Текст книги "Вахтангов (1-е издание)"

Автор книги: Хрисанф Херсонский

Что для актера значит – «подлинно по-человечески действовать»?

Этот вопрос сложнее всех остальных вопросов. Тут скрещиваются неразрешенные, запутанные проблемы. Может ли актер полностью «перевоплотиться» в образ того, кого он играет?

Сулержицкий, ссылаясь на Станиславского и на опыт МХТ, последовательно с разных сторон освещает эти вопросы и приходит к новой формуле: «я есмь». Эта формула означает такое сценическое самочувствие актера, такое его состояние на сцене, когда в актере, или, верхнее, в его творческом акте, выражаются и житейский характер героя и характер самого артиста, но как найти это состояние?

Великое просто. Для начала К. С. Станиславский предлагает ученику повторять себе «вещее слово» – «если бы».

«Я не царь Федор. Но если бы я им был…» «Если бы действие происходило в такую-то эпоху, в таком-то государстве, в таком-то месте или в доме; если бы там жили такие-то люди, с таким-то складом души, с такими-то мыслями и чувствами; если бы они сталкивались между собой при таких-то обстоятельствах» и т. д. Сулержицкий на многочисленных опытах показывает ученикам, как это магическое «если бы», заключающее в себе какое-то особенное свойство и силу, «производит внутри вас мгновенную перестановку – сдвиг».

Станиславский позже записал для своей книги: «Если бы» – замечательно тем, что оно начинает всякое творчество. Через «если бы» нормально, естественно, органически, само собой создаются внутренние и внешние действия. «Если бы» является для артистов рычагом, переводящим нас из действительности в мир, в котором Только и может совершаться творчество».

«Секрет силы воздействия «если бы» еще и в том, что оно не говорит о реальном факте, о том, что есть, а только о том, что могло бы быть… «если бы»… Это слово ничего не утверждает. Оно лишь предполагает, оно ставит вопрос на разрешение. На него актер и старается ответить. Поэтому-то сдвиг и решение достигаются без насилия и без обмана».

Не надо галлюцинировать. Ученикам не навязываются ничьи чувства и предоставляется полная свобода переживать то, что, возможно, каждым из учеников естественно, само собой «переживалось» бы. И в учениках тотчас же зарождается активность. Вместо простого ответа на заданный вопрос у учеников, по свойству актерской природы, появляется стремление к действию.

От себя Сулержицкий особенно подчеркивает, что театр должен облагораживать, духовно воспитывать зрителя, укреплять его моральные силы.

Вахтангов убеждается в правоте учителей с благодарным чувством человека, у которого накопившийся огромный запас личного опыта, мыслей и ощущений начинает приобретать теперь стройную последовательность. Его особенно увлекает то, что Сулержицкий говорит об огромном значении для актеров фантазии и интуиции. Обладая сам необычайно развитой интуицией, Вахтангов не хочет сейчас отдавать себе отчет, какими огромными накоплениями сознательных наблюдений и конкретно-чувственных близких соприкосновений с жизнью, какой работой ума создана эта интуиция… Важно, что в результате она быстрее и вернее приводит к правильному решению, чем голый рассудок. И еще важно, что она гораздо богаче сухой логики и сохраняет актеру самое драгоценное – непосредственность, легкость, живость и жизненность чувств и поведения на сцене.

Идя за Сулержицким, Вахтангов каждую мысль учителя упорно и долго проверяет на себе не только логически, не только умом, но всем существом. Часто во время работы приходят собственные определения и приемы. «Система» еще в зачаточном состоянии, и сам Станиславский и Сулержицкий ищут, проверяют не только нужные для нее слова, но и самую сущность явлений.

В эту пору Вахтангов еще не ставит перед собой вопроса: правильно ли делают Станиславский и Сулержицкий, что изощренно развитую ими технику артиста, весь созданный ими арсенал приемов игры обращают на разрешение, может быть, неразрешимой и даже не совсем правильно поставленной задачи? Можно ли вообще преодолеть «неестественное» состояние, которое непременно испытывает артист, когда выступает на сцене, ярко освещенный огнями рампы, перед публикой?

3

В конце 1910 года Л. А. Сулержицкий получает приглашение поставить «Синюю птицу» М. Метерлинка в Париже в театре Режан и предлагает Вахтангову сопровождать его в роли помощника. Евгений Богратионович с радостью соглашается.

Путешествие щедро пополняет его запас впечатлений.

В записной книжке появляются лаконичные, по два-три слова, записи о подслушанных в поезде разговорах, о польских евреях, об идеальной чистоте вагонов в Германии, о «городовых» (шуцманах) в Берлине, о немецких музеях и памятниках, о берлинской Аллее победителей, о фабричных трубах Бельгии, о снеге и солнце, о характерных чертах «фламандской» и «валлонской» культур – все это Вахтангов запоминает жадно, готовый каждую минуту дополнить виденное воображением.

Эти записи – телеграфный код художника. Вахтангов исключительно наблюдателен и восприимчив. Он был способен по двум-трем страницам какой-нибудь книжки представить себе живых людей с мельчайшими особенностями их характеров, внешности, привычек. А тут откладываются в памяти зорко выхваченные из самой жизни характерные черты, и по ним, подобно ученому, который по одной косточке неизвестного животного восстанавливает весь его облик, Евгений Богратионович рисует в своем воображении широкие картины быта Западной Европы, мысленно возвращается к ее истории. Другого способа для знакомства с Западом у него нет. Дни и часы сосчитаны. Всего пять недель.

В Париже он лишь один день проводит дома, за текстами «Синей птицы», в комнате, снятой в Латинском квартале. В остальное свободное от работы время вместе с Сулержицким или один бегает по бульварам, дворцам, паркам, музеям, заходит посмотреть гробницы в Пантеон, видит Стену коммунаров, слушает доклады русских политических эмигрантов, посещает Институт Пастера с его кроликами и обезьянами, заглядывает в цирк и в кабаки, в казино и театры, обедает в ресторанах, ходит по магазинам, осматривает старинные катакомбы под землей, бродит по убогим грязным еврейским кварталам, видит нищету, видит красоту и роскошь улиц богачей и – начинает тосковать.

Хотел пойти на лекцию Ленина о Льве Толстом, но лекция в этот раз не состоялась и была отложена. В другой вечер идет с Сулержицким на студенческий митинг памяти революционера Сазонова.

Вахтангов признается в записной книжке:

«Домой хочется сильно».

Парижские театральные впечатления не отгоняют, а усиливают его тоску. Он смотрит спектакль труппы бельгийцев и отмечает у них превосходное владение диалогом. Но и только. В остальном всюду господствует дурной вкус. Как невысок уровень оперы, явствует из того, что Мефистофель в «Фаусте» выведен шутом.

Вахтангов хочет видеть всю пеструю, шумную жизнь Парижа вечером. Идет в «Мулен-Руж» и записывает с отвращением:

«Гадко здесь безгранично».

А репетиции «Синей птицы»? Под внешним лоском у актеров – глубокая и безнадежная ограниченность. То, что делается на сцене, плохо: «репетируют по-провинциальному». Актерам показали мизансцены и они довольны – «думают, что у них готов акт. Ох, как мало им нужно». Сулержицкий хвалит актрису, играющую Ночь. Вахтангов находит только «отвратительную и грубую декламацию»… «Поучительно одно: так играть, как играют французы, нельзя. Техника. И плохая».

Вахтангов пишет: «Окончательно утверждаюсь в мысли, что «система» Станиславского – великая вещь». Таков его вывод из всех парижских театральных наблюдений.

В Париже его мучает отчаянное безденежье. 25 января – «день малость нелепый. Нигде не был. Не обедал. С утра до 12 час. ночи выпил только 4 стакана чаю и ел хлеб». Обратный путь в Москву выбран через Швейцарию, Германию, Австрию. Лозанна, Женева, Альпы, снега, озера, Цюрих, Мюнхен, Вена промелькнули в несколько дней. 9 февраля 1911 года – Москва.

А 10-го стремительный, с восточным орлиным профилем и огромными голубыми глазами молодой человек входит легким пружинным шагом в комнату школы Адашева и уже принимает участие в репетиции.

И 4 марта Вахтангов скромно стоит перед В. И. Немировичем-Данченко в его кабинете в Московском Художественном театре.

– Садитесь, пожалуйста. Ну-с, что же вы хотите получить у нас и дать нам?

– Получить все, что смогу. Дать – об этом никогда не думал.

– Чего же вам, собственно, хочется?

– Научиться работе режиссера.

– Значит только по режиссерской части?

– Нет, я буду делать все, что дадите.

– Давно ли интересуетесь театром?

– Всегда. Сознательно стал работать восемь лет тому назад.

– Восемь лет? Что же вы делали?

– У меня есть маленький опыт: я играл, режиссировал в кружках, оканчиваю школу, преподаю в одной школе, занимался много с Л. А. Сулержицким, был с ним в Париже.

– В самом деле? Что же вы там делали?

– Немножко помогал Леопольду Антоновичу.

– Все это хорошо, только дорого вы просите?

– ?!

– У меня Болеславский получает пятьдесят рублей. Я могу предложить вам сорок рублей.

– Сорок рублей меня удовлетворят вполне.

11 марта Сулержицкий подводит оробевшего Вахтангова к высокому, ласково улыбающемуся человеку. Все его лицо, фигура дышат необыкновенной одухотворенностью и благородством. Из-под густых, нависших бровей внимательно глядят добрые глаза. Он держится открыто, прямо и просто, этот «красавец-человек, великий артист и могучий работник, воспитатель артистов», как позже сказал о нем М. Горький. Константин Сергеевич Станиславский смотрит сверху в открытые восторженные глаза сухопарого нервного ученика.

– Как фамилия?

– Вахтангов.

– Очень рад познакомиться. Я много про вас слышал.

12 марта Вахтангов кончает школу. Через три дня он зачислен в МХТ и в тот же день слушает одну из первых лекций-бесед Станиславского для молодежи МХТ. Заглянув в тетрадь Вахтангова, Константин Сергеевич удивляется:

– Вот молодец. Как же это вы успели? Вы стенограф?

4

Е. Б. Вахтангов записывал лекции К. С. Станиславского так подробно, что сейчас, читая эти записи, начинаешь почти физически слышать речь Константина Сергеевича с его характерными интонациями. Перед глазами встает его обаятельный облик.

«Сядемте, господа, потеснее. Так, по-моему, будет удобнее разговаривать. Всем меня слышно? Постарайтесь, господа, понять все, что я скажу. Не только умом… Постарайтесь почувствовать. Понять – значит-почувствовать».

Так начал беседу Константин Сергеевич.

«У меня многое не готово – не написано… Я прочту все, что у меня есть, а что не написано – расскажу. Проще было бы, конечно, отпечатать вот эту книжечку и раздать вам… Но на войну нельзя посылать сначала один полк, потом другой, потом третий. Надо двинуть сразу все полки. А у меня, как я сказал, готовы не все отделы. Там меня так разделают!.. Да и, кроме того, все, что составляет для меня дорогое, можно так легко высмеять. Все наши термины… круг… и т. д. легко обаналить. Я же этого не хочу».

«Как дойти до громадной сосредоточенности, чтобы владеть вниманием зрителя?» И Станиславский горячо обрушивается на актерские штампы, уродующие жизнь и искусство. Константин Сергеевич язвительно, с гневом приводит десятки ярких, разящих примеров… Кажется, этим примерам не будет конца. Станиславский напоминает слова Сальвини: «Талант, только талант умеет чувствовать». Но талантов мало, а ремесленников много. Люди привыкли к воздействию готовых и знакомых форм. Настоящий артист должен ежедневно работать, ежедневно искать и никогда до смерти не оставлять своих поисков. Пусть актер задаст себе вопрос: чему он служит? Какова его общественная роль? Надо развивать привычку бороться со штампами. Фантазия – вторая жизнь. Фантазия – самое главное у артиста, – фантазия, которую питает только изучение жизни! Храните гениальный завет Щепкина: берите образцы из жизни!

Станиславский страстно призывает учиться у жизни. Основу творчества актера он видит в искренности, откровенности, подлинном волнении и таком глубоком раскрытии духовной жизни, на которое актер только способен. Станиславский требует от артистов осознания их культурно-общественной роли.

Таков был призыв Константина Сергеевича, обращенный к молодым актерам. Но тут же необходимо заметить, что творческая практика МХТ подчас расходилась с программными положениями Станиславского.

В ближайшем будущем аполитичность МХТ найдет свое крайнее выражение в постановке спектакля «Бесы» (1913 г.) по роману Достоевского. В связи с этим спектаклем произойдет знаменательное в истории русского театра выступление М. Горького. Появление «Бесов» вызвало у Алексея Максимовича резкий протест. Обратившись к театру с открытым письмом, Горький рассматривал постановку «Бесов», как реакционный акт. В ответном открытом письме театр, оправдывая себя, опирался на «высшие запросы духа». Это было неубедительно, и Горький вновь отвечал, что русскому обществу «необходима проповедь бодрости, необходимо душевное здоровье, деяние, а не созерцание, необходим возврат к источнику энергии – к демократии, к народу, к общественности, к науке».

Но более или менее явно выраженную дань упадочным и реакционным общественным настроениям Московский Художественный театр, находившийся в то время в плену у идеалистической философии (под знаменем «высших запросов духа»), начал платить много раньше.

Когда Е. Б. Вахтангов вошел в труппу МХТ, там в это время заканчивалась работа над «Гамлетом» в постановке Гордона Крэга, Станиславского и Сулержицкого. Эта постановка – театральное выражение крайнего субъективизма. Лица трагедии, действующие вокруг Гамлета, мыслятся не как реально существующие лица, а как функции трагического сознания Гамлета, не более… Речь идет не о реальных отношениях Гамлета с окружающей его человеческой средой, а о замкнутой в себе «монодраме» Гамлета, – остальные актеры должны воплощать только его, Гамлета, представления о мире, о людях и их отношениях [13]13
  Е. Б. Вахтангов был помощником режиссера в этой постановке.


[Закрыть].

Такой философский субъективизм, естественно, сопровождается приоритетом интуитивного, подсознательного во всякой художественной деятельности. Разум, как познавательно-творческая сила, объявляется несовершенным, слабым, ограниченным, даже неверным орудием сравнительно с интуицией.

И Вахтангов, со свойственной ему последовательностью и страстью, развивает мысли и увлечения своих учителей дальше. Стремясь, раскрыть на сцене психологическую «сущность», не зависимую якобы от объективной действительности, и желая растворить сознание зрителя в этой «утонченнейшей» психической атмосфере, он записывает в дневнике 12 апреля 1912 года:

«Я хочу, чтобы в театре не было имен. Хочу, чтобы зритель в театре не мог разобраться в своих ощущениях, принес бы их домой и жил бы ими долго. Так можно сделать только тогда, когда исполнители (не актеры) раскроют друг перед другом в пьесе свои души без лжи (каждый раз новые приспособления). Изгнать из театра театр. Из пьесы актера. Изгнать грим, костюм».

Но это цель, для достижения которой надо много учиться и создать особенный, избранный и замкнутый коллектив артистов. Так рождается первая мысль о студии. 15 апреля Евгений Богратионович пишет в дневнике:

«Хочу образовать студию, где бы мы учились. Принцип – всего добиваться самим. Руководитель – все. Проверить систему К. С. на самих себе. Принять или отвергнуть ее. Исправить, дополнить или убрать ложь. Все, пришедшие в студию, должны любить искусство вообще и сценическое в частности. Радость искать в творчестве. Забыть публику. Творить для себя. Наслаждаться для себя. Сами себе судьи».

Но за этими крайне субъективными целями нельзя забывать и другого. В Художественном театре, кроме столь отвлеченных спектаклей, как «Гамлет», ставятся по-прежнему пьесы Чехова. Вслед за «Гамлетом» готовится «Живой труп» Л. Толстого. При всех общественных условиях, при всех колебаниях и противоречиях Художественный театр постоянно возвращается к своей основе – вполне земному психологическому реализму. Величайшее мастерство этого театра – в тонком внутреннем рисунке при раскрытии психологии хорошо ему знакомых людей. Войницкие и Прохоровы в «Дяде Ване» и «Трех сестрах», Протасов в «Живом трупе» все же существуют в жизни и не перестают живо интересовать артистов.

Из сочетаний этих противоречивых, но одинаково характерных для интеллигенции того периода настроений и целей рождается новый любительский опыт: репертуар летней поездки группы артистов в Новгород-Северск.

В Новгород-Северске живет любитель-организатор спектаклей, влюбленный в Художественный театр, А. А. Асинг. Еще зимой он пригласил к себе молодых «художественников». Заранее выбраны пьесы. Второстепенные роли распределены между местными любителями. Обдумано все – какой нужен оркестр, где достать пианино. Шьются костюмы, заказаны парики. Наконец, 18 мая «труппа» в составе Л. И. Дейкун, В. И. Глеб-Кошанской, В. Д. Королева и руководителя-режиссера Е. Б. Вахтангова собирается у памятника Пушкина и отправляется на поезд. Вдогонку за ними едет член «труппы» С. Г. Бирман.

До города добираются на телегах. Снимают комнаты с фруктовым садом и тотчас же приступают к работе. Репетируют с утра до обеда и после перерыва до глубокой ночи всю неделю, а в воскресенье дают спектакль. Вахтангов вводит жесточайшую дисциплину. Пусть все делается наспех, пусть это молодо, часто неумело и наивно, пусть это полно сейчас идейных и психологических противоречий, – это настоящая творческая работа, настоящие художественные искания. Тут впервые, ощупью проверяется в сложных ролях и «система» К. С. Станиславского [14]14
  Поставлены «Огни Ивановой ночи» Г. Зудермана (Вахтангов играет управляющего); «Снег» Пшибышевского (Вахтангов играет Тадеуша; режиссирует на этот раз не он, а местный любитель Гусев); «Иван Миронович» Е. Чирикова (Ивана Мироновича играет артист МХТ Уралов); «У врат царства» К. Гамсуна (Вахтангов – Карено); «Доктор Штокман» Ибсена (Вахтангов – доктор Штокман); «Зиночка» Недолина; «Самсон и Далила» С. Ланге (Вахтангов играет драматурга, которому изменяет жена); «Грех» Дагны Пшибышевской (а не С. Пшибышевского, как неверно указывается в некоторых печатных материалах о Вахтангове); «Гавань» по Мопассану (Вахтангов – Селестен); «№ 13» Найденова; водевиль «Сосед и соседка». Кроме того, группа дает концерты.


[Закрыть].

5

Осенью, после поездки в Новгород-Северск, у Евгения Богратионовича появляется возможность кое-как наладить совместную жизнь с женой и сыном. Надежда Михайловна с четырехлетним Сережей перебирается из Владикавказа в Москву. Живут в одной комнате, тесно и малоустроенно, зато отец может теперь изо дня в день следить за ростом Сережи. Мальчик рано обнаруживает способности к живописи. Между ними сразу устанавливаются как бы равные товарищеские отношения. Сын зовет отца «Женя». Евгений Богратионович окружает его игрушками, картинками, журналами. Отказывая во многом себе, добивается, чтобы малыш имел в детстве все самое лучшее… Печальное детство – самого Евгения Богратионовича не должно ни в чем повториться!

На другой день после возвращения Вахтангова из летней поездки К. С. Станиславский просит записывать за ним замечания на репетициях «Гамлета», расспрашивает о летних работах, а еще через день просит составить группу из молодых артистов для занятий по его «системе». Настойчивый, вечно юный «старик» не оставляет ученика в покое. На третий день он поручает ему составление задач для упражнений. Еще через день обещает дать помещение для занятий и необходимые средства. Поручает поставить несколько миниатюр и показать ему. Просмотрев отрывок из «Огней Ивановой ночи», утверждается в своем мнении. Перед ним, несомненно, незаурядный молодой артист, талантливый и упорный продолжатель его дела. Между К. С. Станиславским и Е. Б. Вахтанговым возникает «тайный заговор».

Большинство уже сложившихся артистов труппы Художественного театра оказалось не очень восприимчиво к требованиям «системы» К. С Станиславского. Одни попросту не желают переучиваться и снова садиться на «школьную скамью»; другие искренно не верят, что из этого может выйти что-нибудь серьезное. Они любят Константина Сергеевича, но считают его «чудаковатым» и «трудным» с его вечными исканиями и опытами. А многие в труппе встречают «систему» с милыми улыбками, за которыми скрывается враждебность или равнодушие. Станиславский вдруг замечает, что к нему относятся иронически.

Он предупреждает Вахтангова перед занятиями с группой актерской молодежи:

– Боюсь, и у вас пойдет резня. Будьте осторожны.

– У меня свой метод преподавания.

– Хотите, я приду на первый урок?

– Нет, это меня сконфузит.

Константин Сергеевич старается поддержать у ученика дух настойчивости.

– Работайте. Если вами будут недовольны, я скажу им: прощайте. Мне нужно, чтобы был образован новый театр. Давайте действовать потихоньку. Не произносите моего имени.

Подумав, добавляет:

– Во всяком театре есть интриги. Вы не должны их бояться. Наоборот – это будет вам школой. Работайте. Возьмите тех, кто верит вам. Если администрация театра будет спрашивать, что это значит, – отвечайте: не знаю, так приказал Константин Сергеевич. Деньги, нужные вам, будут. Как и что – это все равно.

Занятия начинаются в квартире актера Б. М. Афонина. Играющие в массовых сценах в театре, выбранные Вахтанговым молодые актеры обычно незаметно сговариваются на спектакле друг с другом и затем ночью отправляются учиться «входить в круг», «сосредоточиваться», «быть наивными», «освобождать мышцы» и т. д. Здесь Л. И. Дейкун, С. Г. Бирман, С. В. Гиацинтова, Б. М. Афонин и др. Несколько позже в группу входит А. И. Чебан.

Молодые актеры сплачиваются вокруг Е. Б. Вахтангова. Незримо для группы ему помогает Л. А. Сулержицкий, действующий, в свою очередь, в согласии с К. С. Станиславским.

Вахтангов идет не столько теоретическим путем к практике, сколько от практики к проверке и утверждению теории. И он неистощим в изобретении упражнений, задач, эпизодов – веселых и драматических, то острых, то лирических, то безмолвных и медленных, то полных экспрессии и движения.

В это же время Евгений Богратионович играет на сцене Художественного театра. Это – маленькая роль цыгана в «Живом трупе».

«Их было трое, так называемых заправил у цыган: Курдюмов был по части верности вступлений, Ефремов – специалист по гитарам, а Вахтангов по характерности «выходки»: жестов, поклонов, манеры держаться с солисткой, есть ее глазами и ими же показать замирание хору или, наоборот, поощрить ее этим же глазом, расшевелить ее, развить силу и скорость до пределов возможного. А житейские мелочи и обходительность хора! Это тоже на его обязанности: подмигнуть или подтолкнуть какую-нибудь Пашу или Шуру быть повадливее с приезжим «Торарем» или же кивнуть «басам»: идти «получить» и воспользоваться моментом сходить курнуть» [15]15
  Воспоминания В. Лужского.


[Закрыть].

Вскоре после этого Е. Б. Вахтангов играет роль франта в сцене суда в «Братьях Карамазовых».

В сентябре Балиев приглашает его поставить в театре «Летучая мышь» сказку «Оловянные солдатики». Пресса отмечает большое изящество и вкус в постановке Вахтангова.

Молва о молодом режиссере, педагоге и актере проникает в широкие театральные круги. Евгений Богратионович преподает в школах, дает частные уроки, и, наконец, «тайное» становится явным и в стенах самого Художественного театра. Занятия Вахтангова с группой актеров узаконены. К инициативной группе присоединены все желающие молодые сотрудники из труппы МХТ – этот состав занимающихся «системой» назван студией.

Во главе студии становится Л. А. Сулержицкий при непосредственном участии и руководстве К. С. Станиславского.

Весной студия показывает результаты своих работ – упражнения и целые этюды – всей труппе МХТ. Впечатление заставляет задуматься многих «стариков», а главное – ясно: начато интересное дело, его нужно продолжать и поддержать. К. С. Станиславский торжествует победу. Дальнейшие планы откладываются до новой осени.

МХТ выезжает на летние гастроли в Киев.

6

После гастролей артисты Художественного театра разъезжаются на отдых. Вахтангов выбирает север и хочет побыть один. Он едет в Швецию.

12 июня 1912 года получен заграничный паспорт. Утром на другой день Вахтангов в Киеве садится в поезд на Петербург. А ночью с 15-го на 16-е путешественника уже треплет качка на пароходе по пути в Стокгольм.

В кармане всего семнадцать рублей. Накануне в северной столице в ресторане «Аквариум» почти столько же оставлено за ужин и вино. Мимолетную встречу со школьным товарищем Борисом Ремезовым захотелось отпраздновать веселыми воспоминаниями о Владикавказе с тостами за искусство и за будущее!

Короткая стоянка в Гельсингфорсе. Прогулка по чистеньким улицам у Западной пристани. Незнакомая речь с певучими окончаниями. – Но как далеко этим аккуратненьким и угрюмым буржуа-финнам до легендарных героев их древности – Вейнемейнена, Ильмаринена, Леминкайнена, песнопевцев, шутников, охотников, богатырей! Борьба с природой за сокровище «сампо», дарующее счастье и довольство, закончилась идеалом сытости и бестревожного существования. Героическая поэзия рун Калевалы превратилась в самодовольное мурлыканье за подсчитыванием бухгалтерских балансов. Вахтангов с любопытством всматривается в лица финнов, любуется городом и без сожаления спешит на пароход.

После Гельсингфорса начались шхеры. Жемчужная гладь северного моря. Прозрачный воздух. Мягкое солнце. Скалистые острова, покрытые купами елей и сосен. В густой хвое сверкают стволы берез. Острова и скалы свободно разбросаны в море рукой взволнованного художника-великана.

Пароход режет воду… Евгений Богратионович старается отвязаться от назойливого попутчика-комиссионера.

В Стокгольме Вахтангов шесть часов бродит по улицам. Ищет комнату. По случаю олимпийских игр в городе комнаты дорога. Наконец, русскому гостю сдают комнату за две кроны в день.

18 июня остается 14 крон 55 эре. Дальше в записной книжечке лаконичные строки:

«20 июня 1912 года. Перевода нет. Страшно. Что-то будет. Нигде не был. Только купался. Ибо всюду нужны деньги. К вечеру 4 кроны 20!

21-го. Дал домой телеграмму. К вечеру 1 кр. 35! Больше одного дня просуществовать трудно».

25-го послано письмо Надежде Михайловне:

«Объявилась масса приятелей-шведов. Теперь через них устраиваюсь на пансион к одному инженеру, который живет в своей вилле часах в 10 от Стокгольма. Это на юге Швеции. Я забыл название городка. У них своя яхточка. Ежедневно будем выезжать в море, купаться и лежать на солнце. Обстановка жизни и стол – простые, почти деревенские. Режим шведский – все в определенный час. Народ они здоровый – геркулесы. Отчего же мне не пожить в семье, вскормившей геркулесов? И если мне будет недорого, я поеду, ибо санатория не дождешься. Дерут здесь ужасно. На пансион гораздо дешевле. Ну видишь, как все благополучно сложилось».

Забывчивый приятель, обещавший из Петербурга перевести деньги, подвел.

29 июня в записной книжке: «А денег все нет».

Приходится занимать на завтрак, на билет, чтобы посмотреть олимпийские игры, а обедать у случайных знакомых. Очень немногие из шведов понимают немецкий язык. Вахтангов объясняется по словарику. Чтобы заняться чем-нибудь, покупает «Коновалова» Горького на шведском языке и начинает переводить на русский.

Наконец, приходят из дома деньги, полученные авансом в МХТ. Вахтангов расплачивается с долгами и заранее подсчитывает скромные ресурсы на обратное путешествие. Богратион Сергеевич не собирался помогать отступнику-сыну. 10 июля Евгений Богратионович пишет по этому поводу жене:

«Что касается меня, то я на все махнул рукой. В тех условиях и средствах, в которых я нахожусь, я стараюсь жить продуктивно для здоровья. Пусть на душе отца будет грех. А впрочем, я его даже не хочу винить: с его точки зрения я сумасброд, нахал, безжалостный и бессердечный человек. Такому он не хочет помочь».

На отдыхе здоровье крепнет. Этому не мешает отсутствие лишнего гроша в кармане. Но скоро начинает одолевать скука. Размеренный и аккуратный образ жизни шведов убийственно однообразен.

17 июля в длинном послании, написанном непритязательными виршами, Евгений Богратионович жалуется Сулержицкому:

 
Мораль на каждом перекрестке…
Спортивных обществ без конца,
А мысль уложится в наперстке…
Не видно умного лица.
Здесь все упитано и сыто,
И для волнений нет причин…
Мещанским счастьем все покрыто…
Спокойно тянут здесь свой «джин»,
Который пуншем называют.
Читать не любят. Мирно спят.
Частенько «Fest'ы» посещают,
Плодят здоровеньких ребят.
В театрах чистенько, наивно,
Ходули, пафос, мышцы, штамп…
………………
А в опере все тот же жест,
И хора подъятые руки,
И такт отсчитывающий перст,
И мизансцены из «Вампуки» [16]16
  Постановка театра пародий «Кривое зеркало», высмеивающая оперные штампы.


[Закрыть].
Давали как-то здесь «Кармен»
(Ну разве можно не идти!).
Все то же здесь, без перемен,
Все те же старые пути…
 

И через несколько дней Вахтангов шлет во владикавказскую газету «Терек» очерк о Стокгольме, в котором пишет:

«Куда ни взглянешь – красоты без конца. Каналы, скалы, замки, оригинальная архитектура строений, шлюзы, скверы с неизменными памятниками и фонтанами. Но всегда, в любой час дня все это выглядит одинаково. Настроение никогда не меняется, и поэтому скоро все переходит в разряд обычного, в разряд будней. У красот Стокгольма какое-то каменное лицо. Вечно неподвижное, вечно сохраняющее свою маску чистоты и вылизанности».

Вахтангов тоскует «по родным запущенным садам». Вспоминает «лесок без этих желтеньких дорожек, газончиков, столбиков с надписями и телефонных будочек».

Он отдает дань уважения благоустройству Швеции. Телефоны здесь повсюду. Можно говорить с любым городом и местечком страны. Быстрые автомобили заменяют российских извозчиков. Но его удивляет и шокирует слишком широкое применение женского труда во всем, что касается сервиса горожанина. Так, он отказывается понимать шведов, которые «только посмеиваются, глядя на смущенного иностранца, которому банщица предлагает услуги, а сами не чувствуют и тени неловкости».

Вахтангов восхищается тем, что в Швеции обязательное начальное образование, народные школы, много различных обществ и корпораций, солдаты проходят только шестимесячную военную службу, не видно нищих, никогда ничего не пропадает, а если вы сами потеряете что-нибудь, так вас найдут и принесут потерянное… Всюду чистота и порядок… «Но понаблюдайте с месяц, поживите здесь, поговорите с людьми, которые живут здесь давно, последите за шведом в массе во все часы его дня, и вам, русскому, не захочется здесь остаться. В этой прославившейся своей культурой стране вы не чувствуете пульса, не чувствуете волнений, не видите оживления, не встретите блестящих глаз и жаркой речи».

Он спрашивает себя: почему? Может быть, потому, что все упитано и сыто и нет причин для волнений?

«Какая колоссальная разница с Парижем! Там жизнь летит, жалко каждого ушедшего дня, и так трудно расстаться с бурлящим потоком парижской жизни… Здесь же любят солнце за то, что можно принять солнечную ванну, море – за целебную соль, лесок – за тень. Никаких восторгов, никакой поэзии».

Темпераментного шведа Вахтангов видел только на олимпийских играх.

В конце июля полили дожди. Нельзя выйти из дому. Вахтангов тоскливо сидит в маленькой комнате. Все русские книги прочитаны. Снова берется он за перевод горьковского «Коновалова». Часами, сидит со словарем, разыскивая каждое слово, стараясь восстановить первоначальную, не искаженную переводом горьковскую фразу и мысль.