Текст книги "Двуликий любовник"

Автор книги: Хуан Марсе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Будьте поосторожнее, вы же мне туфли чистите, а не ногу, – тихонько произнесла она.

Рибас, который уже давно заметил ошибки нерадивого чистильщика, спросил:

– Вы, должно быть, новичок в этом деле, приятель?

Марес покашлял и, не поднимая лица, простуженным и разбитым голосом проговорил:

– Не ругайте меня, сеньор, и не торопите, пожалуйста. Я работаю, как могу. И вы меня простите, сеньора. – Он быстро взглянул на Норму единственным глазом и вновь опустил голову. – Дела мои, сеньоры, из рук вон плохи, денег совсем нет, вот я и взялся за щетку и гуталин... Я за всю свою жизнь ни одного башмака не почистил. Я пока еще не навострился, но клянусь вам, что скоро эти туфельки засверкают, как золото. Правду вам говорю. Такие славные зеленые туфли, такие хорошенькие. А если вам что не понравится, подайте мне хоть сколько-нибудь и отпустите на все четыре стороны.

Норма рассеянно слушала этот простоватый хриплый голос. Рот ее слегка приоткрылся, над верхней губой выступили капельки пота. Она неподвижно смотрела на его затылок, туда, где завитки смоляных волос плотно прижимала закрывающая глаз черная повязка. Она вновь почувствовала, как легкий холодок пробежал по внутренней поверхности ее плотно сжатых бедер.

– Не спешите, – сказала она, – у вас все отлично получается, и у нас много времени.

Она попросила Рибаса, чтобы он наполнил ей бокал, а Мирея вновь заговорила о Жоане Маресе и его головокружительном падении на дно жизни.

– Учитывая столь пылкую любовь, – рассуждала Мирея, – трудно представить, как ему удалось исчезнуть из жизни Нормы, так и не попытавшись ни разу даже увидеть ее.

– Он пробовал, когда-то давно, в самом начале, но я не хотела с ним видеться, – ответила Норма. – Поговорим о чем-нибудь другом. Кстати, Мирея, если ты как-нибудь зайдешь за мной в офис, мы сможем вместе пообедать. Как ты на это смотришь?

– Честно говоря, я до сих пор не представляю, где этот твой офис находится.

– Будьте добры, сеньора, – пробормотал чистильщик – Потерпите минутку...

Он снял с ноги Нормы туфлю и, чтобы не пачкать больше ее чулок, принялся чистить туфлю на весу, сжав ее в руке. Никто не обратил на него внимания. Однако ловкости эта маленькая хитрость ему не прибавила. Норма поставила разутую ногу на упор и размяла пальцы. Марес видел, как просвечивает сквозь матовый чулок красный лак на ногтях. Он различил крошечный, словно детский, ноготок мизинца, смутно розовеющий сквозь черный шелк. Эта деталь потрясла Мареса. В его памяти немедленно ожили воспоминания об их уютных семейных вечерах, ценить которые он тогда еще не умел, и ему захотелось покорно положить голову на колени Нормы и заплакать.

Задыхаясь под гнетом сплетен и лжи, которые только что градом сыпались на него со всех сторон, он рассеянно слушал, как Норма рассказывала что-то про свою работу в отделе культуры при Женералитате, где она занималась лингвистическими исследованиями, изучением миграции в Каталонию и языковой политикой. Ее нежный и глубокий голос напомнил ему солнце и цветы, звон лета над огромным запущенным садом Виллы Валенти... Сейчас Норма объясняла Мирее, что по утрам она обычно приходит в офис в Палау Марк на улице Майорка, где ведет иногда забавные телефонные разговоры с полуграмотными южанами, консультируя их по вопросам перевода на каталонский. Он бережно обул Норму и вновь поставил ее ногу на упор. Заметив, что Марес замер и сидит неподвижно, Рибас наклонился к Норме и прошептал ей на ухо:

– Гляди-ка, этот Квазимодо задремал на твоей чудной ножке.

Голова Мареса склонялась на грудь, измазанные ваксой кисти рук беспомощно свисали вдоль лодыжек Нормы, словно он не знал, что ему делать дальше. Несколько секунд он был совершенно неподвижен, а затем произнес чужим хриплым голосом:

– Еще пару минуточек, сеньора.

Норма не взглянула на него и ничего не сказала в ответ. Взгляд ее сквозь толстые стекла очков казался чужим и отрешенным. Тассис что-то объяснял Мирее о работе Нормы, о ее друзьях-социолингвистах:

– Это все сложнее, чем может показаться, дорогая. Норма собирает анкетные данные и занимается нашим с тобой каталонским языком. Изучает языковые конфликты. Это когда два языка, скажем каталонский и испанский, сталкиваются и взаимодействуют друг с другом. Такие вещи происходят с каждым из нас – ведь мы говорим на разных языках – и во всем нашем обществе. Мы и есть то самое место, где два языка встречаются друг с другом.

– Короче, – перебил его Рибас, – ее работа – два языка в живом контакте.

– Ты полный идиот, – рассмеялась Норма.

– Смейся, смейся, – сказал Тотон Фонтан. – А меня лично уже достала вся эта чертова нормализация, в которую угодил наш каталонский язык.

– Ну так иди подучи его, – откликнулся Рибас. – Тебе не помешает.

Тотон попросил счет, и Джорджина заявила, что пора уходить, поскольку ни супруги Багес, ни Валльс-Верду так и не появились. В этот момент Норма почувствовала на своем колене что-то тяжелое и горячее и поняла, что одноглазый чистильщик, прильнув лбом к ее ноге, тихонько плачет. Обжигающая волна едва прикрытого порыва отчаяния, излившегося в сдавленных рыданиях, проникала в нервные волокна любимой и вожделенной ноги, достигая самого сердца Нормы. Ей захотелось немедленно отпрянуть, но она сдержалась Никто ничего не замечал, вокруг продолжалась оживленная болтовня. Казалось, чистильщика с минуты на минуту хватит удар. Его горбатая спина содрогалась от плача, руки бессильно повисли, выпустив щетку и бархотку, грубые дрожащие пальцы растерянно и беспорядочно касались вымазанных гуталином лодыжек Нормы. Некоторое время, сама не понимая почему, Норма сидела неподвижно с закрытыми глазами, удерживая в памяти образ этой сокрушенной лохматой головы, прильнувшей к ее пылающему колену. Наконец она открыла глаза и погладила кончиками пальцев жесткие кудри.

– Эй, что с вами, любезный? – Она растерянно поглядела на своих приятелей. Нога ее оставалась на упоре, а к ее колену по-прежнему прижимался скорбный лоб незнакомца, который страдал, вероятно, от того, что не мог обслужить Норму как следует...

– Не переживайте, у вас все хорошо получилось... Послушай, Эудальд, – она умоляюще взглянула на Рибаса, – скажи что-нибудь, прошу тебя...

– Успокойтесь, приятель, не надо так расстраиваться, – сказал Рибас и легонько похлопал его по плечу, чтобы он наконец оставил в покое колено Нормы. Бедняга даже не шелохнулся.

– Вы просто замечательный чистильщик, – воскликнула Мирея Фонтан, сдерживая смех.

– Конечно, – поддержал ее Тассис, – эти зеленые штиблеты никогда еще так не сверкали.

Но чистильщик по-прежнему был безутешен. Уткнувшись в ноги Нормы лбом с черной повязкой, он горько рыдал, протягивая к ее прекрасному колену дрожащие пальцы, будто боясь прикоснуться. Рибас опять похлопал беднягу по плечу, чтобы оторвать его от Нормы, – но все было тщетно.

– Все из-за вашего упрямства, – с досадой пробормотал Рибас. – Зачем браться за щетку, если это не ваше ремесло?

– Он же объяснил нам, Эудальд, – возразила Норма с упреком. – Не надо об этом.

– Да он просто псих!

– Оставь его в покое. И заплати, будь добр.

Она еще некоторое время терпела горячий лоб возле своей ноги и робко протянула пальцы к черным волосам, не осмеливаясь прикоснуться. Рибас хотел было посильнее хлопнуть нервного чарнего, но сдержался и протянул ему монету в пятьсот песет.

– Вот, возьмите. И купите себе «Комфорт», будет меньше проблем с обувью...

Горбун поднял над склоненной головой дрожащую, испачканную гуталином руку, но денег не взял. Он поправил на затылке повязку, осторожно снял ногу Нормы с упора, подобрал тюбик с кремом, щетку и бархотку, уложил все это в саквояж, понуро поднялся с пола и, ни на кого не глядя, поспешил восвояси.

Часть вторая

Бывают времена, когда чувствуешь, что раскололся вдребезги, и одновременно видишь себя стоящим посреди дороги и разглядывающим обломки, прикидывая, можно ли сложить их снова и что из этого выйдет.

Т.С. Элиот

1

Невеселые будни, наступившие вслед за спектаклем в «Кафе-де-ля-Опера», усилили тоску и беспокойство Мареса, и он сотни раз проклинал себя за малодушие, за глупые слезы, которые проливал перед Нормой и ее приятелями. Саквояж, парик и бакенбарды пришлось вернуть Серафину, и в течение всей той серой и ветреной недели Марес один или в обществе Кушота целыми днями играл на площади Реаль и на улице Порталь-дель-Анжел, то и дело скрываясь от дождя в переходе на станции метро «Каталуниа». Выручка его в этот период составляла около двух-трех тысяч песет, намного меньше обычного, но с наступлением теплых дней дело пойдет лучше.

По вечерам, вернувшись домой, он ложился рано, но уснуть не мог. Он вставал, наливал себе рюмку и, включив радио, слушал музыку. Стоя глубокой ночью возле окна, Марес задумчиво смотрел на две тонкие параллельные полоски шоссе и неоновую рекламу TV3, посылающую в бездонное небо навстречу звездному свету свое искусственное обманчивое мерцание. Весь мир, даже его убежище на улице Вальден казались ему коварной ловушкой. «Чертова плитка, которая падает в ночной мрак, – говорил он себе, – это осколки моего мозга, эти сети, натянутые там, внизу, так и ждут моего падения...» Мысли о Норме и о том, как завладеть ею, были полны отчаянной, мрачной решимости.

Как-то в субботу, одолеваемый неосознанным желанием, а может просто от скуки, он надел коричневый полосатый костюм, розовую рубашку и, глядя в зеркало, вновь заменил свое лицо рожей Хуана Фанеки: бакенбарды, черная повязка на одном глазу, другой – смеющийся и зеленый да кучерявый парик, – вышел на Галерею Восторга и, лукаво улыбаясь краешком рта, позвонил в дверь вдовы Гризельды.

– Привет, Гризи. – Он игриво ущипнул ее за подбородок.

Она только что вернулась с работы, из своего кинотеатра, и как раз кипятила воду, чтобы выпить чаю с лимоном: ее сильно продуло и теперь познабливало.

– Только не целуй меня, дорогой, – поспешно предупредила она, едва он подался вперед, – я могу тебя заразить.

Она по-прежнему сидела на строгой диете и похвасталась, что сбросила уже больше трех кило. Сеньора Гризельда налила чай, и они принялись неторопливо беседовать о непостижимых судьбах некоторых одиноких людей и о медленном, загадочном и необратимом разрушении их дома на улице Вальден – символе мечты и свободы, рассыпающемся в прах. Внезапно ему захотелось поговорить с ней о Жуане Маресе, жильце из квартиры «Б» на ее этаже. Он рассказал, что они дружили в детстве и теперь, мол, ему невыносимо видеть, какую жизнь он ведет, ведь раньше Марес был тонким и образованным человеком, правда невезучим и не от мира сего... Внезапно Марес ощутил, что, отмежевавшись на словах от уличного музыканта и его страданий, он воспрял духом. Он спросил о Маресе сеньору Гризельду, но та брезгливо поморщила носик:

– Не очень он мне по душе, дорогой. Честно говоря, я его просто не выношу, – добавила она неохотно. – И не потому, что он уличный музыкант и ходит в лохмотьях... Просто он пьяница и свинья, и у него нет ни капли достоинства. И не нравится мне, как он на меня смотрит.

– Ты права, Гризи. Бедняга катится вниз, увязает на самом дне жизни, а все потому, что его бросила жена.

– Да что ты говоришь? Несчастный! – вздохнула вдова. – И все же знаешь, он какой-то циничный. Посмотри на него, как он одет! Можно подумать, что он спит на улице. А известно тебе, сколько он зарабатывает в день с этим аккордеоном? Очень даже неплохо, я-то знаю. Один приятель покойного мужа тоже вот так зарабатывал, с саксофоном. И на те монетки, которые ему бросали, в один прекрасный день открыл винный магазинчик в районе Сантс...

– Наш-то дуралей, – произнес он задумчиво, – целыми днями вкалывает. Не знает, куда девать свою жизнь.

– Ну, если не знает... Ладно, раз он твой друг, буду теперь смотреть на него другими глазами. – Сеньора Гризельда добродушно улыбнулась, и ее проворная рука, полненькая и розовая, взялась за ручку чайника. – Может, еще чайку, душа моя? Как там твои анкеты?

– Я больше не работаю на Женералитат, – оживившись, ответил он, шепелявя на андалусский манер. – Я теперь продаю венецианские жалюзи. Мне везет, Гризи.

Маска уже начинала тяготить Мареса. Чувствуя, что кто-то словно дергал его за невидимые нити, как марионетку, а он лишь безвольно подчинялся, он в какой-то момент сделал робкую попытку раскрыть свою игру. Но вдова была с ним так заботлива, внимательна и нежна, что ему вдруг стало жалко всех троих: ее, Фанеку и себя самого. Он простился и ушел.

Но вместо того чтобы идти домой, он спустился на лифте вниз, зашел в кафе напротив, сел за стойку и заказал стакан вина, потом еще один и еще два. Он просидел там до закрытия. Оставшись в полном одиночестве, попытал счастья на игровом автомате, из которого доносилась странная музыка, что-то причудливое и космическое. Он почувствовал себя бодрым, отдохнувшим, вполне довольным собой, своей хитростью, и сноровкой, и этой странной железкой, издающей необычную музыку, и чья-то невидимая рука словно похлопывала его по плечу, подбадривая: «Если ты превратишься в другого, оставаясь при этом собой, ты никогда не будешь одинок».

2

Он все больше и больше чувствовал, что кто-то чужой постепенно вытесняет его из него самого и управляет его действиями. Иногда Маресу казалось, что тело больше не принадлежит ему, что оно становится более грузным и крепким, и в то же время в нем появляется удаль и фация, ему приходилось приспосабливаться к чужому течению мыслей и к непривычному подергиванию глаза, чего у него никогда раньше не было. Однажды вечером в конце марта, когда Марес играл на углу улиц Портаферриса и Дель-Пи, он отложил аккордеон, вошел в магазин и попросил бутылку белого вина. Он заплатил и вышел, но, пройдя метров десять, остановился и вернулся в магазин.

– Слушайте, – обратился он чужим, сильным и сочным голосом к продавцу, который продал ему бутылку. – Это не вы случайно отпустили вино нищему с аккордеоном?

Продавец мрачно осмотрел его с головы до ног:

– Черт возьми, так это ж вы и были.

– Вот эту бутылку?

– Что за фокусы, приятель?

– Знаете ли, у парня с аккордеоном сейчас неприятности. Я только что столкнулся с ним на улице и...

– Не желаю слушать этот бред. Вон отсюда!

– Погодите, – продолжал Марес с сильнейшим южным акцентом, – ему нечем открыть бутылку, и мне – тоже. Дайте открывашку, пожалуйста.

– Убирайтесь!

– Не очень-то вы вежливы.

Он отправился искать Кушота, чтобы вместе распить вино, но не нашел его. На улице Ферран он остановился у витрины книжного магазина «Аррельс», читая название на корешке одной из книг на каталонском: «Чувства и денежки». Он зашел в магазин и купил книгу, а в придачу к ней – каталонско-испанский словарь.

– Ну, теперь-то я выучусь читать по-каталонски, – объяснил он продавщице. – А то ведь я ни в зуб ногой, сеньора.

На Рамбле уже чувствовалась весна, и его будоражил запах срезанных цветов и чуть подгнившей воды. Он купил букет алых гвоздик и вечером вдел его в дверную ручку квартиры, где жила сеньора Гризельда, с запиской: «Для Гризи от ее Фанеки с уважением».

Как-то раз в субботу вечером, где-то в середине апреля, он играл на аккордеоне напротив Лицео. Внезапно он бросил играть и вошел в обувной магазин. Там он приобрел франтоватые коричневые с белым туфли, остроносые, с высокими каблуками. Затем отправился на улицу Оспиталь в магазин театральных принадлежностей, где продавали грим и парики на любой вкус и размер, и примерил несколько париков, но тот, что с давних пор валялся у него дома, шел ему больше. Он выбрал черные кучерявые накладные бакенбарды, тоненькие усики и резиновые хрящи, которые вставлялись в ноздри и меняли форму носа. Еще ему нужны были клей, карандаши, щипчики и тональный крем. Все вместе это стоило девять тысяч песет – сумма немалая, – и, отложив покупку, Марес сходил в банк за деньгами.

На следующий день, в воскресенье, он играл на площади Реаль, дожидаясь Кушота и Серафина, которые все не приходили. День стоял серенький, временами накрапывал дождь. Народу вокруг было мало, только какие-то бродяги, торговцы наркотиками, марокканцы и негры, слонялись, как обычно, под каменными сводами вокруг площади. Марес уже подумывал, не вернуться ли ему домой, как вдруг на него навалилась горькая тоска и невыносимое одиночество, и тут он наконец решился. Засунул в карман выручку, взвалил аккордеон на плечо и отыскал телефонную будку. Сняв трубку, он почувствовал себя лучше. Он набрал номер и стал ждать, пока там, на Вилле Валенти, в полумраке одной из комнат с окнами в сад, может быть даже в спальне самой Нормы, где она завтракала или читала газету, лежа в постели, звонил телефон.

– Слушаю.

– Сеньора Марес дома? – проговорил он, изменив голос до неузнаваемости.

– Простите, кто вас интересует? – спросил женский голос с экзотическим акцентом, по-видимому служанки.

– Мне нужна сеньора Норма Валенти.

– Как ваше имя, сеньор?

– Она меня не знает. Скажите ей, что муж просил кое-что передать ей.

Прошло несколько минут. Марес покашливал, настраивая свой голос на южный манер.

– Слушаю!

– Сеньора Норма Валенти? Меня зовут Хуан Фанека, я друг вашего мужа... Простите за беспокойство, сеньора. Мне нужно с вами встретиться.

– Со мной? Зачем?

– Дело важное, сеньора. Не хотелось бы его по телефону обсуждать. Сами понимаете. Хочу поговорить с вами о Жоане Маресе.

– С ним что-то случилось?

– Боюсь, что он сходит с ума, сеньора.

– И что?

– Вы ведь знаете, какую жизнь он ведет.

– Немного.

Норма помолчала, хотя ее одолевало любопытство. Марес подождал мгновение и продолжил:

– Вы и знать не желаете, как он? Поверить не могу! – Его голос дрогнул, и он продолжал чуть хрипловато: – Вас это совершенно не волнует? Вам совершенно все равно, как живет этот бедолага, которого несчастная любовь лишила благополучия и рассудка, и он теперь со своим аккордеоном попрошайничает на улицах Барселоны?..

– Да, конечно, но только я не представляю, как ему помочь...

– Боже мой, до чего ж неблагодарны женщины!

– Он по-прежнему живет на Вальден, дом семь?..

– Да, но ведь это ваша квартира.

– Ах, вот в чем дело. В таком случае передайте ему, чтобы он не волновался, я не собираюсь выгонять его. Я ведь обещала оставить ему эту квартиру, пока он не подыщет себе что-нибудь другое. Не знаю, что еще я могу сделать.

– Выслушайте хотя бы его друга.

– Пожалуйста. Но Жоана я видеть не хочу.

– Он это прекрасно знает. Я приду один.

– Что же вас интересует?

– Он очень просит, чтобы я забрал одну вещь, которую он забыл на Вилле Валенти много лет назад... Альбом наклеек «Барабаны Фу-Манчу». Он хранил его с детства, у него с ним связано много воспоминаний. Вы помните этот альбом?

– Кажется, он унес его отсюда вместе с горой книг, когда мы переезжали на улицу Вальден.

– Жоан уверен, что он остался у вас.

– Раз так, его давно съела моль Не представляю, где он.

– Он сказал, чтобы вы посмотрели на нижних полках в библиотеке, где ваш дядя хранил карты.

Норма вздохнула.

– Хорошо, я посмотрю.

– А в обмен он хочет передать вам одну вещь, которая вам понравится.

– Мне?

– Это сюрприз. Специальный подарок от Жоана. Вам обязательно понравится. Когда мы можем встретиться?

Он услышал, как Норма вздохнула, и у него замерло сердце. Она ответила не сразу:

– Это так важно?

– Вопрос жизни и смерти, сеньора.

– Ладно, не преувеличивайте. Дело в том, что я уезжаю и вернусь только в следующем месяце. Подождите, я загляну в записную книжку... – Она на несколько секунд смолкла, и он жадно пил ее тихое дыхание, трепет нежного рта, прижатого к трубке. – Да, вот, нашла. Приходите тринадцатого мая, в пятницу, часам к восьми вечера. Подходит?

– К вам домой? На Виллу?..

– Да, Жоан вам объяснит, где это. Всего доброго.

– Я знаю этот дом, сеньора, хотя уже целую кучу лет там не был. Всего хорошего. И счастливого пути...

Но, не дослушав его, Норма повесила трубку.

3

Тетрадь 3 Золотая рыбка

На бульваре Маре-де-Деу-де-Монсеррат есть особняк в стиле модерн. Этот дом с позолоченными башенками прячется под сенью сосен и елей и отгорожен от улицы бесконечно длинной оградой. На дворе лето 1943 года – ты еще не родилась, любовь моя... В неторопливых сумерках того далекого лета башенки сверкают, как чистое золото, и мы, оборванные уличные мальчишки, слоняемся вокруг таинственного дома и мечтаем о приключениях.

Особняк, о котором идет речь, называется Вилла Валенти; чуть позже он превратится в маленький рай, подаренный мне судьбой – прости, любовь моя, эту заносчивость, – там ты родилась четыре года спустя. Эта роскошная вилла и поныне украшает наш квартал и мои воспоминания. У массивных ворот из кованого железа красуется крылатый дракон, попирающий чугунные лилии; в драконьей пасти желтеет гнилой мандарин, насаженный на острый, как кинжал, язык. Самый настоящий мандарин. Интересно, кто его туда запихнул? Я хочу есть и сейчас его слопаю, говорю я Фанеке, нашему главарю. Одна половинка мандарина выглядит вполне сносно, и у Фанеки тоже текут слюнки. Мы бросаем монетку, и мандарин достается ему... Тот лучезарный воскресный вечер, когда я впервые вошел в сад возле особняка, я помню так, словно это случилось сегодня. И попал я туда не как уличный воришка, а как гость. Все началось еще накануне, в субботу. Я снова вижу, как мы, местная шпана, карабкаемся на решетчатую ограду и тайком обрываем эвкалипты, склоненные под тяжестью осенних листьев, похожих на медные стилеты. Давид, Хайме, Рока, Фанека. Еще не решено, как провести вечер: обшарить парк Поэль и Лысую гору или покататься по улицам на роликовой доске. Давид предлагает сходить в пансион «Инеc», на кухню: вдруг кухарка, сеньора Лола, угостит нас чем-нибудь в полдник. Трое соглашаются и уходят, а мы с Фанекой остаемся полноправными хозяевами роликовой доски – настоящего метеора с колесами-подшипниками, рулем-веревкой и тормозами из старых башмаков.

Удерживая равновесие, я встаю на доску и сперва осторожно еду на ней, а затем проделываю сложный трюк переплетаю руки и ноги и, к изумлению уличных зевак, превращаюсь в Курящего Паука. Фанека – у меня за спиной, вцепившись в меня, щурит глаза навстречу ветру и издает наш боевой клич: «Кроличьи шкурки беру-у-у!» – протяжный крик старьевщика, который обходит квартал за кварталом, скупая за гроши бумагу, тряпье, бутылки и кроличьи шкурки. С давних пор наш любимый маршрут пролегал по улице, идущей круто под уклон от Кармело до собора Саграда Фамилия, откуда мы сломя голову вылетали на улицу Сардения. Но этим летом мы открыли новый путь: по бульвару Маре-де-Деу-де-Монсеррат к Орте. Здесь больше поворотов и больше риска. Еще до улицы Картахена дорога дважды круто поворачивает, а дальше, справа, начинается длинная ограда Виллы Валенти, она тянется вдоль всего тротуара, скрывая за собой тенистый парк. Над кронами деревьев возвышаются отливающие золотом крыши, а чуть поодаль, в сухой каменистой низине притаилась старенькая часовня Гауди, украшенная металлическими масками. Сколько раз мы с Фанекой, взвалив роликовую доску на плечи, слонялись по этой улице и забирались на ограду, стараясь разглядеть среди зеленых ветвей позолоченную крышу особняка и массивные керамические вазы, окружавшие пруд со стоячей водой.

– Когда-нибудь, – сказал однажды Фанека, – я перелезу через ограду и искупаюсь в пруду.

– Размечтался, – ответил я.

– По-моему, в башне никто не живет. Ни разу не видел хозяев.

– Вряд ли. Просто настоящие богачи редко выходят наружу.

Но в этот субботний вечер калитка в сад открыта, и высокий господин в белом костюме и белых туфлях, стоя у калитки, внимательно следит, как вниз по улице летит роликовая доска с двумя оборванцами. Особенно поражает его юный акробат, который, головой вниз, а задом вверх, управляет летящей махиной: мальчик-тарантул, сложенный пополам, с папиросой во рту и голыми ступнями, прижатыми к затылку.

– Посторони-и-и-ись! Береги-и-ись!

Какие-то зеваки на тротуаре тоже замирают и, разинув рот, глазеют на наши сумасшедшие фокусы. На втором повороте улицы Картахена доска сильно забирает в сторону, колеса скребут бортик тротуара, я теряю равновесие, и мы кубарем катимся к подножию ограды, окружающей Виллу Валенти, прямо к сверкающим туфлям господина в белом костюме. При падении мой несравненный Курящий Паук разваливается, но, поняв, что я цел и невредим, я снова превращаюсь в него и подбираю с асфальта папироску. Балансируя и покуривая, я бормочу несколько ругательств и спокойно дожидаюсь Фанеку, который свалился в нескольких метрах позади меня и расшиб коленку. В этот миг на тротуаре раздаются шаги, перед моим носом вырастают белоснежные штиблеты, и я слышу взволнованный голос:

– Ты не ушибся, паренек?

– Нет, сеньор, – отвечаю я, пятясь как рак.

– Где ты научился так скручиваться? Ты работаешь в цирке?

– Меня научил один мамин приятель.

Прежде чем продолжить свой рассказ, я должен кое-что объяснить. Господин в белом костюме обратился ко мне по-испански, потому что услышал мои испанские ругательства. Сам же он был каталонец, как и я. Но все уличные оборванцы, мальчишки из моей компании, были южане из Мурсии или Андалусии. Особенно выделялся Фанека, который родился в маленьком андалусском селении недалеко от Гранады и говорил с таким чудовищным южным акцентом, что его с трудом понимали. Со своими друзьями я всегда объяснялся на их языке. Моя бритая голова и оборванный вид довершали картину: элегантный сеньор принял меня за нищего испанца, потомка иммигрантов, какими в то время кишел наш квартал. Однако это было как раз то, что ему требовалось.

– Нам нужен такой парнишка, как ты... Да еще и папиросу держишь ногой. Потрясающе.

– Да, сеньор. Я и на гармошке умею ногами играть.

– Ну и ну! Сколько же тебе лет?

– Десять.

Мало-помалу я освобождаю руки и ноги и принимаю нормальное положение. Подходит Фанека и усаживается рядом со мной, потирая ушибленную коленку. Господин в белом костюме рассматривает меня с большим любопытством. Он высок ростом, у него дружелюбное лицо и пышные седые волосы. Поразмыслив, он спрашивает:

– Откуда ты, малыш?

– Я живу на улице Верди, в верхней части.

– А как тебя зовут?

– Хуан.

– Хочешь заработать дуро?

– А что я должен делать?

– В точности то же самое, только без папиросы. Приходи завтра в пять вечера, и я тебе все объясню.

– Прямо сюда?

– Прямо сюда. Войдешь и спросишь сеньора Виктора Валенти. Это я. Да, и еще кое-что. – Он достал из кармана сложенный вдвое листок бумаги с отпечатанным на машинке текстом. – Это стихотворение на каталонском. Я хочу, чтобы к завтрашнему дню ты выучил его наизусть. Ты ведь говоришь немного на нашем языке?

– Да, сеньор, но очень плохо, – отвечаю я по-каталонски, старательно коверкая слова.

– Это не страшно. Держи, – и он протянул мне листок – Думаю, тебе не трудно будет выучить этот стишок. Он совсем коротенький.

– Да, сеньор.

Все мои мысли заняты обещанными деньгами.

И вот наступает завтрашний день, воскресенье. Я готов намного раньше условленного часа и сгораю от нетерпения. Фанеке тоже хочется пойти, но впервые я не беру его с собой. «Не ходи один, черт возьми! Нарвешься на неприятности!» – «Дурак, ни на что я не нарвусь, – отвечаю я ему, – а вот дуро заработаю».

Причесанный и умытый, в лучших штанах и чистой рубашке, в пять часов пополудни я вхожу в парк за оградой, и Вилла Валенти открывается передо мной как сказочный сон. Посыпанная гравием дорожка выводит меня к шумному сердцу сада: большой лужайке с посаженными деревьями и зеленоватым прудом и дому с нарядным фасадом. Цветники усыпаны прелыми листьями, воздух полон их сладковатым и терпким ароматом. Я вижу автомобили и нарядных гостей, окруженных детьми и собаками; все держатся по-домашнему и разговаривают по-каталонски. Из садовой беседки перетаскивают стулья и скамейки к задней части дома, в большую полукруглую гостиную, где из мебели и драпировки поспешно возводится театральная сцена. Я замечаю человек двадцать взрослых, а еще – дети. Из репродуктора раздается тенор Эмили Вендрейля [15]15
  Эмили Вендрейль (1893—1962) – каталонский певец.


[Закрыть], исполняющего каталонские песни: «Розо, Розо, свет моей жизни...»

Я обращаюсь к господину, который, стоя на стуле, возится с проводкой, и спрашиваю, где можно разыскать дона Виктора Валенти. Господин отвечает мне, что тот репетирует в библиотеке. Листок с выученным стихотворением я держу в руке. Библиотека находится на первом этаже, но прежде чем попасть туда, мне приходится обойти весь дом, и, открыв рот, я разглядываю высокие арки, отшлифованную временем деревянную резьбу, витражи и тончайшие инкрустации, мозаичное изображение Сан-Жорди [16]16
  Сан-Жорди – святой Георгий, покровитель Каталонии.


[Закрыть], и над всем этим – потолок, затейливо украшенный белой лепниной.

– А, наконец-то пожаловал мой андалусский паук, – восклицает сеньор Валенти, когда я появляюсь в дверях библиотеки. – Не обижайся, малыш, я шучу. Проходи, садись вот сюда и подожди минутку.

Сегодня сеньор Валенти одет по-другому: вместо белого костюма на нем одеяние благородного средневекового рыцаря. В руках он держит раскрытую школьную тетрадку, и, заглядывая в нее, дает указания четырем девушкам с длинными волосами, наряженным в туники. Трое актеров, одетые так же, как сеньор Валенти, по очереди читают стихи и в определенном порядке переходят с места на место. Кругом суета, полдюжины мужчин прилаживают парики и накладные бороды, а девушки надевают сверкающие ожерелья и цветочные гирлянды. В библиотеке из двух ширм устроена театральная уборная; посреди нее стоит стол, заваленный одеждой, шпагами, коробочками с гримом, париками и накладными бородами.

Я не понимаю, что творится в этом доме и для чего здесь понадобился я, но мне совсем не страшно. Только много лет спустя до меня дойдет смысл происходящего. В те времена, когда язык и культура Каталонии жестоко преследовались режимом Франко, а каталонский театр был запрещен, на Вилле Валенти, как и в некоторых других домах Эйшамплы, принадлежащих просвещенной барселонской буржуазии, тайно ставились любительские спектакли и проводились поэтические вечера. Их организовывали четверо энтузиастов, отчаянных любителей поэзии, которые открыто отстаивали права каталонцев в сфере финансов, образования, промышленности и торговли. Устраивать вечера и спектакли этим смельчакам помогали их семьи и друзья. Этих обаятельных людей окружала необыкновенная атмосфера спокойствия и доверия – так, по крайней мере, я воспринимал это в свои десять лет, – а все, что происходило вокруг, казалось скромным, но полным пламенной веры тайным обрядом, попыткой поддержать священный огонь родного языка и культуры. Театральные и поэтические вечера, похожие на семейные праздники, уютные и волнующие, стали в то время настоящими «акциями протеста». Виктор Валенти, хозяин дома, был автором и постановщиком спектакля и сам же исполнял в нем небольшую роль. Это была историческая пьеса. Действие происходило в десятом веке, во времена сарацинского ига, на христианско-мусульманской границе в местечке Аноия. Там жили и сражались отважные люди, закаленные в борьбе с маврами. Поэтическая пьеса сеньора Валенти посвящалась историческому подвигу Сан-Жорди и его победе над Чудовищем. Роль Чудовища должен был играть я, мальчик-паук.