Текст книги "Двуликий любовник"

Автор книги: Хуан Марсе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Марес очень мало рассказывал о своей жизни. Я вышла замуж за незнакомца. Присаживайтесь, пожалуйста.

– А что бы вам хотелось узнать? – Он не спеша уселся в кресло, немного повернув голову и глядя на нее здоровым глазом. – Я знаю об этом доходяге все.

Норма села на диван, поджав ноги, и взяла сигарету, которую он ей предложил.

– Спасибо. Скажите, он и вправду был сиротой или просто не хотел говорить о своих родителях?

– Его мать крепко выпивала, сеньора Норма. Отца у него не было, вернее сказать, он сам не хотел, чтобы кто-то знал про его отца. Он был сыном фокусника.

– Сын фокусника! Какая прелесть!

– В этом нет ничего прелестного, крошка, – неожиданно брякнул он на чистом каталонском. «Осторожнее, придурок», – огрызнулся чей-то голос, и внезапно он понял, что не знает, кому этот голос принадлежит, смешался и почувствовал головокружение: ощущение собственного «я» распалось, он вновь оказался на неизвестной земле. Так прошло несколько томительных секунд.

Он протянул спичку. Не заметив его промаха, Норма закурила и задумчиво произнесла:

– Раз уж вы начали... Теперь я понимаю, что Жоан многое унаследовал от этого... фокусника.

– У-у, вы совсем его не знаете, сеньора. Ваш Хуанито Марес – это просто китайская головоломка, ребус, сказочный герой, выдуманный мечтательным парнишкой с улицы Верди. Бред самого Мареса.

– Все может быть. Но его любовь ко мне была настоящей. С самого первого дня.

– Верно, сеньора. Но ему не повезло...

– Не повезло? Вы говорите о нем так, словно его нет в живых.

– Для меня он уже мертв, сеньора. Мне очень жаль его, но все, что с ним произошло, – его рук дело. Этот парень всем морочил голову и теперь за это расплачивается. Я считаю себя его лучшим другом, единственным, кто нашел с ним общий язык, но, честно говоря, даже я вряд ли смогу помочь ему. С каждым днем мы понимаем друг друга все хуже и хуже. Нам с ним, сеньора, не по пути: у меня еще все впереди, а он уже свое отгулял. – Он с некоторым кокетством откинул голову, поправил повязку, коснулся резинки на затылке и добавил: – А как вы думаете, сеньора, стал бы нормальный человек простаивать на улице с аккордеоном – непрерывно, день за днем, и так до самой смерти? Единственное, что роднит меня с ним, – воспоминания и больше ничего. Видели бы вы, как он опустился! Такой красивый, умный и культурный каталонец!

– Да, но... Он слишком серьезно все воспринимал.

– Теперь он – куча дерьма на углу, старая развалина.

– Разве можно так говорить! И все же мне нравится, как вы рассказываете о Жоане. Очень занятно у вас получается, – мягко произнесла она и почесала лодыжку. Ногти на ее руках и ногах были покрыты светлым прозрачным лаком. – Хотите что-нибудь выпить?

– Рюмочка хереса не помешает.

Норма позвала служанку и попросила бутылку хереса и две рюмки. Некоторое время она молчала. Удобно свернувшись на диване и обхватив руками колени, она зачарованно смотрела на своего гостя.

– Вы меня заинтриговали, сеньор Фанека, – помолчав, произнесла она. – По-моему, в глубине души вы презираете Жоана.

– Я люблю его, как родного брата, но меня просто тошнит, когда я вижу, что он с собой творит.

– Я много раз спрашивала себя, чем он занимался, когда я оставила его, как выкрутился... Короче, что за жизнь он вел.

– Он не любит говорить об этом. Кушот, его приятель по невзгодам, рассказывал, что он чинил электропроводку в доме.

– Одного не могу понять: как он умудрился так стремительно впасть в нищету, в убожество... Непостижимо, – добавила Норма, немного удивляясь собственным словам, – почему он превратился в уличного музыканта, почему с утра до вечера торчит на улице.

– Да он и сам не знает. Говорит, что однажды утром, проснувшись на улице Вальден, он посмотрел на себя в зеркало в ванной, и зеркало его похитило. Это его собственные слова. Он не мог убежать оттуда, из зеркала, как ни старался: ноги словно приросли к полу, представьте себе, сеньора. И говорит, что два с половиной часа простоял там, в ванной, глядя на свое отражение, а потом надел старое тряпье, пару развалившихся башмаков, купил подержанный аккордеон, сел на ступеньках в метро, постелив перед собой газету, и принялся играть. Вот так это началось. Можете себе вообразить, сеньора?

Норма почувствовала, что с ней творится нечто необычное. На нее навалилось невыносимо тягостное чувство. Служанка принесла херес, и Норма наполнила рюмки – сперва своему гостю, потом себе – и, сдерживая волнение и трепет, попросила, чтобы он рассказал о Жоане что-нибудь еще. Она внимательно слушала его еще около получаса, и постепенно у нее возникло ощущение, что непроницаемый и холодный Фанека говорит о своем друге как о чем-то нереальном, словно о привидении или ряженом на карнавале. Окутанный облачком сигаретного дыма, он описывал ей квартал, где стоял дом Мареса, его пьющую мать и мальчишек из их шайки, неизвестного отца, которого на самом деле все отлично знали, этого фокусника Фу-Цзы, уличное детство, тайны чревовещания и акробатические номера, выступления в роли Тореро в Маске в кафе кинотеатра «Селекто» – номер, который придумал сам Mapec, – в сороковых годах коплы [20]20
  Копла – испанская народная стихотворная форма, четверостишие-восьмисложник.


[Закрыть]и пасодобли в костюме тореро с маской на лице имели успех... Он рассказал об их детских выдумках и фантазиях, вспомнил отливающие золотом крыши Виллы Валенти, огромный эвкалипт в саду с бесконечной оградой, их сумасшедшие трюки на роликовой доске, Курящего Паука, маленький театр, организованный прихожанами, любительскую труппу в Грасии, хор «Орфео» и «Ла-Виолету», роль первого любовника, смерть матери, встречу с Нормой в актовом зале «Друзей ЮНЕСКО»... Он говорил о прошлом Мареса сдержанно и отчужденно, без малейшего сочувствия, словно речь шла о человеке, с которым он одно время был очень близок, а потом совсем разошелся.

– Да, вы действительно его лучший друг, – заметила Норма.

– Я был им.

– Иначе вы не знали бы о нем столько всего. – Норма помолчала, внимательно разглядывая собеседника. Она хотела что-то добавить, но он встал с кресла и немного прошелся по гостиной: легкая хромота, левая рука в кармане, в правой рюмка хереса, голова горделиво откинута, – он догадывался, что им любуются.

– А что это за тореро в маске? – спросила наконец Норма.

– Когда Маресу было четырнадцать лет, он уже декламировал стихи и умел играть на аккордеоне, – продолжал он. – Всему этому он выучился у одного артиста варьете, бывшего исполнителя хоты [21]21
  Хота – арагонский народный танец.


[Закрыть], с которым пару лет жила его мать. У него был громкий сценический псевдоним – Маньо Золотые Ноги. Мальчишкой Марес работал в гараже сеньора Пратса, затем – помощником электрика, но быстро все это бросил, мечтая посвятить свою жизнь чему-нибудь серьезному. Маньо, у которого всюду были связи, помог ему организовать выступления в кинотеатрах «Селекто» и «Модерно», где по окончании фильма артисты устраивали спектакли. На афишах он значился как Тореро в Маске – он и вправду прятал свое лицо под маской, но мы-то его сразу раскусили, – сказал Фанека. – Он играл на аккордеоне в костюме, расшитом блестками, читал испанские стихи и пел пасодобли. Парень всем пришелся по душе, но карьера его так и не состоялась: у матери и ее сожителя появилась дурацкая идея включить в его репертуар каталонские стихи и сарданы, и это обернулось провалом. Однажды в кинотеатре «Селекто* на улице Майор-де-Грасия маленького тореро освистали, и это нанесло такой удар его самолюбию, что он больше не захотел появляться на сцене в костюме с блестками.

– Какая необыкновенная история! – воскликнула Норма.

– Неудивительно, что Марес вам никогда этого не рассказывал. Он не любил вспоминать о своих поражениях. Да, еще кое-что, чего вы наверняка не знаете: на свет он появился, сложенный пополам.

Норма расхохоталась:

– Что вы такое говорите?

– Пусть я сдохну на месте, если это неправда.

– Когда дешевое вино ударяло его матери в голову, – оживляясь, продолжал Фанека, – она частенько рассказывала, что Марес родился совсем не так, как другие дети, а как положено настоящему акробату: вылез, сложенный пополам, головой и задницей одновременно, как эти девушки, помощницы фокусников, которые спокойно влезают в коробку из-под туфель, засунув голову между ног.

– Это просто невероятно! – изумилась Норма. – Никогда не слышала ничего подобного.

– Правду вам говорю, сеньора, все было именно так.

С его лица не сходило высокомерное и немного снисходительное выражение, которое волновало Норму. Казалось, время от времени он специально хотел, чтобы она не до конца верила его словам, всему его виду, словно существовала другая правда, гораздо более глубокая и увлекательная, которая пришлась бы ей по вкусу куда больше.

Снова наступило молчание, и они, не говоря ни слова, смотрели друг на друга. На мгновение Норма сняла очки, протерла их платочком и сказала:

– Может быть, поговорим теперь немного о вас?

– В моей жизни нет ничего занятного.

– Вы можете ошибаться. Сколько вам лет, Фанека?

– А сколько бы вы дали?

– Вы моложе Жоана. Может быть, лет сорок...

– Около того.

– Знак зодиака?

– Близнецы.

– О, двойная натура!

– Точно. У меня все двойное, кроме глаз.

– Как же в вашем возрасте, прожив всю жизнь в Барселоне, вы умудрились не заговорить по-каталонски?

– Я много лет работал в Германии...

– Даже если так, – настаивала Норма, – вы наверняка помните хоть что-нибудь. Ну, говорите, не стесняйтесь. Вы действительно ничего не можете сказать?

– Нет, сеньора, честное слово.

– Прямо-таки ничего-ничего-ничего? Не верю.

Похоже, игра забавляла ее. Смеясь, она продолжала:

– Не говорите только, что вы не можете произнести даже словечка. Смелее!

– Ну ладно, раз уж вы так настаиваете... Я еще мальчишкой выучил одну штуку... Я много раз слышал это от соседа, ужасного пошляка.

– Что же это такое?

– Я, сеньора, очень плохо произношу по-каталонски. И мне как-то неловко.

– Разумеется, у вас акцент, но это мелочи, и нечего тут стыдиться.

– Дело, сеньора, не только в акценте...

– Ну, так давайте же, не бойтесь!

– Ладно, сейчас.

Он пару раз кашлянул, уселся в кресле поудобнее, выпрямился, пристально посмотрел Норме в глаза, стараясь пронзить своим взглядом толстые стекла ее очков, и чужим, хрипловатым голосом робко произнес на каталонском:

– Крошка, сделай-ка мне по-французски.

Норма сидела не шелохнувшись. Она даже не моргнула.

– И это все? – спросила она наконец. Улыбка сошла с ее губ. – Я имею в виду ваш словарный запас. Хотите еще хереса?

Она встала наполнить рюмки. Чтобы не заслонять свет и не пролить случайно херес, она обошла стол вокруг и теперь стояла к гостю спиной, чуть наклонившись вперед. Белые обтягивающие брюки подчеркивали упругость ее ягодиц. Подставной чарнего оценил своим зеленым глазом всю ситуацию и сказал себе: «Сейчас или никогда». Он принял это решение в последнюю секунду, хотя на самом деле оно было написано на его лице с того момента, как он переступил порог Виллы Валенти. Он не спеша встал, подошел к Норме и, не долго думая, положил правую руку ей на задницу. Момент был настолько напряженный, что он почти ничего не чувствовал, но даже в таком состоянии он сумел оценить удивительную упругость ее ягодиц, их свежесть и молодость. К его удивлению, задница Нормы показалась ему приветливой и незнакомой, словно он касался ее впервые и она никогда не была в его власти. Рука неподвижно покоилась на теплой поверхности, и он терпеливо ждал развития событий. «Худшее, что меня ожидает, – думал он, – это не пощечина и не шквал оскорблений, а одиночество, которое наступит, когда служанка холодно и вежливо попросит меня покинуть дом...» Однако ничего такого не произошло. Норма спокойно повернула голову и посмотрела на него непроницаемым взглядом своих подслеповатых глаз, спрятанных в стеклянных омутах выпуклых линз, и вернулась к своим рюмкам. Он не почувствовал ни дрожи испуга, ни трепета удивления, ни напряжения враждебности. Она покорно сносила тяжесть его руки, словно происходящее относилось не к ней. Все развивалось стремительно, но ему показалось, что прошла вечность: он чувствовал рядом спину Нормы и, почти не касаясь ее своим телом, вдыхал горячее тепло ее волос и затылка, а его рука осторожно ласкала ее ягодицы. Наполнив рюмки, она не спеша обернулась:

– А вы, оказывается, нахал, сеньор Фанека.

– Я действовал из лучших побуждений, сеньора!

– Да что вы говорите!

– Я не обидел вас?

– Не задавайте идиотских вопросов. – Она села, медленно закинула ногу на ногу и улыбнулась, не глядя на него. – Но больше этого не делайте, тем более в моем доме.

– Вы восхитительная женщина, сеньора Норма.

Она недоверчиво опустила веки.

– Господи! Представляю, что вам обо мне наговорил Жоан...

– Он рассказывал, что вы привыкли управлять мужчинами.

– Звучит как оскорбление. Однако поговорим об этом в другой раз. Вы очень меня развлекли, сеньор Фанека, благодарю вас. – Она встала и протянула ему руку. – Когда я прочту тетради Жоана, я позвоню вам в пансион, и, может быть, у меня появится желание навестить вас. Думаю, будет интересно увидеть улицы, где выросли вы и этот чудак, мой муж.

– Великолепно! И когда это произойдет?

– Пока не знаю. А сейчас – уходите.

Она не проводила его, но в саду он почувствовал, что она следит за ним из окна. Особенно обострилось это чувство, когда он подошел к пруду с зеленой водой, где ему снова вспомнилась проворная золотая рыбка, которая выскользнула однажды из рук Мареса и растворилась в пустоте. «Спокойно, Фанека, – прошептал он, – с тобой этого не случится. Мы же знаем, что ей нравится, она любит, когда плебейский язык вылизывает ее каталонское тело, опытный язык, горячий и шершавый, как у кота, – вот чего она по-настоящему желает, мы-то ее отлично знаем...»

Ощущая на себе пристальный взгляд из окна, неторопливо, изящной походкой он направился по усыпанной гравием дорожке к ограде, где красовался чугунный дракон; легкая хромота, одна рука засунута в карман, мужественный и неотразимый, небрежный и элегантный.

12

Кармен вошла в гостиную, держа руки на талии. Ничего не касаясь, она ловко огибала невидимые для нее предметы и рассеянно улыбалась. Зрелое послеполуденное солнце светило в открытое окно, и ее слепые глаза ориентировались на свет.

– Где вы, сеньор Фанека?

– Здесь, у окна.

– Что вы делаете?

– Гляжу на улицу.

Она молча села в кресло-качалку перед выключенным телевизором. Было слышно, как бабушка спорит на кухне с сеньором Томасом. Через некоторое время Кармен спросила:

– О чем вы думаете, сеньор Фанека?

– Да так, о ерунде. Вспоминаю, как выглядела эта улица много лет назад, когда я был мальчишкой.

– А как она выглядела?

– Столько всего на ней происходило, и не упомнишь... Помню только, что не было всех этих светофоров и машин, которые торчат здесь день и ночь. Остальное позабыл.

– А я забываю цвета, – вздохнув, сказала девушка. – Знаю, что море синее, дерево зеленое, кровь красная, а как выглядят эти цвета, почти не помню... Иногда я их путаю и представляю себе море черного цвета. Просто ужас.

– Подумаешь, – сказал Фанека, желая утешить ее. – Зато представь себе розового голубя. Как красиво!

– Скоро я забуду, как выглядят цветы. – Она задумалась и добавила: – Забуду радугу, сеньор Фанека.

Он посмотрел на нее с сочувствием, но быстро нашелся:

– Да, но заодно ты забудешь кровь и знамена... Нет худа без добра, детка.

– И лица людей начинают стираться, – сказала Кармен.

– Это самое страшное. Почти не помню бабушкино лицо. Годы идут, и черты людей, которых я знала, забываются...

– Может, оно и к лучшему, детка... Столько уродства кругом.

– Только, пожалуйста, не говорите все это бабушке, не хочу огорчать ее.

– Нет конечно, детка.

Кармен покачивалась в кресле, и ее серые глаза часто моргали, словно она хотела поймать солнечный луч.

– Но, знаете, не все так уж мрачно, – улыбнулась она, оживляясь. – Например, я всегда вижу цветные сны.

– Ну вот видишь! Это же великолепно.

– Поэтому я так люблю спать. И фильмы по телевизору, которые вы мне рассказываете, я тоже вижу разноцветными... Вы еще у окна, сеньор Фанека?

– Да, детка, я здесь.

– А что сейчас видно на улице? Пожалуйста, расскажите мне, что вы видите?

Он задумался. Улица, которая когда-то казалась ему веселым серпантином над городом, улица-трамплин его детских грез, была пустынна. Мальчишки не играли на мостовой.

– Зеленый кот перебегает улицу, – сказал он наконец задумчиво. – Остановился на тротуаре напротив бара и лижет лапу. А розовый голубь прилетел сюда, на окошко и не улетает. Смотрит на тебя, детка.

– Обманщик, – засмеялась девушка.

13

Прошло несколько дней. По утрам Марес играл на аккордеоне на Рамбле. После полудня он уходил домой, и под вечер аккуратный и изящный Фанека, отпуская комплименты сеньоре Лоле и Кармен, появлялся в пансионе «Инес». На нем был неизменный коричневый полосатый костюм и черная повязка на глазу, которую он носил с гордостью и некоторым вызовом. Примерно через неделю необычайное творение Мареса стало все более и более вытеснять своего создателя: с каждым днем Фанека появлялся в пансионе все раньше, сначала – часам к пяти, затем его распорядок постепенно изменился, и наконец он стал возвращаться в пансион сразу после обеда.

Марес смутно чувствовал, как день ото дня его собственная личность все больше тускнеет и расплывается. Может быть, главным было то, что и нищий уличный музыкант тоже оказался вымышленным персонажем и просто был отброшен за ненадобностью: иногда он и двух слов не мог связать по-каталонски, играл на аккордеоне с повязкой на глазу и накладными бакенбардами, и вид у него был отсутствующий. Он объяснял Кушоту, что таким образом внушает прохожим больше сочувствия и, кроме того, лучше видит. Временами Кушот слышал, как он говорит сам с собой, обращаясь к себе так, словно он – это не он, а кто-то другой, далекий и чужой, и тон этих бесед всегда был печален: «Жалко этого козла Мареса, ему, того и гляди, снова рога наставят...» Он курил через мундштук дешевые сигареты, и частенько прихлебывал прямо из бутылки «Тио-Пепе». Выглядел он теперь отнюдь не таким понурым и забитым, как раньше: он выпрямился, походка его стала твердой и уверенной, в движениях появилась вкрадчивость и кошачья мягкость, в голосе – чувственность и достоинство. Благодаря всему этому он казался вполне довольным собой и своим новым положением; причудливая личина и развязные манеры не слишком его тяготили. Его репертуар тоже изменился: теперь он наигрывал пасодобли и андалусские коплы, которые много лет назад стали популярными в исполнении Империо Архентины и Этрельиты Кастро. На груди у него висел кусок картона, на котором было выведено красным фломастером:

Бывший секретарь Пампео Фабры [22]22
  Помпеу Фабра (1868—1948) – каталонский лингвист.


[Закрыть]

глухонемой одноглазый чарнего умоляет о помощи

Кушот к тому времени закончил портрет Фанеки, и Марес отнес его на улицу Вальден, где он изредка появлялся словно привидение. Войдя в квартиру, он краем глаза следил, как в зеркалах проплывало его отражение, тихое, далекое и таинственное. Он чувствовал, как образ Фанеки постепенно пожирает его, как черты андалусийца неудержимо пробиваются сквозь его собственные, и правый глаз не различает уже ничего, кроме мглы.

Вечером в пансионе он полностью становился собой и вел себя уверенно и спокойно. Вернувшись, он первым делом спрашивал сеньору Лолу или ее внучку, не звонила ли некая Норма Валенти. Ответ всегда был отрицательным. Кармен он обычно находил на кухне – она мыла посуду или чистила картошку, а ее серые глаза неподвижно смотрели в пустоту. Иногда он помогал ей вытирать тарелки и шутил с нею. С некоторых пор он ужинал в пансионе, а затем обычно заходил в бар напротив, где играл несколько партий в домино с пенсионерами, которые еще помнили, как он мальчишкой бегал по кварталу со своими приятелями. Жалкий, выцветший образ безумно влюбленного Мареса все реже возникал в его памяти, сама Норма оставалась приятной неизбежностью: совершенно очевидно, что он соблазнит ее как-нибудь вечерком и, скорее всего, это произойдет в его комнате в пансионе. Однако часто Фанека не мог даже вспомнить, как и когда он все это задумал. Тогда он говорил себе, что ему остается только ждать.

Как-то само собой получилось, что слепая Кармен и ее мир теней прочно вошли в его жизнь, занимая в ней постепенно все больше и больше места. Когда у Кармен не было никакой работы, она заходила за ним в его комнату или в бар «Эль-Фароль», брала его за руку и, трогательно умоляя, вела в гостиную, садилась в кресло, и он принимался рассказывать ей фильмы, а если не было фильмов – описывать рекламу или еще что-нибудь. Этот сложный искусственный мир, полный голосов и чарующих мелодий, эту неведомую жизнь, окрашенную во всевозможные цвета, Кармен улавливала лишь как смутный отголосок, едва поспевая за его бледным, ускользающим мерцанием. И открывал для нее этот мир мягкий, властный голос Фанеки, который в эти часы приобретал особый тембр и глубину: больше всего Кармен любила, когда ей рассказывали фильмы, а сеньор Фанека рассказывал их просто потрясающе, он помогал ей видеть и чувствовать, описывая не только героев, декорации и костюмы, но и объясняя эмоции, самые сокровенные мысли и переживания. Сеньор Томас и сеньор Альфредо, два старичка-пенсионера, которые тоже любили посидеть в гостиной перед телевизором, утверждали, что сеньор Фанека так хорошо рассказывал происходящее на экране, что фильмы в его пересказе только выигрывали и слушать их было гораздо интереснее, чем смотреть. Эти щедрые похвалы льстили Фанеке, хотя он подозревал, что старики просто хотели приободрить девушку. Она так сильно увлеклась фильмами с комментариями, что иногда Фанека даже пытался увильнуть от этого занятия, ставшего для него обязанностью. Но если он ненароком заглядывал в гостиную и видел, как одинокая Кармен сидит перед телевизором и жадно пьет губами его свет, тщетно пытаясь нарисовать в воображении то, чего ей не удавалось увидеть глазами, или судорожно сжимает пульт, меняя программу за программой в поисках голоса, который заинтересовал бы ее, его охватывала жалость, и дело кончалось тем, что он садился рядом и объяснял происходящее на экране. По вечерам, когда после ужина он сидел в баре «Эль-Фароль» за партией домино, в дверях рано или поздно появлялся сеньор Томас или сеньор Альфредо, отыскивая его глазами: девочка спрашивала, не хочется ли ему посмотреть сегодняшний фильм? Кто еще расскажет ей о том, что творится на экране...

– Вы такой терпеливый и внимательный, сеньор Фанека, – сказала Кармен однажды вечером. – Не думайте, что я ничего не замечаю.

– Зови меня, если я тебе понадоблюсь.

– Я так люблю фильмы, сеньор Фанека...

– Точно, я заметил.

– Знаете, мне очень хочется кое-что сделать. Можно?

– Что именно, детка?

– Я хочу потрогать ваше лицо. Узнать, какой вы.

– А каким ты меня представляешь?

– У вас доброе лицо. Высокий, худой, смуглый... Но мне нужно знать наверняка...

Она подняла руку и кончиками пальцев осторожно, словно прикасаясь к чему-то хрупкому или обжигающему, легонько провела по его лицу, задержавшись на мгновение на изгибе орлиного носа, высоких скулах, бакенбардах, здоровом веке и, наконец, на черной повязке, закрывающей глаз. Замерев и чуть дыша, глядя на свое отражение в ее серых глазах, он отдался этим нежным прикосновениям, словно диковинному ритуалу. Дотронувшись до повязки, рука дрогнула.

– Не бойся, детка, это я, – сказал он нежно, – Фанека, Фанекилья...

– Вы видите только одним глазом?

– Чтобы видеть то, что нужно, нам с тобой на двоих вполне хватает и одного.

С улицы доносился собачий лай и детские крики. Кармен подошла к окну и прижалась лбом к стеклу.

– Что там? – спросила она. – Почему кричат дети?

– Голубь сидит на тротуаре и не может взлететь, – объяснил Фанека. – Собака на него лает, а дети ее науськивают...

– Пойдемте лучше к телевизору, – перебила девушка и села в кресло. – Пожалуйста.

Зеркала придуманы одиночеством, подумал он, увидев ее сидящей перед экраном.

– Пожалуйста, сеньор Фанека... Где вы?

– Я здесь, детка.

14

Почти каждое утро Фанека заходил в квартиру на улице Вальден. День за днем приходилось исполнять унылую повинность, которая становилась все более тягостной: превращаться в оборванного уличного музыканта и играть на аккордеоне в компании Кушота и горбуна Серафина.

Где-то в начале июня уличный музыкант перестал каждое утро появляться на Рамбле. В то же самое время Хуан Фанека занял место на площади Лиссепо: расшитый блестками костюм, аккордеон и черная маска. Он больше не видел ни Кушота, ни Серафина. В магазине театральных принадлежностей в Равале он приобрел поношенный бирюзовый костюм тореадора, расшитый золотом, одолжил у Мареса аккордеон и решил зарабатывать себе на жизнь где-нибудь поближе к пансиону. Стоя на краю площади, он наигрывал замысловатые сарданы и «Cant dels ocells», а на плакате, висящем у него на груди, было написано следующее:

Переодетый Тореро в Маске

благодарит каталонцев за их легендарную щедрость

Вопреки всем ожиданиям, странное сочетание испанского костюма и каталонской музыки, корриды и сарданы быстро завоевало симпатию и интерес прохожих – выручка значительно увеличилась, хотя и оставалась меньше прежней.

Примерно в то же время, как-то в воскресный полдень, сводив Кармен на прогулку в парк Гюэль, Фанека нанес свой очередной визит в дом на улице Вальден, который оказался последним, хотя тогда он еще не знал этого. Он хотел забрать кое-что из нижнего белья, принадлежавшего некогда Маресу, навестить сеньору Гризельду и подарить ей портрет, который Кушот нарисовал углем на листе картона. Напоследок, прежде чем навсегда исчезнуть из ее жизни, он собирался еще разок побывать у нее.

Квартира Мареса выглядела опрятно, все было на своих местах, но собственный дом показался ему чужим, нежилым и холодным. Он напоминал логово, давно заброшенное и забытое, хотя в пыльном воздухе ему еще виделись миражи страсти, которые когда-то поселились здесь вместе с тяжелым мороком разочарования.

За окном по-прежнему падали плитки, зловещее строение громоздило в сумерках свои обшарпанные стены, изъеденные проказой бастионы лжи. В кухне на столе лежала записка от домработницы, в которой она просила сеньора Мареса сообщить о себе что-нибудь. Украдкой Фанека поглядывал на свои отражения в зеркалах, он все сильнее чувствовал себя наглым самозванцем, бесцеремонно вторгшимся в тихое убежище, где обрел приют кто-то одинокий и глубоко несчастный. Войдя в спальню, он увидел лежащую на кровати розовую шелковую рубашку, а на ней – пять чистых банковских чеков, подписанных Маресом, и записку:

«Дорогой Фанека!

Оставляю тебе мою любимую рубашку, я помню, что она тебе всегда очень нравилась и ты мечтал носить ее. Оставляю тебе также несколько подписанных чеков, потому что у меня есть подозрения, что твои денежные дела идут не лучшим образом, тем более что последнее время у тебя появились новые расходы. И вообще забирай из этой дыры все, что захочешь, мне теперь все равно... Я с некоторых пор неважно себя чувствую, похоже, у меня начинается что-то вроде склероза. Боюсь, что со дня на день со мной может приключиться нечто ужасное. Но я все время помню о тебе. Твой верный друг обнимает тебя и желает удачи. Марес».

Задумавшись, он стоял у кровати. Подняв чеки, аккуратно сложил их и положил в карман, затем взял розовую рубашку и, не в силах сдержаться, уткнулся в нее лицом и заплакал.

15

– Привет, Гризи!

– Господи, кого я вижу!

Вдова страшно обрадовалась его приходу. Она только что вышла из душа, на ней была резиновая шапочка в зеленый и желтый цветочек и купальный халат вишневого цвета. Она положила руки ему на плечи, и его окутал свежий аромат одеколона. У Фанеки была сумка с вещами Мареса, а под мышкой – свернутый в трубочку рисунок Кушота. Она пригласила его пройти, угостила холодным пивом с соленым миндалем и даже хотела оставить его пообедать, но он отказался и вручил ей свой портрет, нарисованный углем. Сеньора Гризельда осталась очень довольна и пообещала вставить его в рамочку и повесить в гостиной, а потом слегка пожурила его за то, что он совсем позабыл ее и столько времени не показывался.

Впрочем, ее негодование быстро улеглось, поскольку у нее появился новый друг и она чувствовала себя вполне счастливой. Его звали Рафаэль, он тоже был кассиром, и они встречались вот уже два месяца. Он, конечно, не был таким галантным, статным и красивым, как Фанека, и у него не было ни зеленых глаз, ни вьющихся волос, но он был добрым человеком и обращался с ней очень нежно.

– Честно говоря, с тех пор, как с нами это произошло, – прибавила она, сдерживая сладкую улыбочку, – с тех пор, как мы пережили это приключение, моя жизнь совершенно изменилась. Я словно проснулась от какого-то кошмара или что-то в этом духе. Я больше не чувствую себя одинокой, и вдобавок я похудела. Взгляни на меня, радость моя, полюбуйся на мою фигуру. Сбросила пятнадцать килограмм, и все у меня теперь просто замечательно.

– Я рад за тебя, Гризи, – сказал он довольно сдержанно.

– И, представь, я больше не работаю кассиршей в этом проклятом кинотеатре. Я теперь продаю карамель и шоколадки в вестибюле клуба «Колизей». Вообрази только!

– Потрясающе.

Он чувствовал себя подавленным, словно больным, и она заметила это.

– Какой-то ты грустный. Что с тобой, дорогой?

Фанека вздохнул.

– Я только что от твоего соседа.

– А, этого твоего друга. – Она презрительно скривила ротик, ее полненькая, белая, словно фарфоровая, ручка взяла соленый орешек, но снова положила его на тарелку. – Ты все про того пьяницу с аккордеоном, который сам с собой разговаривает. Последнее время он почти не появляется. Как-то раз я видела, как он шел по Галерее Восторгов, словно за ним кто-то гонится, он был похож на испуганное привидение. Но мне его нисколечки не жалко. Он пошляк и грубиян.

– Он обошелся со мной как последняя сволочь, Гризи, – сказал Фанека. – И знаешь, как я отплачу ему? Найду подходящий случай и трахну его жену... Вот так-то, Гризи. Такой вот я ему друг.

– Подожди, но ведь ты говорил, что жена его бросила!..

– Черт бы меня подрал! – кивнул Марес задумчиво. – Сказать по правде, мне очень жаль его, этого чокнутого дуралея. Не мог/ понять, как он может до сих пор что-то чувствовать к этой бабе, зная, что она просто потаскуха. Тем более что они не живут вместе вот уже несколько лет... Все это очень огорчает меня, Гризи. По-моему, дрянная история.

– А он знает, что у тебя на уме?

– Наверняка. Хочешь посмотреть, что мне подарил этот козел? – Он достал из сумки шелковую рубашку и протянул ее вдове. – Вот, смотри. Настоящий козел.