Текст книги "Мерцание (СИ)"

Автор книги: Хлоя Дедал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Йингати обернулась и взглянула на Элиж.

– Что будешь делать? – спросила та. Шаманка вдруг подметила её ссутуленную осанку и впавшие от усталости глаза. С этой ночью, полной ледяной воды и скитаний по болоту, стоило заканчивать. Когда Йин была в топях последний раз, она провела там три дня и две ночи. Ей тогда казалось, что это почти убило её. А ведь она уже тогда была шаманкой.

Да, нужно было уходить. Йин чувствовала, как болото сопротивляется её воле к побегу. Духи болота всё настойчивей звали их обеих остаться. Духи плясали в мерцающей ночи. Просто дожить до рассвета будет недостаточно. И даже сохранить племенные души прежними будет недостаточно… Им нужно догнать время, ускользавшее, оплетающее их узлами, стремящееся оставить их в пределах Древнего Мира, предоставить ему вдохнуть их.

– Сыграю на варгане, – ответила Йингати. – Это похоже на транс, так что я вряд ли услышу, если ты позовёшь меня… Поэтому постарайся не отставать. Я выведу нас.

Она хотела ещё что-то сказать себе, Элиж и болоту, но оборвалась, когда её взгляд, скользнув по уходящим во мрак силуэтам, зацепился за крупную жабу, выжидающе следящую за ней с кочки возле тропы. Йин уставилась на жабу в ответ. Жаба осуждающе прищурилась.

С момента, когда прежняя жизнь шаманки ушла на дно болота, прошла вечность, и всю эту вечность она не осмеливалась поднять глаз с сырой травы, думая, что на этот раз изменился мир. На этот раз умерла маленькой смертью вся вселенная – чтобы отдышаться, подняться и снова запустить время. Жизнь распустила сплетенные нити и теперь связывала их заново, но в новом рисунке уже не было место чему-то важному. Например, ей самой. Например, Фран. Например, их связи. Время заигрывало с ней, качая хвостом, свисающим со звёзд, поменявших свои места, пока Йин не могла набраться храбрости посмотреть наверх.

Шаманка сунула руку в нагрудный карман рубашки. Пуговица на кармане оторвалась, но варган не выпал.

Жаба издала вопросительный первобытный звук. Йин кивнула ей. Она знала, что пойдёт. Поднявшись и выпрямившись, она приладила инструмент к губам и сделала первый шаг.

Песня Йин не была похожа на то безумное золото, что залило болото чуть раньше, окатив с головой её, Фран, тех, кого она не знала, но кто должен был направить мелодию превращений. Она не умела расцвечивать воздух. Но она умела чувствовать ритм. И резонировать. Дрожь костяной пластинки в своём остром звучании растекалась и заставляла легко дрожать окружающий мир. Шаманы, слушавшие землю, говорили, что каждый день происходят тысячи мельчайших землетрясений – слишком слабых, чтобы их почувствовали живые, но достаточно сильные, чтобы их заметил мир. Йин слышала землю хуже, чем воду, кровь или пламя, и никогда на улавливала этих подземных толчков, но верила тем шаманам, когда они говорили, что необъяснимое движение мертвых предметов и смещение расчерченных на земле границ происходят именно из-за таких землетрясений. В конце концов, она делала то же самое – завесы между мирами под звуками её варгана чуть дрожала, грозя в некоторых местах опасть или, напротив, приподняться, впуская её в мир духов. Песня шаманки прошлась по свернувшемуся узлом времени, заставив его шкуру, если та у времени была, встать дыбом от своего прикосновения. Жаба квакнула. Йин на варгане квакнула ей в ответ.

Голоса всегда пели ей, вплетая искренний восторг в ее музыку; Йин шла по болоту, не глядя перед собой, меняя маршрут, когда духи подсказывали направления. Она редко играла, потому что не хотела сдвигать миры понапрасну. Но если она брала в руки варган, значит, обратной дороги более существовало.

Болото сомкнулось за ней, огни не решались влечь шаманку за собой, потому что свет, что её звал, был ярче их всех.

Королева в её видении превратила мир в улей. Йин, косясь на небо, и теперь замечала мерцающий узор из сот. Жаба шлепала чуть впереди, гордо, но немного обиженно. Йин начинала играть для неё, но заканчивала для кого-то другого.

Кого-то с тонким трепетанием золотистых крыльев. Кого-то, в чьем взгляде её расколет на сотню фасеточных образов лишь затем, чтобы она среди всех могла найти себя и вернуться обратно. Кого-то, чьё золотое касание, казалось Йин, отчаянно кровоточило – чем громче шаманка играла, тем больнее метка резонировала под кожей.

Кого-то, кто коснулся бы её, как всегда, своей белизной, чтобы Йин снова знала, в каком мире находится в каждую секунду своего существования. Магия крови сложная и глубоко личная, но связь, которую Йин чувствовала с Фран, была даже не в крови. В костях. Королева может, и влилась в её кровь. Но сможет ли она исказить ту правду, что всегда оставалась в костях?

Йингати неожиданно – и очень-очень яростно – ощутила, что, если понадобится, она вырежет кости из тела Фран, чтобы унести с собой эту правду и эти чувства. И будет долго слушать песню, к которой не притронется никто.

Звук варгана отдавался во всей её телесной душе, превращая каждое движение в особую форму дрожи, каждую клетку тела – в напряжённую струну. Йин забыла, где она – казалось, проходить сквозь время так же легко, как сквозь пространство. За жабой она следить перестала, надеясь, что та не будет очень сильно возражать. Перестала чувствоваться сырость одежды, тяжесть уставшего тела и страх истощенного мозга; ощущалась только предельная наполненность звуком и полное понимание мира – потому что только при предельной наполненности тело становится способно влиять на мир; давление, оказываемое изнутри, становится равносильно давлению внешнего мира; для растения потеря тургоресцентности означает прекращение роста; для души шамана её обретение – шанс вырваться из своего мира на Ту Сторону, прорвав завесу – и этот шанс каждый раз будет казаться первым и последним, потому что ничьему разуму не под силу запомнить такое напряжение и ничей разум не понадеется его повторить.

Йин выбросило на поляну также неожиданно, как забрало с той тропы. Она оторвала варган от рта и устало оперлась о ближайшее дерево, тяжело дыша и застыв в пределах захватившей её вибрации. Голоса молчали, но она знала, что они рядом. Она не останется одна больше.

Напротив неё поляна была залита золотом. Она делала вид, что не замечает, желая дождаться – узнает ли её кто-нибудь? Хотелось жмуриться и ждать, что Фран коснётся, подхватит её в её желании осесть на землю, и скажет что-нибудь, похожее на то, что она могла бы сказать до… того, что произошло. Прилив безумных и экстатических сил сменился неожиданной слабостью. Йин сглотнула и покосилась на Белую. Нет. Ничего не будет, как прежде. Она видела, как тень девушки перебирает членистыми конечностями, щелкает жвалами, огибает тело в поисках новых путей; слышала отдалённые напевы пурпура и зелени, заглушенные бело-золотой Песней, но всё ещё живые. Что-то изменилось. И Йин будет достаточно узнавания.

И Фран узнает.

13

«Внутри костей – свет, вокруг костей – страх». Хезуту вспоминает слова. Вспоминает себя. Вспоминает имена созвездий, движение ветра в траве. Каждая вещь во вселенной взбунтовалась в желании остаться неузнанной. Укрыться, мимикрировать под продолжение взгляда смотрящего. Ты думаешь, что видишь лес, но лес давно ушел, оставив прощальную открытку на сетчатке глаза. Все пребывает в незримом движении прочь. Вселенная расширяется – блуждающим пламенем, путая остывающий след.

Острые вещи с годами тупятся. Ножи, мысли, чувства. Ножу легче вернуть остроту. В потоке хаоса ум находит временные закономерности остывающей вселенной. Веря в их постоянство и в постоянство других умов, он становится пленником своих же открытий. Огромный ящер давно ушел, забрав с собой деревья. Всю свою жизнь ты изучал отпечаток когтей в центре мертвой пустыни. И, чтобы отправиться по давно остывшему следу, нужно очиститься безумием.

Хезуту проваливался в безумие. Терялся во мраке, забывал свои решения. Кровью выбеливая фрагменты памяти для новых воспоминаний. Так художник стирает краску с холста, чтобы вновь взяться за кисть.

«Внутри костей – свет, вокруг костей – страх».

Чувства теряют остроту под напором разочарований, вторичности открытий. Боль порождает недоверие. Недоверие губит интерес. Дух живет любопытством. Негативный опыт, страх разочарования – калечат его. Всегда должна быть возможность возникновения чего-то нового, и плевать, чем оно было секунду назад.

Красиво ночью на болотах. Это важно. Важно, что небо усыпано звездами, важно, что платье восхитительно.

Фран дергается и хрипит от боли. Хезуту сидит, рядом сжимая лапками руку с поющей Скальпель. Нельзя, чтобы песня прерывалась. Нельзя, чтобы ладонь разжалась. Метаморфоза должна получать свой ветер.

В борьбе со смертью обретается уверенность. Но мир давно ушел. Некоторые вещи живут танцуя. У них нет имен. Они не издают звуков. Они танцуют на лицах и руках. На листьях, прыгая с кончика сосновой иголки в омут восторженного взгляда. У всех на виду, никем не замеченные…

Выжившая после эпидемии девушка смотрит в окно, но ее лицо больше не танцует. Руки музыканта утратили танец, после неосторожно брошенного слова. Неправда, что за все нужно платить. «Внутри костей – свет, вокруг костей – страх».

Смерть – это остановка дыхания? Однажды Хезуту лечил старика с живой танцующий улыбкой. Когда дыхание остановилось – улыбка перепрыгнула на растущий за окном каштан. Дерево продолжало улыбаться вслед уходящему врачу. Так что же такое смерть?

