Текст книги "На закате"

Автор книги: Хван Соген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Я без экивоков сказала:

– Ты мне должен аванс.

– Что?.. Аванс?

Завтруппой непонимающе вскинул голову и усмехнулся.

– Ну ты даешь, будто у меня тут офис какой-то. Вот спектакли отыграем, а потом можно будет и проценты посчитать, правда? Сколько ж ты хочешь?

– Пятьсот тысяч вон.

– Вообще я думал заплатить хоть часть долга за аренду, тогда мы бы как-то протянули этот месяц, – бормотал он, доставая кошелек. – У меня тут отложено немного… Сейчас каждая копейка на счету. Вот, только триста тысяч.

Я скорее, пока он не передумал, схватила шесть банкнот по пятьдесят тысяч, которые он неохотно протягивал мне. Направившись к выходу, я услышала, как он кричит мне в спину:

– Придешь завтра к часу… Надо дать интервью!

– Ага, а репетиция в семь. С завтрашнего дня придется тебе нам обеды оплачивать… Скажи репортеру, пусть приходит на репетицию собирать материал.

Это была моя третья постановка. Хоть я и собиралась все бросить еще в прошлый раз.

Меня зовут Чон Ухи, мне исполнилось двадцать девять лет. Я выпускница факультета искусств, начинающий драматург и постановщик. Я пыталась завязать с театром и устроиться в офис, чтобы хоть что-то зарабатывать на жизнь. Рассылала резюме в десятки мест, снова и снова проваливалась на интервью, и, с горем пополам устроившись в крошечное издательство, проработала там два года. Пока успешные агентства издавали бестселлеры, переезжали в большие офисы, выплачивали работникам бонусы, наш никудышный директор, видимо, не имея никакого капитала, не смог приобрести ни одного перевода популярной книги. Он клепал сборники старомодных классиков или сомнительных эссе, выбирая так, чтобы не было мороки с авторскими правами, и издавал под красивыми названиями.

Я там чем только ни занималась, от корректуры и редактирования до рекламы. Кроме меня в издательстве работали директор, его университетский друг и выпускница колледжа, совсем еще зеленая девочка. Рабочих рук не хватало, и мы то и дело работали допоздна, чтобы не сорвать сроки. Никаких надбавок за сверхурочные нам не полагалось, и мы довольствовались совместными незатейливыми вечерними посиделками, которые должны были сохранить дружескую атмосферу в коллективе. Так я продержалась там два года, не зная, куда бы еще податься. Денег после оплаты квартиры и счетов едва хватало мне одной на еду. Правда, я, как маятник, болталась между домом и работой, так что тратить деньги было некогда. На работе я сидела, не отрывая глаз от монитора, редактируя чужие тексты и наполняясь чувством безнадежности от подобной бессмысленной траты времени. То и дело я выходила на лестничную клетку, садилась на корточки и, сжавшись в комок, выкуривала несколько сигарет, пока не полегчает.

Однажды мне нужно было встретиться с автором на улице Тэханно, я зашла в кафе и там неожиданно встретила старшекурсника с режиссерского. Он сказал, что как раз меня разыскивает, и попросил написать пьесу. Я ухватилась за повод сбежать из издательства и сама дала себя засосать в это театральное болото. После университета я какое-то время была в труппе и играла второстепенные роли без текста. Решила, что в театре у меня нет никакого будущего, и думала, что ушла оттуда навсегда. Не желая отказывать товарищу, я взяла за основу свои прежние наработки и написала сценарий, едва успев к сроку. Неожиданно пьесу отобрали для участия в театральном фестивале, который проходил той осенью, и я получила приз как лучший молодой автор. После этого я уже не могла уйти из крошечного подвального театра.

У меня есть мама и старшая сестра. Мой отец, учитель, умер, когда я была еще студенткой. Сестра к тому времени уже получила диплом, а я все-таки умудрилась окончить университет с помощью дяди. Поступив на режиссерский, я постоянно воевала с отцом, который требовал, чтобы я перешла на другой факультет в университет поближе к дому, а не то он откажется за меня платить, – только поддержка мамы помогла мне довести дело до конца. После смерти отца дядя, взяв с меня обещание, что я не буду ставить спектакли, а поищу нормальную работу, оплатил мне два последних семестра. Так я поняла, что не могу решать свою судьбу, пока завишу от других. Сестра моя, убив несколько лет на подготовку к экзамену, необходимому для работы в государственной организации, с горем пополам смогла получить должность учителя средней школы. Мама, которая всю жизнь хваталась за любую подработку, даже домработницей была, уехала с сестрой в небольшой городок, где наконец зажила тихой, спокойной жизнью. Я старалась с ними особо не общаться, чтобы не нарушать ее мирное течение.

У меня были две футболки по пять тысяч вон каждая и одна пара джинсов за десять тысяч вон – в них я ходила с весны до осени, тратилась только на еду и проезд. В большом городе всегда проблема с оплатой жилья. Какое-то время я ютилась по съемным комнатам, а когда устроилась в издательство, скопила немного денег на залог и сняла маленькую квартиру с помесячной оплатой в полуподвале. Снимая жилье на окраине столицы, я повстречала множество таких же, как я. Людей, похожих на мелких зверушек, которые живут в чаще среди хищников и умеют только приспосабливаться.

Я вышла из театра на улицу, по которой тянулись ряды кафе, пивных и закусочных, стойко прошла мимо. Было уже поздно, и в автобусе было много свободных мест. Я села и задремала, прислонив голову к окну. У меня так громко урчало в животе, что я каждый раз просыпалась и опять проваливалась в сон. В час пик до нового микрорайона на окраине, где я жила, добираться было долго, но в такое время, как сейчас – минут тридцать. Однако я ехала не к себе.

Я случайно проснулась как раз перед своей остановкой. Как выходишь из автобуса – на углу перекрестка виднеется то место, где я подрабатываю. Я ждала, пока переключится светофор, и смотрела на огни небольшого круглосуточного магазина на другой стороне улицы. Как только загорелся зеленый, я бегом пересекла проезжую часть, торопливо толкнула стеклянную дверь и, тяжело дыша, заскочила внутрь. Я немного переиграла, и хозяин магазина, ничего не говоря, злобно на меня уставился. Наспех нацепив фартук, я лихорадочно пробормотала:

– Простите, пожалуйста. Я завтра отработаю лишний час утром.

– В свою смену надо работать. Опять, что ли, со спектакля пришла?

– Сегодня генеральная репетиция. Послезавтра начинаем спектакли.

– И денег-то толком не платят, чего ты там забыла, не пойму.

Он собирался уходить.

– Я новый товар еще не открывал, расставь все. И завтра ты работаешь до девяти.

Хозяин ушел. Утром он придет снова, а днем его жена забежит на пару часиков, чтобы он мог поесть и отдохнуть. Я сижу здесь ночью, пока они спят. С десяти вечера до восьми утра – десять часов. Еще есть студент, который тоже выходит по ночам, но его смены по выходным. Так что все будни – мои. Платят копейки, за деньгами побольше – не сюда. Я пробовала подрабатывать в разных местах, так вот: в таких магазинчиках самая низкая почасовая оплата, кроме того, человек, который не любит быть один, станет там отчаянно скучать. Когда получалось, я училась или читала, стараясь наполнить смыслом это время.

Даже на самой оживленной улице после полуночи людей становится меньше. Я много чего перепробовала: трудилась в кафе, ресторанах, пиццериях, закусочных, где подавали гамбургеры или рисовую закуску кимпап, на парковке в торговом центре. Я поняла, что мне такой режим, как здесь, подходит как нельзя лучше, ведь в ночных сменах есть большое преимущество. Частично пожертвовав сном, я могла посвящать день чему хочу. С одной стороны, все, что связано с театром, было еще бессмысленнее, чем дежурство в магазине, но с другой – разве сравнится утешение от исполненной мечты с какой-то там подработкой?

По вечерам в девять часов привозят молочные продукты, прохладительные напитки и снеки. Хозяин принимает товары, а я должна все разложить. Обычно я тогда же и ужинала. После восьми вечера все вчерашние сэндвичи и кимпап нужно выбросить. Кроме того, нужно освободить полки для свежих продуктов. Все, от чего хозяин еще не успел избавиться, я забираю себе и складываю под кассой. Потом расставляю новые товары. Самое свежее молоко, напитки, печенье я прячу в задних рядах на нижних полках, а продукты, у которых срок годности подходит к концу, выставляю вперед. Со сроком годности у нас все очень строго. Отсканировав штрихкоды, я бросаю все пищевые отходы в специальные пакеты, а упаковки молочных продуктов, напитков и снеков ставлю в кладовую, чтобы потом сдать на переработку.

Что там сегодня осталось мне на ужин? Я начала с напитков: было несколько видов, которые шли по акции «два плюс один» в придачу к закускам. Некоторые покупатели не брали причитающиеся им напитки – они-то и остались. Банановое, клубничное и шоколадное молоко, ячменный чай и чай из кукурузных рылец. Я выбрал последний. Сегодня я особенно голодна, так что надо взять коробку с закусками посытнее: сосиски, отбивные в панировке, рыбные котлеты и всякое такое. Кладу коробку греться в микроволновку. Мой первый нормальный прием пищи за сегодня – ужин в одиннадцатом часу вечера. Из рисовых треугольников в водорослях отбираю четыре штуки с острым соусом и рыбой и с тушеной кимчи и засовываю в холодильник. Съем на завтрак, когда вернусь домой. Так кусочничать, конечно, вредно для здоровья, но экономно, так что вариантов нет. Платят мало, так что хоть какое-то преимущество от работы в магазине.

Я жадно уничтожаю еду, и меня начинает клонить в сон. Говорят, по ночам такие же, как я, усталые молодые парни врываются с ножами в магазины и грабят их. А у нас не такой уж крупный магазин – нет ни банкомата, ни камер слежения. Вместо этого под прилавком хозяин приладил кнопку, на которую надо нажать, чтобы завыла и замигала сигнализация; он несколько раз проверял ее. Сказал: похоже на сирену на автомобиле. До двух ночи изредка заходят покупатели – за сигаретами, выпивкой, соком, лапшой быстрого приготовления или каким-нибудь снеком. Между двумя и тремя часами ночи по округе ездит машина, доставляющая товары. Всегда примерно в одно и то же время, ближе к трем, останавливается у нашего магазина.

Я проверяю товары по списку на экране компьютера. Сижу у прилавка, то дремлю, то просыпаюсь, но вот машина приехала, и я расставляю на полках банки с газировкой, бутылки с алкоголем, сладости, коробки с готовыми обедами. Теперь время уборки. Я подметаю пол и протираю его влажной тряпкой, мою металлические столы и стулья, расставленные по обе стороны от входной двери магазина. Выношу мусор и выкидываю его в бак на обочине дороги. В четыре утра приезжает мусоровоз. Потом у меня есть еще часа полтора, чтобы подремать. При такой работе спать получается только урывками, поэтому долгожданный сон бывает сладок. Но иногда, вот, например, сегодня, хочется лечь и выпрямить спину, поэтому заснуть не получается. Так проходят мои дни.

Я смотрю на свою жизнь и понимаю, что она совершенно не примечательна, даже вспомнить особенно нечего. Черт возьми, неужели я вот так и состарюсь? Интересно, стань я известным драматургом или режиссером, было бы лучше? Смотрю на своих ровесников: все, как и у меня, – сплошная неопределенность. Замуж выйти? Иногда я думаю об этом, но куда мне – становиться чьей-то женой, я зверушку-то завести не могу. Привязаться, беспокоиться, бояться, заботиться, уделять внимание, быть рядом, ненавидеть, злиться и одновременно обожать и лелеять, не смочь расстаться, привязаться снова – и так по кругу. Смотреть противно, как некоторые мои друзья вот так вот живут с собаками или кошками. Подруга как-то уехала в отпуск на десять дней и оставила мне свою белую мальтийскую болонку. Она, конечно, красивая, но прыгать вокруг нее, ухаживать, присматривать – увольте, терпеть не могу. Не хочу так жить и не буду. Так что мужчины для меня только обуза.

Был ли у меня яркий роман? Насчет этого не знаю, но с парочкой парней встречаться доводилось. Моя первая любовь – однокурсник с факультета изобразительных искусств. Мы оба витали в облаках, только он еще больше, чем я. Он снимал маленькую однокомнатную квартиру напротив университета, и, когда на четвертом курсе мне было негде жить, я поселилась у него. Как раз тогда, когда умер отец, а дядя заплатил за мою учебу. Парень мой начал поговаривать про свадьбу. Его родители были обеспеченными провинциалами, но не то чтобы какими-то богачами. Он без конца капал мне на мозг, что надо съездить к нему домой познакомиться с ними. Иногда я спрашивала у него, будто бы от лица собственного отца: «И как же вы собираетесь жить, молодой человек?» – «В окружении прекрасных картин!» – «Ха-ха». Я смеялась, в буквальном смысле глядя на прекрасное, – подняв глаза к небу. «Ну а работа?» – «Я же художник, буду заниматься искусством». – «Ты что же, думаешь, в наше время искусством можно заработать? Бред собачий! Ну а дом? Жить-то где будете?» – «Пока поживем в однокомнатной квартире, а когда нас станет трое, если будет неудобно, переедем. Я слышал, в мансардах неплохо живется». – «Хочешь, чтобы моя дочь и внуки на чердаке жили?» После университета я поступила в театральную труппу, а он, так как был из более благополучной семьи, остался учиться в магистратуре. Недавно встретила его: работает куратором, что ли, в какой-то там художественной галерее. Такая же ерунда, как и мой театр. Наши отношения были не любовью, а скорее просто игрой.

Второго мужчину я встретила, когда работала в издательстве. Он был журналистом, на три-четыре года старше меня. То ли он сам был так трудолюбив, то ли ему помогали родители, но он приобрел довольно просторную квартиру. Стать журналистом его сподвигло вовсе не чувство справедливости и не желание разоблачать убийц и недобросовестных политиков. Он был обычным клерком, который, окончив престижный университет, ходит в галстуке на работу в презентабельный офис. Однажды он опоздал ко мне на встречу часа на полтора, я, конечно, раз в десять минут отправляла ему эсэмэски, пытаясь выяснить, где он, а оказалось, что он дежурил у дома какой-то кинозвезды, которая собиралась разводиться. Рассказал мне про ее мужа, про ее любовника. Это и была его работа. При этом он любил рассуждать о Сэмюэле Беккете или Бертольте Брехте, делая вид, что смыслит что-то в театральном искусстве. Потом шел караулить какого-то певца, обвиненного в причастности к незаконному игорному бизнесу, у ресторана, где тот часто бывал. Так мой парень сделал несколько спецрепортажей. Мне он до смерти наскучил. Я изменила ему пару раз, он позвонил мне, чтобы облить помоями, и перестал со мной общаться. Я удалила его номер.

А потом я встретила Черную футболку. Его имя Ким Мину. Он был старше меня на три года, в похожей жизненной ситуации, но характер у него был совсем другой, нежели у меня. Чем труднее обстоятельства, тем с большим жаром он боролся. Он был как солдат, который всегда наготове с вычищенным и заряженным боевыми патронами оружием.

3

В шестидесятых, в эпоху перемен, отец потерял место секретаря. Вроде как он получил взятку за разрешение на незаконное строительство. В нашей семье, правда, ничего от той взятки не прибавилось. По старым временам, может, и речь-то шла о блоке сигарет. Отец не смог получить полноценного образования и навсегда остался самоучкой, так что, возможно, это был его предел. Он продал наш неказистый домишко и наделы земли, которые достались ему от свекра, и, забрав нас, уехал в Сеул. Перед отъездом он все колебался между Сеулом и Тэгу.

Мы приехали с вещами в район, расположенный на склоне холма, неподалеку от рынка Тондэмун. Отец арендовал за помесячную оплату двухкомнатную квартиру в доме из цементных блоков. Двора перед домом не было, и кухонная дверь выходила прямо в переулок. Из комнатных окон тоже виднелись переулки, а задняя стена была общей с соседним зданием. Рядом с входной дверью висели две связки ключей для меня, братишки и родителей. В каждой был ключ от дома и ключ от уборной, которую мы использовали вместе с жителями дома рядом. Чтобы пойти в туалет, нужно было взять ключи и выйти на улицу. Деревянная дверь легко пропускала все звуки, и мне, хоть и был ребенком, всегда было стыдно встречаться с прохожими, когда я выходил из туалета. Каково же было взрослым, особенно маме?

Когда мы приехали в Сеул, там жил один наш земляк, чуть постарше отца, который работал в нотариальной конторе и за которого отец уцепился, как за соломинку. Раньше, в деревне, он, как и отец, работал мелким служащим в администрации. Отец стал выполнять его поручения в конторе. Денег, которые он таким образом зарабатывал, едва хватало ему на рюмку-другую и нам на то, чтобы хоть чуть-чуть разнообразить скудный рацион.

Мать в Сеуле наконец-то дала волю своей кипучей жизненной энергии. Как-то договорившись с охраной, застолбила себе место в торговом ряду на рынке Тондэмун и начала торговать с рук. Покупала и перепродавали трикотаж, носки, белье. Когда я учился в старших классах, нашу семью постигло новое испытание. Отец свалился с инсультом. Он поправился впоследствии, но до самой смерти его левая нога плохо двигалась. Наше положение, конечно, ухудшилось, но если бы не потеря работы, болезнь была для него даже благом – хоть отдышался немного.

Мы переехали в другой район на склоне холма, еще беднее, чем тот, рядом с рынком Тондэмун. Сюда переселяли людей из районов Чхонгечхон и Чуннанчхон, которые активно перестраивали. Водопровод находился на широком пустыре, во многих домах не было уборных, и со стороны дороги построили пару туалетов общественного пользования. В нашем доме было две комнаты и терраса, выходившая в длинный узкий дворик. За изгородью виднелась крыша соседнего дома, и издалека была видна оживленная улица, так что наш дом был по местным меркам расположен неплохо. Кроме того, у нас был собственный туалет. Район находился на возвышенности, и водопровод нам в дом провели, только когда я уже оканчивал школу. Снаружи дом выглядел неказисто, с деревянными створками вместо стеклянных окон, но матери пришлось изрядно напрячься и влезть в долги, чтобы позволить себе такое жилье.

У мамы появился лоток на местном рынке, который располагался на въезде с шоссе. Она быстро поняла, что трикотаж тут никого не интересует. Лучше всего продавалась еда, особенно хорошо шли дела у рыбных лавок, хоть с рыбой было много возни. Она стала закупать рыбу по оптовым ценам на рынке Тондэмун и перепродавать у нас. Привезет несколько ящиков, разложит скумбрию, сайру, рыбу-саблю, минтай на узком прилавке, почистит и начинает торговлю. Вставала она очень рано, чтобы собраться и выйти на рассвете, когда вся семья еще крепко спала. Рынок разрастался, продавцы вскладчину заказывали грузовики для перевозки продуктов, товара стало больше, а проблем – меньше. С того времени отец начал помогать матери.

Никто не мог и подумать, что отец, который всю жизнь просидел, скрючившись за столом, да теперь еще и больной, сможет помочь жене. Но он стал собирать остатки рыбы, которую не купили, и делать из нее закуску омук[2]2
  Омук – рыбный фарш с мукой, жаренный в масле.


[Закрыть] на продажу. Разжившись растертыми соевыми бобами в лавке через дорогу, он смешивал их с измельченной рыбой и крахмалом, и его омук получался аппетитнее и сытнее, чем тот, что делали с добавлением муки. Вскоре в нашем районе не осталось никого, кто не пробовал бы папин омук. Отец самостоятельно изучал все о приготовлении омука и изобретал новые рецепты. Часто он рано освобождался, потому что ингредиенты для готовки слишком быстро заканчивались. Так сложилось само собой, что торговля рыбой переросла в торговлю готовыми закусками. Родители проработали на рынке больше десяти лет. Они выкупили наш съемный дом, приобрели магазин и даже смогли отправить нас с братом учиться в университет. Хоть им и не удалось заработать на что-то большее, чем дом в бедном рабочем районе.

Я не доставлял хлопот родителям. В Сеуле я стал много учиться. Во-первых, мне особо больше нечем было заняться, во-вторых, я был твердо убежден, что должен любой ценой уехать отсюда. К счастью, поступив в хороший вуз, я благодаря одному приятелю начал подрабатывать домашним учителем и вскоре уехал из семьи. После армии я тоже поселился отдельно от родителей, потом уехал учиться за границу. В общем, получилось так, что почти сразу после школы я стал жить самостоятельно.

Когда же я познакомился с Чемёном?.. Тогда еще не прошло и нескольких месяцев после нашего переезда в Сеул, старшеклассники были на летних каникулах. У съезда с шоссе на перекрестке стоял рынок, от которого поднималась вверх главная улица нашего района. От нее в разные стороны ответвлялись многочисленные улочки. Иногда это были не просто переулки, а довольно широкие бетонные дороги с двусторонним движением, на которых располагались водопроводные колонки, туалеты и небольшие лавочки. Наш дом стоял как раз у одного из таких перекрестков, с правой стороны. Перекресток этот одним концом упирался в узкую дорогу, на которой и стоял дом Чемёна. Хоть он был последним на улице, за ним был не тупик, а узкая, бегущая по крутому склону вверх дорожка, которая вела к сложенной из булыжников лестнице, что уходила дальше в гору. До знакомства с Чемёном я никогда не заходил в тот переулок. Обычно, возвращаясь с рынка, где я помогал родителям, я шел по центральной улице мимо колонок с водой и общественных туалетов и, пройдя табачный киоск на углу, поворачивал к дому.

В одном из переулков всегда сидела компания из четырех-пяти чумазых мальчишек. Некоторые из них курили. Каждый раз, когда я проходил мимо них, они напряженно косились в мою сторону.

– Че пялишься? – крикнул мне как-то один из курильщиков.

В другой день кто-то из них отнял у меня школьную фуражку.

– Э, отдай!

– Деньги гони!

– Отдай, я сказал!

– Гляньте на этого придурка.

Вдруг из темноты в глубине переулка раздался высокий голос: «Э, э, отдай!» К нам вышел мальчуган, которого такие парнишки назвали бы не иначе как «соплей». Коренастый крепыш, он был настолько маленького роста, что я смотрел на него сверху вниз. Выхватив из рук приятеля фуражку, он протянул ее мне со словами: «Надо как-нибудь помериться силами». Я молча надел фуражку и отвернулся. Это был Малой, младший брат Чемёна. Вообще-то по-настоящему его звали Чегын, но из-за того, что он был младше, да еще и маленького роста, его прозвали Малым. Там было больше десяти парней, которые лебезили перед Чемёном.

Летними вечерами все жители района высыпали на улицу: взрослые мужчины, собравшись компаниями по несколько человек, играли в шашки на выпивку, женщины, усевшись на корточки, перемывали всем кости и хохотали, сверкая голыми коленками, дети шумели, играя в догонялки и прятки. Подростки вроде меня сбивались в стайки и прогуливались вниз-вверх по главной улице. Наш дом был недалеко от самой вершины горы, и, если пройти главную улицу до конца, свернуть направо и подняться по тропинке, то можно было попасть наверх: там росла густая трава и редкие деревья. Оттуда было видно район, что спускался с противоположного склона. Огни, мерцающие в окнах домов, освещали небо. Неподалеку возвышалась гора Пукхансан, а за ней оживленные городские улицы горели красным лучами, достающими до самых звезд. На вершине горы было несколько валунов с небольшими пещерами внутри.

Однажды там собрались дети и даже несколько взрослых и затеяли игру в петушиный бой, подбадривая друг друга шумом и криками. Я решил поглядеть на состязания, забравшись на валун. Два парня откуда-то притащили боксерские перчатки и устроили спарринг.

– Так! Уклон, атака, нырок! Чувак, бей прямой! Джеб, джеб! Апперкот! Так!

Не выдержав удара, один из соперников упал на спину, и юноша, который одновременно был и болельщиком, и рефери, скомандовал прекращать бой.

– Эй ты, иди-ка сюда, – крикнул мне победитель.

Это был тот самый парень, который несколько дней назад в переулке предлагал мне как-нибудь помериться силами. Рефери вторил ему:

– А, это ты недавно переехал? Дуй сюда!

Я вовсе не горел желанием к ним подходить, но убегать, поджав хвост, тоже не дело, так что пришлось карабкаться вниз. Отчего-то мне польстило, что тот парень знал, кто я. Я вообще-то не был драчуном, и, когда мы только переехали в Сеул, ко мне постоянно приставали всякие придурки по дороге в школу. В одной только начальной школе тогда было больше чем по двадцать классов в параллели. В средней школе было уже поменьше народу, классов десять параллельных, но в одном классе могло быть человек семьдесят – восемьдесят. Для них я был деревенщиной, и поэтому мне пришлось кое-чему научиться. Если тебя задели или разозлили, нельзя давать спуску. Каждый день, даже если это было уже сверх моих сил, мне приходилось драться до тех пор, пока обидчик сам не сдавался. Никто здесь не сочувствовал проигравшим. Если сегодня сдаться, то завтра по дороге из школы, послезавтра у дома, где живет кто-нибудь из мальчишек, снова придется драться до тех пор, пока противник не закричит «хватит». Нельзя было останавливаться, пока другой не попросит пощады или не извинится. Когда я возвращался домой с расквашенным носом или разбитыми губами, мама и папа даже не обращали на это внимания. Я должен был присматривать за братишкой, но не было никого, кто мог бы помочь мне. Поэтому я не отступил, а принял бой с Малым. Мне было отлично известно, что, если я откажусь сейчас, меня ждет много тяжелых дней впереди.

Уже почувствовавший один раз вкус победы Малой, постукивая кулаком об кулак, готовился к схватке. Я молча взял перчатки и надел их. Впервые в жизни примерив боксерские перчатки, я стоял в нерешительности, пока парни не толкнули нас в спины и не крикнули: «Начали!» У меня тут же потемнело в глазах. Впоследствии я немного занимался боксом и узнал, что это был джеб. Подняв кулаки и пригнув голову, я попробовал двигаться, как парни, за которыми мне приходилось наблюдать раньше. Когда я пытался нанести удар, мой противник уворачивался и в ответ прилетал очередной джеб. Я получил в лицо еще несколько раз. «Если разозлюсь – проиграю», – пробормотал я про себя и изо всех сил сжал губы. В какой-то момент от точного джеба у меня пошла из носа кровь. Я наклонился, чтобы избежать следующего, и двинул кулаком вверх. Почувствовал через перчатку сильный удар. Малой рухнул навзничь. Но быстро встал, попрыгал на месте и снова ринулся на меня.

– Хватит, хватит, – разнял нас наш рефери.

Между тем у меня продолжала хлестать из носа кровь, вся рубашка спереди была измазана красным.

– Кровищи-то, – пробормотал парень-рефери и вытер мне лицо полотенцем, которое болталось у него на плечах. От полотенца шел невыносимый кислый запах пота.

– Нормально же дрались, ты чего это? – засопел Малой.

– Хорош, ничья. Ты был в нокдауне, а он ранен.

Видимо, посчитав мое кровотечение достаточным для сохранения своей репутации, Малой перестал бурчать и снял перчатки.

– Дома скажешь: тренировался и ударился. Раньше боксом занимался? – спросил меня рефери.

– Нет, первый раз.

– Да ладно, апперкот не знал? Да у тебя талант. Как звать-то?

– Пак Мину.

– Я Чемён. Можешь меня называть «братан». Его зовут Мину. Слыхал? Пожми руку Мину.

Мы с Малым неловко пожали друг другу руки.

Поведение Чемёна произвело на меня сильное впечатление. Он ни разу не задел ни мою гордость, ни самолюбие Малого и так просто принял меня в их компанию.

До моего выпуска из школы мы крепко дружили с братьями. Чемёну, второму сыну в семье, тогда было около двадцати лет. Старшему, Чесопу, было где-то двадцать два года. Он приезжал домой раз в несколько месяцев, оставался на пару-тройку недель и опять куда-то исчезал. Малой, третий по старшинству среди братьев, был взрослее меня на год. А еще у них была единственная младшая сестра, Мёсун. Она была на два-три года моложе меня.

У них не было отца, и главой семьи стал Чемён. Мама с Мёсун управлялись с домашним хозяйством, а Чемён устроил несколько мест для чистки обуви: перед театром, на задворках мясной лавки и около чайной. Все три брата начинали учиться в школе, но потом бросали учебу. «Три класса, четыре класса, пять классов», – с гордостью перечислял Малой. Когда я спросил, кто же из них отучился пять лет, оказалось, Чемён – он был посообразительней братьев и ходил в школу дольше всех. И дело было не в том, что у них умер отец, как только они переехали из провинции Чолладо. Они побросали школу еще при его жизни: он, простой крестьянин, не смог обеспечить своим сыновьям полного среднего образования.

На летних каникулах я по два-три раза в неделю проводил вечера на вершине горы. Хотел научиться боксу у Чемёна. Он показал мне, как меняется сила удара при разных стойках, научил, как наклонять голову и работать кулаками и локтями, чтобы защитить лицо, бока и живот, как отвлечь противника, при этом нанося прямые удары, или ударяя снизу, или атакуя на расстоянии. Конечно, у нас не было всяких там груш, как в спортивном зале, но мы прыгали через скакалки и бегали на месте, чтобы тренировать легкие, укреплять мышцы и становиться выносливее.

Бросив школу, Чемён начал работать на побегушках у чистильщика обуви на улице Чонно. Сначала подавал ему обувь клиентов, потом чистил обувь сам и наконец стал управлять такими вот точками. Он начал заниматься спортом, чтобы, как он говорил, «следить за собой». Он пробовал разные виды борьбы, не ограничиваясь лишь одним направлением: полгода занимался хапкидо, месяца три-четыре ходил на дзюдо, потом год учился боксу. Поэтому в драке он тут же понимал, какую технику использует его противник. Он всегда говорил, что, сколько бы титулов ни было у спортсмена, это не заменит годы и десятилетия опыта. Директор спортивного клуба, зная об умениях Чемёна в боевых искусствах, начал было тренировать его, чтобы сделать из пацана настоящего спортсмена.

– Почему же ты перестал ходить к нему? – спросил я как-то.

Чемён усмехнулся:

– Так Угрюмый попал за решетку. Кому-то надо было кормить семью.

Угрюмый – прозвище Чесопа, старшего сына в их семье. Так я узнал, что Чесоп был в банде. Он воровал. Раз в несколько месяцев он появлялся дома, складывал в тесной спальне братьев награбленное добро: телевизоры, проигрыватели, носился с ними какое-то время, пока не находил, кому продать, и снова исчезал. В последнее время он говорил, что набрался опыта и устроился на фирму, где поспокойнее и выручка получше. Чемён объяснил мне, что Угрюмый не мог устроиться ни на какую фирму, потому что ничего не умел, а «фирмой» называл банду карманников.

– Когда наступаешь и бьешь прямые, бей с силой от плеча, ясно? Тренер говорил какой-то там «сив». «Огрысив, огрысив» – такое что-то. Ну, ты же английский учишь, знаешь, что это?