Текст книги "Южане и северяне"

Автор книги: Хочхоль Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

3

Ким Сокчо отличался неприглядной внешностью: его круглое широкое лицо делила пополам толстая переносица. А нижняя часть его тела была непропорционально коротка. На первый взгляд могло показаться, что он человек покладистый. Но если повезло столкнуться с ним ближе, особенно когда он громко смеялся, становилось ясно, что этот товарищ не такой уж мягкий. Наоборот, в жизни он был решительным, крутым человеком. Эти качества проявлялись прежде всего в общении с людьми. В частности, с Чо Сынгю.

Когда он находился в обществе Каль Сынхвана, эти черты характера проявлялись не так явно. После отъезда Каль Сынхвана Ким Сокчо чувствовал себя одиноким. Он ни с кем не дружил, хотя вращался в кругу ёнбёнской компании, и внешне их общение выглядело вполне естественно. Но при внимательном наблюдении было заметно, что у него не было ничего общего с людьми из этой компании. Не общался он и с Чо Сынгю, единственным кроме него членом партии. Казалось бы, в такой обстановке они должны держаться друг друга, и это было бы разумно. Но у Ким Сокчо даже мысли такой не возникало. Он все вопросы решал самостоятельно, исходя только из собственного опыта.

О Чо Сынгю у меня сложилось некоторое мнение, но я хотел знать, как Ким Сокчо относится к нему. Особенно меня интересовало, почему он игнорирует Чо Сынгю и даже не собирается общаться с ним. Чо Сынгю был старше Ким Сокчо, вел себя всегда очень скромно, как будто старался остаться в тени, незамеченным. Это было неестественно, так как старший должен опекать младшего.

На днях после обеда, ближе к вечеру, произошел такой случай. При госпитализации Чан Согёна в больницу в Косоне присутствовали: я, Чан Сеун и Ким Сокчо. Чан Сеун остался с больным, а я вместе с Ким Сокчо возвратился в гостиницу. По дороге я спросил как бы невзначай:

– Вам знаком человек по имени Чо Сынгю?

Ким Сокчо остановился, молча посмотрел на меня и спокойно ответил:

– Кто? Ах да. Это тот человек, вместе с Каль Сынхваном был вызван в главное управление бригады, а потом вернулся назад.

Я чуть замедлил шаг и уже шел рядом с Ким Сокчо. Он спросил:

– Вас интересует, чем занимался этот товарищ?

– Нет, меня интересует не это. Мне хочется знать, почему товарищ Сокчо избегает его.

Ким Сокчо даже остановился и с удивлением переспросил:

– Избегаю встречи? Я не совсем понимаю вас. Я не делаю этого. Вам так кажется.

– Не кажется, а на самом деле так и есть. В нашем взводе осталось только два члена Трудовой партии Южной Кореи. Так нельзя себя вести.

Ким Сокчо был немного растерян и стал задумчиво смотреть куда-то вдаль. Солнце катилось к западному склону горы, а его блеклые желтоватые лучи переливались на улицах уездного города. Кругом стояла тишина: не было слышно ни одной души, ни одной собаки. Новая форма, которую мы получили позавчера, сидела очень удобно.

Глядя на меня, Ким Сокчо тихо произнес:

– Извините, я об этом совсем не думал. Может быть, я не прав. Но что теперь делать? Как с ним общаться? Дело ведь еще в том, что он старше меня.

– В данном случае возраст не имеет значения. Лишь бы было желание. Например, товарищ из Ёнбёна дружит с папашей из Ёнхына, хотя тот гораздо старше его.

Ким Сокчо сказал, что тоже знает об этом, и уточнил свой вопрос:

– Каково же должно быть моё отношение к нему как к члену Трудовой партии Южной Кореи?

Я ответил:

– Как члены одной партии вы должны оказывать друг другу поддержку, находясь здесь, в Северной Корее. Так будет правильно. Впрочем, если к этому не лежит душа, то не следует насиловать себя.

