно, и звонок. Это было далеко не так, но глаза у страха велики, так что Морозов будет думать в нужном направлении и бояться лишний раз ступить на кривую дорожку диссидентства. Я всё-таки оказался прав, называя его недодиссидентом – это человек никаким диссидентом не был, он делал лишь первые шаги в этом направлении, и пока что его можно было вернуть к семье и ребенку. Если он сам захочет, разумеется. Нянчиться с ним никто не будет.

– К тому же, у вас солидная база, – подпустил я немного елея. – Высшее математическое образование, кандидатская диссертация. При некотором желании вы можете серьезно продвинуться по служебной лестнице... начальником вычцентра вас, разумеется, не сделают...

– Потому что я еврей? – сварливо спросил он.

– Да, именно поэтому, – не стал увиливать я. – Отношения с государством Израиль, как вы, надеюсь, знаете, у Советского Союза не самые лучшие. Есть большая вероятность, что лица с высшим образованием будут стремиться покинуть СССР, чтобы оказаться там, а мы, как вы тоже понимаете, не сможем выпустить тех, кто является носителями государственных тайн.

– А если я дам клятву, что никакой репатриации не замышляю? – с непонятным мне пафосом спросил Морозов.

– Вы вольны делать, что вам заблагорассудится, – устало ответил я. – Давать клятвы, не давать клятвы… Это мало что изменит. Вот скажите – кому вы собираетесь давать эту вашу клятву, и что те люди должны будут предпринимать в связи с этим, если вы вдруг решите всё-таки уехать?

– Посадить меня в тюрьму? – недоуменно спросил он.

Я подумал, что и этот, как приснопамятная Наденька Емелькина, наверняка начитался какой-то революционной литературы или посмотрел фильм на ту же тематику – и проникся. Кажется, в «Неуловимых мстителях» было что-то подобное…

– За что? Марк Аронович, вам решительным образом пора повзрослеть. Клятвы… Вы можете клясться в чём угодно, но пока вы называете эмиграцию в Израиль словом «репатриация», вам никто не поверит.

– Это ещё почему? – недоумение на его лице было написано аршинными буквами.

– Потому что «репатриация»– это дословно «возвращение на родину», – наставительно произнес я. – Произнося этот термин, вы даете понять, что ваша родина – совсем не Советский Союз, а другое государство. Это вам понятно, товарищ Морозов? Или слишком сложно? В общем, работайте. А статус отказника вы всегда успеете заработать, хотя он и не лучший в вашем положении.

– Я ничего не боюсь, и мне ничего не надо! – гордо заявил Морозов.

– А я вам ничего и не предлагаю, – я пожал плечами. – Я лишь советую совершить некоторые действия, которые пойдут вам и вашей семье во пользу. А следовать моим советам или нет – ваше личное дело. Кстати, ещё один совет – перестаньте жертвовать деньги на эти диссидентские «Хроники».

– Что?.. Почему это?

– По кочану и по капусте. Просто так. Не тратьте денег зря. Но это – опять же по желанию. Я лично ни на чем не настаиваю. На этом у меня всё. Благодарю за беседу, надеюсь, в понедельник Василий Иванович уже сообщит мне, что вы его больше не огорчаете. А, кстати! Совсем забыл, вот башка дырявая! – для убедительности я даже хлопнул себя по лбу. – Не подскажете, как называлась ваша кандидатская диссертация?

– Что? – он посмотрел недоуменно.

– Диссертация, – терпеливо повторил я. – Ваша. Как она называлась? Если помните, конечно.

– Помню, что там забывать, – он говорил нехотя, но голос его окреп. – «Рекурсивные функции и неразрешимость некоторых проблем для исчислений высказываний». [1]

– О как! – я восхищенно прищелкнул языком. – Позвольте, я запишу?

Он позволил.

Я записал – сам не знаю, зачем.

Вернее, я точно знал, что больше всего удовольствия люди получают, когда кто-то посторонний интересуется их любимым делом. Бог знает, насколько Морозов любил эти «рекурсивные функции» и «проблемы исчисления высказываний», но он посвятил им несколько лет, пробивался ради них сквозь массу препятствий, так что ему должен был понравиться мой интерес. Ну и я тоже – хотя я надеялся, что эта опция мне не пригодится.

Главное, чтобы он про Якобсона не вспомнил. Достаточно того, что про этого Якобсона помню я.

[1] Я нагло позаимствовал название кандидатской диссертации некоего А.В.Кузнецова, которую он защитил в 1965 году в Математическом институте им. В.А.Стеклова АН СССР.

Глава 18. «Я икрою ей булки намазывал»

Я сидел в нашем с Максом кабинете и с ручкой в руках разглядывал листок, на котором написал рапорт об увольнении. Не до конца – оставалось указать, с какого именно числа старший лейтенант Виктор Орехов хочет покинуть место нынешней работы, и расписаться. Рапорт я написал часа полтора назад, и всё это время просидел, буравя взглядом буквы уже знакомого мне почерка и изредка поправляя то один, то другой завиток. Я понимал, что тяну время не просто так. Мне жутко не хотелось уходить из Конторы.

Впрочем, меня никто не гнал. Я не бросался громкими словами в кабинете Денисова, не скандалил – в общем, не делал ничего, после чего появление рапорта об увольнение становилось неизбежным. Более того – никто не был в курсе, что я пишу что-то подобное. Даже Макс не знал, его вообще сегодня не было на службе, потому что он с утра умотал по каким-то своим секретным делам. Возможно, если бы он сидел тут, в нашем небольшом закутке, стучал бы на машинке или старательно что-то писал, то мне бы и в голову не пришло сочинять этот документ. Но Макса не было, я был один, и мне было очень тоскливо.

Разработку Анатолия Якобсона мне не одобрили. Денисов, к которому я сходил ещё в понедельник, посчитал, что Морозов эту фамилию назвал от безысходности, и предложил проверить информацию по другим источникам. В принципе, Якобсон действительно не выглядел слишком перспективной целью. Он считался видным литературоведом, правда, в основном лишь среди таких же антисоветских элементов, но при этом диссидентом в полной мере не был. Его семью сильно изломали при Сталине, и теперь он всеми силами пытался не допустить возрождения сталинизма – я подозревал, что не без влияния Якира, – видя проявления оного в самых неочевидных вещах. Был он суетным, как и все слишком погруженные в свою тему ученые, в своей борьбе за правое дело частенько заходил за красные линии, но делал это, скорее, по природному безрассудству, а не специально, и потому его по серьезному не трогали. Но из школы, где он преподавал историю и литературу и где вёл какой-то кружок с восхвалениями Пастернака, его убрали несколько лет назад – нечего смущать подрастающее поколение.

Но в целом Якобсону – если он, конечно, не оборзеет окончательно – была уготована участь Юлия Кима, который мог писать свои песенки на строго очерченные темы и получать солидные авторские. Ему разрешали переводить зарубежных поэтов, что-то даже публиковали – в общем, он жил относительно сытно, хотя далеко не роскошно, и мог спокойно продолжать это делать, если, конечно, не начнет бегать по столице со знаменем и говорить крамолу.

По сути Денисов был прав – нужно было подтверждение из несколько источников, что Якобсон не такой тюфяк, каким кажется на первый взгляд. Но этим требованием полковник ставил меня в странное положение. Я не мог плотно работать в диссидентской среде – это был не мой профиль, вернее, не профиль Виктора Орехова, чтоб ему пусто было, – а, значит, не мог найти никаких дополнительных подтверждений необычных способностей этого литературоведа. Фактически это означало, что дело Марка Морозова отправляется в архив и хоронится там, а я возвращаюсь к решению судьбы второго льва из балета «Баядерка» и прочим интересным вещам. Орехову, наверное, этого было бы достаточно, но от него сейчас осталась только память в моей башке. А вот мне, знающему будущее, этого было чертовски мало. С артистами я не мог развернуться во всю ширь своей души, не мог хоть как-то повлиять на будущие события и рисковал утонуть в рутине и стать обычным обывателем начала 1970-х. Спустя полгода мне и останется только пойти к мастеру-надомнику и рублей за семьдесят построить себе крутые клеши, чтобы не слишком выделяться на фоне здешних модников.

Такой судьбы я себе не хотел.

Впрочем, когда Денисов не согласовал Якобсона, мыслей об увольнении у меня не возникло. Это был обычный рабочий момент – сегодня не разрешили, завтра разрешат, ещё и строго спросят, почему ещё не сделано. Да и всегда оставался шанс, что этого Якобсона ведет центральный аппарат, что означало сложно-запутанную игру, влезать в которую было себе дороже.

Но я тогда же предложил начальнику вполне адекватную, на мой взгляд, замену – Виктора Красина, к кандидатуре которого придраться, кажется, было нельзя. В моей новой жизни Красин всплывал несколько раз – в связи с вопросом Ирины о его жене, из моих воспоминаний про его отношения с Якиром и в разговоре с последним, где тот признался, что Красин до ссылки был бухгалтером диссидентских «Хроник». Ещё я его зачем-то упомянул в своей схеме, но лишь в пару с Якиром, а затем оставил в покое – хватало других забот. Про схему я умолчал, а остальные доводы на Денисова впечатления не произвели – даже то, что этот Красин сейчас вместо Сибири спокойно разгуливает по Москве.

И разговор с товарищем полковником у нас вышел примечательный.

– Его могли и освободить досрочно, если вёл себя прилично. Что тебя смущает? Гуманность нашего суда? – поинтересовался Денисов.

– В это я как раз поверю охотно, – согласился я. – Просто он собирал деньги на «Хронику», пусть и давно. Якир, правда, уверен, что сейчас Красин к этому никаким боком, но я лично сомневаюсь. Хотя это может быть какая-нибудь операция центрального аппарата, в которую влезать не хочется...

– Вот и не влезай, – очень мягко посоветовал Денисов. – Займись пока своими делами. И ускорьтесь уже со Степановым по деньгам из-за границы – а то вы за неделю смогли только одну служебную записку изобразить. Такими темпами скоро вашу группу разгонять придется... а мне этого делать не хочется.

Но я видел – про заграничные деньги Денисов упомянул лишь затем, чтобы уколоть меня, потому что должен понимать: такие мероприятия на стыке сразу нескольких ведомств быстро не делаются. Но в моей голове рекомендация «не лезть» к Красину, наложенная на запрет разработки Якобсона и сдобренная необоснованными претензиями по текущей работе расположились так, что единственным выходом я видел только увольнение.

Впрочем, подавать рапорт прямо сейчас я не стал. Убрал его в сейф, на самое дно – чтобы дольше искали, если будут, а сам вернулся за стол и набрал знакомый номер.

– Ирина? Это Виктор. Да, понимаю и прошу прощения. Но надо встретиться. Сегодня.

***

Ирину продержали в больнице несколько часов, а уже вечером сунули ей в зубы выписку и отправили домой, долечивать отшибленное плечо. По самому происшествию она мало что могла сказать – ей звонили из милиции, спрашивали, может ли опознать нападавших, но она отказалась, потому что никого не видела даже мельком. Больше её не беспокоили, но, судя по всему, тот опер взял какой-то след. Меня это дело интересовало мало – Морозов к нему не причастен, и оснований для передачи его нам не было никаких. Возможно, действительно местная шпана – хотели, например, шапку сорвать или сумочку подрезать, но не сложилось.

Я понимал, что со звонком на работу могу подставить её – раз уж они с будущим мужем работают вместе, кто-то из женщин-коллег может и растрепать, что будущей жене постоянно названивает посторонний мужчина. Но сегодня мне повезло, она взяла трубку сама и предложила для встречи Пушкинскую площадь, на которой я оказался незадолго до шести.

Ирина тоже не стала испытывать моё терпение, и пришла вовремя.

– Смотри, что достала! – она радостно показала мне скромную коробочку. – Французские, в ЦУМе выбросили! Очередина – хвост на улице! Но у меня там знакомая работает, так что я быстро обернулась.

В парфюмерии я откровенно плавал, Виктор тоже не был помощником в этом вопросе, поэтому я отделался всего лишь сдержанным поздравлением. И сразу перешел к делу.

– У тебя сколько времени?

– Не очень много, Володя знает про знакомую, так что на очередь сослаться не получится, – с легкой грустью ответила она.

– Можно сказать, что там была очередь из знакомых, – улыбнулся я. – Но лучше не врать. Давай по бульвару прогуляемся, туда и обратно, думаю, быстро управимся.

Мы перешли по переходу, который был непривычно узким и вообще – незнакомым. Метро сейчас ещё только развивалась, до нормального «паука» оставались годы – в день моего попаданства строители наконец соединили северный и южный участки оранжевой ветки и открыли движение от «Баррикадной», но лишь до «Октябрьского поля». Сейчас ещё не было «Пушкинской» – до неё, как и до станции «Дзержинская», будущая «Лубянка», оставалось несколько лет. Пока же пассажиры катались от того же «Октябрьского поля» до «Ждановской» с двумя пересадками. Впрочем, Ирина по сторонам смотрела мало, но она и на меня старалась лишний раз взгляд не переводить.

– Что ты хотел спросить?

– Почему сразу спросить? – удивился я. – Вдруг я собирался что-то рассказать.

– Виктор, я тебя хорошо знаю, – угу, за месяц раскусила. – Ты хотел что-то именно спросить. Спрашивай, я отвечу и пойду.

«Ну хорошо».

– Ирина, а как давно ты начала ходить на собрания диссидентов?

Сегодня было почти тепло по меркам января, и даже недавнее Крещение не повлияло на погоду – но всё-таки не настолько жарко, чтобы относительно легко одетую девушку бросало в пот. И то, что Ирина скомканным платком из кармана пальто протерла тот участок лба, что виднелся из-под её шапки, говорило о многом.

– Ты... ты давно знаешь? – её голос предательски дрожал.

– Только что узнал, – честно признался я. – Из тебя очень плохой шпион получится. У меня были догадки... даже опасения. Но не волнуйся, никто из твоих... скажем так – знакомых... никто из твоих знакомых тебя не выдал. Молчали, как партизаны, друг на друга стрелки переводили. Но твоя реакция говорит всё за тебя. Так что – теперь знаю.

– И... и что ты будешь делать? – она продолжала комкать платок в руке.

Мне же хотелось его отобрать, аккуратно сложить и убрать обратно в карман её пальто. Просто для того, чтобы она хоть немного походила на ту Ирину, которую знал «мой» Орехов.

– Скорее всего, ничего, – сказал я. – Посещение собраний диссидентов у нас не является уголовным преступлением, за него даже административка не положена. Но я будут тебе признателен, если ты ответишь на несколько вопросов.

Я не собирался оформлять эти вопросы в виде донесения, но Ирине об этом знать было совсем не обязательно.

Она немного помолчала. Потом всё-таки решительно убрала платок – правда, в скомканном виде.

– Спрашивай.

– Так когда ты начала к ним ходить?

– Весной... в прошлом году... хотя нет – самый первый раз был осенью семидесятого, – она говорила чуть сбивчиво, но понятно. – Я тогда как раз познакомилась с Марком, как я и говорила, на городской конференции по ЭВМ, у него был небольшой доклад, я задала вопрос... Он и предложил мне прийти...

– К кому? К Алексеевой?

– Да, туда, – она кивнула. – Но мне не понравилось – много незнакомых людей, накурено, все пьют, зачитывают какие-то отрывки непонятно откуда... Я тогда ушла, а когда Марк позвонил и предложил ещё раз туда пойти, то отказалась. А весной мне уже у нас в институте дали несколько глав большого романа Александра Солженицына... и я уже сама перезвонила и напросилась. Но к лету снова перестала там появляться – сначала Владимир, потом ты... Нет, я сходила после ноябрьских, но мне там снова стало скучно.

– Ты тогда рассказала Морозову, где я работаю?

– Ну... да, – с силой выдавила она. – Там случайно получилось, просто разговорились, я и сказала, что ты мог бы нас арестовать – в шутку, конечно.

– Ещё раз повторю – за собрания никто никого не арестовывает, – устало сказал я. – Ладно, дело прошлое. Надеюсь, ты больше туда ходить не будешь? Табачный дым вреден для развития ребенка, а передозировка антисоветских текстов – для мозгов взрослого. Будешь там дневать и ночевать – скоро и программировать не сможешь на своём «Мире». Договорились?

Она смущенно улыбнулась.

– Я... я обещаю, что больше ни ногой!

– Вот и хорошо... – пробормотал я. – А с Анатолием Якобсоном не доводилось сталкиваться на этих встречах?

– С Тошей-то? – она явно удивилась моему вопросу, но сразу засмущалась. – Ну, его так все зовут. Он странноватый немного, я с ним не общалась ни разу. А что?

– Ничего, – ответил я. – Хорошо, что не общалась. Надеюсь, так и дальше будет. Спасибо, что согласилась встретиться... Только... почему ты сразу не призналась?