Текст книги "Книга Мануэля"

Автор книги: Хулио Кортасар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

* * *

Людмила вошла в ванную, как на сцену, – даже без публики «Вьё Коломбье» халат упал на пол со взмахом прекрасного белого крыла. Изразцы стенок были идеально прозрачны, хотя это противоречит самой природе изразцов, и под взглядом Людмилы, проникавшим сквозь них вопреки их плотности, они казались ей стеклами окон, зa которыми сияющее, жаркое солнце и морской берег, возродившееся время, новый феникс – Буча. Ее восторг, и котором было столько же ребячества, сколько любовного пыла, вызывал невольную улыбку, но, к сожалению, стоило лишь чуть-чуть разжать губы, и мыльная пена забивалась в рот, меж тем как губка гуляла по бедрам и по талии, смывая ничтожные, но стойкие следы ночи. Так же смывался с нее и Андрес, подобно соринке, которую душ уносит в водослив, молча, ничего не говоря после того, как все было сказано, что свидетельствовало о его ясном уме; тишина квартиры без Ксенакиса, без Джонни Митчелл, без Хуана Карлоса Паса, победные звуки душа, разносившиеся через открытые двери, мало-помалу затмевали образ Людмилы, которая, неохотно кончив мыться, снова закуталась в халат Андреса и пошла по комнатам с сигаретой во рту и чашкой остывшего кофе и, проходя через гостиную, включила транзистор, оглашавший биржевой курс. Размежевание, подумала она и, уцепившись за слово, стала переворачивать его в уме, как некий плод: размежевание, жеваниеразме, меразжевание, разжемевание, ваниемежразе, разжеваниеме. Она прихлопнула транзистор, села на кровать и расправила простыню, которую Андрес оставил смятой и перекрученной; также и на улице Кловис перед уходом она застелила постель, пока Маркос варил кофе и звонил Гомесу и Люсьену Вернею. Размежевание, одна кровать на улице Кловис и другая на улице д'Уэст: сказочка о простынях, новый головокружительный темп, рождающийся меж этими двумя кроватями, и единственное возможное слово, которое никак не выговоришь, только думаешь о нем беспрерывно, но оно где-то за словесным порогом, оно в твоих мыслях, как тепло, как овевающий тело ветер, и почему нет, почему нет, если уже так есть, я люблю тебя, теперь я знаю, почему и как сильно тебя люблю, я говорю это и повторяю, и это – размежевание, потому что это ты и Буча и потому что все наполняется прыжками, и криками, и радостью, и надеждами, и горелыми спичками, малышка, неисправимый ребенок, я люблю тебя, Маркос, и я тебя, малышка, всегда буду любить, но уже издалека, отныне ты будешь зрителем, ты будешь смотреть на меня из партера и, быть может, аплодировать, когда мне достанется выигрышная роль. Размежевание, межразевание, большая игра началась, и время уже два часа дня, надо что-нибудь перекусить, пойти к Патрисио, в полвосьмого репетиция. Внешне всё по-прежнему, Патрисио или репетиция, поесть или покурить, но теперь всё по другую сторону размежевания, прозрачного и хрупкого, как волны морские, разбивающиеся о небо в изразцах ванной комнаты. На диване лежала пластинка, что-то Лучиано Берио: Людмила поставила ее на плату, протянула руку, чтобы включить проигрыватель, но не включила – в полутьме она видела глаза Маркоса, его голос доносил до нее весть о часе феникса, обо всем, чего он ждал в эти дни, во все дни, которые они проживут вместе.

– Мы мало о чем рассказываем, – говорил Маркос, гладя ее лицо, которое она прятала на его плече, – всякие личные делишки – это, по-моему, лишнее сейчас, пока мы не управимся, если управимся.

– Если управимся? Ладно, я понимаю, что опасно и трудно, но я думаю, что ты, что вы… Ты прав, главное, это Буча, хорошо, мы можем подождать.

– Нет, полечка, – сказал Маркос, и Людмила почувствовала, что он молча смеется в темноте, по легким вздрагиваниям его кожи, как бы всеохватной улыбке, проникавшей в нее и еще больше притягивавшей, – мы, как ты могла убедиться, не можем ждать, и хорошо, что мы не ждали. Откуда эта мания делить все на куски, словно режешь салями? Один ломоть – Буче, другой – личной истории, ты напоминаешь мне моего друга с его жаждой все упорядочить, бедняга не понимает, но жаждет понять, он в некотором роде Линней или Амегино нашей Бучи. А на самом деле все не так, салями можно просто кусать, а не резать пластинками, и, скажу тебе, так вкуснее, потому что привкус металла портит вкус ослятины.

– Салями делают из ослятины? – удивилась Людмила.

– Полагаю, иногда да, в зависимости от сезона. Винишь, полечка, эта ночь, мы с тобой, все это тоже Буча, и дай Бог, чтобы ты в это верила, как я, хотя бы мой друг разбил себе башку об стену. Главное, не драматизировать, надо просто включить это в великую Бучу, не теряя из виду другое, держаться на хорошо уравновешенной точке фения, пока не поднимется шум и, вероятно, долгое время спустя.

– Это нетрудно, – сказала Людмила, рука ее медленно заскользила по груди Маркоса, забралась на карту Австралии, все более желтую и зеленую, погладила мирно уснувший член и, ощутив электрические токи пушка на бедрах, остановилась у твердого выступа колена, – конечно, нетрудно, Маркос, для меня это, по сути, не ново, я, видимо, это поняла, как только вошла к тебе и ты пожал мне руку – и кстати, сделал чуть больно. Ты прав, не будем говорить об Андресе, не будем делать то, что обычно делают и что мне наверняка придется этим утром делать с Андресом, – наводить, так сказать, порядок в доме. Поговорим о муравьях, Маркос, эта тема меня по-настоящему интересует. И ты, Маркос, и ты, но на это, мне кажется, у меня еще будет много-много времени.

– Полечка, – пробормотал Маркос, – ты рассуждаешь, как птенчик.

– Не тереби мне волосы, противный.

– Я их тереблю, потому что они как пшеница, полечка, когда-нибудь я, возможно, покажу тебе наши пшеничные поля, увидишь, что это такое.

– Ба, – сказала Людмила, – ты что, думаешь, у нас в Польше их нет?

* * *

– Переведи-ка этому парню, который с французским не в ладах, – приказал Патрисио, – а я пока накормлю Мануэля супом. Че, этот малыш влюбился в Людмилу и Гладис сразу, весь в отца пошел, ну, старуха, хорошенькое будущее нас ожидает.

Предполагаемая любовь Мануэля проявлялась в том, что он разбрызгивал ложкой саговый суп на упомянутых особ. В конце концов стюардесса, хотя и числилась безработной, одним ловким движением руки отобрала у Патрисио тарелку с супом, Мануэля и ложку, чем спасла лицо Людмилы от очередного орошения. Сидя в самом удобном из имевшихся в комнате кресел, Оскар наблюдал за этим хоумсуитхоум [104]104
  Здесь:домашняя идиллия.


[Закрыть], одолеваемый ощущением всеобщей сдвинутости, которое появилось у него с выгрузки пингвина и броненосцев в Орли и которое ночные события и это утро отнюдь не помогли рассеять; да оно и не было ему неприятно, душа его, как у певца танго, витала между реальностью и радужной дымкой мечты – одним словом, поэт, как говорили ему, надрываясь от хохота, товарищи по, вероятно, уже разогнанному взашей Обществу зоологии.

– Международная комиссия юристов публикует доклад о пытках, – перевела Сусана. – Женева, точка, тире. Она (МКЮ) опубликовала в среду доклад об исключительной жестокости – почему исключительной, скажите на милость? – / Черт, переводи без комментариев, приказал Патрисио. / Путака париока, сказала Сусана, которая, наряду с другими пятью языками, владела волапюком, об исключительной жестокости пыток, применяемых к оппозиционерам и почти двенадцати тысячам политзаключенных, которые, согласно ее данным, имеются в Бразилии.

– Двенадцать тысяч? – спросил Эредиа, входя с огромной коробкой конфет для Мануэля, который был обездвижен Гладис со всей ее аэронавтической сноровкой и вмиг изверг изрядное количество супа, как только понял, что саго не идет ни в какое сравнение с тем, что его ожидает в розовой коробке с зеленой лентой. – Я бы сказал, двадцать тысяч, но для международной комиссии и это неплохо. Продолжай, детка.

«В докладе, основанном главным образом на документах и свидетельствах, тайно переданных из тюрем или сообщенных докладчикам Комиссии бывшими узниками, которым удалось бежать, утверждается, что пытка, превращенная в «политическое оружие», систематически применяется, чтобы заставить узников говорить, но также как «метод переубеждения». Мать одного студенческого лидера сообщает, что начальство лагеря для интернированных на «Острове цветов» взяло себе в обычай приводить в комнату свиданий какого-нибудь изувеченного парня, „чьи неуправляемые движения и следы перенесенных пыток должны побудить родителей, явившихся на свидание со своими детьми, убеждать их активно сотрудничать со следователями"».

– «Отец, а правда, что в Америке не жизнь / а рай, как говорят? – продекламировал Эредиа. – Хотел бы ты туда? / О да! И не мечтай / Карман пошире раскрывай. / Не выйдет ни фига». В этом шуточном стишке звучит некое предостережение, мать твою, прости, Господи. Продолжай, сестренка.

Оскар слышал голос Сусаны, видел руку Гладис, которая забавлялась волосенками Мануэля и вливала в него суп с неподражаемой ловкостью, чувствовал, как Патрисио весь напрягся, а вот появились Гомес и Моника, и пошли быстрые вопросы и беглые взгляды на него и на Гладис, главных жертв пингвина, на них, детей полнолуния, ибо отныне все для них превратится в ограду с битым стеклом, и, крепко взявшись за руки, они должны будут бежать, пробивать отверстия, жить в долг, чертов пингвин, подумал Оскар, расслабившись и глядя на Гладис с чувством, похожим на гордость, на подтверждение надежды. «В докладе указывается, что пытки, как правило, применяются с научным обоснованием (какая проституция языка в этом газетном жаргоне, с возмущением подумал мой друг, они путают спорт или технику с наукой, и в это злополучное словцо вливается все дерьмо, по сути, ею заслуженное, когда она забывает о своем назначении делать что-то, достойное нас, людей, а не роботизировать нас, и так далее, ох, хо, хо, куда тебя занесло) и сообщается, – перевела Сусана, повышая голос с явным намерением либо заставить их помолчать, либо прекратить чтение, – сообщается, что в числе наиболее распространенных методов: пытка водой (голову узника многократно погружают в ведро с помоями, или с экскрементами, или с мочой), пытка электротоком (прикладывание электродов к гениталиям, к ушам, к ноздрям или под веки), пытки морального плана (пытают ребенка на глазах у матери или мужа и жену в одном помещении)». Только подумать, что если бы это появилось как простое сообщение корреспондента «Монд», господа из моего милейшего посольства завопили бы, что это клевета, сказал Эредиа. Они уже это сделали, поправил его Маркос, который, войдя по-кошачьи бесшумно, уселся на пол у окна. Сегодняшняя «Монд» как раз извещает, что Международная комиссия попросила у твоего посольства в Женеве передать ей ноту, в которой министр юстиции Бразилии – завидная должность в данных обстоятельствах – энергично протестует против упомянутого доклада и утверждает, что в Бразилии нет политических заключенных. Вот, возьми, остальное прочтешь сам. – Будете вы так любезны, чтобы дать мне закончить? – сказала Сусана. – «Комиссия также указывает, что в военной тюрьме в Бело-Оризонте имеются полицейские собаки», – очень удачное сочетание, правда? – «специально выдрессированные, чтобы вгрызаться в самые чувствительные части человеческого тела. В участках ДОПС (федеральной гражданской полиции) Сан-Паулу среди «обычных» методов пытки числится вырывание ногтей или раздавливание детородных органов. В Сан-Паулу, Куритибе и Жуис-ди-Фора некоторых заключенных жгли газовой горелкой».

Отключившись от общего гула, от визга Мануэля, тре-бующего конфет, от инстинктивного жеста Эредиа, мягко гладящего себе левое предплечье, которое год назад именно в Сан-Паулу of all places [105]105
  Здесь:только подумать (англ.).


[Закрыть]ему медленно ломали в трех местах, моему другу удалось внимательно прочесть вывод доклада, простую заключительную фразу, которую следовало бы повторять днем и ночью по всем радиоволнам, во всех изданиях и всем, кто владеет пером (хотя перьями ныне уже не пишут, проклятый язык, сплошные анахронизмы):

ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ ЦИВИЛИЗОВАННЫХ СТРАН

ИМЕЕТ ТЕПЕРЬ ПОДЛИННУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ

С ПОМОЩЬЮ ПОСТОЯННЫХ И ТОЧНЫХ РАЗОБЛАЧЕНИЙ

ЗАСТАВИТЬ ПРЕКРАТИТЬ БЕСЧЕЛОВЕЧНОЕ ОБРАЩЕНИЕ,

ЖЕРТВАМИ КОТОРОГО ЯВЛЯЮТСЯ МНОГИЕ МУЖЧИНЫ

И ЖЕНЩИНЫ БРАЗИЛИИ [106]106
  Этому пассажу во французском тексте доклада предшествует не переведенный Сусаной фрагмент следующего содержания: «Доклад, в котором подробно перечисляются государственные учреждения, осуществляющие репрессии, завершается выводом: „Нельзя надеяться на либерализацию репрессивного аппарата ввиду всевозрастающего числа центов, чиновников и офицеров, виновных в мучительстве своих сограждан. Для них единственный путь избежать наказания, уж не говоря о мести сограждан, это продолжение, а также усиление репрессий. Однако пытка нуждается в молчании соучастников, в робости свидетелей, и маске нормального обращения"». Прим, автора.


[Закрыть].

* * *

Мадам Франк поднялась наверх позвать ее к телефону, и голос Франсины зазвучал в вонючей кабине кафе на улице Леклюз, ее голос, словно только что надушенный и приглаженный, донесся до меня в этот закуток, где смердело из соседней уборной, ну, конечно, она придет, но почему Монмартр, а впрочем, да, она возьмет такси, нет, ты неисправим, да, да, через полчаса. И я знал эти полчаса: еще один общий осмотр внешности, прическа, чулки, бюстгальтер, зубы, возможно, она сменит белье или подумает, какую надеть блузку и юбку, попутно улаживая с мадам Франк неотложные дела. Я ждал ее за четвертой рюмкой коньяка, смеркалось, было тепло и многолюдно, группы алжирцев двигались к Пигаль или к площади Бланш, вечер со своим обычным неоном, хрустящим картофелем, шлюхами в каждом подъезде и в каждом кафе, час безумцев в этом самом личном, самом погруженном в себя городе мира.

– Я спою тебе танго, – объявил я ей, когда мы наконец выбрали дешевый ресторан на бульваре Клиши. – Пока у меня есть только текст, но ты увидишь, мелодия придет за ужином, вопрос времени. Начало я украл из какой-то песенки Риверо, ты, конечно, его не знаешь, он наш, буэнос-айресский. Слова такие: «Я ее встретил в борделе и в чужих объятьях», погоди, сейчас переведу, начало простое и ясное, но потом идет плюришанина, как сказал бы Лонштейн, впрочем, его ты тоже не знаешь.

– Верно, это одна из причин, чтобы тебе напиться, – сказала Франсина. – Но, позвав меня, ты поступил неправильно, я для спасательных мер не гожусь, я сама в конце концов стану пить бенедиктин рюмку за рюмкой, и, поверь, завтра мне будет не очень хорошо.

– Спасибо, – сказал Андрес, целуя ее руку, нежно пахнувшую смягчающими кремами, – ты славный старый товарищ, ты пришла, чтобы быть рядом с тяжелораненым, ты готова отдать свою кровь для переливания и дежурить у его одра. Не бойся, я не буду слишком тебе надоедать, я позвал тебя, чтобы ты по крайней мере знала, что вы обе, как всегда, были правы. О, о, не строй вопросительную рожицу, вы обе, Людмила и ты, – воплощение здравого смысла в этом городе, заботливая рука, которая раскрывает зонтик, отодвигает в сторону швейную машинку и не спеша проводит метелкой по анатомическому столу.

– Если хочешь, я уйду.

– Да нет же, любовь моя, напротив, я спел тебе соответствующий пассаж танго, теперь мы будем впихивать в себя две дюжины устриц, а они, как учит Льюис Кэрролл, само терпение, и я надеюсь, они услышат, как мы заговорим о вещах более приятных.

– Не хочешь, не рассказывай, мне все равно. Я тоже буду пить, наверное, это единственное, что я могу сделать.

Франсина всегда такая, когда я называю ее старым товарищем – самое, по-моему, нежное обращение, но именно оно ее раздражает; хотя слова вроде «любимая» или «дорогая» теперь уже не употребляют во французском, их-то она в глубине души жаждет услышать между строк, когда я с ней говорю и к ней обращаюсь, и, конечно же, мы любим друг друга, мы любовники, но я думаю, что угадываю лучшее в ней (или во мне? Поосторожней с замаскированным эгоизмом!) в такие вот вечера, когда я полупьян и грущу и не вижу никакой иной цели, кроме моих маленьких радостей в виде Пьера Булеза, или Лютославского, или японского кино, тогда мне нужна Франсина как отсрочка реальности, щепотка марихуаны, благодаря ей я могу несколько часов парить, лежа навзничь, отчужденный от себя, но лицом к небу, от которого я не в силах отказаться, в этом прекрасном мире тысяча девятьсот семидесятого, столь ужасном для миллионов людей, о чем меня извещают газеты. Старый товарищ прижимается щекой к моему лицу, она знает, что я болен оттого, что здоров в мире больных, она думает, что дистанция между юным Вертером и не столь юным Андресом Фавой короче, чем кажется, просто мифы, и табу, и причины раздирать себе грудь меняются, вчера человек страдал от невозможности утолить жажду высокого, сегодня он страдает на рубеже между двумя мирами (между тремя, сказал бы Патрисио, а с этого утра и Людмила), и она испытывает ко мне вежливую, меланхолическую жалость, потому что у людей вроде нее нечистая совесть контролируется разумной диалектикой, помогающей жить, любить меня без иллюзий, вот как теперь, au jour le jour [107]107
  Изо дня в день (франц.).


[Закрыть].

Проглатываются одна за другой терпеливые устрицы, течет дружелюбный разговор о Буче, о Маркосе, о рискованной операции, которая вскоре должна свершиться в каком-то доме в Веррьере и в которой я, естественно, не приму участия, зато примет его, прямо и косвенно, Людмила, и Франсина слушает и, осторожно извлекая каждую устрицу из ее последней бессмысленной крепости, пьет охлажденное белое вино, и снова пьет, старый товарищ, она права, мы оба напьемся допьяна. Но я полагаю, Людмила знает, что делает, говорит Франсина. Согласен, малышка, однако, заметь, меня не покидает впечатление, что каким-то образом это для нее некое утешение и что она, объясняя причину своего прихода к Буче, видела ее скорее во мне, чем в себе самой, ну словно передавала мне послание от Маркоса, – подумай же, каково это слышать послание с подобной вестью. Они тебя еще ждут, сказала Франсина. Не очень-то ждут, сказал я. Как знать, сказала Франсина, проводя ладонью по моему лицу, во всяком случае, у тебя еще есть время, и есть здесь я, чтобы заполнить его словами, пока ты продолжаешь тосковать по ней. Я ухожу, сказал я, не хочу, чтобы ты чувствовала себя солдатом Армии Спасения в квартале грешников. Я пойду с тобой, сказала Франсина, и буду на каждом углу читать тебе проповедь, жаль, что не пришли музыканты и у меня нет ни листовок, ни фуражки, ни пояса. Ох, дуреха же ты, старый товарищ. Вот так-то лучше, сказала Франсина, эта последняя устрица твоя, не поливай ее лимонным соком, она и так со слезой.

* * *

Мой друг мог бы, на свой, довольно-таки причудливый лад, помочь Маркосу объяснить все про муравьев Людмиле, внимательнейшей ученице, лежавшей ничком голой в сладкой полудреме, однако все слышавшей, блуп, конечно, она ловила каждое слово Маркоса, пока дымок сигареты рисовал узоры на его лице и волосах, а рука его медленно двигалась с ягодиц к пояснице Людмилы, блуп, и, уж конечно, мой друг мог бы представить себе встречу Гада и Муравьища в половине первого в ресторане на Елисейских полях (данные Люсьена Вернея, который был приставлен к Гаду хвостом, и уж поиздержался он в этом заведении), все это сложилось бы в многоплановое и многокрасочное видение – муравьи и сам Гад, не говоря о Гадихе и о Муравьище, – и в нем фантазии моего друга сочетались бы с самыми точными данными, сообщенными Маркосом Людмиле, например, о том, что Муравьище проходил тренировку в Панаме у янки, что в его background [108]108
  Фон (англ.). Здесь:прошлое.


[Закрыть]пять убийств, совершенных собственноручно, активное участие в репрессиях, основанных на преподанной ему в школе технике, и подпольная штаб-квартира (при снисходительном подмигивании со стороны префектуры французской полиции, предупрежденной не менее красноречивым подмигиванием с Кэ-д'Орсэ) где-то в седьмом округе Парижа, столицы Франции и колыбели революции, вдохновленной – надо это признать – революцией в Соединенных Штатах, которые столь умело натренировали Муравьище, дабы он сражался против латиноамериканских революционеров, вот тебе логика истории, заметил Маркос, но не будем заниматься философией, полечка, для этого есть Тойнби и еще много-много других. Разумеется, думал мой друг, приводя в порядок записи о ленче в ресторане, Гад – это главный и супернациональный начальник, он «супер» везде, меж тем как Муравьище командует только муравьями разных категорий, отмеченных в гадско-муравьиной органиграмме, где, возможно, мой друг напозволял себе ужаснейшие терминологические вольности, например, указав «муравьеминетов» и «муравьекратов», каковых, пожалуй, в действительности нет, тогда как специфические функции других категорий давали основание называть их муравьишками, муравьеминимами или муравьекрофонами. Но откуда они берутся, как живут? спросила Людмила. Они выползают из очень многих муравейников, и, чтобы их все охватить, тебе понадобилось бы истыкать флажками весь континент Христофора Колумба, есть предположение, что они возникли как своего рода интернациональная бригада, да простит мне та, настоящая, – на совещании в Баркисимето, в котором участвовали латиноамериканские военачальники и некий Пилкингтон У. Берлингтон, представитель Линдона Джонсона, с портфелем, набитым деньгами. Идея заключалась в том, чтобы создать механизм контроля и подавления очагов агитпропа и революционных плацдармов в странах Западной Европы, где, как ты знаешь, много нас, перебивающихся на стипендии, на папашины денежки или обмывающих покойников, как Лонштейн. Первым Гадом был некий Сомоса, который, вопреки фамилии, не имел ничего общего с тем Сомосой, но тоже был сукиным сыном, и муравьи оберегали его, как мать родную, три года. Теперь вот появился другой, он уже два года живет в Париже и, естественно,

* * *

– Ай, как в этом городе трудно жить, – пожаловалась Гадиха, – я ничегошеньки не понимаю в ихних меню, все на французском, выбери мне ты что-нибудь, в чем нет холестерина, а то я потом разбухаю, как бочка.

– Я рекомендовал бы вам ребрышки аньо, сеньора, – сказал Муравьище.

– Ребрышки кого?

– Поросенка [109]109
  Перевод неправильный: «аньо» от франц. agneau – ягненок.


[Закрыть], голубка, – перевел Гад. – Послушайся совета Ихинио, а себе возьму кассуле тулузен [110]110
  Cassoulet toulousin – рагу из фасоли с кусочками филе гуся, утки, циннии или баранины (франц.).


[Закрыть], как тут написано, блюдо тяжеловатое, но мне говорили, что оно хорошо действует на… – вы меня поняли, Ихинио? – глядите, как покраснела моя хозяйка – ну, ну, брось, от Ихинио у нас нет секретов.

– Ай, Бето, какой же ты бесстыдник, – сказала Гадиха.

– Дон Гуальберто умеет жить, – сказал Муравьище, – а что до ребрышек, сеньора, так они ягнячьи, нежные, пальчики себе оближете. А на десерт я бы вам присоветовал

* * *

Да, это проблема, однако мой друг не слишком принимает ее всерьез и по-своему забавляется, ибо когда требуется оживить диалог в ресторане (конечно, ресторан «Фуке», еще бы!), решить, в каком стиле будут разговаривать Муравьище и Гад, к какой культурной (вернее, некультурной) категории их причислить, к какому сословию или лингвистической зоне их отнести

их будет слушать мой друг, который, в конце-то концов, портеньо и в вопросах устной речи разрубает гордиевы узлы одним ударом кинжала, и поэтому получается так, чтов секторе его друзей Эредиа и Гомес или Маркос (а иногда даже Ролан и Моника) разговаривают на его карточках в том же стиле, что же касается Гада и Муравьища, они не его друзья, и никто не станет тратить бешеные деньги в ресторане «Фуке», чтобы узнать, как они на самом деле треплются, – уж не говоря об опасности, что какой-нибудь муравьишка нокаутирует тебя где-нибудь в уборной столь изысканного заведения, – так что мой друг развлекается, придумывая в этом эпизоде что на ум взбредет. И кроме того, есть другая проблема, эта уже серьезная и щекотливая

* * *

– Они прекрасно знают, что мы планируем Бучу, – сказал Маркос, – один из людей Люсьена Вернея пять месяцев тому назад сбежал в Марокко. Люсьен меня предупредил, но было уже поздно, чтобы замести кое-какие следы, тот тип, кажется, продался Муравьищу, хотя в то время не мог выдать слишком много имен.

– Значит, они такие сильные? – спросила Людмила. – Когда живешь в европейской стране, не верится, что команда иностранцев-головорезов, ты же меня понимаешь.

– Ба, вспомни историю с Бен Баркой или корсиканцев, которые тоже в своем роде иностранцы и создают преступные группы, чтобы эксплуатировать парижских проституток и сутенеров. Вспомни бывших колонистов Алжира, анклав внутри другого анклава, да, древние были правы, Птолемей правильно угадал, что все концентрично, полечка, а Коперник, если поразмыслить, дал маху. Что касается нас, то до сих пор мы все равно могли

серьезная и щекотливая, это проблема политических тем, которых все время касаются Гад и Муравьище, не говоря о Гомесе и Патрисио, те, ясное дело, ни о чем другом не толкуют, и мой друг в этот час решительно отказывается записывать их речи по причинам достаточно уважительным, хотя, быть может, и достаточно легковесным; мо сути, он повинуется жизненной и вместе с тем эстетической необходимости, ибо то, о чем ведут речь Гомес и Маркос (и дополняющая их беседа Гада и Муравьища), это темы общедоступные и распространенные, телеграммы в прессе, новости по радио, социокультурные сюжеты, доступные любому, и тут мой друг задумывается, например, о том, что во многих романах ради более или менее ценной фабулы надо претерпеть разговоры и доводы и контрдоводы об отчуждении, о третьем мире, о борьбе вооруженной и мирной, о роли интеллектуалов, об империализме и колониализме

– Масла сливочного, пожалуйста, поменьше, – сказала Гадиха.

когда все-это либо 1) читателю неизвестно, и тогда наш читатель – простофиля, заслуживающий таких романов, чтобы узнать, что к чему, либо 2) прекрасно известно и, главное, включено в его повседневное восприятие истории, посему и в романах можно считать это само собой разумеющимся и продвигаться к областям, более им свойственным, то есть менее дидактическим. И поскольку мой друг думает о книгах и романах лишь как о метафорической основе для своих взглядов на мнемонические записи, он вскоре покидает эту тему, более чем изжеванную в Латинской Америке, придя к выводу, что все давно известное скучно и что, вместо этого, надо уделять больше внимания фактам, ведь должно многое произойти, и я не знаю, видали ли вы, дон Гуальберто, это сообщение, сказал Муравьище, протягивая ему газету, после блюда сыров, которые, по словам Гадихи, были прогорклые.

– Ты лучше прочти это по-испански, потому как Мадалена не больно кумекает Франсе, – сказал Гад.

– Ладно, «Оссерваторе романо» сурово осуждает похищения дипломатов.

– Какая прелесть! – сказала Гадиха, всплеснув руками.

– Да, сеньора, Ватикан отреагировал, пусть поздновато, но все же. Вот что говорит падре Мессиноне, кто он, не знаю, «о насильственных действиях, совершаемых в Латинской Америке против представителей ФРГ или других стран. – Нарушаются фундаментальные права человека, пишет эта духовная особа»

– Вот-вот, – говорит Гадиха.

«и эти действия являются „агрессией против суверенитета Государства, представляемого данным дипломатическим деятелем"»

– Давно пора, – сказал Гад.

«как понимала это уже греческая цивилизация в весьма отдаленную эпоху».

– Полковники знают, что делают, – сказала Гадиха.

* * *

– Очень характерно, че, – одобрил Патрисио. – Продолжай переводить этому парню, а ты, Мануэль, если ты опять порвешь мне газету, я заставлю тебя ее слопать, и начнем мы с библиографического раздела, он самый нудный.

– Не ссорься с моим сыном, – сказала Сусана. – «Нарушаются фундаментальные права человека, и эти действия являются агрессией против суверенитета Государства, представляемого данным дипломатическим деятелем, как понимала это уже греческая цивилизация и в весьма отдаленную эпоху».

– Ну да, при царе Горохе, – сказал Оскар, – это надо же, как только затронут их священные порядки, тут сразу вытаскивают на свет бессмертную Грецию, тысячелетнюю Индию и императорский Рим. Хватит, детка, не сверли меня лазером своих черных глазищ, продолжай, мы здесь сидим тихо, как в церкви, это стоит отметить.

– Пошли вы все куда подальше, – посоветовала Сусана, – вам еще повезло, что я как переводчица – истинно святая, чтобы уж продолжить твой образ. Ладно, слушайте: «Никакой довод, никакое стремление протестовать или критиковать политические и социальные структуры», уж извините за ошибки в согласовании, перевожу слово за словом, «даже если их (структуры) рассматривать как угнетающие и несправедливые, не могут оправдать в моральном и юридическом плане, например, похищение послов и дипломатов. Тот…»

– Одно другого стоит, – сказал Маркос. – Ну ясно, в моральном и юридическом плане.«Установленный порядок – изящный оборот, чтобы скрыть страх перед великим взлетом и генеральной уборкой. Если бы у них и впрямь было желание защитить законность как залог нормальной жизни общества, еще куда ни шло. Но я, например, знаю одного адвоката в Санта-Фе, который был, по сути, доволен, что Эйхмана повесили, но в то же время скрежетал зубами от ярости – так как похищение этого субъекта он считал преступлением с юридической точки зрения. Не могу сказать, что я восхищен его позицией, но она логична и последовательна. Отвратительно здесь то, что на самом-то деле эти попы не защищают законность, а просто наложив ли в штаны от страха перед тупамаро и другими партизанами, что же касается морали, на которую ссылается длиннополый, так мы знаем, какую мораль они защищают. Продолжай, Сусанита, дальше самое интересное.

– «Тот дипломатический деятель

– «…который действует в рамках международного права, – прочитал Муравьище, – не несет никакой ответственности перед населением принявшего его государства».!

– Еще бы, – сказал Гад.

– «Он не обязан исправлять недостатки существующей там системы».

– Великолепно, – сказал Эредиа. – Никто от них не требует, чтобы они что-то исправляли, че, посмотрим, неужто кто-то видит в них каких-то апостолов.

– Последняя фраза, – прорычала Сусана. – «Их убийство или похищение в политических целях – это преступление особенно тяжкое по своему влиянию на межгосударственные отношения».

– Он хочет сказать, на межгосударственные отношения между Пентагоном, компанией «Сименс», полковниками и швейцарскими банками.

– Ясное дело, – сказала Гадиха. – Куда же мы катимся, если опять начинаются такие истории, как была с ребенком Линдберга, ты помнишь, Бето, мы тогда еще молодые были, но какой это был ужас, Пресвятая Дева, ох, дай воды, мне что-то нехорошо.

– Спи, полечка, хватит задавать вопросы учителю, уже звенит звонок на переменку.

– Блуп, – сказала Людмила, садясь на корточки, – но сперва ты мне объясни про выкуп, то есть кого вы потребуете освободить и что будет, если другая сторона этого не выполнит.

– Завтра я тебе покажу список, Оскар и Эредиа привезли имена, которые у нас еще не значились, ты же знаешь, как быстро список увеличивается. Моника готовит материал для газет.

– Да, но в случае, если…

– Этот случай еще далеко, полечка. Спи.

* * *

– Я не хочу иметь неприятности с Аппаратом, – сказал Гад, и Муравьище вмиг понял, что все дальнейшее будет приказом, хотя говорится под glace aux parfums des iles [111]111
  Мороженое с ароматом островов (франц.).


[Закрыть]и кофе с марочным коньяком. – Они встревожены прямо-таки массовыми похищениями и знают, что здесь имеется активно работающая группа.