– Я согласен с вами. В данном случае именно так – душа не лежит. Не знаю, почему так происходит. Точно так же не сложились наши отношения с Каль Сынхваном. Он был человеком другой породы. Между нами не было ничего общего, мы не могли общаться.

Ким Сокчо говорил очень быстро, в необычной для себя манере, и я, слегка улыбнувшись, заметил:

– Странно это. Как такое может произойти между членами одной партии?

– По правде говоря, и я тоже не понимаю. Впрочем, мне всегда казалось, что этот товарищ выпендривается, желая показать свои мнимые превосходства над другими. Поэтому многие не хотят с ним общаться. Поговаривают, выходцы из интеллигенции все такие выскочки.

– Вы продолжаете так думать?

– У меня с такими людьми нет ничего общего и нет желания общаться с ними. Да и надобности нет. Они живут по-своему и вообще отличаются от северных корейцев.

– Не понимаю, как с таким настроем вы занимались организационной работой в партии. Вы же отгородились от других.

Мне показалось, что он делает вид, что смущается, но при этом лукаво улыбается. Я был неприятно удивлен таким неестественным поведением и, не отводя глаз, стал смотрел в одну точку. На западе медленно садилось солнце, а улицы по-прежнему были пустынны и безмолвны.

Ким Сокчо тихо заговорил:

– Я в партии всего-то чуть более года. Едва успел получить партбилет. Все члены нашей партячейки были работниками типографии. Мы были дружны и откровенны между собой. А вы говорите, что я отгородился от людей… У меня тоже есть к вам вопрос: почему вы так интересуетесь моими отношениями с этим товарищем? Вы хотите, чтобы я относился к нему лучше? Это зависит не только от меня. И он в свою очередь должен сделать шаг мне навстречу. Однако думаю, что он этого не захочет. Не знаю почему. Так мне кажется. Кстати, и Каль Сынхван был таким же человеком. С первой нашей встречи мы уже не понимали друг друга. Человек должен быть откровенным, а он таким не был.

Я впервые слышал такую длинную речь из уст Ким Сокчо и был очень удивлен его неожиданным признанием. Кстати, из этого разговора я впервые узнал, что у Каль Сынхвана и Чо Сынгю было много общего, что они, оказывается, даже дружили. А я-то думал, что они разные люди. Впрочем, чуть раньше во время разговора с Чо Сынгю я и сам начал догадываться об их отношениях.

Когда я вернулся в дом, где наш отряд расположился на ночлег, там уже были Ким Докчин, Ян Гынсок и другие. Они громко о чем-то разговаривали. Чжасун с гневным видом вышел из комнаты Ёнбёнского Товарища и громко сказал:

– Никак нельзя проходить мимо этого безобразия! Надо официально ставить вопрос!

Товарищ из Ёнбёна, стоявший у дверного косяка, поддерживал его слова:

– Хоть я и беспартийный, но думаю, что каждый должен иметь собственное мнение, если будут рассматривать этот вопрос.

Из комнаты Ёнбёнского Товарища раздался голос Батата, хотя самого его не было видно. Он возмущался:

– Партячейка не справляется со своими обязанностями! Как иначе в течение двух дней создалась такая обстановка? Я, хоть и беспартийный, и то вижу!

Вслед за этим раздался голос Дядюшки из Косона:

– Он доставит нас до Ульчжина и передаст тамошней воинской части, сам сбежит в тыл, а мы попадем прямо в когтистые лапы смерти. И на этом вопрос будет закрыт. Как говорится, «пароход уже прошел по реке Тэдонган»[20]20
  Корейская пословица, означающая, что никаких следов уже не осталось.


[Закрыть].

Среди возмущавшихся был и Ким Сокчо, но он никак не проявлял себя. Но Чжасун никак не мог успокоиться и продолжал:

– В любом случае нельзя оставлять это дело без внимания, иначе нас совесть замучит.

При этом он смотрел на меня, сидящего на полу, с некоторым удивлением, во взгляде его читалось явное неодобрение. Проходя мимо, он с иронией холодно упрекнул меня:

– Говорят, что под конец и вы принимали участие в той грязной пьянке…

Внезапно дверь в соседнюю большую комнату приоткрылась. И я увидел мертвецки пьяных Ким Докчина и Ян Гынсока. Они валялись на циновках, раскинув в стороны руки и ноги. Все замолчали, и в комнате установилась звенящая тишина. Вместе с тем в соседних комнатах солдаты продолжали о чем-то шушукаться. Обстановка по-прежнему была напряженной.

Зачинщиками всего этого дела были Но Чжасун и Ёнбёнский Товарищ. Последний, кстати, за какие-то несколько часов неузнаваемо изменился. Всегда улыбающийся веселый хулиган, теперь он превратился в серьезного, мрачного и задумчивого человека. Он делал вид, что не замечает меня, порхал из одной комнаты в другую и в конце концов выскользнул на улицу в поисках сослуживцев.

И действительно, они говорили правильно. Если бы партийная организация как следует выполняла свои обязанности, доставка добровольцев до линии фронта осуществлялась бы иначе. Как иначе можно объяснить, почему из резервного батальона, в который входило пять совершенно неподготовленных взводов, сформировали непонятное подразделение – слишком большое, чтобы называться ротой, и слишком малочисленное, чтобы считаться батальоном? «Рота» состояла из пяти взводов, количеством по сорок человек в каждом. Это странное воинское подразделение из двух сотен новобранцев должно было следовать до Ульчжина. В связи с этой реорганизацией командира этой «роты» стали расплывчато называть просто «начальником».

Вся эта неразбериха была связана с отсутствием нормальной работы партячейки, в которой явно не было достаточного количества членов партии. Поэтому в течение десяти дней мы добирались до Ульчжина под началом бездарного капитана, который являлся главным руководителем подразделения. Разумеется, он был членом партии…

Каждая группа новобранцев выражала недовольство по-своему, переходя из одной комнаты в другую. Чо Сынгю, недавно сидевший рядом со мной на берегу моря, пришел в ярость, увидев в своей комнате валяющихся пьяными Ким Докчина и Ян Гынсока. Он никак не мог успокоиться и даже не стал входить в помещение. На берегу мне показалось, что Чо Сынгю – образованный и сдержанный человек. Теперь же он вел себя совсем иначе, почти не контролировал свои эмоции.

Мне стало неловко смотреть на него. Я незаметно прошел в свою комнату и прилег на циновку, которой был застелен пол. Конечно, мне было далеко не безразлично происходящее, но и вмешаться не было желания. К тому же я чувствовал усталость и решил чуть вздремнуть. Заснуть никак не получалось, хотя глаза мои были закрыты. Я сомневался в том, что член партии Но Чжасун не знал о происходящем в офицерских кругах. Я также был уверен, что всю эту кашу заварил невзрачный деревенский мужичок из Ёнбёна. Вот если бы это дело провернул член партии Пхунён, дядюшка из моей родной деревни, это еще можно как-то понять. Но этот человек! Смех, да и только! Какая-то бессмыслица…

В связи с этим мне вспомнились события, имевшие место в нашей деревне Хёнчжудон после освобождения страны 15 августа. В памяти хорошо сохранились те дни моей школьной учебы. Я вспомнил, как на уроках нам говорили, что нашим освобождением мы обязаны доблестной Красной Армии под руководством генералиссимуса Сталина. В те же дни на каждом перекрестке, на вокзалах, в государственных учреждениях, в школах и в других местах вывешивали портреты Сталина – человека с черными усами и узким лбом. Он был похож на руководителя казахской или грузинской цирковой группы или на какого-то иллюзиониста. Вместе с тем повсюду звучала песня патриотического содержания:

 
Выше знамя красное держи
И клятву верности храни!
 

Простые слова этих песен легко доходили до простых людей. Кроме того, всюду красовались агитационные лозунги: «Кто не работает, тот не ест!», «Землю тому, кто ее обрабатывает!», «Да здравствует союз рабочих и крестьян!», а также плакаты, изображающие рабочего и колхозницу с серпом и молотом в руках, и многочисленные призывы, напечатанные на бумаге плохого качества.

Некоторые агитационные материалы, мягко говоря, в той обстановке не подходили для Кореи. Они носили слишком общий характер или были непонятны людям. Скорее, эти агитки больше подходили международному рабочему классу, чем северным корейцам. И жители деревни Хёнчжудон тоже это осознавали. Например, им было непонятно, почему у входа в дом деревенского схода, в центре села, на перекладине опускного занавеса в обрамлении сосновых веток висит портрет Сталина. Людям, издавна жившим в деревне по своим законам, чужды были эти новшества, они не воспринимали их всерьез. Более того, некоторые считали эти новые веяния проявлением каких-то неведомых злых сил, стремящихся навязать им свои порядки. Многие жители деревни были растеряны и напуганы.

В сентябре в Хёнчжудоне были созданы коммунистическая ячейка и комсомол. Из моих родственников первым к новому движению присоединился мой троюродный брат и вместе с ним еще один молодой человек из другого семейства.

Пхунён, который приходится мне дальним родственником, пользовался большой популярностью среди односельчан. Он был очень общителен и обладал организаторским талантом. И на работе, и на отдыхе в этом отношении ему не было равных. Все важные дела он брал на себя, организовывал для односельчан всякие мероприятия, и люди были довольны им. Старушки-родственницы судачили:

– Это здорово, что в семействе Квандон имеется такой необычный человек!

Даже говорили, что он мог бы потягаться умом со своим старшим братом, старостой деревни. Вместе с тем Пхунён был скромным, воспитанным и гуманным человеком. Когда собирались все родственники семейства, вел себя скромно и почтительно, говорил по существу и очень тактично. Родственники всегда прислушивались к его словам, когда решали серьезные проблемы.

Едва окончив начальную школу, Пхунён уже помогал в сельскохозяйственной работе старшему брату, старосте деревни. Затем, лет за семь до освобождения страны, чтобы избежать насильственной вербовки, он вместе с дядей Су Гю стал работать на строительстве вагоностроительного завода. Завод строили с нуля, сами. Строительство велось в условиях почти полного бездорожья на болотистой местности неподалеку от берега моря, вдоль длинного пляжа Мёнсасимни. Болото пришлось засыпать камнями. Для этого рабочие при помощи динамита срезали «шапку» горы рядом с деревней Панхасанли и на вагонетках по узкоколейке доставляли строительный материал. В те времена на строительной площадке бурлила жизнь. Уже примерно через два года на освоенной территории Панхасан был построен большой вагоностроительный завод и другие строительные предприятия. Строительство закончилось в начале 1940 года. На этом заводе работало около десяти человек из нашей деревни. Ежедневно утром и вечером эти десять человек в форменной одежде ярко-синего цвета шли на работу с завернутой в платке сухой корейской лапшой «Доширак». Среди них был и дядя Су Гю, больше похожий на заводского рабочего, чем на крестьянина. Зато Пхунён, потомственный крестьянин, выглядел совсем не естественно в рабочей спецовке. Казалось, его облачили в какую-то странную, чужую одежду. Не случайно и после освобождения страны Су Гю какое-то время продолжал работать на заводе, а Пхунён, напротив, сразу вернулся к сельскому хозяйству.

Уже через несколько дней после освобождения страны по рекомендации родственников клана старший брат Пхунёна вновь стал старостой деревни, а после – председателем народного комитета села. К тому времени все три брата дома Квандон стали членами партии. Пхунён был избран секретарем комсомола. А несколько месяцев спустя, во время проведения аграрной реформы, вместе с соседом-ровесником Су Чаном, которому едва исполнилось двадцать три года, он вошел в Комиссию по распределению земли, состоящую из семи человек. С этого момента Пхунён стал совсем другим человеком. Он занимался конфискацией земли у богатых и ее безвозмездной передачей беднякам. Эта работа тогда считалась очень важной. Естественно, что у двадцатитрехлетнего молодого руководителя стали проявляться элементы зазнайства. Одним словом, Пхунён переоценил свои заслуги и стал совсем неузнаваемым.

Согласно предписанию, в случае если количество земли помещика превышало 15 000 пхён[21]21
  1 пхён равен 3,3 кв. м.


[Закрыть], землю полностью конфисковывали. А самого хозяина должны были выслать за пределы 70 ли[22]22
  В те времена 1 ли равнялся 0,4 километра. Соответственно, 70 ли – это 28 километров.


[Закрыть] от родной деревни. Эта мера в нашей деревне рассматривалась как слишком суровая. Под давлением односельчан начальник, контролирующий ход земельной реформы в нашем районе – Ан Саниль, – временно приостановил высылку. В соседней деревне тоже конфисковали землю у одного довольно крупного помещика, но и там дело не дошло до высылки, потому что вмешался его сын, председатель уездного народного комитета. При японцах он принимал участие в леворадикальном движении.

Неожиданная земельная реформа, да еще такая радикальная, порождала двойственное чувство у крестьян-бедняков. С одной стороны, они были довольны тем, что отныне земля будет принадлежать тем, кто ее обрабатывает. Но с другой стороны, им было сложно поверить, что чужая земля, на которой они традиционно работали в качестве батраков, вдруг может стать их собственностью безвозмездно. Им казалось, что все это происходит во сне, а не в действительности. Кроме того, стало известно, что излишки земли крупных и мелких собственников будут безвозмездно конфискованы и распределены среди крестьянских семей в соответствии с количеством рабочей силы.

Вместе с переменами в жизни менялись и люди. В частности, тот же Пхунён, став руководителем Комиссии по перераспределению земли, превратился в немногословного, жесткого и даже раздражительного человека. Раньше за ним никогда такого не замечали. Можно сказать, что от прежнего Пхунёна – общительного, скромного, рассудительного – почти ничего не осталось. Правда, он по-прежнему старался говорить правильные слова и быть ближе к народу, но выглядело это неестественно. Люди понимали, что он неискренен, и все больше отдалялись от него.

Наша жизнь так устроена, что мы общаемся между собой не только в официальной обстановке. Есть другая сторона жизни, частная, когда мы ведем разговоры на какие-то бытовые темы или говорим о личной жизни. Так вот эта вторая сторона с некоторых пор исчезла из жизни Пхунёна. Эти перемены начались осенью 1945 года, после посещения двухнедельных курсов по подготовке кадров в соседнем уезде. А с началом аграрной реформы они лишь усилились.

Многие односельчане не понимали, почему Пхунён так круто изменился, и удивлялись этому. Так, однажды они вели между собой такой разговор:

– Ума не приложу, почему Пхунён вдруг стал таким странным.

– Вот именно. А я-то думал, что я один такого мнения. Оказывается, и вы тоже так думаете?

– Не говорит, а словно речь толкает! Вот беда с ним…

– Говорит вроде правильные слова. А потом вдруг призывает всех воспрянуть духом, искоренить пережитки феодализма и японского колониального режима и принять активное участие в революции.

А деревенские женщины у колодца говорили:

– Странным стал третий дядя дома Квандон[23]23
  Третий по счету дядя в доме семьи Квандон.


[Закрыть] с тех пор, как съездил куда-то дней на пятнадцать.

– Да. Уже совсем не смеется.

– Без улыбки он совсем не похож на себя.

– Все время произносит какие-то незнакомые слова вроде «идеология», «классы»…

– Вообще что это за слова, что они обозначают?

– Никто не знает.

– Очень странно, почему дядя вдруг так ведет себя.

Однако эти последствия посещения двухнедельных дневных курсов были еще цветочками по сравнению с тем, что произошло с ним после прохождения других курсов, более длительных. После проведения земельной реформы Пхунён уезжал еще на месяц, затем на три и, в конце концов, на полгода. Эти курсы были организованы соответственно городской и провинциальной парторганизациями, а также Центральным комитетом партии. После каждой поездки он менялся всё сильнее. Чётче вырисовывалась его идеологическая позиция, а в разговорах с людьми появилась грубоватая интонация. Взгляд становился более тяжелым, злым и холодным. Он ходил в незнакомом головном уборе черного цвета, похожем на ленинскую кепку, и всегда носил с собой большую тетрадь в чёрной обложке.

В общении с людьми Пхунён вел себя скромно и сдержанно, а потом вдруг взрывался и становился неуравновешенным, а порой и непредсказуемым. Одним словом, теперь он был совсем непохож на человека, который всю жизнь прожил по нашим деревенским законам и обычаям. Скорее, он стал напоминать тот неуместный и непонятный многим портрет генералиссимуса Сталина, который был так похож на руководителя среднеазиатской цирковой группы…

Бывало, Пхунён всё же отпускал какие-то шутки. Но делал это так шаблонно, что в них все равно ощущался пропагандистский привкус. Ни о каком естественном поведении этого человека речь уже не шла. Люди в недоумении задавали вопрос: как же он дошел до такой жизни? Когда-то Пхунён был трудягой, веселым и общительным человеком, но теперь от всего этого не осталось и следа. Он смотрел на людей как на объект пропаганды. Считал их строительным материалом. Одним словом, Пхунён стал неприятным, мерзким человеком. Даже на досуге он прибегал к пропагандистским уловкам и портил всем настроение.

Вообще складывалась какая-то странная ситуация: с одной стороны, слова Пхунёна были правильными, даже очень правильными. Но с другой стороны, они не воспринимались людьми. А наоборот, вызывали отрицательные эмоции.

О бывшем Пхунёне тосковал не я один. Крестьяне, получившие землю во время аграрной реформы, были благодарны ему. Но они никак не могли привыкнуть к столь крутым переменам в жизни, особенно к тем, что касались человеческих отношений. Ухудшались отношения между соседями, родственниками и другими близкими людьми. Жители деревни должны были как-то выживать в условиях сложившейся политической обстановки. Кто-то должен был идти вместе с Пхунёном, а кто-то – против него. Третьего пути попросту не было. В деревне происходило классовое расслоение, породившее вражду и ненависть между односельчанами.

Я открыл глаза и, приподняв голову, через открытую дверь посмотрел на синее море. Непроизвольно усмехнулся, подумав, как быстро изменились судьбы двух людей – Пхунёна и Ёнбёнского Товарища за прошедшие пять лет. А ведь как славно трудились когда-то деревенские мужики на родной земле! Как веселились и наслаждались жизнью…

Со временем, став деревенским активистом, Пхунён все быстрее терял былой облик естественного, доброго парнишки. Он становился совсем другим человеком. А вот выходец из Ёнбёна всегда был пассивным членом общества. В таком состоянии он и был мобилизован в армию. Кстати, во время земельной реформы бесплатно получили свою долю земли и другие новобранцы: человек по прозвищу Батат из Чонпхёна, Ёнхынский Папаша и Ковонский Дядюшка.

Может быть, поэтому они казались самыми жизнерадостными людьми в нашем отряде, прослыв отъявленными возмутителями спокойствия. Особенно отличались Ёнбёнский Товарищ и Но Чжасун из Янъяна. Тогда мне казалось, что, если бы на их месте был Пхунён из нашей деревни, эта роль ему бы очень подошла…