Песня крепчала, высоко поднимаясь над болотом. За все годы странствий Скальпель никогда не пела так сверкающе. Слова мешались с иными звуками – электрические разряды, песни цикад. Покинутый дом, страх зимы. И восторг от зимы как от вновь обретенного дома. Белый цвет вспыхивает искрами, танцует на мхах. Вплетая в песню вибрации созвездий. За пределами ощущений. Внезапно гармония вздрогнула, будто встретив преграду, и ясное июльское небо взорвалось снегом.

Песня оборвалась.

– Упустила.

Хезуту молчал.

– Хезуту, я упустила песню!

Крыс поднял взгляд навстречу снегопаду. Мир давно ушел. «Внутри костей – свет, вокруг костей – страх».

– Прислушайся, – прошептал врач. – Внимательно прислушайся.

В недрах снегопада изо рта хрипящей девушки паром уходила жизнь. Снег скрыл перевернутый фургон, мерцающий труп насекомого, хилые деревца – оседал на шерсть Хезуту, на его лапку с костяным ножом, на смертельно бледное лицо аристократки. А еще Болото пело. Пело начатую Скальпель песню. Пело тихо и чисто.

– Это же моя песня, – воскликнула Скальпель, – Песня Фран, но почему я не чувствую никакой магии…

– Потому что это не магия. Продолжай петь в такт с Болотом.

Скальпель вновь подняла голос, и налетавший ветер снежными вихрями закружил обрывки оживающих образов.

Хезуту зажмурился, получив снежную оплеуху. В попытке возмутиться хорошенечко вкусил июльского снега. Метель яростно заревела.

И внезапно перед внутренним взором уставшего крыса возникла картина. Будто в черной пустоте по тускнеющим огонькам бегут прочь сверкающие звери. Множество голов, лап, крыльев. Переливчатые бесформенные химеры с бесконечным содержанием. Вот одна из Химер остановилась, зажгла солнце, пролилась дождем и выдохнула инеем. А затем она взглянула в Хезуту. Так смотрятся в зеркало, обрекая отражение на ответный взгляд. Высшая форма мимикрии, хамелеон, заставляющий дерево казаться собой. И не просто казаться – быть. Все подобное служило лишь ширмой для подлинности… Последнее, что помнил Хезуту перед тем, как слова потускнели и стерлись, это свой ликующий внутренний крик. «Вот она, изначальная магия, я наконец-то ее увидел!».

Когда Хезуту открыл глаза, метель прекратилась. Фран дышала ровно. Песня стихла. Странники сидели в потоке лунного света под журчанье талой воды – летний снег стремился завершить метаморфозу.

– Проснулся наконец, – миролюбиво заметила Скальпель. – Вечно ты уходишь на самом интересном месте.

– Я не спал, – пробормотал Хезуту. – Просто слова стёрлись, и еще мысли, и чувство времени…

– Понимаю, можешь не оправдываться. Я бы, наверно, тоже устала… Если бы могла уставать.

– Что случилось? – спросил крыс…

– Ну много чего. Но главное – у нас получилось.

Мысли медленно возвращались. Болото, девушка, чью руку он все еще сжимал, черная жаба, рвииды, перевернутый фургон…

– Так, слушай. Я что-то не очень хорошо соображаю, как после ритуала у красного камня. Когда дух принял меня за торопливый гранит и начал успокаивать.

– Даже так, – в голосе ножа появилась насмешливая нота. – Всего-то снегу наглотался. Ну хорошо, слушай. Мы в очередной раз чуть не погибли. Но, к твоему счастью, выжили. Меня, как ты знаешь, устроил бы и второй вариант. Но что главное. Мое творение живо и сохранило свои качества, а возможно, даже приобрело новые.

– Ты это о девушке, ее, кажется, Фран зовут?

– Все верно, ее зовут Фран. И я, как ты помнишь, провела операцию, заменив фрагмент волокна ее души на фрагмент души насекомого. Вообще она довольно редкий экземпляр, ее, как она сама выразилась, блуждающая душа вросла в телесную. Мы с тобой такого никогда не встречали. И даже сам термин «блуждающая душа» очень интересен. Я вот, к примеру, магов всегда чувствовала, как нечто раздельное. Будто, пока сам маг, скажем, сидит на стуле, его магия кружится вокруг или вообще прячется на любимой книжной полке.

– Хорошо, а моя магия где?

– А у тебя вообще нет никакой магии – одна дурость!

– Понятно, – задумчиво пробормотал крыс.

– Вот и хорошо, что понятно. Короче, вот эта самая летучая штука вросла в ее тело и не могла летать. Стала, так сказать, невольным паразитом, очень выросла… Влияла на кровь, возможно, еще на что-то… Не знаю. А потом случились мы… И заменили тот самый фрагмент, где души срослись. И летучая магическая штука стала проходить в ее тело сквозь духовную субстанцию насекомого. