355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иби Каслик » Худышка » Текст книги (страница 1)
Худышка
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 00:48

Текст книги "Худышка"


Автор книги: Иби Каслик



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Иби Каслик
Худышка

Часть первая

Глава 1

Врожденный иммунитет: человеческий организм наделен способностью сопротивляться микроорганизмам или токсинам любого типа, вредным для тканей и органов. Эта способность называется иммунитетом.

У Холли всегда будет иммунитет против тех болезней, которые так легко, цепляются ко мне. Сегодня она, пахнущая сиренью и арахисовым маслом, пришла навестить меня в клинике.

– Куда ты уходила? – спрашивает она меня, ее ясные бледно-серые глаза моргают от солнечных лучей, косо падающих в палату. Она подкидывает ногой скейтборд и натягивает повязку с головы на глаза.

Здравствуйте, меня зовут Жизель Васко. Мне двадцать два года; и я поправляюсь после анорексии. Здравствуйте, меня зовут Год-В-Академическом-Отпуске-Теперь-Пытаюсь-Начать-Все-с-Начала. Здравствуйте, меня зовут…

– Говорят, тебя уже можно отпускать домой.

– Я знаю, только сделай колесо.

– Прямо здесь? – спрашивает она, притворно изумляясь.

«Здесь? В этой поганом месте, которое ты называешь домом?»

– Давай, сделай, а я сделаю, что ты хочешь.

Я иду за ней в коридор, где у лифта стоят и ждут мама с медсестрами. Я встречаюсь взглядом с мамой, у нее в глазах и просьба и настойчивость.

Холи делает два идеальных колеса, руки выгнутые, почти прямые, тело в виде звезды, на ногах разные носки, складками наползающие на высокие баскетбольные кроссовки, в каких ходят все ее четырнадцатилетние друзья.

– Ну, что мне теперь будет? – спрашивает Холи, вытирая нос напульсником, и ее серые глаза вызывающе смотрят на меня.

Я смотрю вниз на свои тощие ноги с узловатыми коленками, которые так не похожи на Холлины: у нее ноги смуглые и в тонких светлых волосках, а мои бледные, короткие и в царапинках от бритвы. Ноги у Холли крепкие, мускулистые, как два мощных ствола, и, если я буду крепко держаться за них, они меня выкувыркают отсюда.

Я опять смотрю в мамины сверкающие глаза.

«Здесь, и этом поганом месте, которое ты называешь…»

– Пошли домой.

Студенты-медики научатся проводить общепринятые процедуры: бинтование эластичным бинтом, введение и выведение венозных катетеров, мытье рук перед операцией, подготовка стерильных инструментов, наложение пальцевых шин, наложение шин на лучевую и локтевую кости, подготовка операционного поля и наложение швов на простые рваные раны.

Ах да, я все это выучила, первая помощь при порезах, уколы, переломы, общий износ человеческого организма, и в итоге сама своевременно очутилась в больничной палате.

Весла, моя мама, гонит машину как ненормальная, как будто опасается, что я передумаю и решу не выписываться. Из-за скорости меня тошнит, и широкие розово-голубые пригородные дома нашей округи сливаются в одно расплывчатое пятно, пока я пытаюсь их пересчитать. Холли вне себя от радости, она говорит о том, чем мы с ней будем заниматься вместе, например, будем играть в теннис и пить голубую газировку со льдом и расставим палатку на дворе.

Мы не едем прямо домой; вместо этого мама заезжает на кладбище, где похоронен отец. Она вынимает ключ из машины, поворачивается и оглядывает нас, как бывало в детстве, когда мы дрались на заднем сиденье.

– Знаешь, Жизель, мы с твоим папой приехали в эту страну, чтобы ты могла есть досыта, чтобы у тебя было из чего выбирать. А поглядеть на тебя – ты как будто только что из тюрьмы. Обещай мне, что будешь есть вместе с нами и вообще будешь умницей. Потому что, милушка моя, я тебе больше не дам валять дурака. Даже не думай.

Милушка. Эго моя мама еще хорошо говорит по-английски. Иногда, когда волнуется, она путает слова. Я дотягиваюсь через сиденье и обнимаю ее голову.

Мама крестится и выходит из машины.

Мы молча подходим к могиле, все втроем держимся за руки, я иду посередине. Мы с Холли сантиметров на пятнадцать выше мамы, и кожа у нас белее, как у отца. У мамы кожа оливковая, широкие скулы и темные восточные глаза. Эти глаза выдают ее венгеро-румынских предков из рода Эрдели. Венгерские Эрдели знамениты тем, что у них во внешности есть что-то отдаленно азиатское и что перед лицом беды они сохраняют чувство юмора. Хотя у меня глаза голубые, мне хотелось бы думать, что я унаследовала мамины глаза характерной миндалевидной формы.

Когда мы доходим до папиной могилы. Холли опускается на колени и похлопывает ладонями по мягкой земле. Я смотрю на распятие. Вечно мрачный взгляд Иисуса уставлен в то место, по которому хлопают Холлины руки.

Еще до рождения Холли я вставала на колени прямо на землю и молилась под бездушными головками подсолнухов, окаймлявших дальний конец нашего сидя. Я молилась, чтобы у меня была собаки или братик, упираясь и почву коленями, и она проминались под ними.

Я двадцать раз читала «Богородице», раза два «Отче наш», а потом пыталась представить себе, как выглядит мой будущий брат. Мама с длинными черными волосами, заколотыми аккуратным пучком на затылке, хмуро глядела на меня, когда я подходила к ней, шаркая ногами и вычищая из волос черно-белые семечки. В то время ее беспокоил мой религиозный пыл.

– Только, пожалуйста, мать Тереза, не ступай грязными ногами на пол, – дразнила она меня с полуулыбкой, обхватив руками круглый живот.

Теперь, на могиле отца, когда я гляжу на обращенные вниз глаза Иисуса, мне вспоминаются те старые чувства, но это похоже на то. как если увидеть своего бывшего возлюбленного в компании парней, которые над ним смеются. Я понимаю его ужас, когда он стоит там в полном одиночестве и наблюдает, как разворачивается нескончаемая драма – наши жизни сокращаются, временя года меняются, приходит слабость, а мы не замечаем.

Правда, сильнее всего я чувствую стыд за то, что заставила маму два месяца мучиться со мной в клинике, за мою трясущуюся, вспотевшую руку, которую мне приходится отнимать от ее руки, чтобы опереться на ближайшее дерево. Стыд за внезапный спазм во внутренностях.

Макароны с сыром, которые я съела на обед, кувыркаются в моем съеженном желудке. Прошло всего две недели, как я начала нормально питаться, поэтому он еще не привык к ощущению полноты.

«Что это?!»

И тогда я падаю на колени, а она у меня в горле взбивает еду, превращая ее в желчь, и допрашивает, вечно допрашивает.

«Скажи, на что это похоже, когда чуть не умерла?»

Изменения в обмене веществ, происходящие во время голодания, схожи с изменениями о организме после шока.

Почти, почти, но не вполне, во время голодания организм может функционировать.

Сегодня я увидела ее на людях. Прошло несколько недель с тех пор, как я последний раз видела ее. Она шла ко мне по оживленной деловой улице: болезненная девушка, бледная, дрожащая, но, пожалуй, хорошенькая если кому нравится такой распотрошенный вид. Ее волосы торчали в разные стороны, сухие светлые дреды, свободно перевязанные тесемками. Я еле ее узнала.

На ней была кожаная куртка и мальчишечьи джинсы, висящие на бедрах на кожаном ремне. Изношенные черные армейские ботинки, а под мышкой толстый потрепанный медицинский словарь.

Я хотела было увильнуть от нее, но она сама повернулась ко мне и заговорила. Кажется, она всегда со мной говорит:

«А ты так и не ответила на мой вопрос».

«Что?»

«Так на что это похоже?»

«Отстань».

Попав в луч солнечного света, мы остановились и уставились друг на друга сквозь зеркальное окно здания. Передо мной стояла эта пропащая девица, и ее вид меня ошеломил. Это была я.

Если вы твердо намерены оставаться уравновешенным человеком, это свидетельствует о том, что нагрузки во время учебы на медицинском факультете не угрожают вашей индивидуальности.

До того как подошел конец семестра, то есть еще до того, как мне стало совсем худо, по правде говоря, на медицинском факультете было классно. Я рванула с места в карьер, как Холли. Мне хотелось ворваться в мою жизнь, жизнь за пределами тусклого алюминиевого мирка зеленых газонов и унылых женщин. Мне нужно было затеряться во внешнем мире, выбить из головы мысли об Ив, моей бывшей подруге, которая тем летом уехала в Германию и ничего не пообещала мне, разве что прислать открытку.

Я только что экстерном получила степень бакалавра по биологии, и мне хотелось того, что я видела в кино: друзей, учебу, степень магистра после учебы, карьеру. Картинка из моего будущего стояла передо мной четкая, как голливудский фильм: меланхолическая девушка из пригорода поступает в университет, находит себя, свое призвание, парня, получает диплом. Потом ностальгическая музыка, камера переходит на меня, я сижу в комнатушке студенческого общежития, колышутся жесткие желто-коричневые занавески из синтетической ткани, я смотрю на учебники по биологии, слушаю, как наверху девчонка, вытравленная блондинка, занимается любовью со своим длинноволосым парнем. Я накручиваю на палец прядь волос, я довольна до одурения, сижу и ловлю свой ботанический кайф. Эта девушка – я, это она Здравствуйте-Меня-Зовут…

Мне достаточно того, что я курю сигареты моей соседки по комнате, высунувшись из окна, смеюсь над пьяными студентами, которые бегают по улице в одних трусах. Я впитывала все, что могла, и несколько месяцев у меня получалось, я так жила. Все у меня шло нормально, совершенно нормально. классический рок из соседнего мужского общежития был саундтреком моей жизни.

Потом, в середине второго семестра, я вдруг стала потерянно бродить по кампусу.

– Простите, м-м, вы не могли бы сказать где тут, э-э здание с такими, ну, знаете, типа башенками…

Афазия: немота, потеря речи в результате нарушения работы мозга.

– Вы про библиотеку? Милочка, она прямо перед вами.

Меня охватывают приступы горяче-холодной паники, из-за которых меня трясет. Мне нужно вернуться в комнату, лечь в кровать, накрыться с головой одеялом и ждать, пока тело перестанет дрожать. Похоже, это панические атаки, когда я часами хожу и считаю кости, называю органы тела, мускулы, болезни, занимаю себя какими-то делами, чтобы отогнать чистый, неразбавленный ужас, который крутится у меня в животе, словно змеиный хвост, и грозит вырваться в любую секунду и заманить в ловушку какого-нибудь ничего не подозревающего беднягу, студента или преподавателя.

Как ни удивительно, я еще как-то умудрялась учиться. Такое впечатление, что я только и могла, что писать контрольные, забивать каждую свободную минуту книгами, конспектами, лабораторными, лекциями. Но по ночам, когда девчонка сверху давно уже успокоилась, ублажив своего хиппаря-приятеля, и занавески казались жесткими и дешевыми, я не могла оставаться в этих стенах. Я слишком много узнала, мои мозги были битком набиты, а та их часть, где еще оставалось свободное место, начинали думать об Ив. Я стала то и дело пропускать обеды и завтраки и чуть сбавила в весе, потому что волновалась из-за оценок. Однажды ночью, когда мне надоело заниматься, я пошла шляться по барам.

– Жизель! Черт возьми! Мисс Зубрила наконец-то вышла на свободу!

