Текст книги "Двуликий любовник"

Автор книги: Хуан Марсе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Растолковав актерам все необходимое, сеньор Валенти протягивает мне черные рейтузы и черную майку с длинными рукавами и указывает на ширму: «Ступай туда и переоденься». Новые вещи плотно облегают мое тело, и когда я, тощий и неуклюжий, наконец вылезаю из-за ширмы, то и в самом деле смахиваю на паука. Наряд дополняют черные перчатки и черный платок с дырочками для глаз, завязанный на затылке. Я смотрю на свое отражение в зеркале, и мне становится жутко. Затем сеньор Валенти усаживает меня в мягкое кресло.

– Ты выучил стишок?

– Да, сеньор.

– Тогда прочти мне его.

Я торопливо читаю стихотворение, южный выговор удается мне на славу. Сеньор Валенти делает пару замечаний насчет произношения и интонации и говорит в заключение:

– Пусть тебя не смущает южный акцент, не скрывай его. Это как раз то, что мне надо. Сиди в этом кресле, пока я не приду за тобой. Спектакль вот-вот начнется. То, что ты должен сделать, очень просто: Гийом-де-Медиона и Сан-Жорди, два главных героя пьесы, вот они, – и он указывает на двух актеров, – посадят тебя на большой серебряный поднос и внесут в пиршественный зал. Ты будешь сидеть на подносе и изображать чудовище, спутав руки и ноги, как акробат. Изогнись посильнее, у тебя это хорошо получается: ты должен как можно больше походить на паука. По пьесе ты и будешь тем самым Чудовищем, которого сразит Сан-Жорди. Понимаешь?

– Да, сеньор.

– То есть я хочу, чтобы ты сделал то же самое, что вчера на тележке.

– Да, сеньор.

– Они поставят поднос на стол, и тогда ты должен отползти немного в сторону, как краб, просунув голову между ног. А затем, когда смолкнет музыка, ты распутаешь руки и ноги, встанешь на середину стола и, сложив руки на груди, с выражением прочтешь тот маленький стишок, что выучил наизусть. Я буду рядом и дам тебе знак. Вот и все. Сумеешь сделать, как я сказал? Ты хорошо запомнил?

– Да, сеньор.

– Если все получится, тебя ждет хорошая награда.

И вот почти два часа я сижу как приклеенный в кресле с высоченной спинкой. В библиотеке суетятся незнакомые люди. Я хочу есть, в животе жалобно урчит. В гостиной началось представление. То и дело кто-то из актеров вбегает в библиотеку и тут же выбегает обратно. Раздаются аплодисменты, слышно, как что-то командует сеньор Валенти. Чтобы немного развлечься, я ворочаюсь в кресле, и постепенно начинаю дремать. Неожиданно я просыпаюсь оттого, что сеньор Валенти легонько треплет меня по волосам и говорит: «Просыпайся, малыш, скоро твой выход». Рядом с моим креслом стоит столик с книгами, раскрашенными фигурками и маленьким аквариумом, где судорожно мечется золотая рыбка. Воду аквариума пронзает красноватый солнечный луч, и кажется, что рыбка спасается от пожара. Прижав лицо к стеклу, я не могу оторвать глаз от беспорядочных движений рыбки, пока одна из актрис не заходит за мной и не уводит меня к сцене, где ожидает сеньор Валенти.

– Ты готов?

– Да, сеньор.

– Имей в виду, меня не пугает твой андалусский акцент. Наоборот, чем он сильнее, тем лучше.

– Да, сеньор, – отвечаю я, произнося слова как настоящий южанин.

Спрятавшись за занавесом, я глазею на публику. Дети устроились прямо на полу, у ног взрослых, сидящих в первом ряду. Стоит торжественная тишина, багровое вечернее солнце освещает цветные витражи, актеры играют самозабвенно, и каталонские слова пьесы звучат как торжественные гимны, рожденные на иной земле, в иную эпоху, в иных сердцах. Декорация представляет собой суровый зал с простым деревянным столом, за которым пируют двенадцать рыцарей-крестоносцев, на потолке сияет большая медная люстра со множеством лампочек, похожих на огоньки свечей. Действие близится к концу, и над садом, за цветными стеклами витражей, смеркается. Внезапно, в тот момент, когда я уже готов выйти на сцену, электрический свет гаснет, и пьесу приходится прервать. Вносят свечи и, чтобы как-нибудь заполнить неожиданную заминку, начинают читать стихи каталонских авторов. Медленно умирает день, таинственное мерцание свечей придает всему особенную значительность. Стихи кажутся прекрасными и печальными, в глазах взрослых блестят слезы, а дети смущенно притихли и задумались. Потом вносят десерт, сладкое вино и морсы для малышни – мне достается газировка, а когда зажигается свет, все бурно аплодируют, и пьеса идет своим чередом.

Мой выход в качестве зловредного андалусского паука длится совсем недолго, но публика потрясена. Я прибываю по воздуху на огромном серебряном подносе: черное как смоль чудище, зад над головой, конечности шевелятся, словно крабьи клешни. Мой поднос устанавливают посреди стола, и крестоносцы, сиятельные вельможи из самых знатных каталонских семей, среди которых находится и представитель почтенного рода Валенти, предок хозяина дома, поднимаются со своих кресел на сцене и, полные священного ужаса, взирают на дерзкое плененное чудовище, готовое забегать по столу среди блюд и подсвечников. В этот миг, заметив условный знак сеньора Валенти, я распутываю жуткий узел из конечностей, медленно поднимаюсь, скрещиваю руки на груди и звонким и сильным голосом с легким южным акцентом, который у меня отлично получается, читаю потрясенной публике стихотворение Сагарры [17]17
  Жозеп Мариа де Сагарра (1894—1964) – каталонский поэт и драматург.


[Закрыть], сохранившееся в моей памяти по сей день:

 
Есть в мире чудесная роза,
Каталония – имя ее,
Сан-Жорди прижал ее к сердцу,
в ту розу он страстно влюблен.
Волшебною силою розы
Сан-Жорди на бой вдохновлен,
сраженный копьем смертоносным убит
кровожадный дракон.
 

Перед моим носом падает занавес, лавина аплодисментов завершает пьесу. Сеньор Валенти, автор и постановщик спектакля, выходит со своей труппой навстречу публике. Актеры спускаются к зрителям, все поздравляют друг друга. Я смущен: девочки с любопытством разглядывают меня, умиленные и восторженные дамы осыпают похвалами. Однако очень скоро меня оттесняют в сторону. Я переодеваюсь. В гостиную опять приносят вино и сладости, и мне удается стянуть несколько печений. Сеньор Валенти рассказывает своим приятелям, как он отыскал мальчика, который, летя на роликовой доске, изображал Курящего Паука, словно настоящий циркач.

Чуть позже, когда сеньор Валенти собирается уплатить обещанное, я вдруг начинаю сомневаться: заветный дуро кажется мне ничтожным по сравнению с другой, куда более желанной наградой...

– Чего же ты хочешь?

– Мне очень понравилась та рыбка наверху.

– А ты сможешь ухаживать за ней? Рыбку надо кормить...

– Она мне очень нравится.

Удивленный сеньор Валенти подумал немного, улыбнулся и посмотрел на меня с уважением.

– Ладно, по рукам. Забирай аквариум.

– Спасибо, сеньор.

Я со всех ног бегу за своим подарком. Прежде чем уйти, я сажусь на бортик, окаймляющий пруд напротив фасада, ставлю аквариум на колени и не отрываясь разглядываю блестящую рыбку. По саду бегают малыши, а чуть поодаль чинно прогуливаются юные пары. Над спящей водой пруда мелькают летучие мыши. Я гляжу на свое отраженье и не вижу его.

Темнеет медленно, и кажется, что ночь никогда не настанет. Внезапно дом, словно волшебный дворец, вспыхивает множеством огней, и до меня доносится печальная песня, которую поют едва слышно; она несется от беседки и розовой аллеи, ее подхватывают на противоположной стороне пруда, где гуляют взрослые и бегают дети. Печальные голоса поют о прекрасной, желанной и утерянной родине, о пылающих розах и погибшей любви, а я обнимаю свой аквариум, крепко прижимая его к груди, словно это моя собственная жизнь, залог будущего счастья и милостивой судьбы, и что-то в этой едва слышной романтичной песне говорит мне, что я не одинок и ничто плохое не может произойти в этом мире...

Вдруг я замечаю какого-то хорошо одетого мальчика, который огибает пруд и приближается ко мне. На вид он мой ровесник. У него на ногах желтые гольфы, а руки засунуты глубоко в карманы, что придает мальчику независимый и самодовольный вид. Он останавливается передо мной и спрашивает, разглядывая аквариум:

– Это твоя рыба?

– Да.

– Значит, ты украл ее из пруда.

– Мне подарил ее хозяин дома. Это золотая рыбка.

– Золотых рыбок не бывает, дурило.

Высокомерный вид мальчика начинает меня раздражать. Я смотрю на его вздернутый наглый нос, на четко очерченные толстые губы и сплевываю, едва не попав ему на ботинок.

– Катись отсюда, парень.

– Это японская рыба, – невозмутимо продолжает он. – А ты кое-чего не знаешь.

– Чего же?

– Этих рыбок можно держать в руках.

– Рыб нельзя брать руками.

– А вот и можно. Сейчас я покажу. Смотри.

Я все еще прижимаю аквариум к груди. Образованный мальчик смело запускает в него руку, вытаскивает рыбку из воды и подносит ее к моему носу. Рыбка судорожно колотит хвостом, неожиданно делает прыжок и, прочертив над нашими головами сияющую дугу, шлепается в стоячую воду пруда и исчезает. В одно мгновение от нее не остается и следа. Я отталкиваю маленького пижона, становлюсь коленями на парапет, окаймляющий пруд, и пристально всматриваюсь в мутную зыбь, надеясь разглядеть в ней блестящую рыбку. Тщетно. Опускаю в воду руку, отчаянно силясь нашарить ее в неведомых глубинах. Все мои усилия напрасны – я больше никогда ее не увижу... И, обратив к моему врагу пылающее от гнева лицо, я испускаю отчаянный, душераздирающий вопль, боевой клич Фанеки, сигнал нашей команды к наступлению: «Кроличьи шкурки беру-у-у!»

Услышав этот вопль, злосчастный мальчишка в ужасе улепетывает. Окаменев от ненависти, задыхаясь от отчаяния, я не двигаюсь с места и думаю о рыбке, которая плывет в темной воде пруда, среди гниющей тины и скользких водорослей. В этой зеленой воде, думаю я печально, рыбку ждет неминуемая гибель...

Я и сейчас вижу себя таким, несмотря на прошедшие с той поры годы, себя и рыбку: я стою, склонившись над прудом, словно собираясь напиться его мертвой воды, а рыбка беззвучно скользит над илистым дном, над клубами столетнего мха, и растворяется во мраке навсегда.

4

В день своего свидания с Нормой с десяти утра до двух дня Марес работал на площади Дель-Пи. В полдень он ненадолго прервался и зашел на рынок Букерия, купил там несколько листьев салата и две телячьих котлеты, снова отправился в магазин театральных принадлежностей на улице Оспиталь и приобрел накладные брови и бакенбарды. Возвращаясь обратно, где-то на улице генерала Касаньеса он внезапно почувствовал странное желание сделать кое-что, чему позже не мог найти никакого объяснения: он зашел в бар и купил там пачку сигарет «Дукадос-интернасьональ».

Чуть позже он встретил Кушота и Серафина, они вместе выпили пару стаканов вина, но обедать с ними Марес не захотел и отправился домой. Дома он поджарил котлеты, съел их с салатом и откупорил бутылку «Риохи». Потом, прихватив с собой бутылку, заперся в спальне и поспал минут двадцать. Он с удовольствием поспал бы подольше, но нервы были слишком напряжены. Проснувшись, он увидел лежавшую на ночном столике пачку сигарет и не смог объяснить ее появление: он не курил.

– Ладно, за работу, – сказал он себе и придвинул к окошку столик; на него поставил прямоугольное зеркало, затуманенное крошечными пятнышками ржавчины и двумя длинными разводами. Он прислонил зеркало к стопке книг и аккуратно разложил перед ним накладные усы, ресницы и бакенбарды, принадлежности для бритья и клей.

Усевшись за столик, он довольно долгое время изучал в зеркале свое лицо, бледное, измученное, до неузнаваемости измененное временем, безжалостным огнем зажигательной смеси и горькими воспоминаниями о несчастной любви. Какой стертой и невыразительной стала за эти годы его физиономия! Он смотрел на себя в зеркало без грусти и сожаления, холодно и спокойно изучая этого пошлого, унылого неврастеника, в которого превратился. Несмело дотронулся до волос: белесые, редкие, мертвые, они походили скорее на потрепанную бахрому старого ковра. Ожог разгладил и натянул ставшую пергаментной кожу, стер с лица всякое выражение, придал черепу неожиданно жесткие очертания. Смутно шевельнулась мысль, напомнившая строчку одного поэта [18]18
  Имеется в виду Густаво Адольфо Беккер ( 1836– 1870), испанский поэт-романтик.


[Закрыть], что за этой личиной, которая глядела на него из зеркала, никого не было.

– Да тебя и без всякой маски никто не узнает, – произнес он равнодушно, обращаясь к отражению. – Кто разглядит в этих серых отрепьях того пижона, дона Пустое Место, который так удачно женился на Норме Валенти?

– Никто, – ответил он совершенно другим голосом. – Козел.

Даже она вряд ли узнала бы его теперь. Мало ожогов, от которых его кожа стала безжизненной и гладкой как пергамент, так еще за последние три года у него выпали почти все волосы, на руках появились пигментные пятна, неизвестно почему уменьшился рост, нос искривился, плечи ссутулились, и так вытянулся подбородок, что лицо стало более узким.

– Ладно, будет что будет. Приступим.

Сначала влажной губкой он нанес на лицо и уши тональный крем, затем натянул черный кудрявый парик и аккуратно приклеил усы и бакенбарды. Проделав это, он приступил к деталям: выщипал пинцетом волосы на переносице, приклеил накладные брови, расположив их чуть повыше тех, которые обычно рисовал себе по утрам, в левый глаз вставил зеленую линзу, а правый закрыл черной повязкой. Затем с помощью белого карандаша уменьшил мешки под глазами, а с помощью коричневого разделил подбородок на две половины, подрисовав тень от ямочки. Потом загримировал крылья носа, сделав его более сухим и тонким, подчеркнул выступающие скулы и утяжелил нижние веки. Со времени ожогов в ноздрях и ушах у него росли жесткие волосы, и сейчас он старательно удалил их пинцетом. Самым сложным оказалось бережно, одну за другой, приклеить к веку левого глаза десять накладных ресниц. В инструкции, прилагавшейся к комплекту ресниц, он прочел, что они держатся две недели и что с ними можно даже умываться.

Постепенно в ржавом облачке зеркала начало вырисовываться лицо чарнего, который появлялся в его

снах; сейчас оно смотрело на него сперва с недоумением, затем с иронией. Прохиндей цыганистого вида, заносчивый и спесивый, с черной повязкой и наглым зеленым глазом. Несомненно, именно он, этот наглый жулик, так неожиданно совратил вдову Гризельду, хотя теперь он выглядел куда более стильно и убедительно. Резиновые хрящи в ноздрях сделали неприметный нос Мареса орлиным, а с помощью тампонов он попытался увеличить и сделать более мужественным свой невзрачный подбородок.

– Нет, это тебя толстит, – беседовал он сам с собой. – А если повыше к скулам... Нет, не годится.

Говорить с ватой во рту было трудновато, и он вынул тампоны.

Сияющий и умиротворенный, он искоса разглядывал в зеркале свой новый облик и, словно ожидая от отражения одобрительного знака, заговорщицки подмигнул ему. В ответ он получил кривоватую ухмылку, отметив, что ирония и лукавство все сильнее проступали в веселом обрамленном ресницами зеленом глазе, который его пристально изучал. Он встал и принялся не спеша переодеваться: надел белую рубашку – другую, любимую, из розового шелка, он не нашел, видно, отправил ее в стирку – и коричневый костюм в толстую, словно начерченную мелом, полоску, жемчужно-серый галстук и вызывающие коричневые с белым туфли на высоких каблуках. Подойдя к зеркалу в дверце шкафа, он оглядел себя с головы до ног. Ощущение того, что перед ним незнакомец, было настолько полным, что от неожиданности он вздрогнул. Этот незнакомец был стройнее и выше, с прямой, горделивой осанкой, кошачьей мягкостью в движениях, впалыми щеками и величественным профилем.

– Великолепно, – сказал он голосом Фанеки и сделал несколько шагов, не переставая смотреть на свое отражение. Напрягая голосовые связки, он настраивал свой глухой, невыразительный голос: – Раз, раз, – говорил он, глядя в зеркало, – один, два, три, выше, смелее, твой новый, властный голос должен очаровать твою жену...

Овладев голосом, он еще раз прошелся перед зеркалом и понял, что последнее и единственное, что могло выдать его и нуждалось в немедленной проработке, – это походка. Через три часа ему предстояло увидеть Норму, и все это время он прохаживался взад-вперед, тщательно вырабатывая новый стиль ходьбы, иной ритм. После нескольких попыток контролировать мышечное напряжение он выбился из сил, но зато научился особым образом напрягать левую ногу, изображая легкую хромоту; центр тяжести сместился, что автоматически изменило и его осанку, и все движения, даже в плечах и пояснице, и он стал ходить совершенно иным, непривычным ему способом. Все тело вдруг стало другим, изменилась осанка, движения стали четкими и гибкими.

Он окончательно освоился и приобрел внутреннее равновесие, несколько раз пройдясь по комнате новой походкой. И вдруг словно чья-то чужая воля овладела его существом, и он сделал две совершенно неожиданные вещи, которые никогда раньше не приходили ему в голову и к которым он не испытывал ни малейшей склонности: он, не куривший никогда в жизни, за исключением баловства в далеком детстве, закурил сигарету и заменил элегантный жемчужно-серый галстук другим, кричащим, гранатово-алым в пестрых узорах.

Он стоял перед зеркалом выпрямившись и чуть вполоборота – правая рука небрежно засунута в карман пиджака, левая держит дымящуюся сигарету, – а из зеркала на него смотрел сквозь спирали табачного дыма андалусиец Фанека.

5

Калитка Виллы Валенти, выходящая на улицу, была приоткрыта, словно его поджидали. Сколько лет в нем жила мечта вновь оказаться в этом парке, но он даже представить себе не мог, что войдет сюда, как в тот первый раз в детстве – словно в сказочный сон. Едва уловимый запах палой листвы, влажный и горьковатый привкус того далекого вечера или заветной мечты, как прежде витал возле пруда с неподвижной водой. На мгновение он замер у бортика, и ему вспомнилась золотая рыбка, которая однажды перевернула его жизнь.

По мере того как фальшивый андалусиец приближался к волшебному особняку из красного кирпича с капризными, затейливыми мавританскими башенками, выложенными мозаикой из битой керамики и залитыми вечерним солнцем, волшебство рассеивалось. В тишине сада громко отдавался шорох гравия под его башмаками. Очарование сна исчезало от звука шагов, и он загрустил. Веселей, парень, говорил он себе, это всего лишь невинная шутка.

Девушка с азиатским лицом ожидала его у входа, придерживая дверь. Марес заговорил на южный манер, едва разжимая зубы:

– Мое имя Хуан Фанека. Сеньора сказала мне явиться к этому часу.

– Проходите.

Они пересекли просторный вестибюль, и служанка-филиппинка проводила его в небольшую гостиную, которая была расположена в правом крыле особняка с высокими окнами, выходящими в сад. Служанка удалилась, заверив его, что сеньора сейчас придет. Задумчиво оглядываясь вокруг, Марес вспомнил о двух тетушках Нормы, которым теперь наверняка было уже за восемьдесят. В те времена, когда он жил здесь после женитьбы, эта маленькая гостиная стала военным штабом двух старых дев, сумасбродок и сплетниц. Одну из них Маресу удалось очаровать и сделать своей сообщницей, другая же с трудом выносила его.

Норма Валенти не появлялась. «Наверное, забыла обо мне, – подумал он, – и не ждала». Он нетерпеливо сидел на краешке кресла, вслушиваясь в шорохи и шумы дома и старался успокоить нервы. Он выбрал именно это кресло, потому что между ним и торшером стояло комнатное растение в глиняном горшке и его раскидистые листья мягко рассеивали свет и создавали тень, в которой он старательно прятал лицо. Все станет ясно в первые пять минут, говорил он себе. Если она не узнает меня с первого взгляда, у меня есть шанс, а если узнает, я сдамся, и дело с концом, может, это ее даже позабавит, и мы посмеемся вместе.

Он встал и еще раз прошелся своей новой походкой, слегка прихрамывая. Левую ногу свела легкая судорога, и теперь она у него побаливала на самом деле.

Правдоподобие созданного им образа и близорукость Нормы внушали ему надежду. Больше всего он боялся за свой голос, и теперь, расхаживая по комнате взад и вперед, тихонько настраивал его: наклонив голову, покашливал, расслабляя голосовые связки, и, как тенор перед выступлением пытался достичь опоры на диафрагму, он старательно добивался резонанса, особого мягкого тембра, возникающего при свободном прохождении воздуха.

Наконец дверь в гостиную отворилась, и вошла Норма Валенти. Простая и элегантная, с сигаретой в руке и боязливыми прозрачными глазами, размытыми тяжелыми стеклами очков. На ней были туфли на низких каблуках, узкая кожаная юбка табачного цвета и черный джемпер с глубоким треугольным вырезом. В этот вечер она напоминала ученого, который с головой ушел в свои исследования и прервал труды, чтобы немного передохнуть. Когда она увидела Фанеку, ее лицо приняло серьезное и изумленное выражение, словно она едва сдерживала смех.

– Простите, что заставила вас ждать...

– Не беспокойтесь обо мне, сеньора. Рад приветствовать вас, – произнес чарнего новым, хрипловатым и грубым голосом, одновременно проникновенным и глубоким. Услышав этот голос, он не поверил собственным ушам. – Позвольте поблагодарить вас за доверие и интерес и еще сказать, что вы гораздо красивее, чем мне говорили...

Она смотрела на него, удивленно улыбаясь. Они молча пожали друг другу руки.

– Вы очень любезны. Честно признаться, у меня не очень много времени... Садитесь, пожалуйста. – Она села напротив него и устало вздохнула. – Боюсь, что напрасно заставила вас прийти. У меня, к сожалению, не было времени, чтобы поискать альбом этого... как его...

– Фу-Манчу. Вероломный китаец с барабанами.

– Всю неделю верчусь как белка в колесе. Тетя Эльвира нашла несколько книг Жоана, но альбом исчез бесследно...

Пока она говорила, Марес откинулся немного в кресле, стараясь держать голову в тени и повернувшись профилем под этим ясным и пристальным, но доброжелательным взглядом. Он заметил, что Норма смотрит на него с любопытством, но без малейшего недоверия: она чуть улыбалась уголком рта, словно эта необычная ситуация ее чрезвычайно забавляла, а жуликоватый и пижонский вид южанина с кудрявой шевелюрой, единственным глазом и черной повязкой и его вычурные манеры казались ей, по меньшей мере, занятными. Она пообещала, что лично поищет альбом, раз уж он так понадобился Жоану.

– Я же говорила, что если он здесь, дома, то он найдется. Но вам придется прийти в другой раз.

– Как скажете, сеньора. Нет проблем.

Норма устроилась на софе и несколько секунд помолчала, внимательно разглядывая мужественного и принаряженного гостя. Она закинула ногу на ногу, потом выпрямила ноги, сжав колени, потом снова закинула ногу на ногу, и этот нетерпеливый жест свидетельствовал о снедавшем ее любопытстве. Легкий шорох ее шелковых чулок взволновал Мареса.

– Так как вы сказали, ваше имя? Фанега?..

– Фанека. Хуан Фанека.

– Кажется, вы близкий друг моего мужа?

– Не то слово, сеньора. Таких друзей в целом свете не сыскать.

Норма вздохнула.

– Расскажите мне о нем. Что с ним?

– Он, сеньора, теперь полностью ушел в себя, – произнес он неторопливо и, повернув голову, продемонстрировал ей резкий орлиный профиль и черную повязку. – А такие люди – сплошная загадка, сеньора.

– Что же за беда с ним приключилась?

– Он изменил своей фортуне, сеньора, и она больше не желает иметь с ним дело.

– И Жоан не пытается выйти из этой ситуации? Что он собирается делать?..

– Он много думает о вас. Целыми днями. И это меня пугает. Ты пропадешь, Марес, говорю я ему, эта безумная любовь убьет тебя. А он и слышать ничего не хочет. Очень он меня огорчает, сеньора Норма. Кому нужны эти безумства, спрашиваю я себя? Разве есть в мире женщина, которая стоит таких жертв? Вот уж любовь так любовь – изнуряющая, запутанная, просто дьявольская. А если хорошенько подумать, что такое безумная любовь? Не могу я вам сказать, сеньора... О ней говорили поэты, великие мудрецы, даже, может быть, профессора и ученые, но никто так толком и не объяснил, что же это такое. Безумная любовь – это очень серьезно, сеньора, очень...

Говоря все это, он причудливо и выразительно жестикулировал. Норма смотрела на него как завороженная.

– Я слышала, он стал уличным попрошайкой, —

сказала она. – Это правда, что он играет на скрипке на ступенях метро?

– На аккордеоне.

– Он никогда не рассказывал, что умеет играть на аккордеоне.

– О том, что он акробат и чревовещатель, он вам тоже наверняка не рассказывал. Он всегда этого немного стеснялся, бедолага.

– А где он выучился играть на аккордеоне?

– Это было еще в детстве. Его научил Маг Фу-Цзы, фокусник. Этот маг был мастер показывать всякие фокусы, такие, что словами не опишешь... Он не был Маресу хорошим отцом, но пацан его очень любил. Не головой, понимаете? Он сердцем его любил. А повелевает нами сердце, сеньора.

Норма сдержанно улыбнулась.

– Как мило вы это сказали.

– Вы находите? – Чарнего прикрыл свой изумрудный глаз, искоса поглядывая на Норму.

– А вы тоже играете в метро?

– Нет, сеньора. Я много лет проработал в Германии. Кое-что удалось скопить. Я представляю одну очень престижную марку итальянских жалюзи... Но мы с Маресом друзья с детства. Мы выросли вместе, в одном квартале.

– Я знаю. На улице Верди, в самом верху.

– Именно там, сеньора. Очень славное место. Вы там бывали?

– Жоан не любил говорить о своем детстве. Даже про семью ничего не рассказывал.

– Семьи у него давно нет. Один в целом мире, как пес.

– Ах, не говорите так!

– Это чистая правда, сеньора. У меня просто сердце разрывается, когда о нем думаю.

– Но у него же есть друзья...

– Пара оборванцев. Конченые люди, как и он сам.

Очки слегка соскользнули вниз, и Норма быстро поправила их безымянным пальцем. Этот жест, холодный и брезгливый, ясно свидетельствовал – она не имела ничего общего с кончеными людьми.

– Но... Были же у него какие-нибудь женщины, – сказала она ровным тоном. – Хоть одна женщина приняла в нем участие?

– В его собачьей жизни есть только одна женщина: вы.

Норма почесала коленку и вздохнула.

– Что поделаешь... Мне очень жаль. Ну а как у него с деньгами?

– Денег у него достаточно, сеньора. Он зарабатывает на хлеб честно и достойно. С этим у него все в порядке. А вот жизнь – совсем дерьмовая. Если бы вы только знали, сеньора, как он проводит свои дни, как убивает время с утра до вечера! Да вы бы заплакали, если бы узнали...

Рассуждая, Марес поднялся с кресла и принялся тяжеловато, словно на нем старинный костюм знатного сеньора, расхаживать по гостиной, не забывая немного прихрамывать. Неторопливый и мужественный, с откинутыми локтями и поднятым подбородком, он ловко, как волчок, поворачивался на каблуках, кокетливо держа руку на талии. Его слегка презрительный гордый профиль четко вырисовывался на сдержанном фоне темных занавесей, закрывающих высокие окна.

Он прервался на полуслове и отработанным жестом, словно и вправду стал другим человеком, закурил сигарету.

– Простите, сеньора... Может, вам неприятно слышать о Жоане Маресе? Или вас пугает огонь прежних чувств и вы боитесь счастливых воспоминаний о прошлом, о той великой любви, которую вы к нему чувствовали когда-то, ставшую лишь пеплом на ветру?..

Очарованная Норма Валенти моргнула.

– Нет, – ответила она спокойно. – Жоан для меня даже не воспоминание. Он – ничто.

– Не говорите так, сеньора, ради бога! У вас нет сердца!

– Да, вы правы.

Марес заметил, что она пристально изучает его, и, продолжая говорить, смотрел куда-то в сторону, старательно избегая ее взгляда.

– Дом у вас, сеньора, – настоящий дворец... Потрясающе. Кстати, Жоан мне рассказывал о ваших тетушках. Они живы?

– Тетя Марта умерла.

– Примите мои соболезнования. Я передам Жоану.

– Он любил ее.

– Да, кажется, кое-что еще припоминаю... Жоан просил, чтобы я узнал у вас, когда вы хотите развестись. Сейчас в этой стране развестись – пара пустяков.

– Да, надо бы это уладить, – вздохнула Норма. – Что касается меня, то мне все равно, я не собираюсь снова выходить замуж Она продолжала разглядывать его задумчиво и с любопытством. Это был умный взгляд, который при других обстоятельствах польстил бы любому мужчине.

Но Маресу стало не по себе. Еще секунда – и она раскроет меня, подумал он. Закричит, устроит истерику, будет унижать меня, осыпать оскорблениями. Ее подслеповатые глаза, дремлющие за толстыми стеклами очков, может, и не сразу заметят подлог, но чуткий каталонский нос унюхает фальшь подставного чарнего за километр.

Но чем активнее он демонстрировал свои мужественные движения и нарочито грубоватые манеры южанина, тем более доверчивой и довольной казалась она. И одновременно более осторожной, более расчетливой: она смотрела на него так, словно мысленно уже прикидывала кое-какие варианты. Вскоре Марес окончательно успокоился и целиком отдался игре. Совершенствуя и дорабатывая черты своего героя, он придумывал для него все больше ужимок и характерных жестов, а иногда позволял ему даже кокетство: улыбаясь уголком рта, поправить на глазу повязку или пригладить волосы, задумчиво изучая ноги Нормы. Он знал ее достаточно, чтобы понять, как она относится к собеседнику, и Фанека ей определенно нравился или, по крайней мере, интересовал ее.

– Вы мне говорили по телефону о каком-то сюрпризе, – напомнила Норма. – О чем-то, что принадлежит Жоану...

– Точно. Несколько школьных тетрадок, где он записывал свои воспоминания. Я подумал, что вам, наверное, будет приятно хранить их у себя.

– Жоан дал их вам для меня?

– Да что вы! Этот злодей хотел все сжечь, но я их спас.

– Вы захватили с собой тетради?

– Нет. А вам было бы интересно?

– Умираю от любопытства, – улыбнулась Норма. – Там, наверное, много интимных подробностей?

– Да, есть кое-что... Он вспоминает, как вы, сеньора, его бросили. Но в основном он пишет о нашем детстве, о том, как мы пацанами бегали по кварталу, обо мне... И об этом особняке, когда вас еще на свете не было.

– Мне бы очень хотелось прочесть.

– Я принесу их. А может, вы хотите увидеться где-нибудь в другом месте? – осмелился он наконец.

В течение нескольких секунд она, казалось, обдумывала его предложение. Ее глаза за выпуклыми сферами стекол потупились, затем она осторожно взглянула на гордую кудрявую голову андалусийца, на его насмешливый змеиный глаз. Она по-прежнему казалась спокойной и холодноватой:

– Да, лучше вам еще как-нибудь зайти.

Улыбаясь, она встала, и он понял, что пора уходить.

Он чувствовал разочарование. Ни на что не хватило времени, он успел только показать ей себя. Он вежливо простился, и Норма проводила его до дверей.

– Оставьте ваш телефон, сеньор Фанека. Вдруг мне все же удастся отыскать альбом...

Марес почувствовал, как пропасть разверзлась у его ног. Конечно, надо было позаботиться об этом раньше. Должен же Фанека иметь какое-то жилье... Но где?

– Что-то не могу припомнить свой номер, сеньора, – помялся он. – Я, видите ли, остановился в отеле. У меня есть некоторые сбережения, и я думаю пожить немного в Барселоне, я люблю этот город предприимчивых каталонцев, умных и свободных женщин...