Текст книги "Разочарованный странник"
Автор книги: Иеромонах Кирилл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Аlma mater.
Первый раз в здание Московского Высшего художественно-промышленного училища им. С.Г.Строганова (МВХПУ) я попал благодаря начальнику нашей художественной мастерской, Виктору Емельяновичу, в которой мы вместе работали и где я помогал ему делать дипломную работу, когда он был студентом вечернего отделения этого ВУЗа. Однажды вечером после работы он попросил меня помочь ему перевезти в Строгановку планшеты с проектом мебели для зала заседаний, так как учился он на кафедре Промышленного искусства по специальности «Проектирование мебели». Проект состоял из четырёх планшетов размером 1х1 метр с натянутым на них ватманом. В торцы этих планшетов с двух сторон мы вбивали по углам небольшие гвоздики, клали на планшет специальную линейку из оргстекла с роликами по концам, привязывали капроновую верёвочку к одному из гвоздиков, затем пропускали эту верёвочку через ролики и привязывали к гвоздику на противоположной стороне. Получалась рейсшина, перемещающаяся вверх-низ при помощи роликов. Всё это мы делали у себя в мастерской: и планшеты, и натягивание ватмана, и сами проекты, и даже рейсшины из оргстекла (латунные ролики заказывали токарю). Это было очень удобно. И когда уже учился я, то мне сильно завидовали однокурсники, потому что им приходилось все свои проекты делать дома после работы, разместившись на полу, и куда-то нужно было ставить эти самые планшеты. Работая над своим дипломом, я вспоминал эти четыре планшета 1х1 метр, которые я когда-то помогал отвезти в институт Виктору Емельяновичу, потому что мой проект занимал восемь таких планшетов.
И вот я впервые попал в этот «храм искусства» и был по-настоящему потрясен. В коридорах на стенах были развешены лучшие курсовые работы студентов. Я смотрел на эти проекты машин, интерьеров и мебели с нескрываемым удивлением. Это было высококлассное мастерство художников, соединённое с гениальной конструкторской мыслью! А подойдя к кафедре монументально-декоративного искусства я просто замер, глядя на никогда ещё мною не виданные рисунки натурщиков так мастерски выполненные. И это были всего лишь учебные постановки!
Конечно, после этого посещения Строгановки и помогая делать дипломную работу своему шефу, ему уже не пришлось меня долго уговаривать поступать именно в это учебное заведение. И так как я тоже был безумно талантлив – чего уж там скрывать – то моё поступление было лишь делом времени. Ну, а если серьёзно, не то, что поступить, а даже пройти предварительный просмотр и получить от комиссии бланк заявления с просьбой допустить к вступительным экзаменам, было невероятно сложно – абитуриенты отсеивались пачками, не доходя до самих экзаменов. Поэтому наш преподаватель по предмету цветоведения Стаборовский (не помню имени) так и говорил: «Вы – гении! Да-да! Здесь другие не учатся, они просто не могут сюда попасть, их здесь нет. Сюда поступают учиться только гении!» Мы, конечно, улыбались и тихонько хихикали на его восторженные слова.
Но я захотел учиться именно здесь потому, что видел, чему и как тут учат. Я видел работы преподавателей на улицах Москвы, на станциях метро, на выставках; я видел, что умеют они и хотел научиться у них этому же. И слава Богу, что мне довелось учился в Строгановке в то время, когда ещё живы были мастера старой школы.
А на следующий, 1983 год, мой давний друг Дмитрий тоже поступил в Строгановку по специальности «Художественная обработка металла». Да иначе и быть не могло, потому что он был очень талантливым, с тонким художественным вкусом, большой мастер своего дела, а главное – тоже гений! До службы в армии Дима окончил при Строгановке отделение подготовки мастеров (ОПМ) по специальности гравёр. Смешно, конечно, но когда он вместе со мной пытался подать документы на поступление в сам ВУЗ, то ему отказали со словами: «Мы вас обучили, вы получили специальность – идите работайте». Пришлось подключать моего шефа, Виктора Емельяновича. Через год, Дмитрий был принят на 1-й курс дневного отделения Московского Высшего художественно-промышленного училища им. С.Г.Строганова.
Среди однокурсников Димки по ОПМ были и верующие ребята, его друзья. Один из них, Сергей, резчик по дереву, даже поступил в Московскую духовную семинарию, а через некоторое время принял монашеский постриг и стал насельником Троице-Сергиевой Лавры. Другие были прихожанами церкви святителя Николая в Кузнецах, куда они потом привели и нас. Так мы тоже стали прихожанами этого знаменитого московского храма, настоятелем которого в то время был протоиерей Владимир Рожков.
И мне кажется, что это тоже было золотое время Николо-Кузнецкого храма. Служил там тогда протоиерей Алексей Зотов, которого мы называли московским старцем; искусствовед и большой знаток иконописи иерей Александр Салтыков; дьякон Валентин Асмус с его незабываемой благоговейной поступью. Даже сейчас, спустя почти сорок лет, входя в этот храм я словно вижу всех их снова, слышу их голоса…
На исповедь мы приходили к отцу Алексею Зотову, почтенному старцу, который всегда очень внимательно проводил общую исповедь. Если кто-то приходил позже, то он просил подождать.
– Подождите, вы не слышали общей исповеди. Сейчас ещё подойдут несколько человек, и я ещё раз прочитаю общую исповедь, – говорил он вошедшим.
Проводя общую исповедь, отец Алексей становился лицом к народу и просил всех внимательно слушать перечисляемые им грехи и каяться.
– Сейчас я буду назвать грехи и если кто-то из вас согрешал каким-либо из них, то кайтесь в этом грехе. И, подходя уже ко мне на частную исповедь, эти грехи больше называть не надо, – объяснял нам отец Алексей.
Перечисление грехов батюшка прерывал восклицанием: «Прости нас, милосердный Господи!» И мы все крестились и кланялись.
В пределе преподобного Сергия Радонежского, где чаще всего совершалась исповедь, находилась замечательная икона святителя Николая. И я всегда, прикладываясь к образу Чудотворца, отмечал для себя, что отец Алексей очень похож на изображение святителя Николая на этой иконе. Да и просто мне нравилась эта икона и я всегда стоял возле неё. Позже, когда начались мои поездки в Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь, я выбирал место в средней части храма, как бы в проходе к центральному пределу, возле большой иконы Успения Божией Матери.
Конечно же главная храмовая святыня – это чудотворная икона Божией Матери «Утоли моя печали». Входя в церковь, я первым делом направлялся к этому чудотворному образу, чтобы поклониться ему и приложиться к чудотворной иконе.
Там же рядом, в северном пределе, находится удивительная икона святой мученицы Параскевы Пятницы. Рассказывали, что она была храмовой иконой церкви Параскевы Пятницы на Пятницкой улице, получившей своё название благодаря этому храму. Церковь Параскевы Пятницы стояла то том месте, где сейчас находится круглое здание входного вестибюля станции метро Новокузнецкая. При сносе церкви некоторые иконы, хоругви и облачение перенесли в церковь святителя Николая в Кузнецах. Таким образом была сохранена и эта удивительная икона святой Параскевы. Собственно, все иконы Николо-Кузнецкого храма замечательные, но одна из них занимает в моей памяти особое место. Это огромная икона Божией Матери «Взыскание погибших», находящаяся на левой стороне главного придела. Именно возле этой иконы настоятель храма, протоиерей Владимир Рожков, благословлял меня и Дмитрия на монашеский путь. Но об этом я расскажу подробнее в своё время.
Мои сокурсники в группе знали о том, что я верующий, да я и не скрывал этого, конечно, в разумных пределах. Ведь не нужно было забывать о том, что на дворе середина 80-х годов и мы живём в атеистическом государстве развитого социализма. Были у меня, конечно, и знакомые «ортодоксы», которые не замечали рамок дозволенного и могли запросто оконфузить в общественном месте, окажись с ними рядом.
Как-то раз зашёл ко мне на работу такой знакомый из тех, которых сейчас называют, «православнутыми». Был обеденный перерыв, и мы отправились перекусить в столовую Комитета по труду и зарплате, который находился в соседнем здании. Только мы сели за стол, как этот товарищ неожиданно вскочил и начал читать «Отче наш», неистово крестясь на картину с изображением тружеников полей, висящую на противоположной стене. Все посетители замерли с застывшими у открытых ртов ложками и вытаращили на нас глаза. Я тут же резко посадил его обратно на стул, процедив сквозь зубы: «Ты что рехнулся?!» За подобные неосторожные, а порой и просто вызывающе-провокационные выходки, можно было нарваться на серьёзные проблемы как на работе, так и по месту учёбы.
Рассказав этот случай отцу Алексею на исповеди, он улыбнулся, а потом дал совет никогда так не поступать не то, что в общественных местах, но и в гостях у родственников и друзей, которые далеки от церкви. Например, если открыто вот так перекрестить свою тарелку с пюре и котлетой, предложенной в гостях доброжелательной хозяйкой, то она может обидеться, подумав не весть что, мол, перекрестил, чтобы не отравиться.
Или как однажды я сам попал в неловкую, хотя и смешную, ситуацию в гостях у своих близких друзей. Мы очень долго не виделись и вот снова встретились. Друзья основательно подготовились к этому событию. После обниманий в прихожей квартиры мы радостно уселись за обильно накрытый стол, налили в фужеры вина и тут я говорю: «Давайте помолимся». Всех, конечно, удивило моё необычное для них предложение. Они поставили фужеры обратно и я, прочитав «Отче наш» перекрестил стол. В воздухе повисла пауза. Тишину нарушил глубокий вздох, и кто-то с сожалением произнёс: «Ну вот, теперь не опьянеем».
Поэтому в подобных ситуациях батюшки нам рекомендовали как-то незаметно, а ещё лучше просто в уме помолиться и взглядом перекрестить свою тарелку, чтобы никого не смущать.
Однокурсники совершенно спокойно воспринимали меня как верующего человека и даже иногда что-то спрашивали на эту тему. Мы жили очень дружно и принимали каждого с его увлечениями и интересами, нисколько не встревая в какие-то споры и переубеждения. Потому что мы были просто вдохновенными молодыми художниками, и никакие личные «тараканы» никому не мешали в общении.
Изучая предмет истории искусства, я увлёкся древнерусской культурой. Мне было очень любопытно узнать, каково было мировоззрение древнерусского человека. И я погрузился в изучение архитектуры, быта, словесности и иконописи Древней Руси. Конечно же, моя вера и принадлежность к Церкви накладывали свой отпечаток на мои работы по истории искусства, так как у меня никак не получалось говорить о храмовой архитектуре и об иконописи как о предметах культа.
Работая над одним из рефератов, я проводил аналогию очертания однокупольного храма с абрисом контуров Божией Матери на Владимирской и Смоленской иконах, совпадение которых меня заинтересовало. Проводя исследование в этой области, я немного увлёкся. Через пару дней меня вызвали на кафедру Истории искусства и попеняли на то, что мой реферат "нужно читать на паперти в качестве проповеди".
В другой раз преподаватель по марксистско-ленинской философии уличил меня в идеализме и не хотел принимать зачёт. Он сказал, что в своей практике уже встречался с подобным случаем:
– Был один такой. Предмет он знал хорошо, но потом мы узнали, что он верующий. И на экзамене влепили ему тройку! – вспоминал он с нескрываемым удовольствием.
В институтской библиотеке я часто рылся в картотеке в надежде найти что-нибудь интересующее меня. Но всё, что я находил, хранилось в редком фонде библиотеки. Что-то давали почитать в читальном зале, но с собой эти книги нельзя было взять. А там было что и почитать, и посмотреть.
Мой друг, Сергей Васильевич, как-то принёс мне небольшую книжицу, издательства «Наука», приобретённую им в Академкниге на улице Горького (Тверская). В ней был перевод древнего текста XV века "Житие и подвиги иже во святых отца нашего Константина (Кирилла) Философа, первого наставника и учителя Славянского народа" и перевод текста XII века "Житие отца нашего и учителя Мефодия, архиепископа Моравского". Меня же интересовало всё, что было связано с житиями святых и всё то, что хотя мало-мальски имело отношение к церкви. Мне сделали ксерокопию этой книжки, я переплёл её и это было моё первое знакомство с жизнью и трудами святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. Да и вообще – первое знакомство с житиями святых.
Ознакомившись с трудами Ф.И. Буслаева, И.Е. Забелина и Н.П. Кондакова я стал частым посетителем Исторического музея. Посмотрев древние рукописи мне очень захотелось попробовать что-нибудь написать славянским шрифтом и именно такими же чернилами. Перо я изготовил быстро, а вот с чернилами оказалось не просто. Для их изготовления нужны были чернильные орешки или как их ещё называют дубовые галлы, от чего получили своё название и чернила – галлы. Это такие наросты на подсыхающих в конце лета листьях дуба, образуемые маленькими личинками. И однажды в парке я увидел на траве опавшие дубовые листья с этими орешками. Собрав дубовые орешки, я принёс их домой, мелко нарезал, а затем растолок в чашке. Полученную кашицу я завернул в марлю и отжал тёмно-серый сок, бросив в него железную гайку. Где-то я прочитал, что в эти чернила иногда даже добавляли немного кислых щей для закисания и глубины цвета.
Но вот чернила были готовы, и я приступил к изучению каллиграфии славянского шрифта. Потом, несколько лет спустя, уже в монастыре мною будут переписаны чинопоследования, акафисты, служебник, требник. Была мысль переписать Евангелие и проиллюстрировать его миниатюрами в стиле лицевого летописного свода. Но…
Однако, текст жития словенских равноапостольных братьев глубоко запал в мою душу и это вдохновило меня на работу над их портретом. Портрет был поясной и почти в натуральную величину. Вчитываясь в их житие, я настолько проник в повествование, что казалось я хорошо знаю Кирилла и Мефодия и давно с ними знаком. Мне оставалось только спроецировать на холст их образы. Картина писалась легко и вдохновенно, поэтому и сами персонажи получились вдохновенными и целеустремлёнными. Они держали в руках большую книгу, псалтирь. Мефодий был не молодых лет и стоял справа, с худым волевым лицом, покрытым короткой седой щетиной. У него был высокий лоб с небольшой пролысиной и левой жилистой рукой он сжимал книгу сверху. Кирилл гораздо моложе, с бородкой и длинными волосами, с кожаным обручем на голове, под который было засунуто тростниковое перо. Он поддерживал книгу правой рукой снизу и смотрел вдаль. Взгляд же Мефодия был направлен на зрителя. Это была очень динамичная картина, которую я написал буквально на одном дыхании и которая мне самому очень нравилась. Но, к сожалению, однажды отдав её на какую-то выставку, картина так и не вернулась обратно, исчезнув навсегда. След её потерялся и больше я её не видел.
Своему воцерковлению я очень много обязан Сергею Васильевичу Пенькову, глядя на которого можно было подумать, что И.Н. Крамской писал портрет Ф.М. Достоевского именно с него. Мы встречались и гуляли по Тверскому бульвару, проходили по Никитскому на Гоголевский бульвар и шли по Остоженке к станции метро "Парк культуры". Он рассказывал мне о встречах с интересными людьми, о жизни в Церкви, о старцах и прочитанных книгах. Очень хорошо зная творчество Л.Н. Толстого, своими рассказами Сергей Васильевич увлёк меня так, что, прочитав сборник «Круг чтения», который он дал мне почитать, я вскоре перечитал все его художественные произведения и публицистику. Но ещё больше Сергей Васильевич был знаком с творчеством Ф.М. Достоевского. И однажды в процессе наших обсуждений он мне и говорит:
– Вот сейчас, когда ты становишься воцерковлённым христианином, возьми и перечитай в «Братьях Карамазовых» главу «Великий Инквизитор", и ты многое поймёшь в отношениях внутрицерковной жизни.
Из-за учёбы времени на чтение было очень мало, и я брал книги с собой и читал их в метро по дороге на работу, в Строгановку и обратно домой. Так я перечитал в метро всего Достоевского, Чехова, Толстого, Мельникова-Печерского, Загоскина и массу литературы по Русским древностям. Перечитав главу "Великий инквизитор", я действительно что-то для себя переосмыслил.
Сергей Васильевич был прихожанином церкви святителя Николая в Хамовниках, так как жил рядом, и поначалу я тоже ходил молиться в эту церковь. Мне нравился благодатный дух этой церкви. Конечно же в первую очередь это от того, что в храме находится чудотворный образ Божией Матери «Споручница грешных». Возле этой иконы можно стоять часами, не отрываясь глядя на него, беседовать с Ней и каяться. Но и сами прихожане были какими-то особенными, не такими, как в остальных храмах. Они излучали какую-то молчаливую молитвенную тишину. И весь храм наполнялся внутренним благоговением. Глядя на них, можно было учиться правильно вести себя и жить в церкви. И когда я спросил у Сергея Васильевича о том, как и где можно научиться понимать богослужение, правильно вести себя в храме, подходить под благословение к священнику, делать поклоны, идти ко причастию, писать поминальные записки, – где обо всём этом можно прочитать? На что Сергей Васильевич сказал:
– Просто чаще ходи в церковь, внимательно слушай, присматривайся к окружающим и церковь тебя всему научит.
И я учился…
Комнатная келья.
Дмитрий жил в Химках на первом этаже типовой «хрущевки» красного кирпича, торец которой выходил на московскую кольцевую дорогу возле Ленинградского шоссе. Сестра его только что вышла замуж и переехала жить к мужу, а в небольшой двушке с проходной комнатой Дима остался жить с больной мамой.
Клавдия Ивановна, мама Дмитрия, была доброй и простой женщиной с перекошенным лицом после инсульта. Она всё время болела, и Дима суетился вокруг неё, покупая лекарства и всякие приспособления для облегчения болезни. У Клавдии Ивановны диагностировали цирроз печени, и он ящиками покупал ей минеральную воду. А как-то раз притащил домой какой-то непонятный агрегат с проводами, засунул его под кровать, на которой лежала больная мама, и включил в розетку. Агрегат слегка загудел, как холодильник и начал «вытягивать» болезнь. Конечно же это была какая-то ерундовина, которую втюрили Димке за весьма приличную сумму. Но он верил, что эта штуковина, несомненно, должна была помочь. И однажды ночью Дмитрий позвонил мне и сообщил о том, что его мама умерла. Недолго думая, я тут же собрался, взял такси и поехал к нему.
Не помню по какой причине, но почему-то тело Клавдии Ивановны не забрали на «скорой» в морг, и оно лежало тут же, оставленное на кровати до утра. Утром должна была приехать сестра, а пока мы постелили себе на полу в этой же комнате и стали читать Евангелие. Нам не было страшно.
Две недели назад в храме святителя Николая в Кузнецах я купил Евангелие, изданное в прошлом 1984 году Московской Патриархией по благословению Патриарха Пимена. Это замечательное Евангелие, отпечатанное в два цвета, с цветными иконами евангелистов, с зачалами, с золотым обрезом. Оно вполне могло быть напрестольным. Подобные книги в церковных лавках в то время стоили огромных денег, да ещё и очень редко появлялись в продаже – почти никогда. Цена этого Евангелия была сорок пять рублей – пол зарплаты! Таких денег у меня конечно же не было, и я решил отнести в букинистический магазин что-нибудь из своих книг. Перебрав всё, мой выбор остановился на трёхтомнике посмертных произведений Л.Н. Толстого, изданный его дочерью А.Л. Толстой в 1911 году. Мне до слёз было жалко расставаться с этим уникальным изданием в кожаном переплёте, которое как будто только вчера вышло из печати – в идеальном состоянии. Но, за эти книги я мог выручить нужную мне сумму для приобретения Евангелия.
Мы знали, что по усопшему нужно что-то читать. И так-как кроме моего Евангелия у нас ничего больше не было, то мы стали по очереди читать эти божественные строки, едва разбираясь в славянском языке, что ещё больше добавляло сакральность происходящему.
Как-то раз мы возвращались домой из Даниловского монастыря после воскресного богослужения. Спустившись в метро нам нужно было ехать в разные стороны. Прощаясь, Дмитрий спросил:
– Слушай, нет ли у тебя трёшки, а то дома совсем пустой холодильник?
– Конечно же есть. Сейчас, – я достал портмоне и дал ему пятирублёвую бумажку.
И так у меня защемило в груди, глядя на улыбающегося исхудавшего несчастного Димку. Я стал приезжать к нему чаще, покупая по дороге продукты, а вскоре и вовсе остался жить вместе с ним.
Мы были как братья близнецы: с общими интересами, с одинаковым мировоззрением, никогда не спорили, во всём соглашались. Помимо того, что мы никогда не ругались и не ссорились, мы гармонично дополняли друг друга: Дмитрий был несколько флегматичный, а я наоборот – более энергичный. Мало того, он ведь учился на дневном отделении, а я работал и обучался на вечернем. Вот на мою-то зарплату мы, собственно, и жили.
Одну из комнат, которая находилась за проходной комнатой, с самого начала занимал Дмитрий, и там же была его мастерская. Возле окна стоял верстак со всякими надфилями, чеканами, штихелями, вальцами и прочим инструментом художника по металлу. Под столом – компрессор и керосиновая горелка для пайки. На стене над столом было несколько полок с различными химикатами. Там же стоял шкаф с книгами и диван, на котором он спал. В другой комнате, проходной, по середине стоял обеденный стол, несколько стульев и кровать, с ковром на стене, на которой спал я. Это была у нас комната отдыха, молитвы и бесед. Вечерами, сварив картошки и поужинав, мы ставили кассету с записью хора Троице-Сергиевой Лавры, и за чашкой чая обсуждали что-нибудь из прочитанного, рассказывали и вспоминали. А песнопения лаврского хора наполняли наше жилище особой атмосферой.
На свободной стене мы устроили своеобразный иконостас. Здесь же была полочка, подготовленная для молитвослова, псалтири и прочих книг церковного содержания, которых у нас, кроме Евангелия, ещё не было, но мы знали, что рано или поздно они появятся. И тут мне пришла идея сделать аналой для удобства чтения. Стали думать из чего же его сделать. Конечно, у моего шефа, Виктора Емельяновича, была целая столярная мастерская, и там можно было бы сделать шикарный аналой. Но почему-то мы не стали к нему обращаться за помощью. Может быть потому, что не хотели объяснять ему что это, для чего и зачем. Поэтому я пошел в хозяйственный магазин и купил несколько отличных берёзовых черенков для лопат. Из них мы сконструировали складной аналой, покрасили его морилкой «под орех» и сделали на него этакое монашеское покрывало. Потом Димка отрезал кусочек мелкой металлической сетки, на которой он горелкой паял серебряные изделия, взял маленький половник, отогнул у него ручку горизонтально и положил в черпак сетку. На сетку мы клали разожженный уголь, на уголь ладан – это было наше кадило. Так вскоре у нас из квартиры получилась келья.
Под влиянием «Трёх очерков о Русской иконе» князя Е. Трубецкого я решил попробовать себя в иконописи, только не знал с чего начать. Мне очень нравились миниатюры из Лицевого летописного свода, и я даже хотел в этой манере нарисовать месяцеслов. За свечным ящиком в церквах продавались только фотографические иконы, крестики и больше ничего. Церковный календарь невозможно было купить, как и молитвослов. Чего уж там говорить о святцах на каждый месяц. Сергей Васильевич знал, что я мечтаю о календаре и подарил мне календарь за 1974 год:
– Дни памяти святых не меняются, только дни недели разные. Но, это ничего, – сказал он.
Календарь этот был для меня ценнейшей вещью которой я очень дорожил. Быть может, старцы и вспоминали советское время, как самое лучшие годы своей жизни именно потому, что у верующих тогда был один единственный зачитанный молитвослов и крепкая вера в Бога. А разве для спасения души нужно ещё что-то?
И тут начались чудеса. Мне позвонили мои хорошие знакомые и говорят:
– Зайди к нам, когда сможешь. Мы тут были в деревне и в чулане нашли какие-то церковные книги. Посмотри, может тебе что нужно.
Ну так я сразу и побежал к ним посмотреть. Ещё спрашивают «если нужно». Конечно нужно!
Через пол часа я уже звонил в дверь их квартиры на Бауманской. Мы прошли на кухню и мне принесли бумажный свёрток с находкой. Когда я развернул свёрток, то моей радости не было предела. Там были: старый молитвослов на славянском языке, отпечатанный на грубой зеленоватой бумаге без первых и последних листов; псалтирь без переплёта, но зато все листы на месте; часть старинной книги на славянском «Житие и чудеса святителя Николая» изрядно потрёпанной в разрозненных листах; брошюра с «Житием святителя Иоасафа Белгородского». Для меня это был целый клад! Все эти книги я тщательно собрал, подклеил листы, сброшюровал, переплёл и, собственно, они-то и заняли своё место на устроенной для них полке на стене, пустовавшей до сей поры.
А спустя некоторое время мне позвонил отец и стал рассказывать о юбилее их подведомственного ПТУ, с директором которого он был давно знаком. Из этого рассказа я понял, что какая-то контора из Рязани зачем-то подарила им на юбилей старинную икону Спаса Вседержителя.
– Вот директор ПТУ звонит мне и говорит, что им подарили икону и он теперь не знает, что с ней делать, – говорил отец.
У меня в голове все мысли смешались, и я никак не мог выговорить, что пусть бы он эту икону отдал мне. Но отец, словно прочитал мои мысли и продолжал:
– Может тебе нужна эта икона? Поезжай и забери её себе, я уже договорился с директором, и он с радостью тебе её отдаст.
На попавшейся под руку бумажке я записал адрес этого ПТУ и помчался за иконой. Вот таким чудесным образом наша «келья» постепенно наполнялась книгами и иконами.
Икона Спаса Вседержителя оказалась в очень хорошем состоянии, аналойного размера и замечательного письма середины XIX века. Конечно же она заняла на стене центральное место.
Под иконой мы поместили лампаду. В качестве лампадного масла нам посоветовали использовать ментоловое масло, которое продавалось в аптеке. Это масло точно такое же, как и вазелиновое только немного пахло мятой. Но, так как другого ничего не было – подсолнечное коптило и совсем не горело – мы стали покупать масло в аптеке. Продавалось оно в маленьких пузырьках и нам приходилось покупать его по пять-десять штук сразу. Покупали его в разных аптеках, где только оно попадалось, чтобы не обращать на себя внимание. Однако чаще всего приходилось покупать масло в соседней с домом аптеке. И однажды, когда я решил купить несколько очередных пузырьков ментолового масла, аптекарша посмотрела на меня поверх очков и с удивлением спросила:
– А зачем вам столько ментолового масла? Что вы с ним делаете?
– Оно очень нужно… Скажите, а для чего оно, вообще? – поинтересовался я.
– Его закапывают в уши.
– Да? А мы заливаем, – уверенно ответил я с серьёзным видом. Таким образом масло для лампады у нас было всегда.
Рисовать святцы в манере Лицевого летописного свода я всё же взялся, но хватило меня только на одну январскую картинку, которая иллюстрировала эпизод из жития святителя Филиппа митрополита Московского. Получилось неплохо, мне понравилось. Но это очень непростой труд. Здесь нужна большая наработка, а главное – творческий потенциал от избытка переполненности житийным материалом и погружение в эпоху. А для этого нужно бросить работу, институт и полностью заниматься только чтением, рисованием, молитвой, богопознанием и больше ничем. Тут у меня появилось первое чувство тяжести, от всего того, что мешало заниматься иконописью, потому что моя работа имела совершенно противоположную направленность.
После того, как я привёл в порядок полученные от друзей найденные книги, я решил показать молитвослов отцу Алексею Зотову, так как у этой старой книжки на славянском языке не было первых и последних листов, и что в нём вообще есть я не мог понять. В воскресенье я приехал на литургию в Николо-Кузнецкий храм в надежде после службы увидеть отца Алексея и обо всём его расспросить. Литургия шла своим чередом, народу было как всегда полный храм. Я стоял в центральной части храма, чтобы видеть все действия богослужения. Впереди тоже стоял народ вплоть до ограды возле солеи.
И тут я обратил внимание на пожилую полнотелую женщину, стоявшую у солеи напротив меня, на плечи которой был накинут большой серый пуховый платок. Складки платка приняли такую причудливую форму, что они походили на рожу беса с носом, бородой, рогом и одним глазом. Когда женщина крестилась и кланялась, то складки платка перемещались и складывались в осклабистую улыбку, как бы насмехаясь над молящимися. И тут по ходу службы мне нужно было перекреститься и сделать поклон. Перекрестившись, я замер в раздумье – делать поклон или нет? Нет, думаю, не стану ему кланяться. Но потом подумал, что кланяюсь-то я вовсе не ему, а вон туда, поверх его, то есть, поверх этой женщины, на иконостас, где образ Спасителя. Рожа из складок платка продолжала кривляться. Тут я собрался с мыслями, подумав, ну не рехнулся же я в конце концов, и перекрестившись сделал поклон. В это самое время на весь храм раздался звон разбитого стекла. Это когда я поклонился у меня из очков вдруг вывалились стёкла и разбились о каменный пол храма. Грохот был такой, словно уронили стеклянную трёхлитровую банку. Все в храме обернулись на меня: я трясущимися руками собирал на полу осколки разбившихся стёкол…
После богослужения я дождался отца Алексея, который шёл по храму к выходу, благословляя по пути прихожан. Мы отошли в сторону, и я показал ему старинный молитвослов. Отец Алексей взял его в руки, полистал и сделал своё заключение:
– Хороший молитвослов. Здесь есть всё: утренние молитвы, вечерние и последование ко причастию. Береги его.
Потом я рассказал о своём видении в храме и о том, что затем произошло. Батюшка внимательно выслушал, посмотрел на меня серьёзно и сказал:
– Не нужно было кланяться.
Получив его благословение и приложившись к чудотворной иконе Божией Матери «Утоли моя печали» я поехал в «О́птику» на Кузнецком мосту, где однажды мне вставляли стёкла в очки.
Утром я, как всегда, уезжал на работу, а Дмитрий – в Строгановку. Иногда поздно вечером после учёбы мне приходилось возвращался к себе домой. Но мы обязательно созванивались по телефону.
