Текст книги "Вес в этом мире"

Автор книги: Хосе-Мария Гельбенсу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

5

Прекрасный день, чистый, прозрачный. Надеюсь, тебе по душе эта перемена погоды. Ты уже позавтракала? Ты хорошо спала?

Честно говоря, я не очень-то отдохнула, спасибо.

А я, напротив, спал, как малое дитя, но когда проснулся, мне стало грустно без тебя. Ты ушла спать сюда, в гостиную? Жаль, что не вернулась. Так приятно просыпаться вместе…

Я предпочла перебраться в эту каморку, которую ты называешь спальней для гостей: не хотелось будить тебя. Ты спал, как младенец, сладко и со спокойной совестью, так что я решила не нарушать твой покой.

А что могло обеспокоить мою совесть? Или ты имела в виду свою? Только не говори, что тебе плохо. A-а, вижу, вижу – твоя совесть неспокойна, та belle[23]23
  Моя красавица (фр.).


[Закрыть].

Нет, мне не плохо. А что касается твоего замечания, позволь сказать тебе, что, откровенно говоря, оно не отличается ни тактом, ни тонкостью чувств.

Тактичность, чувство меры, воспитание – зачем говорить об этой сейчас?

Затем, что это приятные вещи. Уважение к чувствам, забота, внимание… эти вещи делают жизнь приятной, разве ты этого не знал?

Если тебе не понравилось такое начало, я могу выйти, снова войти и начать разговор по-другому. Ну что, сделать это?

Пожалуйста.

Bonjour tout le monde! [24]24
  Добрый день всем! (фр.).


[Закрыть]

A-а, дорогая, ты здесь? Прекрасный день, не правда ли? Прекрасные дни следуют за прекрасными ночами. Ты уже завтракала?

Да ты просто хулиган.

Ну, я не буду больше переигрывать эту сцену, потому что голоден, а чтобы проснуться окончательно, мне требуется запах тостов.

Думаю, пока ты завтракаешь, я пойду прогуляюсь поблизости.

Ты оставишь меня в одиночестве? Сегодня?

Ты дашь мне возможность делать то, чего хочу я?

Самое лучшее, что ты можешь надумать, – это остаться еще на денек, потому, что ты можешь это сделать, а еще потому, что после стольких дискуссий и стольких проблем тебе будет как нельзя более кстати день полного расслабления. Все это время ты была очень напряжена – не знаю, насколько ты сама это ощущала, – из-за того, что тебе так не хотелось вытаскивать на свет божий суть твоей проблемы. Но сейчас все прояснилось. Нет, я имею в виду не решения, а ситуацию. А что касается решений… теперь это всего лишь решения, а не сомнения и не туман. Останься. Это пойдет на пользу твоему духу.

И твоему телу, верно?

Не надо разграничений, прошу тебя. Все смешалось воедино, и что же? В этом есть смысл.

Прости, я не хотела уязвлять тебя. Просто я думаю о других вещах. Нынче ночью, пока ты спал, я размышляла. Мне забавно слышать, что все решено. Ах, учитель, как же далеко ты ушел.

Я не трогался с места.

Ты прав. Это я ушла, а не ты.

Я говорю вполне серьезно: я просто не могу поверить, что ты снова начинаешь пережевывать то же самое.

Это не то, что ты думаешь. Это… просто не верится, что ты можешь настолько не понимать. Решения принимают или очертя голову, или на основе определенных выводов. Во втором случае это тяжелее, потому что приходится принимать решение на ясную голову, а не впопыхах, когда тебя подталкивает настоятельная необходимость; а ясность мысли – это говорил ты сам, и, похоже, об этом забыл – это рана, которая не заживает никогда. Я умею переносить боль, но она страшит меня, она не нравится мне, да и никому. Даже Господь Бог в горькую ночь ожидания, перед тем как его схватили и распяли, взмолился: «Отче, если возможно, пронеси чашу сию мимо меня».

Кощунство.

Я не богиня, я всего лишь женщина; я не пытаюсь равняться с ним – я только констатирую, что мне тяжелее. Разве это кощунство? Мы, люди, не имеем того, что есть у богов, и потому принимаем сочувствие и сострадание. Но твоего сочувствия у меня нет, потому что сегодня ночью ты ослеп и больше не видишь меня.

Похоже, все рушится.

Для тебя.

Скажи мне, что ты собираешься делать?

Если бы я знала…

Мой совет: поезжай.

Забавно. Вчера я почти готова была поклясться, что ты ревнуешь к Армстронгу.

Даже если и так.

Это что – великодушие?

Это логика.

Логика убивает тебя.

Нет, не меня; мне, дорогая, эта территория хорошо знакома. Она убивает тебя, потому что ты не умеешь ценить ее. Логика холодна, да, но императивна. Проблема заключается в том, что, когда она начинает говорить, одновременно она и принимает решение. И если тебе не хочется входить, ты пропала.

Но логика – только часть философии.

Не увиливай. Ты отлично знаешь, что ты имела в виду, сказав, что логика убивает меня. Логика как способ упорядочения жизни, логика как образ жизни, верно? Ты имела в виду мою жизнь, а не философию. Так вот, эта логика вошла и в твою жизнь. Теперь ты знаешь, что в любом случае твоя супружеская жизнь обречена. В любом случае — вот что говорит логика. И это тебя выводит из себя, потому что возможностей выбора только две: или ты принимаешь это, или обманываешь себя. Принять означает разорвать связь – по крайней мере, совместное существование; не принять означает предать себя обману, а по этой дорожке ты будешь скользить все дальше и дальше. А теперь скажи мне, разве эта ситуация не убедительна, разве она не приводит тебя к необходимости сделать определенные Выводы? Сомнениям больше нет места. Дальше – только действие.

Ты сам тоже всегда решал свои проблемы таким путем?

А разве есть другой?

Я задала тебе вопрос.

Я всегда старался.

Видишь, как ты уклоняешься от ответа?

Я сказал, что всегда старался. Но в результатах – если ты сама этого не знаешь, скажу – всегда присутствует доля случайности.

Какой же ты умный. Я спрашиваю только, всегда ли ты принимал решения на основе того, что подсказывает логика.

Я старался.

Так принимал или нет, черт возьми?

Принимал.

Ты лжешь. В твоем поведении есть какая-то черная дыра, я чувствую это, я настолько уверена, что могла бы поспорить на что угодно. Впрочем, это не имеет значения. В любом случае решение – чисто волевой акт, а самое важное, самое ужасное, самое отчаянное – принятие боли. Я спрашиваю себя, было ли хоть раз так, что, принимая решение, ты вместе с ним выбрал и принял боль. Ты чуть ли не требуешь, чтобы я спутала очевидность с забвением. «Если твой союз с мужем уже дал тебе все, что мог, и ты больше ничего не можешь от него получить, оставь его, забудь его». Однако годы нашей совместной жизни тоже чего-то стоят, имеют свой вес, не говоря уж о том, что от этого союза родились мои дочери. Похоже, для тебя все сводится только к тому, чтобы сбросить балласт… Я мало знаю о твоих отношениях с Сарой, но от вашего союза не родилось детей, а от моего они родились. Дети, желанные и любимые обоими, воспитанные за нашу совместную жизнь. Это годы тепла и взаимной привязанности, и их не сотрешь. Не сотрешь. Да, свет дает тебе возможность видеть, он даже может ослепить тебя, но он не спасает от страдания, не спасает от боли, которую предполагает ломка своей личной истории – даже не ломка, а разрушение, потому что иначе это зверство не назовешь. А ведь именно этого ты от меня чуть ли не требуешь – вот так, с места в карьер, как будто хочешь, чтобы я решила и забыла как можно скорее. До тебя не доходит, что это рушится моя любовь и моя жизнь. Как я могу отказаться от всего этого? Оно здесь, во мне, а ты словно хочешь, чтобы я осталась наедине с собой. Разве это логично? Это зверски жестоко. И меня просто бесит, как холодно ты об этом думаешь и говоришь: просто бесит, и я ничего не могу с этим поделать. Откуда ты взялся? Где твои чувства, скажи мне? Может, ты просто не умеешь жить с ними?

Мне стыдно.

Ради бога, забудь хоть раз о себе. Для меня это сейчас не имеет значения. Какое мне дело до того, стыдишься ты или бредишь? Ты просто рвешь мои нервы в клочья.

Лучше я покину тебя. Пойду прогуляюсь.

Нет. Я не хочу, чтобы ты отнесся к этому так. Давай, пошли вместе.

Лучше побудь одна, приготовь себе чаю, посмотри в окно, уткнись лицом в колени… делай все то, что делаешь, когда тебе хорошо и уютно. Разве ты не видишь? Сейчас тебе не хочется даже смотреть на меня.

Хватит, хватит этого обволакивающего потока слов. Я просто сказала первое, что пришло в голову.

Потому что ты беспокоишься за меня – а вдруг я где-нибудь по пути впаду в детство и заблужусь?

Ты меня насмешил.

Вот и отлично. Тогда я пошел, а ты тут посмейся вдоволь, расслабься, отдохни, а потом мы встретимся.

Но ведь я…

Послушайся моего совета. Послушайся, пожалуйста. Видишь, я сказал «пожалуйста». Договорились? Тс-с-с, не говори ничего. Я ухожу. Через час, на дороге к маяку. До свиданья. Не говори ничего. До свиданья.

Ну вот, теперь у тебя совсем другое лицо!

Ты так думаешь?

Ближе к полудню ты всегда бываешь красивее, чем с утра.

Да тебе-то откуда знать!

Разумеется, я говорю только об этих днях, что мы провели вместе. Тебе лучше?

Я же сказала – я в порядке. Но… да, нервы угомонились.

Спите, нервы, сладким сном и не просыпайтесь.

Ну и дубина же ты.

Послушай, я уже не в том возрасте, чтобы сносить подобные комментарии – разве только твердо зная, что это в шутку.

Думай что хочешь, дубина.

Ладно, я это заслужил.

Поднимемся на маяк?

Согласен.

Я решила уехать до обеда.

Прошу тебя, не говори мне таких вещей. И потом, пускаться в путь, не пообедав?

Я остановлюсь где-нибудь перекусить. Я не люблю водить машину на сытый желудок – меня начинает клонить в сон.

Но это же полный абсурд. Будет много машин. В воскресенье на дорогах всегда творится настоящий ужас. Разумнее тебе сегодня остаться, а уж завтра, то есть в понедельник, прямо с утра и уедешь, если захочешь.

Это ведь мне, а не тебе, придется ехать среди воскресного ужаса. А кроме того, в это время года обычно ездят гораздо меньше.

Как раз по воскресеньям бывает много поездок из провинции в провинцию – классические семейные визиты к родственникам. Так что тебе придется несладко, а уж особенно – при въезде в Мадрид.

Лучше мне вернуться сегодня.

Ладно. Все, что я сказал, правда, и для того, кому не нужно работать в понедельник, это вполне логично, но сознаюсь: дело не в этом. Просто я хочу, чтобы ты осталась. Видишь, я честен: я очень этого хочу.

Я знаю.

Тогда подумай как следует. Подумай, пока мы не дошли до маяка. Большего я не прошу, и я не стану тебя удерживать. Вернее, нет: если ты все-таки будешь настаивать на отъезде, я постараюсь разубедить тебя, но идеальным способом – так, чтобы ты не ощущала, что тебя принуждают, и в то же время не смогла бы отказаться.

Это было бы прекрасно, но я хочу уехать.

До маяка. Туда и обратно. Если нет, мы простимся здесь.

Здесь? Но моя машина и все мои вещи у тебя. Ты же не заставишь меня идти за ними одной…

Это будет твоей карой. Я расстанусь с тобой здесь, на дороге к маяку, после того, как мы в последний раз пойдем и вернемся вместе. Я попрощаюсь с тобой с улыбкой в глазах и скорбно сжатым ртом.

Моя кара – это ты.

Видишь, маяк при дневном свете выглядит очень просто: это всего лишь механизм, как автомобиль, подъемный кран или какой-нибудь блок. Ночью же он становится таинственным – он превращается в послание, в биение сердца, в предостережение.

Островок одиночества.

Это поэтическое видение: одинокий, нелюдимый смотритель, в штормовые дни оторванный от всего мира, странное, романтическое существо, выбравшее жизнь отшельника… он предупреждает об опасности, которой грозит берег, он ведет во тьме корабли, этот человек, существующий на границе между сушей и морем, и принято считать, что он владеет мудростью, порождаемой размышлениями в одиночестве. Это замечательный образ для разных стихов и поэм, однако в наши дни он стал просто механиком, а вскоре будет управлять – если уже не управляет – всем своим хозяйством, сидя за компьютером в своем комфортабельном, уютном доме, вдали от порывов ветра и ударов волн. Наше время не оставило места ни приключениям, ни поэзии: оно глубоко прозаично. Приключения отступают, воображение – всего лишь предохранитель, который время от времени перегорает, чтобы защитить от любой аварии нашу тупейшую реальность.

Ты похож на тех, кто мародерствует на развалинах.

Да что ты. Я не извлекаю из развалин никакой добычи. Я смотрю, вижу и говорю себе: слава богу, что я никого не привел в этот мир и что он не оказался вынужден жить в нем – такого я не пожелал бы и своему злейшему врагу.

А я, напротив, привела в этот мир два существа – так же, как в свое время привели меня.

Тебя, как и меня, привели сюда просто по инерции.

А я своих дочерей – нет.

Потому, дорогая, что вы, женщины, способны зачинать жизнь. Мифология ассоциирует вас с землей.

Ты столько учился лишь для того, чтобы прийти к этому выводу?

Нет. Это очевидный факт. Заключение же означает приход к решению, что ты не хочешь производить на свет себе подобных, брать на себя ответственность за приход новых человеческих существ в этот бесчеловечный мир.

Это уже говорил Жан-Поль Сартр[25]25
  Жан-Поль Сартр (1905–1980) – французский писатель, философ-экзистенциалист и публицист.


[Закрыть].

Который был довольно несимпатичным типом, но моей породы.

Твоей породы? Ну и шутник же ты.

Знаешь, давай оставим эту тему: я считаю некорректным рассуждать об этом с человеком, у которого есть дети. Так вот, я рассказывал тебе о маяке: в наше время маяк днем – просто машина, но зато ночью по-прежнему превращается в тайну.

Да, но на этом мысу мы открыты морю… как бы это сказать… открыты всем своим существом – всем своим обнаженным существом. Море – тайна и днем, и ночью, и мы присели здесь, чтобы всмотреться в него. Как сказал Китс:

 
«Краса – где правда, правда – где краса!» —
Вот знанье всё и всё, что надо знать.
 

Видишь? Это единственное, что я чувствую, находясь здесь, и это прекрасно. Несмотря на все то, что сейчас давит на меня, несмотря на тревогу и тоску, пронизывающие меня всю, это кажется мне прекрасным и единственным. И с каждым моим вздохом оно снова и снова кажется мне единственным и прекрасным.

Это говорит твоя романтическая душа.

Нет. Поверь мне. В оде Китса есть такое, что, выходя из романтизма, сливается с современностью. Разве ты не видишь, что, в конце концов, он говорит нам о мимолетности, о скоротечности? Однако это не гениальная констатация Бодлера[26]26
  Шар ль Бодлер (1821–1867) – французский поэт, предшественник французского символизма.


[Закрыть], когда он, ошеломленный и, пожалуй, даже зачарованный собственной дерзостью, интуитивно обнаруживает, что идея вечности для современного человека есть идея мгновенности: О toi que j’eusse aimée, ô toi que le savais![27]27
  О ты, кого я мог бы любить! О ты, которая это знала! (фр.).


[Закрыть]

Позволь мне объяснить. Китс говорит о том, что красота и истина так же скоротечны, как и мы сами, но что нечто главное, существенное обновляется через эту скоротечность и что эта сущность тем не менее имеет смысл только для людей – мужчин и женщин, проходящих перед ними вечной чередой пусть даже мгновенно вспыхивающих жизней. Тебе этого не понять, потому что ты выпил стакан черного яда, но мои дочери поймут и подхватят это. Это делает нас такими же бессмертными, как те, кто проходит перед греческой вазой Китса.

Пустые слова!

Я задела тебя, да? В красоте творения Китса есть истинный путь. Он есть и у других великих поэтов, но для меня – прежде всего у Китса. Ты не знаешь, сколько я размышляла, когда начала переводить его оды: не ради того, чтобы достичь совершенства перевода, ибо поэзия на самом деле непереводима, а оттого, что каждый новый вариант, который я предлагала сама себе, приносил с собой целый мир размышлений. Неисчерпаемый мир.

Боюсь, ты его исчерпаешь.

Нет. Так же, как я не могла бы вычерпать море, стоя на этом мысу. Море не только гипнотизирует, как и огонь: если впустить его в себя, оно может помочь освободить в твоей душе те же потоки, что правят им, ту же луну, что руководит его приливами и отливами. Это колыхание совершается так же неуклонно и неопределенно, как сама жизнь. Оно представляет саму жизнь, и оно способно распахнуть настежь твое тело и мозг. Только раскрыть их, не решая более ничего. Такова жизнь, друг мой. Такова жизнь.

И все же это огромное море наводит на меня еще и тоску.

Наверное, так же, как и вечность. Этот бескрайний простор некоторым образом дает нам слабое представление о вечности. Вечность – нечто такое, что мне крайне трудно себе представить. Думаю, это единственное понятие, наводящее на меня тоску.

Гм… мне вроде бы послышалось что-то наподобие признания, продиктованного чувствами?

У всех нас есть чувства, дорогая моя.

Да, но скрывать свои чувства – это мужская формула храбрости.

Ах, так? А тогда какова же женская формула храбрости?

Женская формула – просто способность переносить боль.

Я не верю своим ушам.

Эта формула начинается с менструации и кончается родами. И там, и там – боль вполне реальная и одновременно символическая. Женщина, становясь женщиной, месяц за месяцем учится жить вместе с болью, и то, что она дает жизнь, также связано с болью.

Так было раньше. Теперь медицина всячески заботится о вас. В наши дни повседневность покончила со всеми подобными вещами. Она разрушила трагедию, разрушила эпику, разрушает драму и намеревается возвести на трон простоту. В один прекрасный день детей начнут производить на свет клонированием, и тогда мы скажем «прощай» и твоему мифическому образу mater dolorosa[28]28
  Матерь страдающая (лат.).


[Закрыть].

До такого будущего я не доживу: доживут мои дочери, и они будут знать, что им делать, или просто им это подскажет время. Я говорю о том, что знаю.

Смотреть вдаль – составная часть интеллектуального честолюбия. Ты говоришь, что хочешь быть кем-то – кажется, так; в таком случае тебе бы следовало устремить взор твоих прекрасных глаз в будущее. А если нет, на что ты рассчитываешь?

Я не рассчитываю войти в историю – по-моему, я уже говорила тебе об этом. Более того, я думаю, что, если я стану лучше, еще далеко не аксиома, что я достигну славы и почестей благодаря моим исследованиям в области английского романтизма. Вчера я размышляла о том, что стать лучше – это примерно то же, что заслужить, заработать счастье. Это не то же самое, что счастье, но, возможно, в том факте, что ты его заработала, и заключается сущность счастья. И если все так, как я говорю, то быть лучше значит быть щедрым. Если я буду щедрой, то есть если буду действовать только потому, что от этого хорошо мне самой, и не буду ожидать никакой иной награды, только в этом случае я действительно буду чего-то стоить. Это возможно? Скажи мне, возможно?

А тебе не кажется, что это звучит немного эгоцентрично и несколько фальшиво?

У тебя нет детей, но, по-моему, ты и не размышлял об этом. А если бы чуть-чуть подумал, то понял бы, что в мире не бывает более безумного акта любви, чем совершают те, кто заводит детей. Я имею в виду родителей, делающих это сознательно, а не просто в результате бурной ночи, не из ужасного желания обеспечить свою старость, не из стремления иметь кого-то подвластного себе и не потому, что нет другого выхода… Не бывает более сумасшедшего акта любви, потому что… скажи мне, ты никогда не задумывался над тем, что ребенок – это нечто такое, к чему ты прикован сердцем, как цепью, до последнего дня своей жизни? И этот обет любви, которая превыше той, что ты отдаешь своему партнеру – а это, не будем забывать, любовь порождающая, – ты даешь существам, судьба которых – отдалиться от тебя. Есть ли на свете большее безумие?

С такой точки зрения все это выглядит мазохизмом en état pur[29]29
  В чистом виде (фр.).


[Закрыть].

Для тебя это так. А по-моему, это самый щедрый и самоотверженный акт любви, который только может быть, и теми, кто сознает это и становится отцом или матерью, я восхищаюсь – от всего сердца и от всего ума.

Да, пары распадаются, потому что любовь умирает, а родительская любовь, похоже, не умирает никогда… кроме, разумеется, тех случаев, когда она умирает. Или когда ее не было вовсе? Да, в общем, это неважно. Я думаю вот о чем: не диктуется ли родительская любовь не столько издавна усвоенным кодексом поведения, сколько некими атавистическими принципами?

Мои дочери никогда не уйдут совсем, а мой брак дает мне пусть маленькое, но уютное счастье: во всяком случае, так я считала до последнего времени. Но, к сожалению, желая смотреть, ты вынуждаешь себя видеть. И тогда нужно действовать, а тебе и хочется, и не хочется делать это. Тебе нужно принять решение, а ты не знаешь, то ли остановиться тебе, то ли шагнуть вперед. Когда душа отдает приказ телу, оно повинуется немедля. Но когда душа отдает приказ самой себе, она сопротивляется ему. Это и есть узел проблемы. И все-таки, что касается моих девочек, я снова зачала бы их. И тут я задаю себе вопрос: если я способна зачать их, почему же я не смогу зачать самое себя?

Какая путаница, та belle, какая путаница. Помнишь то правило: в философии нельзя перескакивать с логического порядка на онтологический? Так вот ты, в общем-то, сейчас сделала весьма похожий скачок.

Я не понимаю почему.

А кроме того, из твоего бредового заключения можно сделать вывод, что твое стремление стать светилом в области английского романтизма отходит на второй план.

Что? A-а, ты об этом… Да. Собственно, я сейчас говорила не об этом, но раз уж ты напомнил, то – да. Я-то имела в виду, что все дело в щедрости, а щедрым нужно быть прежде всего с самим собой.

Мне это напоминает о том, что, согласно христианской доктрине, милосердие должно начинаться с самого себя, то есть своя рубашка ближе к телу.

Я не говорю о милосердии. Церковь всегда превозносит малые добродетели – милосердие, благотворение… но не приемлет сильных страстей.

Это совершенно безосновательно. И это говорю тебе я – закоренелый атеист.

Именно поэтому ты в конце всех концов и потребуешь соборования.

Что ж. Если это будет так, ты это увидишь, когда наступит срок.

А быть щедрым с самим собой прежде и превыше всего означает: не быть эгоистом. Таким, как ты, который всегда ухитряется свести любой разговор к разговору о своей персоне.

Время идет. Ты по-прежнему твердо намерена уехать?

Да. Думаю, что да.

Ты оставляешь меня безутешным.

Я знаю, и мне жаль. Но сейчас мне нужно на самом деле побыть одной.

Одной? Ты же возвращаешься в Мадрид.

Я говорю тебе о состоянии души; не знаю, о чем ты там думаешь, ну, не можешь же ты быть таким тупицей. Я несу в себе нечто такое, что сейчас пока еще слишком мощно для меня, поэтому мне и требуется одиночество.

Здесь одиночества сколько угодно.

Но здесь ты. Не обижайся, но ты вносишь возмущение. А мне нужно побыть наедине с самой собой.

В Мадриде?

Господи, какой же ты зануда. Что я буду делать в Мадриде, с Мадридом или без Мадрида, тебя никак не касается.

Я знаю, ты уедешь в Англию. Я слишком хорошо знаю тебя.

Нет, ты меня больше не знаешь, даже если тебе это и не по вкусу.

Не по вкусу? Забавно. Ну да ладно. Обещай мне по крайней мере, что не оборвешь нашу переписку, даже если отправишься в страну Китса. Ты же знаешь, у меня нездоровые интересы, а это дело весьма привлекает меня, вот я и хочу знать, чем оно кончится.

Ты уже это решил. Все твое нездоровье – чистое тщеславие. Ты будешь в восторге, если на поверку все окажется так, как ты думаешь: мой отъезд – это бегство вперед. Тебе всегда безумно нравилось быть правым, иметь возможность сказать: говорил я тебе… Ты просто жить без этого не можешь. Теперь я думаю, что это происходит, когда человек соглашается войти в твой круг, где ты устанавливаешь нормы и можешь руководить судьбами людей, принимающих этот комплекс норм за полное и замкнутое видение мира. Но мир и реальность необъятны, и пытаться управлять ими – все равно что воздвигать ворота посреди поля.

Мне и в голову бы не пришло претендовать на нечто подобное. Не думаю, что ты говоришь это всерьез – разве только считаешь, что я превратился в полного идиота, а если так, тем хуже для тебя.

Я знаю, в твоей голове никогда не могла бы родиться идея, что реальность можно взнуздать, но ведешь ты себя так, будто это возможно. В этом и заключается разница. Потому что ты не стараешься стать лучше, да, думаю, никогда и не старался, и это позволяет тебе жить таким вот двойственным образом; может, тебе хотелось стать самым лучшим, да, это как раз возможно. Может быть, под тем, как ты живешь, словно бы проходя мимо всего и надо всем, глядя на все свысока, есть бездонный, полный до краев колодец тщеславия, из которого ты пьешь; но ты никогда не желал стать лучше – ты только желал других. Может, ты причинял вред, много вреда, многим людям, приходившим к тебе за знанием, и, уча их, ты забирал у них душу. Ты никогда не задумывался об этом?

Признаюсь: мне хотелось бы забрать твою душу.

Сейчас? Зачем?

Не знаю, что сказать. Просто мне бы этого хотелось.

Я начинаю думать, что ты всегда был таким – всегда старался завладеть человеком: стремление завладеть, замаскированное под блеск. Я говорю «блеск», потому что у блеска есть особое свойство – он ослепляет. Может, и ты ловишь людей так же, как ловят насекомых, привлекая их светом.

Да, это и есть мой метод, ты раскрыла мой секрет. Однако с тобой мне это не удалось.

Послушай… вот я сейчас вспомнила… ту историю, что ты рассказывал мне, – ту, о твоем друге.

О моем друге?

Да, о том, у которого жена покончила с собой.

A-а, да, верно.

Насколько я помню, ты сказал: твой друг обнаружил, что его жена неумна.

Так оно и было.

И – поправь меня, если я ошибаюсь, – все, что случилось потом, весь этот сомнительный договор шел оттуда, от того факта, что, обнаружив отсутствие ума у жены, он решил продолжать совместную жизнь с ней, но только формально.

Не совсем так: он решил продолжать совместную жизнь без всякого намека на любовь.

Да все равно. Почему он это сделал?

Нет. По-моему, это не все равно.

Ладно, пусть так. Но все же – почему, зачем он это сделал?

А как еще он мог поступить? Расстаться с ней?

Ну, например, расстаться.

Это означало бы подписать ей смертный приговор.

Нет. Это он так считал – точно так же, как считал, что жена принадлежит ему. А если бы она не покончила с собой?

Ну, об этом тебе лучше было бы спросить у него. К чему ты клонишь?

А я спрашиваю тебя.

Ответа нет.

Ты рассказал мне эту историю в качестве некоего примера, в связи с моей собственной дилеммой. Какое отношение все это имеет ко мне?

Вот я сейчас думаю… пожалуй, никакого.

Я тоже так считаю: абсолютно никакого.

Отлично; значит, мы пришли к согласию.

Конечно, ты говорил, что я не хочу признавать, хотя на самом деле я и не задумывалась об этом, того факта, что я умнее своего мужа – это действительно так, и я говорю об этом открыто, хотя и с болью, – что я скрываю это от самой себя и что рано или поздно это выйдет наружу.

Я, в общем-то, имел в виду, что рано или поздно это серьезно повлияет на твою жизнь и что знать или не знать об этом – не одно и то же. Если человек знает, его способность противостоять невзгодам гораздо больше, чем если он не знает, потому что во втором случае бывает непонятно, откуда пришла беда.

Разумеется, но и в этом случае он не беззащитен. Может даже случится, что именно беда заставляет его увидеть свет и, как это ни парадоксально, помогает черпать силы в слабости. Ты же говоришь так, словно возможно должным образом противостоять бедам, только если человек способен предвидеть их, словно отбить атаку можно, лишь когда ожидаешь ее, а не когда она случается внезапно. Почему ты так боишься неожиданных ударов? Потому что, по-твоему, в подобной ситуации ты беззащитен?

Дорогая, я закоренелый рационалист, человек, верующий в анализ как в форму познания. Предвидение меня не интересует, поскольку оно – нечто вроде спасительного заклинания, которое читают для того, чтобы то или иное событие произошло лишь как логический результат анализа, проникновения мозга в тайны жизни.

Я думаю, что проникнуть в тайну не означает ее разгадать: это означает только проникнуть в нее.

Поправка. Пойми меня: в сложности жизни.

Ты можешь поправлять, сколько тебе будет угодно. Ты сам произнес слово «тайна».

Это значит, что я говорю все хуже и хуже. Вероятно, таково следствие изоляции, в которой ты меня упрекаешь с самого приезда.

Ты всегда ускользаешь, как угорь.

Пожалуйста, не утомляй меня. Сейчас мне совершенно не хочется дискутировать.

Я снова думаю об этой истории.

О какой?

О той, что ты мне рассказывал, – о твоем друге.

Ты опять за свое?

Прости. Она не выходит у меня из головы. Я снова думаю о ней, потому что она кажется мне историей о стремлении к обладанию, а ведь ты рассказал мне ее с тем, чтобы она послужила мне неким примером, с тем, чтобы я поразмыслила над ней. Вот этим я и занимаюсь, видишь? И чем больше я размышляю, тем больше она сбивает меня с толку. Все это время она сидит у меня внутри: это похоже на несварение желудка, знаешь, когда ощущаешь в нем нечто инородное, от чего стремишься избавиться как можно скорее, чтобы наступило облегчение.

Но тебе не нужно ни от чего избавляться.

Нет, нужно. Думаю, мне это просто необходимо.

Смотри-ка, опять все затянуло тучами.

Этот отблеск на поверхности моря… он внушает страх, но и волнует.

Это свет, та belle, грозный свет.

Но в нем есть красота.

А истина?

Не смейся надо мной. В нем есть красота – красота суровая, как в серебряном клинке.

Не смотри на него больше.

Истина тоже иногда бывает такого же цвета. Это свет, рассекший полотнище тучи. Ты понимаешь? Полоса цвета стали посреди темного моря, рана в море.

Она очень быстро затянется.

Что – рана?

Просвет в туче. Свет уходит.

Но сейчас ведь не полдень. Как странно…

Свет вернется вместе с дождем. Я не раз видел такое. А нам нужно бы поспешить, а то он застанет нас здесь, и мы здорово промокнем.

Почему бы нам не остаться?

Вместе?

Нет. Здесь. И переждать дождь.

Ты не знаешь, о чем говоришь.

Я хочу видеть, как закроется эта рана. Смотри, она бледнеет, становится уже… полоса превратилась в узкую черту.

Подними голову. Приближается настоящий потоп.

Нет. Он должен прийти со стороны моря. Он придет с моря сюда, к нам.

Давай-ка поспешим.

Дождь уже приближается к черте.

Он накроет нас, а маяк заперт. Мы не успеем спрятаться. Можешь мне поверить: на нас идет просто стена воды, и в пять минут мы промокнем до костей.

Это похоже на туманную завесу. Рана сейчас закроется. Смотри: свет ушел. Разрыв в тучах исчез. Там только дождь, и он движется сюда. Это так прекрасно. Я уже давно не видела ничего подобного…

Пойдем, скорее.

Подожди. Еще одну минутку. Подожди. Ты ощущаешь запах дождя?

Нет. Я ощущаю дождь. Вот уже и первые капли. Беги. Беги!

Я уже бегу! Как же это прекрасно! Красота и истина, Фаусто, истина и красота!

Уф, какой сильный дождь.

Видела бы ты себя со стороны, когда бежала: ты была похожа на сумасшедшую, особенно когда совершала эти истерические прыжки.

Да что ты говоришь! Не путай радость с истерикой. О господи, как же ты здесь живешь! Неужели тебе не показались чудесным этот ливень, эта ярость, такая чистая, такая полная? Нет ничего лучше, чем бегать под дождем, когда он такой, как сейчас, я делала это в Овьедо, еще девчонкой, а моя мать… знаешь, она реагировала точно так же, как ты. Правда, забавно?