Текст книги "Южане и северяне"

Автор книги: Хочхоль Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

В этой связи хочется сказать, что находятся люди с таким высоким самомнением, что даже не думают о том, к каким тяжким последствиям могут привести их поступки. Полагаю, что к такой категории людей относятся те, кто в 1990-х годах любыми способами стремился занять выгодное положение в нашем обществе, в частности попасть в Национальную Ассамблею 15-го созыва[34]34
  Созыв Национальной Ассамблеи Республики Корея с 30 мая 1996 года по 30 мая 2000 года.


[Закрыть]. Большинство из них не останавливалось ни перед чем для достижения своих корыстных целей.

Конечно, это ретроспективный взгляд человека на южно-корейское общество 1990-х годов; на то общество, в котором я прожил более пятидесяти лет. А тому молодому человеку, каким я был в девятнадцать лет, не могла прийти в голову подобная мысль. Тогда у него были какие-то свои взгляды на жизнь…

Побалагурив немного и велев старой хозяйке принести ужин, военный полицейский тут же, ни о чем не думая, крепко заснул. Глядя на эту картину, я почувствовал, что разочаровался в этом человеке.

Примерно через шесть-семь минут со стороны внутреннего двора послышались шаги, затем бесшумно приоткрылись двери, и показалась хозяйка с ужином на маленьком столике. Я отодвинулся от стены и уселся как следует. Лампочка была слабой, в комнате было темновато. Тем не менее я успел заметить, что хозяйка дома выглядела намного моложе своего мужа, старика, с которым мы встретились, когда вошли во двор. Это была женщина хорошего телосложения, широколицая, осанистая. Одним словом, она производила впечатление вполне здоровой зрелой женщины.

– Вот это да! Заставил старого человека приготовить ужин, а сам дрыхнет. Что за манеры! Эй, дядя, пора вставать, – сказала она шутливым тоном и поставила посередине комнаты столик с ужином. В это время она впервые посмотрела мне прямо в глаза и тихо сказала:

– В нашей провинции Канвондо готовят рисовую кашу с картошкой или же кашу на пару из чумизы. Я немного замешкалась, но тут как раз дали электричество, и я успела приготовить суп из головы сушеного минтая в томатном соусе. Закуски нет, так что ешь супа побольше.

Она присела с другой стороны стола и тихим голосом заговорила:

– Где же ты родился? Извини, что говорю на «ты». Присмотрелась поближе и подумала, что моему младшему сыну примерно столько же лет, что и тебе. Поэтому поневоле так получилось.

– Я родился в Вонсане.

– Значит, в одной с нами провинции Канвондо. Когда же ты ушел в Народную армию?

– Седьмого июля этого года.

– Значит, раньше на три дня, чем мой младший сын. Его забрали третьего. До какой местности дошел?

– До Ульчжина, что на Юге.

– Стало быть, ты воевал против них и попал в плен. Теперь я понимаю, как ты оказался в руках этого человека. Может быть, и наш сын, и другие дети нашей страны тоже находятся в таком же положении. – Сказав это, она быстро посмотрела на спящего полицейского с явным выражением досады.

Ведь совсем недавно они болтали о всякой всячине, а теперь в ее глазах застыло глубокое чувство вражды. Я был удивлен таким поворотом событий. В этот момент уснувший ненадолго полицейский, словно по сигналу, зашевелился, стал дышать тише, а затем медленно поднялся и сел, обхватив руками колени. Вид у него был такой, как будто он услышал всё, что говорила хозяйка, и готов согласиться с ее словами; весь его облик словно просил прощения за совершенное преступление.

– Я думаю, что твоя мать тоже сейчас очень тоскует по тебе. Как тяжело растить детей, столько переживаний! Наверно, каждый день и утром и вечером твои родные молятся за тебя. Если ты еще жив и находишься здесь, знай, что это благодаря молитве твоей матери. Как хорошо было бы, чтобы и наш сын сейчас был жив, как ты. Ой, я не должна так жаловаться. Хватит. Давай, ешь, а то суп остывает. Я буду как будто кормить своего сына.

Она стала тихонько вытирать слезы. В этот миг мне стало так плохо, что я не смог сдержать себя и громко заплакал. Впервые за долгое время я сидел за обеденным столиком, пусть и с кривыми ножками. Мне хотелось выпить прохладной воды из латунной чашечки, но в горле стоял ком.