Это Сьюзен. моя соседка по комнате, шотландка Сьюзен была высокая и рыжеволосая, всегда улыбалась, она специализировалась по психологии. Она мучилась со своими руками – на них выскочила какая-то экзема, и я пыталась вывести ее мазями и компрессами. Поскольку все это было как мертвому припарки, Сьюзен носила атласные перчатки до локтей, чтобы не выставлять напоказ свою, как она выражалась, «чертову проказу».

– Привет, Сью. Что пьешь? – спросила я, неуклюже встав сбоку от стола, мне было неловко, что я оказалась в центре внимания.

Тем вечером в баре Сьюзен сидела за большим столом в окружении друзей. Они праздновали чей-то день рождения, и на одном конце стола громоздилась горка симпатичных подарочных пакетиков. Сьюзен сидели между двумя парнями университетского вида, а на девушках с другого края стола были маленькие черные платья. Меня вдруг обуяла робость, я подтянула провисшие джинсы и выставила грудь колесом, пытаясь скрыть пятна на поношенной майке.

– Сегодня скидки на «Отвертки», – сказала она. – А еще у нас полно пива, но я пью виски.

– Виски так виски.

Я заказала себе «Отвертку» и виски для Сьюзен, которая придержала для меня место рядом с парнем, который представился Грегом, у него был вид стопроцентного американца.

– Ребята, мы с Жизель живем в одной комнате… Я вам про нее говорила. Отличница, правда, по большей части сидит дома.

Все за столом засмеялись и закивали мне головами, и мы подняли стаканы.

Сьюзен была, что называется, тусовщицей, и ее образ жизни полностью меня устраивал, потому что обычно она возвращалась домой примерно в то время, когда я уходила на лекцию, «с такого бодуна, что ногти на ногах трескаются». Она всегда оставляла после себя беспорядок, я потом убирала, не жалуясь, потому что при ней и в холодильнике всегда было все самое нужное: пачка особо легких сигарет «Бенсон энд Хеджес», банка томатного сока с бульоном, бутылка водки, дольки лимона и крекеры – для гостей, как она объясняла.

Когда в баре Сьюзен, окруженная друзьями, обняла меня, я на секунду положила ей голову на плечо и поняла, что ко мне несколько месяцев никто не прикасался. Я почувствовала, что изголодалась по нежности, по человеческому взаимодействию, а Сьюзен притянула меня поближе и шепнула один секрет:

– Что ты думаешь о нашем золотом американском мальчике?

– По-моему он тебе нравится.

Изголодалась. По соленым орешкам, по пиву, разлитому в холодные кружки, по музыке, заглушающей разговор, который прерывается смехом и выдохами дыма. В тот вечер я сидела рядом со Сьюзен, пыталась следить за тем, что она говорит, пыталась понять, зачем ее рука лежит на колене Грега.

– Ты права. Я хочу его облизать, – сказала она между глотками виски, когда мои глаза на миг встретились с глазами Грега и он мне подмигнул.

Я посмотрела на девушек, они кинули в нас попкорном, и я засмеялась. Я никогда не пробовала такого вкусного пива, никогда не слышала такой красивой и верной музыки. Все мои тревоги насчет оценок, учебы, артерий, вен, лимфатических узлов, методов диагностики и память о поцелуях Ив на моих губах на пару часов куда-то пропали. Я была свободна, за этим и пришла. Беспорядочная куча импульсов и эмоций: мои брожения, дрожь и паника, часы, которые провела в обнимку с толстенными учебниками… все это вдруг показалось нелепым. Неужели это я?

«А то кто же, как не мы с тобой – мы были потрясающие!»

– И тут этот парень начинает лапать меня прямо посреди улицы, ага!

Когда Сьюзен рассказывала об эдинбургских улицах, там всегда было полно воров, нищих и великолепных шотландских насильников.

Неужели это была я?

В том баре, куда мы зачастили, в женском туалете было зеркало с маленькой полочкой, у которой мы все помещались, как на стоячих местах при полном аншлаге. Неужели это была я? Вдыхаешь одной белой ноздрей, потом смотришь в зеркало и шмыгаешь носом, шмыгаешь, пока кислота не попадет в горло. Девчонки, все смеются, все обнимаются: групповое объятие, нечто вроде групповой понюшки. Только у меня одной было такое чувство, будто прикосновения только что изобрели, когда мы оторвались друг от друга и Сьюзен рукой в перчатке небрежно притянула меня к себе за затылок.

– Жизель, у тебя прекрасные волосы, ты бы только их расчесала, – сказала одна из девчонок, как будто извиняясь, а кто-то забарабанил в дверь.

– Натяните трусы, паршивки! Открываю! – заорала Сьюзен.

Я уставилась на себя и заметила, что мои волосы действительно спутались. Как это получилось? Тогда и подумала о Холли. О том, как, когда мы были маленькие, я накрасила ее за маминым туалетным столиком, – сыпала блестки на веки, размазывала по щекам винно-красную помаду, а она терпеливо сидела и напевала про себя, пока я превращала ее в малолетнюю проститутку.

– Ты нравишься Грегу, – прошептала мне девушка в черном мини-платье.

– Кому?

– Грегу, тому парню, который сидел слева от тебя, рядом со Сьюзен.

Сьюзен опять выругалась, и, когда дверь со стуком распахнулась, вдруг со всех сторон нас окружили визжащие девушки.

– Ой, господи-и! Лопну, если не пописаю!

Сьюзен злобно на меня взглянула, но я не обратила внимания, сворачивая двадцатку, чтобы вынюхать с полочки остаток белого порошка. Там оставалось еще довольно много, пока мы обнимались и дурачились.

Потом все девчонки вдруг ушли, и я осталась одна. Я подошла к раковине, подставила ладони чашкой под край и тщательно умылась, как Холли много лет назад, когда я ей велела вес-все смыть, пока наши родители не вернулись домой.

Я посмотрела на красные глаза и нос в зеркале. Я подумала о своем теле, явно не слишком привлекательном, явно недостаточно худом, мне казалось, что вес девушки стройнее, тоньше меня.

Вдруг мне в голову бросилась кровь. Я не могла прогнать мысль о синих внутренностях трупа, который мы вскрывали на той неделе, замаринованных в формальдегиде. Мертвые органы имеют странный тускловатый оттенок, и, хотя я умела обращаться со скальпелем, я еще не привыкла копаться в трупах, перебирая бледные органы.

Не помню, что случилось потом, только очнулась я на полу, у меня болели голова и спина.

Когда Сьюзен нашла меня, я еще лежала на полу.

– Господи боже. Жизель, ты поэтому не пьешь?

– Я сейчас оклемаюсь, – оказала я, осклабясь и вставая на трясущийся пол.

– Мне сказали, что у тебя был припадок.

– Ты не волнуйся насчет Грега. Меня парни не, интересуют. Во всяком случае, мне так кажется.

Я побрела к двери, она распахнулась и ударила меня прямо в лоб. Тут же вскочила шишка размером с мяч для гольфа.

Неужели это я?

– Ой.

Мне удалось еще раз оглянуться на зеркало, но потом Сьюзен вывела меня наружу.

На следующее утро я рассматривала свои налитые кровью глаза и клялась, что больше я к кокаину близко не подойду. Но когда я посмотрела в зеркало в ванной, я увидела больше чем свидетельство ночных гуляний: произошла какая-то перемена. Кто-то мрачно смотрел на меня в ответ. Я знала, что ее кожа едва прикрывает механизмы ее извивающихся внутренностей. Тогда она впервые обратилась ко мне со своими сладкими речами:

«Ты думаешь, ты им нравишься? Думаешь, они тебе друзья? Они тебе не друзья, им тебя просто жалко».

Тогда она много не говорила, не так, как сейчас, но она показывала мне разные вещи, картинки. На следующий день она заставляла мои ноги шевелиться быстрее, куда бы я ни шла, и визжала, когда я протягивала руку ко второму куску хлеба:

«Ты что, правда собираешься его есть?»

Когда я смотрела на нее в зеркале, ее осуждающие кошачьи глаза напоминали мне, что я недостаточно хороша, что все, что у меня есть, – университет, тело и жизнь – я должна стараться сохранить, работать вдвое, втрое больше других, чтобы не потерять все это. По ночам она доводила меня до судорог ужаса, когда ее огромный сердечный насос высасывал все возбуждение из моих вен и превращал его в осуждение.

«Думаешь, ты какая-то особенная? Потому что у тебя в голове полно всякой заумней дребедени?».

В те первые тихие минуты, когда я смотрела на ее отражение, я закрыла глаза, желая, чтобы она исчезла. Но и так и слышала, как нож вспарывает ее мягкие бледные руки. Я воображала, как она разрезает нас, чтобы показать мне нашу кровь. В то утро она была просто оболочкой, которая еще формировалась поверх моей кожи. Но несколько минут спустя, когда я снова посмотрела в зеркало, она начала брать верх; ее глубокие влажные глаза моргали, глядя на меня, живые.

«Представь меня друзьям, – зевнула она. – Я хочу с ними познакомиться».

Хороший хирург как свои пять пальцев знает биохимические связи и анатомические ориентиры организма.

Когда ее принесли домой, я измерила и взвесила ее, пересчитала пальцы на руках и ногах и промерила рефлексы. В отличие от меня Холли родилась длинная и тощая: 4 килограмма 329 граммов. Она терпеть не могла, когда ее пеленали – отпихивала ногами одеяла, игрушки и всех, кто оказывался на линии огня. Всех, кроме папы. Его она не пинала. Считалось, что у нее замедленное развитие, потому что она никак не начинала говорить, хотя быстро научилась ходить. Она двигалась как пьяная, падала, но упорства ей было не занимать.

У Холли была забавная привычка: когда ей было грустно, или что-то не нравилось, или она уставала, она ложилась правой щекой на пол. Она вжимала розовое ушко в деревянный пол нашего дома, совала большой палец в рот и глядела на пыль под мебелью, размышляя о той несправедливости или наказании, которое только что выпало на ее долю.

Когда она лежала на полу, трогать ее было нельзя; она толкалась, пихалась и колотила любого, кто пытался ее поднять. Лучше было оставить ее в покое и подождать, пока папа нежностями не прогонит ее мрачное настроение.

Холли родилась глухой на левое ухо.

«Я уйду» – это была первая осмысленная фраза Холли. Она сказала мне ее, сидя на полу и выжимая горькие слезы. Ее дрожащий голос, ее попытки говорить показывали, как сильно она старалась быть умницей. В то время мы пытались заставить ее разговаривать односложными словами. Мы ликовали и плясали по кухне и делали ей радостные знаки, когда она лепетала что-нибудь вроде «гу-гу» или «ня-ню». Мы пытались отучить ее молчать целыми днями, после чего она вдруг просыпалась с криком.

– Холли. умница! Холли, ты говоришь!

Я невольно потянулась вниз, чтобы взять ее на руки, но она захныкала и прижалась к полу. Она сжала кулачки и горько заплакала. Я убрала руки. Мама готовила ужин, скороварка свистела, папа в гостиной читал вслух стихи. И без того уже о доме было слишком шумно.

Рожденная в мире полуслов и орущих радиоприемников, венгерских песен и нескончаемых мелодрам, Холли уходила в подполье, когда наша чертова динамичная семья слишком уж расходилась. Холли рано научилась нас прогонять или, по крайней мере, затыкать хоть ненадолго.

А я? Я родилась между старым и новым миром, через пять месяцев после того, как мои родители приехали в эту страну, и мне понадобилось двадцать два года, чтобы понять, как научиться контролировать шум, как урвать себе хоть чуть-чуть покоя и тишины, да и сейчас не очень-то мне покойно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю