Текст книги "Вес в этом мире"

Автор книги: Хосе-Мария Гельбенсу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

2

Мое замужество? Ну, я же тебе говорила. Или тебя интересует что-то конкретное?

Возможно, твое решение в значительной степени связано с ним.

Я бы сказала, наоборот: оно может сильно повлиять на него.

Об этом я и говорю.

Нет. Ты говоришь, что брак может повлиять на мое решение, а я сказала, что это решение может создать проблемы для моего брака. Это не одно и то же. Похоже на игру слов, но это не одно и то же.

Конечно. Это не одно и то же.

Такое случается, в жизни всегда случаются такие вещи. Вот и сейчас случилось. Вот такой расклад..

Да уж… проблема.

Что ты сказал?

Ничего. Проблема, говорю. Или дело не в этом?

Что? Ты не можешь задавать вопросы ясно и понятно? Тебе всегда нужно интересничать?

Ладно, рассказывай.

Ты даже не интересничаешь – ты не снисходишь до того, чтобы задавать вопросы, а если уж задаешь, то так, что я вынуждена рассказывать тебе все, хотя ты и не просишь. Честно говоря, не нравится мне эта твоя манера. По-моему, единственное, чем она продиктована, – это высокомерием, хотя не понимаю, почему. Почему ты ведешь себя так? Зачем тебе это? Может, вопросы кажутся тебе проявлением слабости, унизительной болтовней или чем-то еще в том же роде?

Они кажутся мне проявлением корректности, вот и все, так что незачем волноваться. Я спрошу прямо и ясно: какая у тебя была проблема?

Проблема… мне трудно говорить о ней.

Тогда оставим.

Нет-нет… Нет. Погоди. Лучше уж я расскажу. Просто это связано с тяжкими воспоминаниями – со смертью. Это самое горькое, что мне пришлось пережить.

Да.

На самом деле я рожала трижды, но первый ребенок… его нет. Это был мальчик. Он умер через месяц после рождения. Думаю, ты ничего не знал.

Не знал. Ничего. Ты не представляешь себе, как мне жаль.

Вот так все случилось. И эта боль не утихла до сих пор. Мне стало очень больно сейчас, когда я об этом заговорила. Когда вспоминаю, конечно, уже не так тяжело. Но вот сейчас, когда я представила себе, что нужно будет снова говорить об этом… Прости.

Не надо ничего рассказывать. Не надо. Забудь об этом.

Нет, нет, надо. Позволь мне рассказать, неважно, что мне будет больно, потому что это нужно. В конце концов, ты же знаешь, что такое раны.

Иногда раны заживают.

Иногда – да. Я думала, что и моя зажила. Меня совершенно выбивает из колеи такая боль – я имею в виду, воспоминание о боли. А ты, наверное, не думал, что я такая неженка, правда?

Я? Откуда мне знать? Ведь я даже не знаю, что ты чувствуешь, я могу только представить себе это.

Да, правда, прости, я просто сама не знаю, где моя голова.

На плечах. И выглядит вполне нормально.

Юморист.

Это было связано со смертью, понимаешь, – с тем, что стирает все. Если ты исчезаешь, мир остается, продолжает быть – для других; но тебе-то какое дело, что он существует для других? Знаю, это пошло, но от этого содрогаешься, как от мысли о том, что можешь умереть. Мир есть то, что ты воспринимаешь, верно? Он существует постольку, поскольку существуешь ты; и вдруг – раз! – тебя не стало, и не стало мира. Всякий раз, когда кто-то умирает, перестает существовать мир. Мертвому-то уже все равно, но мы, все остальные, способны представить себе это: умереть – значит перестать ощущать. Что происходит, когда до тебя дойдет, что умереть означает, что все останется жить, а ты сам исчезнешь, словно провалишься в какую-то черную сточную трубу? Только поняв, что умираешь вот так, испытываешь ужас оттого, что перестанешь воспринимать мир. Честно говоря, я не знаю, зачем вообще от этом думают… чтобы пострадать? Чтобы испытать страх? А кроме того, даже если ты полное дерьмо, для себя самого ты есть все то, что существует. Как говорится, в сортире никому не противно собственное дерьмо. В конце концов ты понимаешь, что тебе, сидящему в своем любимом непрочном сортире, страшно умереть, потому что ты жив; только живые боятся смерти, даже сидя в сортире со спущенными ниже колен трусами. Как глупо, правда?

Не так уж и глупо, хотя подобное видение смерти кажется мне весьма экзистенциалистским. Оно как-то не вяжется с тобой. Но ты рассказывала о своем умершем сыне.

Да. Бедненький. К счастью, у меня не было случая задуматься об этих вещах. Сейчас меня уже почти не затрагивает мысль о собственном исчезновении. Прежде – да, но теперь мне не страшно. Я испытываю что-то другое, но не страх. Это был ужасный, жестокий опыт.

А о чем ты думала тогда?

Что во мне что-то умерло. Я не проводила философских исследований, ничего такого. Но во мне что-то умерло и так и осталось там, внутри меня. Хочу я этого или нет, оно во мне, я несу его в себе, как балласт.

То, что ты потеряла.

Нет. То, что есть у меня, во мне. Мертвое. Видишь, какая странная ситуация? С тех пор я ношу в себе смерть, некую мертвую тяжесть, мертвый кусок жизни, подобно какому-то отмершему, бесполезному, высохшему органу. Вот здесь, внутри.

Да, это хороший образ.

Нет. Это не образ. Это реальность. Это так. Я ношу это внутри. Я не потеряла это, оно не в памяти, и это не образ… Ты не понимаешь. Нет. Ты не можешь понять, до меня только сейчас это дошло. Он был еще слишком мал, чтобы умереть самому, поэтому я ношу ее в себе – его смерть. Не надо думать ни о чем странном, о соматическом воспоминании или о чем-то подобном. Это так же реально, как то, что я живу.

Кажется, я знаю, что ты имеешь в виду.

Нет. Конечно же, нет. Но все равно я тебе очень благодарна. Просто есть вещи очень личные.

Мне его не следовало видеть. Если бы сейчас мне сказали, что у ребенка практически нет возможности выжить, я не захотела бы видеть его. Впрочем, вру. Конечно, захотела бы. Нет, и это неправда. Я просто не смогла бы не видеть его. Понимаешь? Даже если бы он дышал всего несколько секунд, я посмотрела бы на него, взяла бы на руки, поцеловала. Даже если бы это принесло мне только отчаяние и слезы, я обняла бы его, и поцеловала бы, и он был бы со мной до тех пор, пока его бы у меня не отняли. Даже если бы он родился мертвым, я взяла бы его на руки и качала бы. Бедный малыш, я плачу, как полная дура.

Ты плачешь о себе.

Да, это правда. Я плачу о себе. Он не может заплакать о своей потерянной жизни, а я плачу потому, что потеряла его. Может, в этом и весь секрет: в том, что мертвые никогда не плачут о себе. Плачут остальные – те, кто измеряет их отсутствие, кто получает завет этой смерти.

На самом деле именно они понимают значение этой смерти. Для умершего, будь он ребенком или стариком, собственная смерть не обладает значением, а для остальных – да. Смерть, когда она приходит, всегда является таковой для тех, кто остался жить, а не для того, кто умирает. В этом смысле мир сильно ухудшился. Теперь больше никто не прибывает с монетой во рту на берег, где поджидает Харон: угасание происходит само в себе, без всякой красоты, без всякой переправы через Ахерон. И никто не стучится в небесные врата, чтобы представиться святому Петру, – нет, угасание происходит быстро, как этот современный метод исчезновения, именуемый кремацией, который пользуется таким успехом по наименее благородной из всех возможных причин: по причине удобства для родственников. Хотя, возможно, не следует упускать из виду и собственное желание некоторых покойников не отягощать этих родственников еще более: своего рода посмертная любезность. Но я забрел туда, куда не следовало, и ты до сих пор плачешь, мне нет прощения.

Да. Смотри, я больше не плачу.

Я смотрел на тебя и видел, что ты плачешь очень медленно, как будто слезы приходят издалека и добираются до глаз, уже устав. Ты плакала сильно и очень горестно.

Ты сказал с большим чувством, спасибо. Ну, ладно, все. Я хотела рассказать тебе о другом. Нет. Рассказать о том, что связано с этой смертью, но не так. Однако тут все имеет значение, потому что я хотела сказать, что вместе с ребенком умерла какая-то часть меня самой, и я ношу это в себе, оно не вышло наружу, как ребенок, оно умерло не вне, а внутри меня и не выйдет наружу никогда. Это что-то мертвое, и оно – часть меня. Оно не болит, не беспокоит, но оно там, внутри, я чувствую его, потому что иногда оно появляется, – знаешь, как делаешь вдруг какой-нибудь частью тела резкое движение и ощущаешь старую боль от забытой раны, вспоминаешь, где она была, и думаешь: она зажила, но она была здесь. Что-то в этом роде.

Или не зажила, но не беспокоит.

Да. О ней не всегда помнишь, но она здесь – ты это хочешь сказать, верно?

Это как с памятью. Ее не ощущаешь постоянно, но она всегда приходит, если ее разбудить – неважно, вольно или невольно.

Нет, нет. Это совсем не как с памятью, и эта смерть отнюдь не затихла в каком-то ее уголке. Вот видишь, ты не понимаешь. В общем, я хотела сказать, что тогда, ну, когда мой сын умер, когда он выскользнул из моих рук, а мне не было дано времени, чтобы любить и защищать его, моя душа тоже ушла. Я несколько дней жила без души, это совершенно невероятное ощущение.

Несколько дней?

Да, несколько… четыре, пять, может, шесть, но не больше. Продлись это больше, я бы умерла. Невозможно дольше жить без души. На самом деле я и так долго продержалась, это было что-то нечеловеческое.

Где же ты находилась в этот отрезок времени? Между небом и землей?

Как феи? Не смеши меня. Вижу, ты абсолютно не веришь мне. Ну, ладно. Зачем тогда рассказывать тебе все эти вещи. Я кажусь тебе спиритисткой, или эзотеричкой, или еще чем-нибудь подобным? Когда душа уходит, тело чувствует себя ужасно. Пока душа отсутствует, оно живет только рефлексами, поэтому это ужасно, больно даже дышать. Моя душа ушла вместе с ребенком, проводила его и вернулась. А пока ее не было, я оставалась в таком горе, сухости и пустоте, в такой крайней степени одиночества, какой ты даже не можешь себе представить, какой больше нет в мире. Когда тебя покидает душа, все желания исчезают, а действия, влажность, свет, тепло… они теряют смысл. Все желания, кроме одного: чтобы душа вернулась, вернулась как можно скорее. Так бывает, когда переживаешь смерть.

Взгляни на это растение. Что это такое?

Понятия не имею.

Ты гуляешь и ни на что не смотришь. Вечно погружен в свои мысли, да?

Я смотрю. Я вижу то, что вижу, и наслаждаюсь этим.

А разве тебе не любопытно узнать, как называется растение, которое ты видишь каждый день?

Я не знаю, вижу ли я его каждый день. Полагаю, что вижу – в совокупности с другими. Я живу рядом с Природой, а это ощущение глобальное. Что особенного в этом растении?

Оно очень красивое и очень простое, разве ты не видишь? Похоже, это какой-то дикий кустик – очень храбрый, потому что уже так холодно. Мне очень нравится этот веселый, но спокойный зеленый цвет его листьев, а прожилки у них, посмотри-ка, сероватые. И взгляни на цветок: вот ветка, вот листья, а на конце ее листья вдруг как будто становятся гроздьями свисающих цветов – желтоватых, желтовато-зеленых, словно сами листья превратились в цветы. Наверное, это куст дикий, но он очень изящный, утонченный, и оцени эти переходы оттенков между листьями и цветками.

Силы небесные, ну и глаз у тебя. Ты права.

Иди, иди дальше, это не твоя епархия.

Обещаю, что узнаю, как оно называется.

Вряд ли. Да, впрочем, если даже и спросишь о его названии, то все равно забудешь его или забудешь сказать мне.

Мне хотелось бы выпить кофе, помнишь? Который мы не выпили из-за твоего приступа ярости.

Признаю, что действительно пришла в ярость, но ты… Короче, позволь напомнить, что я приехала поговорить с тобой насчет этого предложения, потому что от него зависит мое будущее, так что я не хочу больше никаких бестактностей с твоей стороны, договорились? Сейчас не та ситуация. Потому что речь идет не только о том, решусь я или не решусь пройти курс обучения в Англии, но и об одном-двух годах вдали от семьи. А может – кто знает? – и о том, чтобы начать новую жизнь.

Новую жизнь? Да ты фантазерка.

Просто ты не принимаешь меня всерьез – в этом вся проблема. Ты даже еще не знаешь, о чем я хочу тебе рассказать. Ты воображаешь себе разные вещи еще до того, как услышал их, и делаешь свои выводы. Ты хоть помнишь, что до сих пор не спросил меня, что со мной происходит? Послушай, я приехала из Мадрида, я проехала на машине более четырехсот километров, чтобы провести здесь выходные, потому что мне нужен совет, нет, потому что мне нужна помощь, чтобы попытаться разобраться кое в чем, что может изменить мою жизнь, а ты все еще ждешь неизвестно чего – с полным безразличием; пари держу, что если я уеду, так ничего тебе и не сказав, тебе будет все равно. Все точно так же, как с этим растением: ты видишь его каждый день и не знаешь, как оно называется. Если тебе есть дело только до самого себя, как ты собираешься сделать что-то для меня?

Тогда почему ты приехала?

Потому, что ты обращаешь внимание только тогда, когда тебе самому заблагорассудится, а я сейчас хочу, чтобы ты обратил внимание на меня и понял, о чем я хочу тебя попросить: чтобы ты воспользовался своей головой и своим опытом и помог мне увязать между собой вещи, которые не связываются, или, наоборот, помог понять, что увязывать их и не стоит. Мне нужен другой, сторонний взгляд на то, что мне предлагается. Больше ничего. Даже не совет. Просто взгляд со стороны. Разве так трудно это понять?

Мне все ясно.

Ну так давай. Давай пойдем пить наш кофе. А что, солнце сегодня не выйдет? Какой холод!

А, кстати, как ты переносишь свое вдовство?

Меня оставь в покое. Сейчас речь идет о том, чтобы выяснить, что же на самом деле тебя беспокоит.

Как странно. Мне хочется и не хочется говорить. С тех самых пор, как я приехала. Я ехала сюда с большим желанием поговорить, а сейчас никак не могу решить, да или нет.

Что «да или нет»?

Продолжать рассказывать или нет.

Я должен сделать вывод, что ты разочаровалась.

Ну, не совсем так. Скорее всего, дело в том, что ты не поощряешь меня. И потом, я думала о Саре – тебе ведь тоже пришлось пережить смерть. Ее смерть.

Ну, мне-то уж совершенно точно не хочется говорить о себе, так что выбрось это из головы. И о Саре тоже. Кроме того, тему смерти подняла ты, а мне кажется, что она не имеет отношения к твоей проблеме.

Тогда что – закрыли тему?

О моей жизни? Да, закрыли.

Ладно, согласна. Хотя подобные темы просто так не закрываются, но – дело твое.

Послушай, ты мне надоела. Хватит этих женских штучек.

Хорошо, хорошо. Не буду больше настаивать и буду пить кофе.

Еще довольно светло; давай воспользуемся этим.

Ты позволишь мне расплатиться?

Сейчас давай выйдем отсюда. У тебя еще будет случай угостить меня: в этих местах темнеет очень быстро, и, если ты не хочешь провести остаток вечера в четырех стенах, нужно поспешить, чтобы успеть пройтись по барам.

Как хочешь.

…И слава богу, что самая длинная ночь уже позади. Мы уже на пути к свету, хотя это пока и незаметно: он прибавляется буквально по капельке, но поскольку я располагаю временем, мне удается отслеживать эти едва уловимые изменения.

Тебя не интересует название растения, которое ты видишь ежедневно, однако ты замечаешь, как увеличивается световой день.

Это значит, что свет меня интересует. Ну, ладно, давай резюмируем: мы так и будем общаться в тот же духе?

Я тоже живу в погоне за светом. Посреди бури. А ты ждешь его, может, даже подстерегаешь, но спокойно: тебе некуда спешить, тебя ничто не подгоняет. Попробуй сказать мне, что нет никакой разницы. Ах, Фаусто, ты старик, пенсионер.

Может, ты перестанешь говорить обо мне?

Скажи, что ты сейчас делаешь в этой жизни? Что такое для тебя жизнь?

Что это – допрос?

Да, мне хочется тебя поспрашивать. Давай, отвечай. Что такое для тебя жизнь сейчас, чем она является для тебя?

Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, как я живу с тех пор, как вышел на пенсию?

Нет. Не уклоняйся от ответа. Я задала тебе вопрос. Что происходит, когда человек уединяется в таком вот глухом уголке мира? Что ты чувствуешь? Чего ждешь? Что у тебя впереди?

Люди…

Нет. Ты. Не люди. Ты.

Я не хочу ничего рассказывать. Я уже по другую сторону. Я думаю. Гуляю. Ем. Читаю.

Не опускайся до подобной чепухи. Я спрашиваю, как ты живешь.

Спокойно.

А что такое спокойствие? Не выводи меня из терпения. Что такое спокойствие в этом мире для человека, у которого работает голова?

Тебе непонятно? Просто наблюдаешь, как что-то происходит и проходит…

Зачем?

Как, черт побери, зачем? Это мудрость. Что-то вроде состояния вечного пребывания на земле. Ты хоть понимаешь, как прекрасно располагать временем для того, чтобы знать?

Чтобы знать что?

О господи, ты невыносима.

Отлично.

Я читаю. Это тебя устраивает? Сейчас я читаю Платона[10]10
  Платон (428–347/348 гг. до н э.) – древнегреческий философ, ученик Сократа и учитель Аристотеля.


[Закрыть], а мир может идти ко всем чертям.

Если мир может идти ко всем чертям, не знаю, зачем тебе Платон.

Он доставляет мне удовольствие. Тебе же доставляет удовольствие «Ода к греческой вазе», не правда ли? Я напомню тебе: Галисия. Берег моря. Китс…

Ты просто шулер. Китс заставил меня задуматься о смысле мира.

А Платон – нет?

Нет. Ты говоришь о чтении Платона так, словно это отдохновение от трудов праведных.

Ты действительно просто невозможна. Невозможна и еще слишком молода. Спокойствие не по тебе. Для тебя знать означает рваться к знанию. Послушай, мир существует уже так давно, что в нем есть все, кроме спешки. Ты спрашиваешь: зачем то, для чего это. Я тебе отвечу: ничто не для чего – все просто существует. И в этом суть. Определенно, этот мир переживает период утилитаризма. Он как будто говорит себе: нет целей – нет жизни. Твой Китс раскрывает тебе смысл жизни? Браво, дорогая! Ты нашла, в чем заключается полезность Китса! Но когда ты рассказывала мне, как читала его тогда, на берегу, ты говорила об удовольствии – удовольствии в себе, а не о пользе удовольствия.

Это правда.

Ну вот, это и есть теперь моя жизнь: голое, неприкрытое, в высшей степени безответственное удовольствие.

А моя жизнь – нет… Нет. Я знаю, что она не такова. Мне хотелось бы позавидовать твоему спокойствию.

Оно в твоем распоряжении.

Может, за этим я и приехала. Не знаю. Я в каком-то разлаженном состоянии… Ну ладно, хватит обиняков. У меня серьезная проблема: поехать в Англию означает оставить здесь мужа и дочерей, а я не знаю, имею ли я право это сделать. Не знаю, стоит ли.

Могу предположить, что это «оставить» – нечто большее, чем просто поступок или период времени, каким бы долгим он ни был. В таком случае у тебя должны быть весьма серьезные сомнения.

Нет, это не сомнения. Это ужасная борьба против убеждения.

В общем, когда я сказала мужу, что мне придется уехать в Англию и на определенное время остаться там, он ответил, что готов обдумать это, хотя я знала, что он ни за что не оставит свою работу и свою нынешнюю жизнь. Не отрицаю, он действительно размышлял над идеей переменить место и изменить жизнь, но эти размышления исчерпывались сами собой, как у человека, который с любопытством и восхищением разглядывает привлекательный предмет, находящийся вне пределов досягаемости. И по-своему он был прав: разве это не безрассудство – забрать девочек из школы, бросить работу и уехать в чужую страну? Однако суть безрассудства заключается не в этом, потому что многие люди периодически переезжают с места на место в связи с работой. Мы в Испании еще не привыкли к таким вещам, тут наша страна еще живет по старинке: у нас обычно ищут работу в каком-то конкретном городе с тем, чтобы пустить там корни. У нас, людей, связанных с преподаванием, такого опыта несколько больше, потому что, прежде чем удастся где-то осесть, приходится обойти или объехать немало мест, но все же это заметно отличается от американской модели трудовой мобильности. Суть данного безрассудства в том, что переезд затевается из-за меня – из-за женщины. Когда происходит наоборот, все вполне резонно: если мужа куда-то посылают или он сам перебирается в другое место в поисках лучшей работы, семья следует за ним. Если в этой семье жена тоже работает, она все равно едет вместе с мужем, и всем это понятно, ни у кого не вызывает и тени сомнения. Она найдет себе другую работу, какой-то заработок, или ей просто придется смириться и привыкнуть. Разумеется, я не критикую такое положение вещей, чего ради я стала бы критиковать его? Дилемма, как я уже сказала, заключается в другом: если я уеду, согласится ли он оставить свою работу и поехать со мной? Согласится ли попробовать найти себе работу в Англии? Подчеркиваю: я его понимаю, а кроме всего прочего, он не говорит по-английски. Согласится ли он – если предположить, что я буду зарабатывать достаточно, – искать себе заработок, как-то устраиваться на то время, что я пробуду там? Уехав, он потеряет работу, на которую, скорее всего, потом уже не сможет вернуться. Я говорила тебе, он пользуется большим доверием, поэтому можно сказать, что его судьба связана с этой солидной адвокатской конторой, он занимает там место, которое словно было с самого начала создано для него; его жизнь обеспечена и хорошо налажена, если не считать каких-то непредвиденных обстоятельств. Поэтому я пойму, если он не захочет ехать – он рискует слишком многим. Но, с другой стороны, если бы уезжать пришлось ему, я поехала бы с ним. Да, можешь не сомневаться. На самом деле этого чуть не произошло. Маркосу сделали очень заманчивое предложение, но он должен был ехать в Бильбао, и… ну, в общем, я даже начала выяснять возможности трудоустройства где-нибудь поблизости. Это была целая проблема, потому что я многое теряла, и в самом лучшем случае, если бы сильно повезло, мне пришлось бы каждую неделю ездить туда-сюда, подстраивать свое расписание… ох, лучше не рассказывать. А в конце концов он отказался.

Маркос?

Да. Он отказался. Думаю, он поступил правильно – уж не помню, в чем там было дело: то ли условия оказались не такими уж выгодными, то ли ему не хватило характера. Да сейчас это и неважно.

Сложная ситуация.

Да, но такие вещи происходят в жизни постоянно. Его это предложение привлекло потому, что давало ему возможность самому войти в дело партнером. Он загорелся этой перспективой, это была важная перемена в жизни, мы были рады. Мы строили планы, потому что были рады, понимаешь? А потом вдруг он сказал: «Я не еду, мне очень жаль, что все так вышло». Я поняла его, я его хорошо знаю. И ответила: «Ну и ладно, ничего страшного, как-нибудь все образуется». А он: «Я не могу. Мне очень жаль». Я знаю, каково ему было. Тогда я снова сказала: «Ничего страшного». Он ходил растерянный, подавленный: девочки, будущее, ответственность, обеспеченность. Он все время говорил одно и то же, и я очень хорошо помню, что мне было с каждым разом все тяжелее это слышать. Он все время повторял: «Мне очень жаль. Это я виноват. Мне очень жаль». Господи, я не знаю, зачем я тебе это рассказываю.

А я знаю.

Конечно, еще бы. Я из-за всего этого попала в страшный переплет, и пришлось улаживать все самой. Но с тех пор у нас все хорошо, я же говорила тебе. В общем, не думай, что я развернула борьбу за права женщин, я просто задаю себе вопрос: принимаю ли я тот факт, что мы с ним находимся в равном положении? Ответ – да. В этом вопросе для меня все ясно, и, в общем, я делаю все возможное, чтобы не обманывать себя. Дело в том, что мы стараемся поддерживать это равенство – по многим причинам, в том числе и из-за наших отношений, я же тебе рассказывала, как они начались. Это связь двух равных людей – с тех пор, когда мы снимали ту нашу первую квартирку на двоих. Я могу сказать Армстронгу, что не отклоняю его предложения, но откладываю его до лучших времен; примерно так же поступил Маркос с тем своим предложением. Все отлично, однако я уже достаточно долго живу на свете и знаю: это равносильно тому, чтобы сказать «нет» навсегда, потому что ждать тебя никто не станет. Поезд уходит в свой час, и ты должен сесть на него, даже если ради этого придется бежать за ним по перрону, или навсегда остаться там, где ты есть, и с мечтательным выражением на лице смотреть, как мимо проносятся поезда, а потом возвращаться домой, чтобы сунуть белье в стиральную машину. Только в моем случае речь идет не о белье, а о занятиях в университете, и это выглядит весьма заманчиво; многие променяли бы свою стирку на мое положение. На самом деле это моя профессиональная стиральная машина. Я могу сказать Армстронгу «да» и оставить мужа и девочек дома, или оставить мужа и увезти девочек, или одну взять с собой, а другую оставить с ним, в общем, не будем трогать эту казуистику. Резюме: я живу на свете достаточно долго для того, чтобы знать, что разлука может превратиться в разрыв, я не обманываю себя; это не мое тайное желание, как тебе наверняка хотелось бы думать, а убеждение, выработанное жизненным опытом. А хуже всего то, что речь идет не просто о том, чтобы принять активное – уехать – или пассивное – остаться – решение: и то и другое – решения, в равной степени судьбоносные, одинаково трудные, а кроме того, взаимоисключающие. Как бы я ни поступила, мне придется выбрать только одно из них и отвергнуть другое, понимаешь? А это означает, что, если все пойдет плохо, я смогу раскаяться, но никогда, никогда не смогу найти себе оправдания. Если все пойдет хорошо, это будет большой успех; если же плохо, мне придется без всяких оправданий влачить это бремя столько, сколько мне будет отведено.

Всю жизнь.

Да. Давай, смейся.

Просто ты обрисовала эту сложную ситуацию столь высокопарно, что мне захотелось немного сбросить пар, извини за каламбур.

Да, высокопарно… Если бы все дело было только в этом.

Тс-с-с. Взгляни-ка туда, вперед. День уходит, но смотри, как необыкновенно красиво садящееся солнце; через мгновение этот оранжевый цвет обратится в последний блеск; потом наступит момент, когда свет приобретет цвет раздора и окрасит пространство; а потом тени, подобно хору ведьм, заполнят воздух и велят нам отправляться домой. Это волшебный миг. Прислушайся к нему.

Давай разберемся. Чего ты ищешь в жизни?

Если бы я знала.

Надеюсь, вино развяжет тебе язык. Такие вот разговоры, когда переходишь из бара в бар, то неторопливо бредешь, то пьешь вино, очень облегчают исповедь, вот увидишь.

Исповедь, отец мой? Ха-ха-ха. Мне как-то не приходило с голову, что можно взглянуть на это с такой стороны, но пусть будет так: холодная ночь, теплые бары, где дымно и шумно… Чего я ищу в жизни? Хороший вопрос. Откуда я знаю? Ты заметил, что вино наводит на меня дремоту?

Я спрашиваю, знаешь ли ты, что для тебя важнее всего в этой жизни.

В моей жизни? Таких вещей очень много, не знаю, смогу ли я выбрать что-нибудь одно. Думаю, в этом тоже заключается одна из составных частей конфликта.

Спрошу иначе: имеют ли между собой что-либо общее все те вещи, которые важны для тебя в этой жизни?

Как это – что-либо общее?

Не знаю, помнишь ли ты, но совсем недавно ты сказала следующее: твоя проблема не в том, чтобы поставить свою судьбу в зависимость от сильного сомнения, а в борьбе с убеждением… С каким убеждением?

Да, так я и сказала. Сейчас я не очень уверена, что в этом есть какой-нибудь смысл… Слушай, тебе не кажется, что здесь немного душно?

Мы сейчас же уйдем, но прежде выслушай меня. Ты говоришь, что для тебя в жизни есть много важных вещей, и я понимаю это. Так бывает со всеми неодномерными людьми – такими, как мы с тобой. Но если мы задумаемся о смысле нашей жизни, то увидим нечто такое, что пронизывает все важное для нас; следовательно, есть что-то основное, главнейшее, являющееся как бы осью нашего поведения, вокруг которой оно вращается в сторону добра или в сторону зла, в положительном или отрицательном направлении. Мне бы хотелось понять, что является таким вот главнейшим, основным для тебя, потому что именно в этом коренятся причины, заставляющие тебя принять то или другое решение в нынешней ситуации. Ты меня понимаешь? И… прости, не перебивай, сейчас говорю я. Именно поэтому я и спросил, за какое убеждение ты, по твоим словам, борешься, или против какого убеждения, по твоим же словам, ты борешься, потому что, если как следует подумать, здесь присутствуют обе возможности: или ты борешься за то, чтобы поддержать это убеждение, или ты борешься за то, чтобы стряхнуть с себя его груз. Однако в любом случае – я возвращаюсь к своему прежнему аргументу – совершенно логично думать, что твое убеждение заключается именно в смысле, в связи, объединяющей все важные для тебя вещи. А если это так, то именно об этом мы сейчас и говорим – вернее, именно об этом ты и хочешь поговорить: о том, что мотивирует твою тревогу и беспокойство, то есть о предложении Армстронга и о том, как оно влияет на твою жизнь.

Уфф! Ты просто убиваешь меня своим талантом. Погоди, дай немного прийти в себя. Интересно, сумею ли я переварить такую дозу когерентности.

Ладно, приходи в себя, а я пока расплачусь за выпитое, и мы покинем душную атмосферу этого заведения. Мы переберемся в какое-нибудь более спокойное место, согласна? Но это не игра. Теперь мы поговорим серьезно… если ты захочешь. А если нет, будем продолжать пить и веселиться. Знаешь, что хорошо в этой стране? Что каждый испанец мечтает иметь свой бар, чтобы остальные – хоть и не вполне ясно, на что они будут жить и где добывать деньги, – заходили к нему выпить. Таким вот образом и поддерживается главная отрасль нашей промышленности: индустрия веселья.

Я настаиваю: ты сказала, что ведешь ужасную борьбу против некоего убеждения. Это сказала ты – не я.

Ну, просто так говорится, за этим не стоит ничего конкретного.

Неправда. Ты проговорилась. Послушай, не играй со мной. Как только дело дошло до настоящего разговора, ты начала пятиться. До сих пор все было изящно, остроумно, талантливо, в общем, просто идеально.

Ты все преувеличиваешь. Моя проблема – что мне делать с семьей.

Ничего подобного. Это только видимость. Давай, наберись храбрости.

Это правда. Это единственное, что выбивает меня из колеи. Я шатаюсь потому, что земля уходит у меня из-под ног.

Тогда беги – убеги оттуда, где ты находишься, и все придет в норму. Это Армстронг раскачал под тобой землю? Тогда все просто: скажи ему «нет», и она перестанет качаться.

Да дело вовсе не в этом!

Разумеется, не в этом, потому я и говорю тебе: ищи. Ищи, в чем оно. Давай.

Черт побери, не дави на меня, не зли меня.

Ты же знаешь, что обманываешь меня, ты это отлично знаешь.

Но о чем ты говоришь? Ты меня просто замучил.

Я говорю о твоем убеждении. Об этом твоем таком важном убеждении. Давай, покопайся немножко в себе. А точнее, постарайся найти в себе капельку смелости, чтобы сформулировать его – вслух.

Нет! Оставь меня в покое! Сейчас мне не хочется разговаривать!

Давай, не отступай.

Какое это имеет отношение?..

Имеет, имеет. Ищи. Ищи.

Забудь об этом, ладно? Забудь об этом и оставь меня в покое.