Я был глубоко взволнован, но понимал, что нельзя понапрасну тратить время, и надо есть всё, что находится на столике, – кимчхи из молодой редьки, чеснок и красный неспелый перец с острой соевой пастой, еще совсем горячий суп, заправленный соевой пастой, кашу из чумизы, и с удовольствием запивать всё это прохладной водичкой. Но я никак не мог дотронуться до еды и продолжал плакать.

Хозяйка успокаивала меня как могла:

– Ну, хватит плакать. Ты ведь знаешь, твои родные ждут не дождутся тебя. Я хорошо понимаю, как ты страдаешь, но кушай. Мне кажется, что я сижу со своими младшими братьями. Если тебе девятнадцать, то у тебя с ними разница в десять лет. Этот Ким Ирсен, развязавший такую страшную войну, заслуживает самого страшного наказания.

Даже не припомню, чтобы я когда-нибудь так горько плакал. Плача и всхлипывая, я все же взял ложку, палочки и принялся за еду.

Хозяйка продолжала успокаивать:

– Выпей холодной водички. Успокойся и ешь спокойно. Жуй хорошенько, чтобы пища хорошо переварилась. Каждый человек в чужих краях должен прежде всего заботиться о себе. И ты сейчас находишься тоже как бы на чужбине.

Далее хозяйка и полицейский продолжили свой разговор…

– В самом деле, куда мы будем их доставлять? Надо было везти их из Чумунчжина до Пусана на корабле.

– Вообще-то и сверху сначала тоже так думали. Но это оказалось невозможным по ряду причин. Прежде всего – нет корабля. А доставлять их по суше из Каннына через Самчхокские холмы – дело рискованное. Дело в том, что вдоль побережья Восточного моря еще находится довольно большое войско разбитой северокорейской армии, в том числе из Нактонганского фронта. Они могут отбить у нас пленных. Но это не самое главное – мы сами можем оказаться в плену.

– Но куда их девать в таком случае? Что делать с ними? Вот ведь в какое неприятное положение попали!

– Да, никто не знает, что делать. К тому же и с погодой не повезло – надвигающиеся осенние дожди ничего хорошего не сулят.

– Да, ничего хорошего они не принесут. Вот влипли в историю. Сейчас наши передовые части успешно продвигаются на Север, стремясь первыми дойти до горы Пэктусан, а мы оказались в таком дерьме. То-то капитан Ким и не смог придумать ничего лучшего и принял в Канныне такое решение. Полагаю, что у него тоже не было четкого плана действий. Даже при самом поверхностном рассмотрении положение этих ребят не соответствует статусу военнопленных по Женевской конвенции. Поэтому при желании мы можем делать с ними все что угодно, безо всяких последствий. Об этом никто открыто не говорит, но все догадываются. Как назло и погода отвратительная – целый день идет дождь. Просто не знаю, как избавиться от этих типов. Может быть, завести их куда-нибудь в глухое место и разом всех укокошить? Так, чтобы не осталось никаких следов… Капитан Ким был того же мнения, но он не мог говорить об этом открыто. Однако мне показалось, что он закроет глаза, если мы сделаем это без его ведома.

– Ой, если даже это необходимо, как можно так поступать с людьми одной с нами нации? В таком случае не избежать небесной кары многим поколениям.

– Это верно. Я разве против? Как человек может так поступать? Но какой же выход? Голова идет кругом…

– Коли так, то без особого рассуждения надо двигаться на Север. Доберемся до штаба дивизии, который находится в Вонсане, а там будет видно… Однако оттуда дороги на Север уже нет.

– Зато там много длинноносых суденышек, поэтому можно будет что-нибудь придумать.

– Вот только далековато это от здешних мест. Раньше я всегда говорил, что от Вонсана до Косона триста ли, затем от Косона до Каннына – еще триста, и в общей сложности – шестьсот ли. Люди говорят, что это самые красивые места нашей страны. Так рассказывали в счастливые минуты жизни. А теперь, в сегодняшней обстановке, не до красот…

– В общем, нечего долго рассуждать. Если среди них найдется какой-нибудь храбрый тип, сделаем его зачинщиком. Он поведет людей в какое-нибудь глухое место, которое мы укажем, а мы будем спокойно следовать за ними. Там их всех и перестреляем. Другого выхода у нас нет. Только так мы сможем избавиться от них…

Так полицейские чины неторопливо и равнодушно замышляли планы своих гнусных действий, а мы, пленные, находясь недалеко от них, все это слышали…

По милости новых полицейских, пришедших на смену прежним, мы пробыли в Чумунчжине некоторое время. Затем, пообедав колобками сушеного вареного риса, во второй половине дня мы тронулись в путь. Дни стали короче, и, когда мы прибыли в Ингу, было уже темно.

Мы остановились недалеко от большой дороги в актовом зале народной школы[35]35
  До 1994 года «народными школами» на территории Кореи называли начальные школы (возраст учеников от 7 до 12 лет).


[Закрыть], где и переночевали. Здесь нас встретили так же, как и в других местах – весьма недружелюбно. По дороге из Каннына с нами случались постоянные неприятности, и мы постепенно привыкали к тому, что иногда жители очередного населенного пункта забрасывали нас камнями и кричали, что надо убивать «негодяев из северной армии». В таких случаях полицейские делали вид, что унимают разбушевавшихся людей. Однако разъяренные толпы все же успокаивались. Какие-либо действия против мнимых защитников пленных – полицейских – не допускались.

Кроме того, продвигаясь на Север как пленные, мы уже привыкли к тому, что население южнее 38-й параллели относится к нам как к преступникам. Многие люди искренне считали, что беззащитные пленные должны расплатиться за всё. Мы принимали недружелюбное отношение к нам как должное.

Переночевав в Ингу, мы пошли на север к 38-й параллели. Здесь отношение к нам со стороны местного населения было совсем другим. Прежде всего, это было заметно по еде: значительно увеличилась порция вареного риса с разными приправами. Если на южной стороне в качестве приправы подавалась только соль, то теперь на обеденном столе лежали разные соления из капусты и редьки. Нам даже давали по одному минтаю на двоих. Несмотря на такие перемены, никто из нас не обронил ни слова – все как один прикидывались равнодушными и вели себя очень сдержанно. Пожалуй, исключением был Штабной Офицер, которого теперь стали называть Штабным Офицером Колонны. С тех пор как он получил среди нас такое прозвище, он выглядел еще более смешным и почему-то чаще попадался людям на глаза. Его бесцеремонность и скандальное поведение становились все заметнее. Порой он вел себя очень нагло: во время обеда настойчиво требовал, чтобы ему дали голову рыбы. Получив ее, продолжал капризничать и не хотел отдать вторую половину минтая соседу по столу.

Судя по его поступкам, можно сказать, что он был совсем глупым и несмышленым ребенком. Однако если принимать во внимание ту непростую обстановку, то в его поведении можно было заметить и какие-то разумные начала, так что невозможно сделать однозначного вывода об этом человеке. В одних случаях он вроде походил на офицера, но, попав в другую обстановку, превращался в неразумного и глупого сопляка.

На пути к Северу мы проходили мимо разных деревень и ночевали в домах местных жителей по договоренности полицейских с руководителями местной администрации. Надо сказать, что к северу от 38-й параллели обстановка была более спокойная, чем южнее. На первый взгляд казалось, что изменений никаких нет. В некоторых населенных пунктах на своих постах даже оставались прежние председатели уездных народных комитетов Народной Республики. Надо сказать, что при столь кардинальных переменах в политической жизни такую должность мог у нас занять только человек, обладавший абсолютным доверием большинства жителей деревни. Помимо того председатель должен был являться членом Трудовой партии в должности секретаря сельского комитета. Пришло другое время, пути назад уже не было. Затаив обиду, такие люди, как этот председатель, вынуждены были мириться со своим теперешним положением. И полицейские, наблюдавшие за ними, знали их настроение, но не очень-то интересовались ими. В частности, так поступили и с упомянутым председателем уездного комитета. Разобравшись в реальной обстановке, полицейские пришли к выводу, что этот человек не будет обманывать и скрывать свое прошлое. В самом деле, когда его спросили, чем он занимался при северокорейском режиме, он прямо отвечал, что был председателем сельского комитета. А на вопрос, был ли он членом Трудовой партии, председатель четко ответил, что да. Более того, еще и сам уточнил, что являлся секретарем сельского комитета Трудовой партии. После такой откровенности обстановка становилась довольно щекотливой. Выполняя свои обязанности, он ежедневно связывался с партийной, профсоюзной и женской организациями. Кроме того, он направлял деятельность многочисленных органов местных государственных структур, испытывая постоянное давление со стороны вышестоящей власти. Все трудности он переносил молча, незаметно для чужих глаз; он искренне болел душой за свое дело, за развитие родного села. И жители села это знали и высоко ценили его работу. По идее, после прихода южнокорейских войск на него должны были надеть кандалы, но он не только избежал этого, но, наоборот, по-прежнему оставался председателем народного комитета, потому что завоевал исключительное доверие людей. Он остался на прежней должности благодаря своему благородству, искренности и порядочности.

Вместе с тем следует отметить, что никто достоверно не знает, сколько было подобных населенных пунктов, где сохранялась такая форма управления после прихода южнокорейских войск.

Деревня, в которой мы остановились, чтобы немного отдохнуть и попить холодной воды, находилась в глухом ущелье и состояла из шести-семи домишек, крытых соломой. Выглядела она настолько убого, что даже трудно назвать ее деревней. Вот здесь мы встретились с таким председателем. Если происходили какие-то события, то он как председатель всегда был в центре внимания, потому что он руководил всем. По его указанию женщины принесли кувшины с вкусной холодной водой, хорошо известной во всей округе.

После короткого разговора с председателем, полицейские закурили. Казалось, что они не хотели поставить его в неловкое положение какими-то случайными неудобными расспросами и другими непредвиденными обстоятельствами. Все это чувствовали и потому молчали.

Именно в такой неподходящий момент Штабной Офицер, находившийся среди нас, задал председателю довольно щекотливый вопрос:

– Что вы делали в Народной Республике? Речь идет о событиях десятидневной давности. Судя по всему, похоже, вы не все время жили в этой глухомани.

С легкой, добродушной улыбкой председатель ответил:

– Я всегда жил в этой деревне.

Штабной Офицер не унимался и продолжал:

– Вот как! Не похоже. Тогда чем вы занимались в этой деревне?

– Я занимался сельским хозяйством.

– А какую должность занимали?

На мгновение лицо председателя словно застыло: было видно, что он чувствует себя неловко. Собравшись, он ответил:

– Я был председателем сельского народного комитета. Это маленький населенный пункт, поэтому, кроме меня, никто не мог занять эту должность.

Воцарилась тишина – как будто все в рот воды набрали, а Штабной мельком взглянул в сторону полицейских. Те продолжали курить и, конечно, слушали разговор между двумя людьми, но никакой реакции с их стороны не было. Вид у них был совершенно равнодушный.

Штабной продолжал:

– Значит, вы были и членом Трудовой партии?

– Да. Одновременно я был и секретарем партячейки. Селение-то маленькое, – ответил председатель, слегка улыбаясь.

– И после прихода южнокорейских войск продолжаете оставаться председателем местного народного комитета?

– По этому поводу я ничего не могу сказать. Я продолжаю занимать эту должность по волеизъявлению взрослого населения деревни.

– Что за взрослое население?

– Это старшие по возрасту жители деревни.

Штабной недовольным голосом продолжал спрашивать:

– А где вы учились?

– Я окончил Хамхынский пединститут.

Хотя на лице отвечающего по-прежнему была чуть заметная улыбка, в том, как в уважительной форме он произнес слово «окончил», можно было заметить легкую иронию.

– Чем вы занимались при японцах до освобождения страны?

– Был учителем начальной школы.

Штабной вновь посмотрел на полицейских и, снова не заметив реакции с их стороны, с недовольной физиономией продолжал:

– Ведь этот человек был членом Трудовой партии и председателем народного комитета в прошлом, а теперь, после прихода войск Национальной армии, продолжает оставаться на этой должности. Как это возможно!

Штабной Офицер орал во всю глотку, как будто совершил какой-то подвиг.

В этот момент с места быстро поднялся полицейский, который вчера вечером сопровождал меня до рынка в уезде Кансон. Он бросил на пол окурок и стал топтать его подошвой армейского сапога. Теперь он командовал нами вместо тех полицейских, которые вели нас от Чумунчжина. Надо сказать, что он выполнял свои обязанности честно и очень аккуратно. Выпрямившись во весь рост, он несколько раздраженно скомандовал: «Встать, уходим!»

С недовольным видом, прямо глядя в лицо Штабного, он проворчал:

– Это дело касается только вас. Мы, полицейские, обязаны лишь доставить пленных до места назначения. Мне хотелось бы бросить тебя здесь, чтобы ты занялся делом председателя народного комитета, но, к сожалению, я должен забрать тебя с собой и довести до места назначения. Такие негодяи, как ты, приносят нам дополнительные хлопоты и лишнюю головную боль. Это мне совсем не нравится. Это ваши внутренние проблемы, и мы не имеем к ним никакого отношения, так что разбирайтесь сами. Ну, хватит, пора в путь!

Не забыл военный полицейский попрощаться и с худощавым председателем народного комитета. На прощание он сказал ему:

– Спасибо за вкусную водичку!

Председатель реагировал спокойно и также ответил вежливым тоном. Что касается Штабного, то какое-то время он пребывал в смущении, но вскоре справился с ним.

Итак, к северу от 38-й параллели нас встречали совсем по-другому, нежели южнее. Отношения были самые благожелательные. Прежде всего мы заметили, что в деревнях совсем не было молодых людей. Встречались лишь седовласые старики и старушки, редко – люди средних лет. Окружив нас, они осторожно задавали всякие вопросы, явно сочувствуя нашему положению «пленных». Кроме того, всюду царила возбужденная атмосфера вдохновения – люди только что освободились от тирании и страха. В этом отношении здешняя обстановка намного отличалась от той, которая наблюдалась южнее 38-й параллели.

Конечно, полицейские тоже это замечали, но делали вид, что ничего не видят, притворялись равнодушными. Надо отметить, что и пожилые, и молодые женщины нисколько не огорчались тому, что на их глазах гибнет Народная Республика. Однако все они думали о молодежи, которую забрали в Народную армию. По сути дела, простые люди совершенно равнодушно относились к судьбе Народной Республики даже в тот период, когда она какое-то время развивалась довольно успешно. По всей вероятности, это объясняется тем, что людям надоело слушать бесконечную пропагандистскую шумиху, навязываемую сверху. И в данном случае эти люди хотели лишь одного – узнать о судьбе своих сыновей и внуков, мобилизованных в армию. Они хотели получить от нас, пленных, хоть какие-то весточки о своих детях, ушедших на войну. Они следовали за нашей колонной, а когда мы останавливались, то, окружив нас, наперебой расспрашивали. Вот некоторые из этих вопросов:

– Эй, ребята, где вы находились в последнее время, до какой местности дошли?

– Среди вас есть кто-нибудь из 87-го полка? Наш сын должен быть там…

– Вы тоже были на реке Нактонган? Говорят, что в Пхохане происходили ожесточенные сражения. Много было жертв?

– Среди вас случайно нет человека по имени Ким Ису? В этом году ему исполнится двадцать четыре года…

– Если кто-то служил в 8-й дивизии, поднимите руку и посмотрите на меня. Никто не знает человека по имени Ким Марён?

Какая-то седая старушка в отчаянии спрашивала:

– Вы случайно не встречались с нашим Кибеки? Если кто-то знает, откликнитесь, пожалуйста!

Некоторые даже пробивались в колонну пленных. Как ни странно, полицейские относились к действиям женщин совершенно спокойно, даже снисходительно. Хотя некоторых из них иногда приходилось выносить из колонны на руках, так как они мешали движению колонны. При этом полицейские не проявляли никакого недовольства, не возмущались и делали свою работу словно механически. Казалось, что в душе они понимают этих несчастных бабушек и матерей. Я поневоле задумался над увиденным, искренне сочувствуя этим несчастным женщинам. Мне показалось, что полицейские аккуратно выполняли свои обязанности, одновременно проявляя настоящие человеческие качества. Подобную картину я никогда не встречал в Северной Корее за последние пять лет пребывания в ней. Там действовала командно-административная система, и вся жизнь была наполнена агитационной пропагандой. Из той жизни совсем исчезли традиционные человеческие ценности, царила атмосфера хаоса. Одним словом, нормальная жизнь в том мире была невозможна.

К вечеру мы добрались до уездного городка Косона. Наша команда была размещена в здании местного театра, в самом центре города. Здесь мы оказались в более строгой обстановке, чем в предыдущие дни. Так, в Кансоне нас охранял только один полицейский, теперь же за нами следил целый отряд полицейских в полном обмундировании. Однако нас беспокоило не столько большее количество полицейских, сколько то напряжение, которое мы ощущали на новом месте. Без особых усилий можно было заметить, как суетятся и нервничают полицейские. И надзиратели, доставившие нас из Чумунчжина, вдруг куда-то исчезли, не было никакой процедуры сдачи и приема пленных, как раньше.

Особое подозрение вызывало именно столь быстрое исчезновение сопровождавших нас полицейских. Раньше после сдачи военнопленных на очередном пункте приема, как правило, пленные и сопровождавшие полицейские душевно прощались, говоря друг другу теплые слова прощания: «до свидания» или «пока». И это не удивительно: за то время, пока мы все вместе несколько дней добирались из Чумунчжина до Косона, полицейские и пленные успели привыкнуть друг к другу. Можно сказать, что между нами появилось какое-то чувство привязанности. И вдруг такая резкая перемена, которая не могла не насторожить нас, пленных.

У всех было одинаковое тревожное настроение, но никто не стремился разобраться в происходящих событиях, мы молчаливо ждали какой-то развязки. Возможно, каждый понимал, что в этот момент лишние слова совершенно неуместны, а может быть, и опасны.

Возможно, к такой внезапной перемене обстановки имели отношение и следующие обстоятельства. Когда нас поместили в театр, с левой стороны, на самых крайних местах для зрителей, мы заметили людей в гражданской одежде. Их было более двадцати человек. Это были местные красные, которые либо не успели эвакуироваться, либо не захотели отступать. Вид у них был очень неприятный, жалкий. Особенно среди них выделялся человек с вывернутой челюстью. Может быть, он повредил ее дома, когда происходила облава, или здесь, когда слишком широко открывал рот, зевая. Однако ни полицейские, ни пленные не обращали никакого внимания на раненого. Им было не до этого человека, так как обстановка была слишком напряженная. Вместе с тем, как ни странно, именно этот случай помог мне лучше разобраться в происходящем вокруг.

Арестованные местные красные также чувствовали, что обстановка накаляется, но молчали, будто не происходит ничего особенного. Они делали вид, что не замечают и человека с разбитой челюстью среди них, – им также было не до него в той напряженной обстановке. И все же нашелся один из них, кто робко заметил, что надо бы сделать что-нибудь для оказания помощи несчастному. Остальные тоже так думали, но считали, что этот вопрос нельзя ставить решительно. Я тоже так подумал, когда вошел в театр и увидел раненого и людей вокруг него. Одним словом, я стал немного разбираться в той ситуации, которая сложилась к тому времени. Однако в тот момент я не мог рассуждать спокойно, как сейчас. В голове путались различные мысли. Вообще, может быть, человек живет не логикой, а чутьем, догадками? Кто знает? Может быть, мы сейчас находимся на краю пропасти и не знаем, что будет с нами этой ночью?

На улице стало темно, а внутри здания театра горела электрическая лампа, излучая тусклый желтый свет. На подносах, сделанных из бамбуковых ветвей, принесли ужин. В Кансоне нам дали на завтрак горсть вареного риса с солью, и после мы целый день ничего не ели. Конечно, мы были очень голодны, но никто не обращал на это внимания. Мы были заняты другими мыслями.

К нашему удивлению, ужин был довольно «богатый». Нам принесли большую порцию вареного риса и по одному вяленому минтаю каждому. Казалось, что здесь о нас проявляют прежде не виданную заботу. Однако никто не радовался этому. Наоборот, каждый про себя думал, почему вдруг проявляется эта неожиданная забота, которая на самом деле не радует, а вызывает непонятную тревогу. Поэтому в зале стояла гнетущая тишина. На лицах людей была заметна тревога.

С первого же момента размещения в здании театра нас разделили на три группы. С левой стороны зрительного зала сидели красные – ответственные работники партийных или административных учреждений, среди которых находился и человек с разбитой челюстью. Их было человек двадцать. Они были одеты в ватные брюки, плащи, в черные пальто и в другую гражданскую одежду. Чуть поодаль от них, на втором ряду, разместились только что прибывшие из Кансона в Косон пленные северокорейской армии в количестве тридцать пять – тридцать шесть человек, все еще в военной форме, кроме меня. Среди них были три-четыре офицера, в том числе Штабной. На правой стороне зрительного зала ждали своей участи так называемые добровольцы, в основном одетые в летнюю крестьянскую одежду, – они были в штанах и рубашках из одного слоя ткани. Правда, некоторые из них были и в военной форме. Этих добровольцев было тринадцать или четырнадцать. Если бы несколько дней назад во время марша не был расстрелян человек из Самчхока, наверно, сейчас он также сидел бы среди этих добровольцев на правой стороне зала.

Кажется, прошло минут десять после ужина. Неожиданно посреди театральной сцены появился худощавый офицер Национальной армии. Он был небольшого роста, в больших черных очках, похожих на маску. Офицер негромко сказал:

– Сейчас я назову фамилии тех, кто должен сразу подняться сюда, а затем следовать моим указаниям.

Посмотрев на людей в ватных брюках и куртках, он стал называть их фамилии и имена. Те быстро вскакивали с места и поднимались на сцену. Между ними и офицером происходил краткий разговор, они обменивались двумя-тремя фразами. Хотя четко не было слышно, но можно было догадаться, что офицер уточнял их биографические данные. Например, он выяснял, чем занимался тот или иной человек в Народной армии, как долго он там служил, сколько лет ему исполнилось и прочее. После этого каждый удалялся налево, где его ждал сержант или солдат для сопровождения на задний двор театра.

Вся эта процедура, совершаемая по указке сверху, происходила быстро, вскоре ряды сидевших в зале поредели. В числе вызываемых был и человек с разбитой челюстью. Он также быстрыми мелкими шажками поднимался на сцену. Над его комичными движениями в мирное время сослуживцы могли бы посмеяться, но в данное время им было не до смеха. Наоборот, его вид вызывал ужас.

Настала очередь для военнопленных северокорейской армии. Офицер, глядя на клочок бумажки с записями, обращаясь к залу, сказал старательно, с каким-то усердием:

– По мере вызова поднимайтесь ко мне, затем отходите в другую сторону, то есть в противоположную, вон туда.

Наконец дошла очередь и до меня. Как и другим, он задал мне стандартные вопросы: сколько мне лет, где я живу и в какой школе учился. Я ответил кратко и по существу. После допроса пошел направо, как он требовал. Там солдат с карабином грубо схватил меня под руку и потащил на задний двор.

Он отодвинул черную занавеску, которая прикрывала заднюю дверь театра. За дверью начиналась деревянная лестница, по которой мы спустились вниз.

Уже чувствовалась прохлада октябрьской ночи. При расставании с Но Чжасуном в горном ущелье я снял военную форму и переоделся в легкие брюки и тонкую куртку. Внутри здания мы согревались, плотно прижавшись друг к другу. Но когда я оказался на улице, холод стал пробираться под мою легкую крестьянскую одежду.

Постепенно мои глаза привыкали к темноте, и вскоре я даже разглядел ограду вокруг театра. Она была похожа на деревянный забор темного цвета. Скорее всего, мы находились не на заднем дворе, а в узком угловом пространстве с задней стороны театра. Там уже была одна группа, которая вышла раньше нас. На мокрой земле люди не могли сидеть вытянув ноги или на коленях. Они сидели на корточках, как бы полусидя. Старший из сержантов охраны Национальной армии негромко пробурчал:

– До поступления распоряжения сверху сидеть тихо. По возможности терпите, если имеются позывы. Слишком долго терпеть, конечно, тоже нельзя. Можно сходить под нашим наблюдением.

В этот момент я вдруг услышал знакомый голос, и удивился. Оглянувшись, я увидел полицейского, с которым вчера вечером в Кансоне ходил на рынок. Вероятно, после командировки в Кансон он вместе с нашим отрядом ненадолго прибыл в Косон.

Вскоре вся наша группа должна была выйти из здания театра. В зрительном зале по-прежнему оставались только добровольцы с Юга. Обстановка была настолько необычная, напряженная, что каждый чувствовал – что-то должно произойти. Но что конкретно – никто не знал. Я, как ни странно, был спокоен. Казалось, что мне все равно и происходящее вокруг не касается меня. Я равнодушно оглядывался по сторонам. И вдруг с ужасом заметил, что сверху на нас направлены стволы ручного и станкового пулеметов. В темноте не совсем четко было видно, но блеск металлических предметов можно было разглядеть. Ошибки быть не могло! Рядом с театром находились подсобные помещения – сарай или какой-то склад без дверей, на крыше которого и располагались эти орудия. Правда, за ними не было видно стрелков.

Из заднего выхода театра к нам вышел офицер, который допрашивал нас недавно. А вместе с ним – сержант, который дал команду «Встать!». Мы, пленные, медленно поднялись. Я еще внутри театра заметил, как опрятно был одет этот офицер, и его приятную манеру ведения разговора. Он и теперь был таким же. В этом отношении он отличался от других офицеров. Выходя на задний двор, он снял темные очки и неторопливо, тихим голосом произнес: