Текст книги "Вес в этом мире"

Автор книги: Хосе-Мария Гельбенсу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Я знаю только, что «Ода к греческой вазе» определила мой путь.

Армстронгу понравился твой перевод?

Он не владеет испанским. Не помню, говорила ли я тебе: он англичанин, специализируется на английском романтизме, хотя знает и многое другое.

Поправка: Армстронгу понравилось твое исследование?

Это было не исследование, а проект, хотя я уже написала кое-что на эту тему. Его интересует мой проект. А перевод – это приложение, которое он в любом случае не сможет оценить. Однако он знает, что это превосходный перевод, хотя мне неловко так говорить. Дело в том, что у нас в научных библиографиях переводы не учитываются, эту работу считают чем-то вроде служанки по сравнению с, так сказать, хозяйкой дома: критическим исследованием. И все же могу сказать, что двери, открывшиеся передо мной среди тех английских коллег, которые владеют испанским, открылись благодаря моему переводу. Но это ценят там, у них, а не у нас дома. Мои переводы «Од» привлекли внимание к моим работам – точнее, попыткам, – касающимся английских романтических поэтов. Так я познакомилась и с Армстронгом.

Хорошо. Мы говорили о том, что «Ода к греческой вазе» определила твой путь. Ну и как, он привел тебя к счастью?

Знаешь, я бываю счастлива всякий раз, когда мне удается приблизиться к тому ощущению, о котором я тебе рассказывала.

Вот видишь? Ощущения.

А откуда, по-твоему, происходят твои мысли? Как и у всех, из того, что попало тебе в голову через чувства. Разве мысль дает счастье?

Я долго думал, что мысль не дает счастья, но дает удовлетворение. И до сих пор считаю, что она дает удовлетворение, но знаю, что теперь, в лучшем случае, речь идет об удовлетворении отрицательном или, возможно, даже бесплодном.

Но ведь глаз тоже обманывает, а вот капли воды на лице – нет.

Ориентализм, чистый ориентализм. Не надо говорить мне таких вещей, потому что я следую традиции западного христианства.

Мы остановились на том, что ты окончила университет. Как раз тогда я потерял тебя из виду.

Я вернулась к матери в Овьедо и начала думать о будущем.

Полагаю, оно рисовалось тебе в черном цвете.

Да, ты прав, в черном, как муравей. Мне предстоял конкурс на замещение вакантной должности, но в то время мне хотелось не уединения и занятий, а веселой жизни. В Мадриде, вернись я туда, меня ждали ребята из моей компании, не из той, что раньше, – это была уже другая компания, потому что на последнем курсе я связалась с театральной группой, ну, в общем, ты знаешь, на самом деле это было очень интересно и весело, я до сих пор иногда скучаю по тем временам, но эта обстановка никак не способствовала бы уединению и занятиям. Я сказала, что скучаю, да? Но это не значит, что я хотела бы вернуть все это. А оставшись в Овьедо, с матерью и остальными обитателями Дряхлого города, я бы в первый же год закисла и покрылась плесенью.

И ты вернулась в Мадрид.

Нет.

Нет? Но я готов был поклясться, что… когда у тебя был конкурс… ты ведь позвонила мне после первого экзамена, разве не так?

Да, но я не это имела в виду. Действительно, я позвонила тебе, потому что мне нужна была небольшая помощь. Ты уже забыл. Но это не важно. Я попросила тебя, как говорится, протянуть мне руку, а ты попытался отхватить мою по самый локоть. Нет, не возражай, потому что все было именно так. После роскошной сцены расставания, мотивированного твоим браком, после твоего драматического «прощай», после того, как я, почти убитая горем, оказалась ввергнута в объятия жестокой судьбы, ты погубил все это великолепие, попытавшись вернуть то, что было. Ты не помнишь? А должен бы, поскольку именно по этой причине мы встретились далеко не сразу, и нам долго не удавалось вернуть прежний тон, прежнюю дружбу (хорошо, что все-таки удалось), а мне – заставить себя снова увидеть в тебе человека, который меня столькому научил, потому что, могу тебе сказать, ты был хорошим преподавателем; более того – сегодня я щедра и великодушна, – ты был лучшим из всех. Стоп! Не раскрывай рта, не пытайся воспользоваться моей эйфорией. Я продолжаю рассказывать.

Я только хотел сказать тебе… я просто чувствую, что молодею.

Не молодей, не надо, мы можем все испортить. Слушай. Молчи и слушай. Вот тогда и вмешался случай, потому что именно в то лето я познакомилась со своим будущим мужем. Да, хотя это тебя и удивит. Мой муж тоже из Овьедо – не родом, но он жил там и находился в таком же положении, что и я: учеба окончена, весь мир перед тобой, а что делать – неизвестно. Он был адвокатом. К тому времени он жил в Овьедо уже много лет, но тогда, честно говоря, показался мне чем-то вроде марсианина – он был настолько другим, непохожим… у меня было ощущение, что я встречаюсь с приезжим, может, из тех, которые проводят у нас лето, и что в сентябре он снова вернется к себе в Мадрид или куда-нибудь еще, понимаешь? И он понравился мне – вот просто понравился, и все. Позже выяснилось, что он заприметил меня еще прошлым летом, а может, позапрошлым, я уж не помню, но дело не в том: главное, что нам одновременно пришел в голову один и тот же план – а что, если уехать в Мадрид вдвоем и поселиться вместе? Ему предстояло решить, будет ли он подавать прошение на участие в конкурсе или займется чем-то другим, мне хотелось преподавать, и я тоже собиралась стать соискательницей; короче, мы могли помогать друг другу, и… ну, в общем, нам было хорошо вместе. Не думай, что это было легко, потому что наши семьи… представь себе, что было бы, если бы они обнаружили, что у нас один и тот же почтовый адрес. Но в этом возрасте, знаешь, когда тебе приходит в голову гениальный план, тебя уже никто и ничто не может остановить. Говорю тебе положа руку на сердце: я вспоминаю всю эту историю как чудесное приключение: такие волнения, такие планы, такое ощущение будущего… и поверь – о чем я меньше всего думала тогда, так это о браке, но уж такова жизнь. То, что казалось необыкновенным приключением, полным событий и сюрпризов, в конце концов превратилось в то, что сохраняется главным образом по традиции: канонический брак. Потому что – и не спрашивай, почему именно, – в итоге мы обвенчались в церкви. Разумеется, это произошло позже, так что пока давай оставим это. Главное, что я обосновалась в Мадриде, в крошечной квартирке на окраине, и засела за книги.

Но ты ведь так и не стала подавать прошение!

Нет, ты же знаешь, я вернулась в университет, потому и позвонила тебе. Но я и начала заниматься для конкурсных экзаменов. Слушай, не докучай мне своими глупыми уточнениями, которые тебя абсолютно не интересуют. В общем, жизнь в квартирке перешла в сожительство… и мне стало хорошо. Денег у нас не было, просто совсем не было, но мы усердно занимались, а вечерами ходили гулять. Когда учишься, жизнь прекрасна, потому что можешь заниматься когда тебе угодно и так же точно, по своей воле, прерывать занятия и выходить проветриться. Мы частенько бывали в одном заведении по соседству с улицей Дель-Пес, ну, или что-то в этом роде, где выступала совершенно потрясающая пара комиков, мы от них были просто в восторге. Тебе это говорит о чем-нибудь? Ни о чем, да? Ну конечно, ведь ты уже тогда был совсем взрослый, чего же ты хочешь?

Да, конечно.

Так вот обрати внимание: тогдашняя жизнь была просто замечательной, очень увлекала меня, а подготовку к экзаменам я бросила на полпути потому, что наметилась возможность вернуться в университет – так сказать, на первую ступеньку лестницы, ты же понимаешь, таких шансов не упускают, а кроме того, речь шла не о твоем факультете, отчего эта возможность становилась вдвойне привлекательной.

Пожалуйста, не будь циничной.

Никакого цинизма, поверь мне. На твой факультет я бы не пошла по вполне очевидным причинам, я не люблю осложнять себе жизнь, и тогда тоже не любила; мысль о том, что придется постоянно встречаться с тобой – после истории, в которую ты втянул меня, когда я попросила у тебя помощи… Нет уж. В подобных случаях следует держаться как можно дальше. Твой тон становится неприятным, и я говорю это вполне серьезно.

Хорошо, не будем больше об этом, не воображай, что мне это хоть капельку интересно. Расскажу тебе конец истории. Итак, мы с мужем жили в той квартирке и готовились к конкурсу. Но он тоже отказался от этой идеи, когда получил предложение от одной адвокатской конторы. Кстати, он работает там до сих пор. Он не начальник, не входит в число руководителей, но пользуется большим доверием. Подготовку он оставил позже, чем я. Конкурсные экзамены – вещь ужасная, говорю это тебе по собственному опыту. Я знаю, что тебе и самому это хорошо известно, но это не одно и то же. Не одно и то же участвовать в таких экзаменах в области образования и в области юриспруденции, особенно если человек собирается стать государственным адвокатом или нотариусом. Он борется, пробивает себе путь наверх, а добравшись, смотрит вниз и начинает думать, что, может, не так уж и плохо быть каким-нибудь секретарем мэрии, или чиновником, или, на худой конец, таможенником. Я была рада, когда ему предложили место в этой частной конторе. Он тоже был очень рад, принял предложение, и мы расстались. Да. Расстались – перестали жить вместе, у каждого началась своя, отдельная жизнь. Странно, да? А дело было вот в чем: он получил стабильную работу, а я оставалась не слишком-то платежеспособной, наше прежнее житье по-студенчески – квартирка пополам – теряло смысл, жизнь менялась, поведение и отношения – тоже. Вместо него я взяла к себе приятельницу, а он ушел. Это не значит, что мы перестали видеться: просто мы разорвали нечто такое, что действия каждого из нас делали как бы фиктивным. Решив остаться вместе, мы становились парой, в которой каждый живет на свои средства и не приходится совместно платить за жилище; решив же расстаться, мы вряд ли могли почувствовать себя свободными, потому что нас связывало слишком многое. Не знаю, как ему, но мне идея зарабатывать немного денег собственными усилиями возвращала ощущение свободы, оно было нужно мне, понимаешь? Мы не перестали встречаться, и это давало мне ощущение чего-то очень прочного, мне было хорошо оттого, что мы не рвем наших отношений; но, вместе с тем, тогда такая ситуация – у каждого свой дом и свои средства, – казалось, привела эти отношения в то нормальное русло, в каком они должны были бы развиваться с самого начала. И мы думали, что если решим соединиться, то соединимся, и все, а если нет, то будем просто встречаться, бывать где-то вместе, при этом живя каждый собственной жизнью и собственными интересами: вместе, но не связывая друг друга, понимаешь?

Слова, которые ты сейчас произнесла, – да, но смысл – гораздо меньше.

Ну если ты не понимаешь, я не знаю, что еще тебе сказать.

Да это и неважно. Странно, что он согласился с таким положением вещей. Отношения, связи имеют тенденцию определяться; другое дело, если мы не способны определить их для себя и усложняем их до тех пор, пока окончательно не завязнем в них, как в болоте, – и свободы движения нет, и вырваться не получается. Но обычно, как я уже сказал, они имеют тенденцию определяться. Однако история, которую ты мне рассказываешь, похоже, развивалась другим путем – чувства в сторону, все внимание только экономическому положению, дающему куда больше свободы. Ты хочешь сказать, что имей вы эту свободу с самого начала, вы не поселились бы вместе в той квартирке, которую оплачивали из денег, присылаемых родителями?

Да, пожалуй, и правда все было именно так.

То есть вы ложились в постель только в исключительных случаях.

Я предпочитаю считать, что мы любили друг друга, но, в общем, это правда.

Что вы любили друг друга? Давай-ка проверим, правильно ли я тебя понял. Не сложись случайно подобная ситуация, вы не любили бы друг друга, но поскольку она сложилась, вы любили. Ты это хотела сказать?

Ну, в общем, да.

Могу только повторить: на уровне словесного выражения я это понимаю, потому что мой мозг способен воспринять эти слова. Однако смысла не понимаю абсолютно.

Ты счастлива с ним?

Да, могу сказать, что да. Я счастлива с ним. И с моими дочками.

Счастливое семейство.

Да.

Мы с тобой не потеряли друг друга, в общем-то, благодаря переписке. Я всегда считал, что, перебравшись в Мадрид, ты просто исключила меня из числа своих знакомых. Конечно, мы встретились, но… позже.

Не напоминай мне об этом.

Ты действительно избегала меня. В конце концов, между обоими факультетами не такое уж большое расстояние, но мы никогда не виделись, а встретились только на том конгрессе, это просто невероятно. Ведь к тому времени, когда состоялся конгресс, я был уже на Канарских островах.

Ты уже был профессором, возглавлял кафедру. Потому я и спрашивала тебя о конкурсе. Я всегда думала, что ты примешь участие в конкурсе претендентов на место руководителя кафедры в Мадриде и вернешься.

Постарайся вспомнить как следует. Этот конкурс объявили позже, когда у меня уже пропал всякий интерес. В конце концов, важно то, что со времени конгресса до сегодняшнего дня мы с тобой постоянно поддерживали отношения… эпистолярного свойства. Единственные спокойные отношения, какие у нас были.

И длительные.

И длительные, конечно.

Ты не расскажешь мне, почему ты остался на Канарах? Это как-то связано с твоим приездом сюда?

Нет. Это ведь ты приехала посоветоваться со мной, так вот и советуйся, а не допрашивай меня.

С головой у тебя все в порядке, умом ты моложе, чем телом. То, как ты говоришь и мыслишь, напоминает мне тебя прежнего, всегдашнего, как будто и не было всех этих лет.

А разве это не заметно по письмам? Я имею в виду – то, что с головой у меня все в порядке.

Нет. То есть да, конечно, да, но в письмах все иначе. В письмах человек не столько говорит, сколько размышляет, организует свои мысли, приводит их в порядок, выстраивает, у него больше возможностей защититься. И, знаешь, даже по письмам чувствуется твоя педагогическая натура: они очень ласковые, очень дружеские, но это письма педагога, профессора. А сейчас, когда ты вот тут, передо мной – и это весьма любопытно, – у меня ощущение, что ты не мой преподаватель, а скорее один из моих товарищей по университету, только на пару лет постарше. Да, именно это я имела в виду: дело не в том, что прошли годы, а в том, что они приблизили нас друг к другу.

Как будто бы ты повзрослела, а я все это время поджидал тебя.

Гм. Как ты любезен. Повзрослела. Что это ты вдруг стал таким учтивым? Нет-нет, ты меня ничуть не обидел: я действительно вполне взрослая, зрелая женщина и не скрываю своего возраста. Сорок три – и ни годом меньше. Но прежде ты сказал бы «постарела», а не «повзрослела». Что тебя так изменило здесь? Одиночество? Чужая среда? Как бы то ни было, абсолютно верно, что зрелость сближает людей – даже при такой разнице в возрасте, как у нас с тобой. Для меня ты всегда останешься человеком, который дал мне особенно много – так много, что до сих пор я в значительной степени живу тем, что обрела с твоей помощью. Но теперь общение с тобой – я хочу сказать, теперь, сейчас, когда наконец мы общаемся не посредством писем, а снова оказались лицом к лицу, – уровень этого общения стал другим, я такого не ожидала. И я рада этому.

Могу предположить, что в письмах я по-прежнему выглядел чем-то вроде учителя.

Ну, в общем, да. Я и писала тебе в надежде на это.

Не могу сказать, что мне роль мудреца не по вкусу, но сейчас ты действительно ближе. Жизнь сближает людей.

Послушай, это ведь очень хорошо, что ты мудр. Мы сейчас и правда разговариваем по-другому, не так, как прежде, но я была бы весьма благодарна, если бы ты продолжал оставаться мудрецом.

Почему ты не ешь?

Что? A-а, нет. Нет. Я лучше подожду. Зато ты, как я вижу, просто в восторге от них.

Устриц – натуральных, живых – следует есть только в непосредственной близости от моря, я все больше убеждаюсь в этом. Тебе же известны все эти глупые разговоры насчет того, что ни в одном порту не найдешь такого выбора морепродуктов, как в Мадриде? Такое могут утверждать только провинциалы. А уж что касается устриц, тут всякие споры просто неуместны. Разница в интенсивности вкуса очевидна.

Честно говоря, мне как-то неприятно есть их живьем. Нет-нет! Оставь их, ешь. Мне неприятно есть их самой, а не смотреть, как это делают другие. Особенно с таким довольным лицом, какое становится у тебя после каждой устрицы. Устрица, глоток вина – я вижу, это своеобразный ритуал.

Это ритуал счастья. Смотри-ка, вот и омар. Как он тебе?

О господи, ну и зверюга.

Да, доисторическая. Я рад, что сегодня здесь нет лангустов. Я бы ни на что не променял эту роскошную даму.

Даму?

Видишь, вот икра. Эта сеньора – просто шедевр природы. И эти кораллы… Ну, на доброе здоровье.

Что ты сказал? На здоровье? Да я умру, если мне удастся ее съесть.

Ну-ну, не прикидывайся неженкой. Это же чистое удовольствие без единого атома жира. В атаку!

С какого бока?

Он такая важная фигура, этот Армстронг?

Да, очень важная. Номер один. Ты даже представить себе не можешь, что это за человек. И в личном плане тоже: умница, замечательно умеет проникать в самую суть, выстраивать свои мысли. Плюс к тому – великолепное чувство юмора.

Не знаю, я как-то никогда не доверял этим якобы кладезям премудрости. Академическая слава редко сопровождается подлинными чувствами и подлинным умом.

Испанская – нет, но англосаксонская – да.

О, довольно, довольно. Чужеземный академизм в общем и целом так же туп, как и испанский, потому что прежде всего это академизм: ему неведомы национальные отличия – это проблема рассеянного склероза, ха-ха-ха. Пора нам уже перестать преклоняться перед всем иностранным, переживать и униженно просить прощения за то, что мы испанцы.

Что за чушь! Кто это говорит?

Ты. Сама грешишь этим. Ты опускаешься на колени перед этим светилом, которое высасывает твои мозги, и ты готова пожертвовать жизнью ради того, чтобы работать с ним. О чем мы говорим?

О чем ты говоришь?

Просто я уже сыт по горло этой глупостью и легковерием, этим преклонением перед всем, что приходит извне. Это нечто вроде кори, которая должна была бы пройти у вас с возрастом, но я уже вижу, что она не прошла: хуже того – она прогрессирует.

У вас? У кого это – у вас? У кого она должна была пройти?

У всех, девочка, у всех.

Послушай. Если я стремлюсь работать с Армстронгом, то лишь потому, что он – крупнейший специалист в поэзии английского романтизма. Я говорю «крупнейший», потому что читала его работы, а также работы почти всех, кто прямо или косвенно занимается этим делом – моим делом. А еще я скажу тебе, что ты палишь наугад, потому что ни черта не понимаешь в том, о чем и о ком я говорю. Я не понимаю, что это на тебя нашло, но стрелял бы ты лучше в другую сторону, а не по мне.

Ну, разумеется. Кто же посмеет спорить с тобой?

Да ведь ты даже ничего не слышал об Армстронге, пока я не упомянула о нем.

Не слышал. Конечно, не слышал. Но мне и не нужно знать его – ни его, ни кого-либо другого, – чтобы с первого взгляда опознать легковерие и глупость.

Значит, я – легковерная дура? Я?

Ну, я не уверен…

Но это же невозможно – выслушивать всю эту чепуху! Ты хоть понимаешь, что сам заблудился в том, что сейчас тут наговорил?

Мне нет дела до Армстронга. Меня возмущает этот тон безоглядного обожания, каким ты говоришь о нем. В этом и заключается зло легковерной глупости. Могу тебе предсказать: у него ты не научишься ничему такому, чего уже не знала бы сама, зато пройдешь целый курс почитания, пока с твоих глаз не спадет повязка и ты не поймешь, что, если действительно стремишься познать лучшее, тебе нужно читать всех этих ханжей, но при этом отойти от них подальше, потому что они жаждут только лести и преклонения. Это власть. Проклятая власть, отравляющая души; яд, который дает победу, триумф – по крайней мере, ему. А вам?

Ты мне скажешь в конце концов, кто такие эти мы?

Все вы.

Знаешь, что я тебе скажу? Иди ты ко всем чертям.

Я? Ну, как скажешь… Эй! Погоди! Что это с ней? Подожди, слышишь…

У меня нет будущего – вот к такому выводу я пришла. Продолжать преподавать, бороться за кафедру… это всего лишь продолжение и борьба, и все до такой степени бесплодно, что просто подавляет меня. У меня ощущение, будто я брожу по собственной могиле. Все плоско, однообразно, ни волнений, ни желаний.

Ни зрелости, дорогая моя… может быть.

Ни зрелости, это точно. Зачем она мне? Насколько я себе представляю, зрелость имеет под собой какую-то основу, ведь так? И должно быть какое-то место, куда ее поместить, а если нет, то для чего она нужна? А незрелости люди, похоже, побаиваются – возможно, из страха перед всем тем, что неустойчиво, несостоятельно… незрелость считается продуктом неуверенности. Что за глупость! Как будто неуверенность исчезает с приходом зрелости. На самом деле я считаю, что зрелость – это что-то вроде сонного мака для большинства смертных, не понимающих, что они пользуются ею как разменной монетой в своих уступках. «Вы уже взрослый, зрелый, ответственный человек, у вас уже есть где обосноваться и культивировать свою мудрость…» Мудрость ожидания смерти, судя по тому, как ее превозносят, наверное, тоже здорово ободряет и воодушевляет, но все лгут, скрывая, что это уступка слабости, которая ведет их к могиле – бесславно, безрадостно – и которую они предпочитают прятать от остальных. Вот это умение притворяться и принято именовать зрелостью. Вот так люди питаются своим отсутствием крепости и веры, превращая его в состояние снисходительного потворства, подобное состоянию свиты голого короля. Так вот, что-то внутри меня говорит, что мне вовсе не нужно смиряться и соглашаться, я не должна делать этого, а конформизм – еще более мерзкий и гнусный порок, чем лень. О господи, как же я ненавижу слабохарактерность! Я мирюсь со многими другими человеческими слабостями, но эту ненавижу всей душой.

Ладно, я постараюсь забыть о некоторых довольно-таки нелепых утверждениях, которые ты сейчас высказала, – и ты сама прекрасно знаешь, что они таковы, – а в ответ на них, уж позволь, скажу тебе, что в твоей апологии незрелости есть нечто романтическое.

Но ведь это как раз моя специальность, не так ли? Думаю, я не случайно выбрала именно романтическую поэзию. Чтение Китса на берегу моря – помнишь, я тебе рассказывала? – тоже сцена весьма романтическая. Когда смотришь издали. А, так сказать, в оригинале и в тот момент она, вероятно, была чисто эмоциональной.

Послушай, я не собираюсь больше сердиться на тебя, но ты должна признать, что не желаешь складывать оружия. Я не оставлю тебе выбора, я не хочу, чтобы ты снова умчалась, бросив меня, как в прошлый раз, когда изволила разгневаться. Но вот что: согласись, ты приехала сюда с целью поверить свои намерения моим мнением; поэтому прими условия нашей встречи, сколь бы ни были они жесткими.

Я принимаю их, и… посмотрим, смогу ли я их выдержать. Я высоко тебя ценю, но мы с тобой – люди очень разные, поэтому естественно, что время от времени между нами проскакивают искры, ничего уж тут не поделаешь. Однако я признаю, что приехала сюда, чтобы поговорить с тобой, поскольку меня обуревают сомнения. Одно дело иметь ясную идею – не хочу быть конформисткой, не хочу зарывать свою жизнь, а другое – уметь правильно приложить ее. Для этого мне нужен ты.

Или ты думаешь, что я тебе нужен. Не обманывай себя на этот счет: возможно, я полезнее тебе в роли фронтона[9]9
  Фронтон – стена, о которую бьют мяч во время игры в пелоту (традиционную игру басков).


[Закрыть], чем в роли советчика.

Ты в роли фронтона – просто очаровательно. Только представь себе: ударить о тебя мячом и сразу достигнуть цели. Чудесное освобождение, не правда ли?

У тебя и правда любопытное чувство юмора. Интересно, что за ним скрывается?

Так вот, представь – ты можешь хоть что-нибудь себе представить, хоть на минутку? – что вся моя работа по Китсу, включающая в себя перевод его од, работа, подчеркиваю, в которую я вложила столько внимания и столько труда, что даже начала подозревать: она значит для меня гораздо больше, чем просто исследование, – в общем, все это высоко оценено человеком, которого я считаю высочайшим авторитетом в этой области, и не потому, что он светило – для меня это не имеет значения, – а потому, что я уважаю его больше всех. По-твоему, мне есть дело до того, что он якобы ханжа? Мне на это наплевать: наплевать на все его величие и на весь его английский антураж. Я как раз думаю о себе: он уважает меня в ответ на мое уважение к нему, но я первая начала уважать его. По-твоему, это глупость и легковерие? Нет. Ты прекрасно знаешь, что нет. Вспомни, ведь это ты учил меня говорить, высказываться, и я сейчас говорю о самом главном в этом вопросе. Я говорю о себе, об Армстронге пока забудь. Но Армстронг предлагает мне год поработать с ним, в его святилище – там, в Англии, и при этом подразумевается, что где год – там и два. Что скажешь? Я должна отказаться? Не отвечай, я продолжаю излагать проблему. Сейчас настал момент понять, чего ради я работала над Китсом: во исполнение своей педагогической миссии или ради того, чтобы достичь некой вершины. Потому что, если речь идет о втором, я должна ехать. И вот тут – на самом деле вот тут, в человеческом плане – и начинается моя проблема. Поэтому меня интересует твое мнение не об Армстронге – о нем ты волен думать все, что угодно, – а о том, что мне делать со своей жизнью, потому что я чувствую, что играю ею.