Текст книги "Двуликий любовник"

Автор книги: Хуан Марсе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Не могу больше, – сказал Марес, повернувшись к Кушоту. – Пойду позвоню ей.

– Совсем спятил.

– Мне бы только услышать ее голос!

– Ты превращаешь свою жизнь в ад, – сказал Кушот. – Брось эту дикую идею.

– Другой у меня нет.

– Идиот.

– Услышать, как звучит ее голос, и все, – продолжал Марес. – Пусть даже по телефону, из этой поганой будки. Что еще остается?

– Этот голос высосет из тебя всю кровь. Ты погибнешь.

– Я не умею жить только для себя. Никогда не умел.

– Иди в задницу.

– Немного сострадания, братец.

«Как бесприютна эта любовь, нищая и жалкая, которая бьется в агонии в зловонных телефонных кабинах, – говорил Марес сам себе, – или покорно бредет за Нормой, укрытая лохмотьями и затянутая черным шарфом, следит за ней издалека, из-за угла, как прокаженный, поджидает в темном подъезде, когда Норма пройдет мимо, чтобы чужим, хриплым голосом обозвать ее шлюхой, грязной шлюхой... Что еще я могу сделать?»

Он поспешно собрал монеты и бросился бегом вниз по лестнице, спиной к собору, налетая на испуганных прохожих и японских туристов. Выбежав на тротуар, он кинулся к телефонной будке и всем телом распахнул дверь. Опустил несколько песет и набрал номер, словно огнем выжженный в его памяти.

Раздались гудки. Он увидел, как там, на краю земли, длинная и тонкая рука, гладкая, словно из алебастра, снимает телефонную трубку.

– Консультация по вопросам перевода. Слушаю вас.

Словно горячее молоко, голос Нормы сладким ядом заструился по его венам. Он улавливал ее нежное дыхание на другом конце провода. Внезапно послышались какие-то помехи на линии. Он чуть отстранил трубку, держа ее перед собой, и с вожделением смотрел на этот холодный предмет, из которого доносился любимый голос.

– Слушаю вас.

Марес прижался лбом к стеклу будки и зарыдал.

11

Норма Валенти сняла трубку.

– Консультация по вопросам перевода. Слушаю.

– Але! Это Главное управление языкового планирования?

– Да, слушаю вас.

– Я звоню, знаете ли, за советом. – Голос его звучал мужественно и напористо, говорил он быстро, с сильным андалусским акцентом, который намертво врезался ему в память за долгие ночи бессонницы.

– Мне сказали, чтобы я обратился к сеньоре Норме Валенти, соци... социо...

– Социолингвисту.

– Точно.

– Я слушаю вас. Назовите ваше имя.

Тишина. Марес кашлянул в трубку, вздохнул и засопел. В горле стоял комок. «Просто душа разрывается, – говорил он себе. – А она, наверное, думает, вот, мол, еще один неграмотный робкий чарнего, даже ответить толком не может».

– Простите за беспокойство, – произнес он наконец. – Я только хотел кое-что спросить. У меня тут проблемы с переводом, я и говорю себе: «Позвоню-ка в Женералитат».

– Говорите по-каталонски, – перебила его Норма. – По-каталонски, пожалуйста, – добавила она по-испански.

– Я очень плохо говорю, сеньора.

– Тогда по крайней мере постарайтесь говорить без этого акцента, а то я ничего не понимаю. Ваше имя и адрес.

Он кашлянул, и снова повисла тишина.

– Хуан Тена Аморес. Живу в Оспиталете, занимаюсь коммерцией, у меня маленький магазин автозапчастей. В последнее время возникли кое-какие проблемы. Вы меня слушаете, сеньора?

– Да, продолжайте.

– Значит, я говорю, дело вот в чем: на витрине моего магазина кое-что написано по-испански, так эти поганцы из «Криды» мне без конца заливают стекла из баллончика. И я решил переписать все по-каталонски.

– Отлично... Видите ли, сеньор...

– Тена Аморес, к вашим услугам. Тенаморес.

–... сеньор Тена, поскольку вы хозяин этого магазина, вам лучше всего связаться с «Асерлус», компанией, которая поддерживает перевод торговых вывесок на каталонский. И свяжитесь с изготовителями вывесок.

– Дельце-то у меня совсем грошовое, сеньора. Вы сама мне можете помочь, если, конечно, будете так любезны... У меня есть вывеска, на которой написано: «Запчасти», и другая: «Выхлопные трубы». С первой я кое-как справился и думаю, с ней все в порядке. А как быть со второй – не знаю, сеньора, хоть убейте. Может, вы посоветуете, как сказать по-каталонски «выхлопные трубы»? Але! Вы слышите меня, сеньора Норма?

– Да, я записываю. Подождите минутку.

– Не знаю, в чем дело, я слышу ваш голос как будто издалека. Вы меня слышите? Как это пишется по-каталонски, скажите мне, будьте любезны! – Он ясно различал треск печатных машинок. Норма положила трубку на стол, и он расслышал, как она обратилась за подсказкой к кому-то в офисе. «Черт возьми, дорогая, – послышался мужской голос, говорящий по-каталонски, может быть, это был сам Валльс-Верду, – на этот раз ты меня поймала». Норма рассмеялась и взяла трубку:

– Видите ли, любезный, вы нас всех несколько озадачили...

Сейчас мы не можем сказать вам точно. Скорее всего, это звучит почти так же, как по-испански: «выхлопные трубы». Слышите? С апострофом.

– Надо же! С апострофом! А что это такое?

– Но я до конца не уверена. Необходимо разузнать поточнее. Может быть, вы все-таки позвоните в «Асерлус»?

– Мне нужно срочно. Эти суки, националисты из «Криды» и «Свободного Отечества», могут просто поджечь магазин. Козлы вонючие...

– Простите, вы не имеете права никого унижать или оскорблять. Вы поняли? Здесь общественное учреждение, и прошу вас, будьте более сдержанны. Повторяю вам, мне надо уточнить. Позвоните послезавтра или в понедельник. Всего доброго.

– Подождите, не вешайте трубку! Пожалуйста, еще минутку...

– Звоните в понедельник, и я скажу вам точный ответ на ваш вопрос.

– Ради всего святого, подождите, умоляю вас! Еще кое-что... Простите меня, пожалуйста, если я чем-нибудь вас обидел, я не хотел... Но эти сволочи из «Криды» замучили меня, того и гляди яйца, отрежут, сеньора. А ведь я всего лишь бедный андалусиец, простой чарнего, и я очень благодарен каталонцам за то, что они дали мне возможность работать и жить в Каталонии, такой богатой и щедрой...

– Да, да, прекрасно. Мне пора заниматься своими делами. До свидания...

– ..да я ни за что на свете не обидел бы такую милую и симпатичную сеньору, такую добрую к бедным, неграмотным чарнего...

– До свидания. Перезвоните в понедельник. Всего доброго.

– …

12

– Буэ-э-э...

Мареса рвало у задних дверей автобуса «С-Ж», который вез его в Сант-Жуст от Университетской площади. Сегодня вечером он явно перебрал, да еще этот плотный ужин – фасоль и яичница с картошкой и чесноком в забегаловке на улице Оспиталь. На последний автобус, который отходил в четверть одиннадцатого, он едва успел. В автобусе кроме него был только один пассажир. Они проехали по Арибау, затем свернули на Корсега, потом на улицу Казановы, а потом еще раз развернулись на Травессере-де-Грасия. Пока они кружили по ночной Барселоне, Мареса одолевали приступы нестерпимой тошноты, мысли его путались, но он держался стойко и, чтобы не пасть духом, дрожащей рукой воспоминания ласкал прекрасную спину Нормы Валенти, сидящей на краешке кровати... Но его снова и снова рвало.

– Буэ-э-э...

– Очень славно, приятель, – обратился к нему второй пассажир, высокий худой господин. – Как раз то, что нужно.

– Простите.

– Самому-то вам как, нравится? – настаивал попутчик.

– Я плохо себя чувствую.

– Раньше надо было думать.

– О чем?

Пассажир ответил не сразу.

– Да, я все понимаю, – наконец сказал он безжалостно. – Но если человек чувствует себя плохо, да еще пьян, ему лучше не лезть в автобус.

Марес повернулся к пассажиру спиной, и его вырвало на стекло. Теперь они ехали по проспекту Педральбес, и он задумчиво смотрел на ночной город сквозь тусклое облачко: расплывающиеся огни и кусочки фасоли поблескивали и сливались на стекле. «Кошмар какой-то, – ворчал пассажир, – им надо бы заставить вас вытереть все это». «Да, да, вы правы, сеньор». Его отнесло в задний угол автобуса, и там он заскользил на собственной блевотине. «Ниже пасть просто уже некуда», – мелькнуло у него. Пассажир рассматривал его со смешанным чувством жалости и омерзения, брезгливо вытирая губы носовым платком, словно досадное недоразумение случилось с ним, а не с Маресом.

– Свинья.

– Зато у меня чистая душа, сеньор, даю вам слово.

– Гм...

– Я чарнего, и у меня вся жизнь идет наперекосяк, да, сеньор.

Шоссе Эсплюгес, последняя остановка прямо перед домом № 7 на улице Вальден. «Вот я и дома, простите за беспокойство, сеньор». Марес вылез из автобуса с аккордеоном за плечами и с карманами, тяжелыми от монет. Вот и его подъезд. Вдоль дома, над головой – натянутые сетки, усыпанные отвалившимися от стен декоративными плитками и какими-то другими, едва различимыми в сумерках предметами, которые падают сверху. Чего только не выбрасывают из окон в ночные часы равнодушные, утомленные жильцы! Бутылки из-под шампанского, полиэтиленовые пакеты, носки, чулки, презервативы, мертвые птицы. В сырых коридорах и на мрачных лестницах проклятого дома свистел ветер. Это был целый лабиринт сквозняков, самое подходящее место, чтобы схватить воспаление легких. Марес осторожно обошел лужу. Почтовый ящик лопался от рекламных буклетов. Марес вытряхнул их на пол, оставив себе только одну рекламу, к которой прилагался суп в пакетике, и заодно прихватил анкетный бланк для опроса населения о способах употребления сардин в масле, где тому, кто предложит что-нибудь оригинальное, обещалось вознаграждение. Лифт медленно поднял Мареса на 12-й этаж, так называемую Галерею Восторга. Открывая дверцу лифта, он налетел на кого-то, стоящего на лестничной клетке.

– Могли бы быть поосторожнее, между прочим!

На него, гневно моргая, глядела его соседка, сеньора Гризельда, толстая вдова, всегда чистенькая и нарядная. Она указывала пальцем на покрасневший левый глаз: «Моя линза, из-за вас я уронила мою линзу!»

Вдова плюхнулась на пол, разметав свои пахнущие химчисткой кроличьи меха, и, ползая на коленях, принялась искать потерянную линзу. Ее огромный зад возвышался горой, заслоняя выход из лифта. «Ах, моя линза!» Из-под юбки виднелось кружево комбинации, светлый парик съехал набок, накладные ресницы отклеились и прилипли к брюкам Мареса. Из ее сумки вывалились гигиенические прокладки и еженедельник «Теле-Гид». Жалуясь и стеная, она ползала по полу в поисках линзы, но ничего не находила.

– Мне очень жаль, сеньора Гризельда!

– Опять нажрался! И не стыдно тебе? Подвинься, свинья! Ты и этот твой поганый аккордеон из грязной забегаловки! – Щуря близорукий глаз, она бросала на Мареса испепеляющие взгляды. – Господи, если не найду линзу – я пропала!.. А ты-то чего ждешь? Давай ищи, она где-то здесь.

Марес и не думал помогать толстухе: «Ишь разбежалась! Ищи сама, проклятая сорока!» Линза не находилась, и вдова все еще сидела на полу и голосила, багровея от напряжения и негодования. На одном глазу у нее темнела глаукома, и его покрывала коричневатая дымка, зато другой, здоровый и зеленый, светился добродушной улыбкой. Наконец, ни на минуту не замолкая, она переместила свой могучий зад, и Марес, пошатываясь, вышел из лифта и вяло ткнул ключом в дверь своей квартиры.

– Спокойной ночи, сеньора Гризельда, желаю вам разыскать вашу линзу.

Толстуха все еще негодовала, гневно брызгая слюной.

Марес вошел в квартиру, зажег свет, поставил аккордеон в гостиной, высыпал выручку в большой аквариум, набитый монетами, и решил, что завтра же положит свои сбережения в банк. Сняв рабочую одежду, он вымылся в душе, накинул халат и собрался налить себе крепкого виски. Рука жадно вцепилась в бутылку, но неожиданно он остановился и выгнул свои нарисованные брови.

– А может, с тебя хватит и тоника, Марес? Ты ведь и так хорош.

– Отличная идея, – ответил он сам себе. – И побольше льда. – Вот так-то ты мне больше нравишься, держи себя в руках.

Он включил телевизор, но даже не взглянул на него, вошел в спальню взять чистый носовой платок и увидел самого себя входящим в спальню, чтобы взять чистый носовой платок. Вот она, эта старая невеселая шутка: его отражение в полной луне зеркала по-прежнему было копией того, иного отражения, безутешного призрака, который вышел из спальни ему навстречу десять лет назад.

– Здорово, рогоносец, – сказал он сам себе, – проходи, не задерживайся.

Он вошел в спальню, стараясь не смотреть на зеркало, пошарил вокруг глазами и случайно увидел парик на ночном столике. Этот парик он купил больше года назад и надел его всего один раз, когда клянчил мелочь у прохожих. Выброшенные деньги. Он пристегивал его к своим жидким волосам четырьмя зажимами. Иногда, сидя дома по вечерам, он надевал его и тщетно пытался привыкнуть к новому образу: с трудом узнавая себя в незнакомце с черной шевелюрой, отразившемся в зеркале, он только больше обычного принимался болтать сам с собой. Дополнением к парику была черная бархатная повязка на левый глаз, которую он носил в самом начале своей карьеры нищего музыканта, чтобы его не узнавали.

Он отправился на кухню, достал из холодильника баночку спаржи, выложил содержимое на тарелку, полил уксусом и отнес тарелку в гостиную. Но, чтобы спокойно приступить к ужину, он решил покончить с дневными заботами и принялся складывать в ванной свои живописные лохмотья. Вешая старые фланелевые штаны, он заметил, как в складке что-то блеснуло. Это оказалась зеленая линза сеньоры Гризельды.

Он не спеша осмотрел ее, склонившись в ванной перед зеркалом. Эта крохотная линза была самой хрупкой и ничтожной вещицей, которую он когда-либо видел. Она не меняла очертаний окружающего мира и даже не окрашивала его в свой зеленоватый цвет.

– Ишь ты! Да она без диоптрий, – воскликнул Марес, оглядывая сквозь линзу ванную комнату. – Толстуха Гризельда носит зеленые линзы из кокетства. Ничего себе каприз – менять цвет глаз!

Он попробовал вставить зеленую линзу в правый глаз, чуть надавил на нее пальцем и снова глянул в зеркало.

– Великолепно, – сказал он, чуть шепелявя на андалусский манер, как Фанека. – Колоссально. Один глаз зеленый, другой коричневый.

Глаз под линзой немного жгло, но мягкое зеленое мерцание очаровало Мареса. Он приблизился вплотную к зеркалу и пристально вгляделся в зеленый глаз, прикрыв на мгновение другой, без линзы.

– Закрой его повязкой, и родная мать тебя не узнает. Слушай, а что, если сыграть маленькую шутку с толстухой Гризельдой? – спросил он сам себя и, заметно оживившись, секунду подождал ответа двойника в зеркале. – Великолепно, приятель. А не слишком ли ты пьян, чтобы шляться туда-сюда и дурить бедную вдовушку?.. Ладно, ладно, посмеемся вместе и вернем ей линзу. По рукам? Ну, то-то.

Он надел кучерявый парик, закрыл правый глаз черной повязкой, в левый вставил линзу и проделал ловкий фокус, который подсмотрел в далеком детстве, в уборной эстрадных актеров, приятелей матери: осторожно засунул в нос и рот ватные тампоны, изменившие черты лица до неузнаваемости. Черным карандашом он нарисовал высокие тонкие брови, и вид у него стал какой-то ироничный и заносчивый. Черная повязка делала лицо более вытянутым и придавала ему очень смышленое выражение. Он достал старый коричневый костюм в полоску с двубортным пиджаком, шелковую розовую рубашку – ту, что была на нем в тот день, когда Норма его бросила, и которую он так никогда больше не надевал, – и яркий гранатовый галстук Гордо выпрямившись, он замер в профиль перед зеркалом в шкафу и, скосив глаза, встретился взглядом с угловатым и довольно внушительным типом, выше его ростом, более худощавым, чем он, и чрезвычайно самоуверенным. Он взял ручку, нашел папку, сунул в нее несколько чистых листов бумаги и брошюру с анкетой, вынутой из почтового ящика, вышел из квартиры и захлопнул за собой дверь.

13

Вдова открыла ему дверь. На ней был облегающий черный с желтыми цветами халат, в руках – баночка йогурта и ложка.

Марес наклонил голову, повернувшись вполоборота, его зеленый пижонский глаз поглядывал на вдову пристально и лукаво. Он заговорил чужим, чуть хрипловатым голосом.

– Вечер добрый, – начал он. – Простите за беспокойство, сеньора. Не будете ли вы столь милы и любезны ответить мне на пару вопросов. Я, видите ли, провожу опрос населения.

– Опрос? А я здесь при чем?

– Вас, сеньора, выбрали из тысячи человек.

– Да что вы говорите!... А для чего это?

– Это специальный опрос, его проводит Женералитат.

Польщенная сеньора Гризельда улыбнулась.

– Женералитат? Но... в такое время...

– Да, я немного припозднился. – Он открыл папку с брошюрами и чистыми листами бумаги. – Это очень быстро.

– Надо же! И о чем вы собираетесь меня спрашивать?

– Сию минуту, сейчас все вам объясню. Только один вопросик, я запишу ответ – и все. По телевизору будут показывать. – Он вертел в руках авторучку, готовясь записывать. – Но сперва скажите, сеньора, как вас зовут, сделайте любезность.

– Гризельда Рамос Жиль, – ответила она, слизывая с ложечки остатки йогурта. – Так вы говорите, по телевизору покажут?

– Возраст?

– Тридцать семь лет.

Записывая ответы, Марес прохаживался по коридору, обращая к ней свой величественный профиль. Он двигался неторопливо и мягко, осторожно наблюдая, какое впечатление производит весь этот спектакль на толстуху-соседку. Прислонясь к дверному косяку, сеньора Гризельда по-прежнему стояла на пороге и кокетливо похлопывала ложечкой по своим полным розовым губкам. Украдкой Марес уловил в глазах вдовы мечтательную теплую искорку, когда та с робким любопытством поглядывала на его черную повязку. Было очевидно, что она совершенно его не узнавала.

– Семейное положение?

– Вдова.

На его губах появилась лукавая улыбка.

– Черт меня подери, неужто у вас никого нет?

Сеньора Гризельда захихикала.

– А какое вам дело, бесстыдник! Продолжайте, продолжайте!

– Такая женщина, как вы, не может быть одинока. Точно вам говорю.

– Никто не должен быть одинок, разве нет?

– Точно.

– Ах, не могу видеть, как вы все это пишете стоя. Может, пройдете? За столом в гостиной вам будет удобнее.

– Нет, спасибо, уже немного осталось. Так, скажите-ка мне...

Он нашарил в папке анкету с вопросами про сардины в масле, пробежал ее глазами, но ничего подходящего не нашел. Тут он вспомнил, что сеньора Гризельда была весьма неравнодушна к каталонскому национальному вопросу.

– Ага, вот отличный вопросик, сеньора. Поддерживаете ли вы инициативу каталонского парламента о немедленном обсуждении вопроса о том, что Жозепа Каррераса [11]11
  Жозеп – каталонский вариант испанского имени Хосе.


[Закрыть]следует называть отныне звездой не испанской, а исключительно каталонской оперы?

Остолбеневшая сеньора Гризельда не мигая глядела на самозванца.

– Подумайте как следует, прежде чем ответить, – настаивал он.

– Мне и думать нечего. Я с этим совершенно согласна. Мало того, я считаю, что и Каррерас, и Кабалье должны петь свои арии по-каталонски. И оперы пусть переведут. Будет очень красиво, правда?

– Я не знаю, сеньора. Я только исполняю свои обязанности. – Он захлопнул папку и подарил вдове пленительную улыбку. – Спасибочки. Не смею вас больше беспокоить.

– И это все? Какое же это беспокойство? Спрашивайте, спрашивайте все что хотите.

– Благодарю, как-нибудь в другой раз. Целую ваши ручки, мадам.

Он взял ее полную руку, которая по-прежнему сжимала перемазанную в йогурте ложечку и, наклонившись, поцеловал ее вежливо и церемонно. В ответ она едва заметно погладила тыльной частью руки его губы и отняла руку не сразу. Ее воловьи глаза поразили Мареса: в них таилось что-то зовущее, что-то неуловимо чувственное.

– Какой у вас усталый вид, – воскликнула вдова. – Вошли бы да отдохнули немного. Проходите, любезный, я вам налью что-нибудь. У вас такая тяжелая работа! Ходить из дома в дом, задавать всякие вопросы. А у людей нет культуры, ничего их не волнует. Проходите, сделайте милость, я ведь одна живу...

Марес чувствовал, что шутка затянулась и вдобавок оказалась не такой забавной, как он ожидал, но жажда приключений в нем не утихала; кроме того, новая шкура неожиданно пришлась ему по вкусу. Убедившись окончательно, что его не узнают, он пробормотал «спасибо» и прошел за хозяйкой в глубь квартиры, поневоле разглядывая ее могучую задницу, которая мерно покачивалась перед ним; выцветший халат плотно облегал выпуклые ягодицы. Он отметил, что задница у нее хоть и толстовата, но вполне привлекательная, – еще довольно крепкая и аппетитная, и почувствовал смутное волнение.

Они оказались в тесной гостиной, уставленной тяжеловесной старомодной мебелью и увешанной пестрой керамикой. Присев на обитый ситцем диванчик, он вдруг почувствовал себя счастливым и беззаботным. Нежданно-негаданно обстановка гостиной перенесла его лет на двадцать или тридцать назад. Маресу вспомнилась мать и ее простодушные приятели-артисты, которые каждый субботний вечер вступали в неравный поединок со скукой и отчаянием... Вдова предложила ему кофе с коньяком, а сама закурила, что было ей очень к лицу, и принялась болтать об одинокой вдовьей жизни. Она рассказала, что работает кассиршей в каком-то кинотеатре неподалеку, который в скором времени должны снести, и что у нее есть дочка двадцати лет, живущая с мужем-мясником в Сарагосе, и еще ей очень нравится бинго и лотерея. Затем она спросила Мареса, как его зовут, и мгновение он помедлил с ответом.

– Фанека, – произнес он наконец, – Хуан Фанека к вашим услугам, сеньора Гризельда.

– Ах, зовите меня Гризи! Мои друзья зовут меня Гризи, и мне нравится, имя как будто заграничное.

– Точно. Что-то шведское.

Он тронул пальцем повязку на глазу, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Вдова спросила с участливой улыбкой:

– Какой-то несчастный случай, сеньор Фанека?

– Я потерял глаз на корриде, сеньора.

– Как, вы были тореадором?

– Точно.

– Эта повязка вам ужасно идет. Черный цвет очень облагораживает.

– Спасибо за комплимент, сеньора.

– А знаете, чего бы мне хотелось?

– Нет, не знаю.

– Не будете смеяться, если я вам вот так прямо возьму и скажу?.. Мне бы очень хотелось, чтобы вы пригласили меня в театр. Пригласите меня как-нибудь в театр?

– В театр? Ладно, почему бы и нет?

– Правда? Ах, вы это всерьез?

– Какая вы милая!

«Она не только не узнает меня, – мелькнуло у Мареса, – я ей понравился, и она нашла меня привлекательным». Пока вдова наливала коньяк в опустевшие рюмки и рассказывала о временах, когда она только и делала, что ходила в театр с интересными мужчинами, он поднялся с дивана и прошелся по гостиной, стараясь держаться к ней вполоборота. Поглядывая за сеньорой Гризельдой краешком глаза, он заметил, с каким взволнованным ожиданием сидит она на подушке, брошенной на пол, и окончательно поверил в таинственную силу цыганского шарма, придававшего всему его облику неотразимое обаяние. Глаза вдовы были томно прикрыты – то ли от сигаретного дыма, то ли желания скрыть какие-то тайные помыслы; она была толстой и одновременно воздушной и юной, словно вдруг очутилась на чудесной вечеринке, где ей удалось сбросить с себя привычные инертность и равнодушие. Они непринужденно болтали: он, сидя на софе, она – на полу, и время летело незаметно. Постепенно он начал подумывать о прощании и мысленно поздравил себя с успешным завершением эксперимента («Она не узнает меня весь вечер», – сказал он себе), как вдруг вдова встала и, потянув его за рукав, позвала за собой:

– Идите сюда.

– Что, простите?..

– Я хочу вам кое-что показать.

Она взяла его за руку, вывела в коридор и открыла дверь спальни. Это оказалась лучшая комната в доме, светлая и чистенькая. Глядя на ее незамысловатое убранство, трудно было определить, кто в ней спит – сентиментальная толстуха вдова или маленькая девочка. Стены покрывали обои в розовых слониках, жирафах и зебрах. На широкой кровати лежал небесно-голубой матрас, а на нем сидел огромный белый плюшевый медведь. Сладко пахло розовой водой. Все показалось Маресу чрезвычайно милым и уютным.

Он почувствовал, как горячая волна прилила к его паху. Сеньора Гризельда подошла к изголовью кровати и погасила сигарету в пепельнице, стоявшей на ночном столике. Потом стащила с кровати плюшевого медведя и нежно обняла его круглыми розовыми руками. Стоя к Маресу спиной, она спросила:

– Вам нравится мой мишка?

– Очень. Прямо как настоящий.

Она молчала. Ее спина выпрямилась, выпуклые ягодицы напряглись – они снова отчетливо вырисовывались под облегающей тканью халата. Она обернулась к нему через плечо и робко подняла чуть косящие глаза:

– Интересно, что вы думаете обо мне теперь, когда я показала вам мою спальню? – и мягко опустила веки.

В этот момент Марес вдруг отчетливо осознал, какой жалкой и дикой стала его жизнь. Какое отчаяние и одиночество сквозило и в его нелепом наряде, и в этом белом медведе. Не в силах сдержать волнение, охваченный странной смесью сострадания и безысходности, какой-то нелепой сентиментальной чепухой, которая росла и росла у него в груди, он протянул руку к спине сеньоры Гризельды. Ему никогда не нравилась эта женщина, но он почувствовал, как неведомая сила притягивает его к ней. Он с горечью подумал, что его место занято другим, что не он, а тот, другой, подходит сейчас к сеньоре Гризельде. Он приблизился к ней вплотную, крепко обнял ее за бедра, уткнулся пахом в ее упругие выпуклые ягодицы и впился зубами в мягкий, сладко пахнущий, словно ватный, затылок. Сеньора Гризельда слабо застонала и укусила за ухо плюшевого медведя, еще крепче прижимая его к себе. Марес повалил ее на кровать прямо с медведем в руках, и все трое завертелись на небесно-голубом матрасе, на котором Марес мельком заметил винные пятна. И тогда, счастливый и беспечный, он позабыл наконец о чужой личине, о непостижимой для него страстной натуре, которую он изображал, о курчавом парике и черной повязке на лице, об этом дешевом клоуне, набитом ватой, будто плюшевый мишка, хотя сейчас по его венам бежал настоящий огонь...

В миг наивысшего блаженства он внезапно увидел свое отражение в стеклянном глазу медведя. Сквозь аромат йогурта, исходивший от шелковых уст сеньоры Гризельды, пробивался едва ощутимый привкус никотина.

14

Маресу пришлось вызвать лифт и притвориться, что он спускается на улицу, – вдова смотрела ему вслед из-за приоткрытой двери и махала на прощанье полненькой ручкой. Халат на бедрах все еще был приоткрыт. Не выходя из лифта, он снова поднялся на 12-й этаж и неслышно скользнул к двери. Он чувствовал, как неудержимо росло его отчаяние. Дома он неторопливо снимал перед зеркалом наряд, пропитанный чужой страстью и чужим потом. Мгновение спустя на него снова смотрела жалкая и растерянная рожа Мареса.

– Ты скотина. Бедная женщина, – пробормотал он. – А что? Мы никому ничего плохого не делаем. – Он сорвал с глаза повязку. – И не впутывай меня в это дерьмо, проклятый чарнего, ведь это был ты. А у нее нежная кожа и большое сердце...

Все тело ломило, и он сразу лег в постель. Пока он засыпал, его преследовал стеклянный глаз плюшевого медведя. Но вот сон наполнился крепким запахом бриллиантина, и он снова увидел своего ночного гостя, сидящего нога на ногу на краешке кровати со шляпой на коленях. Лежа на спине, Марес приподнялся.

Он не стал зажигать свет на ночном столике, все и так было отчетливо видно. Разодетый как обычно, чарнего ласково потрепал руки Мареса, сложенные поверх одеяла, и спросил:

– Ну что? Готов или нет?

– Опять ты за свое?

– Мы же попробовали с твоей соседкой, по-моему, отлично получилось. Ты и представить себе не мог.

– Моя соседка слепа как крот, и к тому же одинокая, горемыка.

– Все мы здесь одинокие горемыки.

– Говорю тебе, не выйдет. Даже просто как шутка.

– Ну, ну!.. Значит, тебе хватает ее голоса по телефону?

– Ничего мне не хватает. Моя боль неизлечима.

– Веселей, парень, выше голову! Она давным-давно ждет такого как я. – И он улыбнулся, уставившись куда-то в пустоту, быть может, в неведомое будущее, словно позируя фотографу. – Посмотри на меня, сам убедишься.

Марес внимательно оглядел его. На левом глазу Фанеки чернела повязка, волосы, густо намазанные бриллиантином, благоухали. Он по-прежнему был в коричневом в полоску костюме, обтягивающем его статную фигуру. Костюм сидел превосходно. Внизу на улице раздался звонкий щелчок, словно вдребезги разбилось блюдце.

– Что это? – удивился Фанека.

– Плитки от стен отваливаются. Дом рушится, как и моя жизнь. Ну да ничего, ведь это всего лишь сон, а во сне плитки никого не убивают...

– Давай просыпайся, доходяга.

– Мне никогда не снилось, что я просыпаюсь.

– Скоро вся твоя чертова жизнь изменится, – хрипло прошептал Фанека в темноте. – Положись на меня.

– Уходи, – сказал Марес. – Я уже вижу другой сон.

Действительно, вокруг все расплывалось и теряло очертания. Марес погружался в пустоту, не переставая думать о Фанеке и все еще видя его перед собой. Да уж, это фрукт, каких поискать: ловкий и предприимчивый, отважный и лживый. Отчаянный приятель, способный сделать то, на что ты сам не решишься никогда в жизни, который сыграет вместо тебя и выиграет.

Раздумья и переживания Мареса постепенно оставляли Фанеку, который с любопытством и покорностью следил за своим неуклонным исчезновением. «Видишь, дружище Марес, – произнес он, – я покидаю твой сон и возвращаюсь в свой собственный». Вместе обдумав напоследок эту общую мысль, они погрузились в глубочайшую и головокружительную пучину сна.

15

Вскоре наступила неделя карнавала, и беспокойство Мареса возросло. Закончив рабочий день, он уже не шел домой, а заходил с аккордеоном через плечо в какой-нибудь бар в Равале, заказывал стакан вина с бутербродом и подолгу сидел, охваченный глубокой тоской.

Иногда, зайдя в уборную, он рассматривал свое отражение в зеркале и думал: «В этом безумном городе лицемерия и притворства все, что остается беспомощному человеку, – это почаще смотреть на себя в зеркало, чтобы вовремя избежать сюрпризов...» Кто-то – он не знал, кто именно, – всюду следовал за ним по пятам.

Во вторник вечером, накануне карнавальной ночи Марес и Серафин сидели за стойкой в баре, попивая белое вино. На улице было довольно прохладно. Серафин вырядился чистильщиком обуви с Рамблы; в правой руке он держал саквояж с гуталином и щетками. Его левый глаз закрывала одолженная у Мареса черная повязка, на голове красовался пышный иссиня-черный парик, на скулах были приклеены бакенбарды, над верхней губой – накладные усики. «Словно ребенок, переодетый стариком», – подумал Марес.

В бар вошла Ольга, кузина Серафина и чмокнула горбуна в щеку.

– Серафин, солнышко мое, какой у тебя чудный костюм!

– Нравится?

– Замечательный, честное слово.

Она поправила ему усы и снова поцеловала. На ней была потертая меховая жакетка, чуть заметно пахнущая карамелью, и зеленая юбка с разрезом на бедре. Всего пять минут назад Ольга, низенькая и толстозадая, с кошачьим личиком, торговалась с клиентом перед рестораном «Амая». Она присела к ним за стойку, но пить ничего не стала. В этот вечер Ольга с Серафином собирались поужинать вместе, а потом Ольга обещала повести кузена на маскарад, который затеяла у себя дома Росарио, ее подруга.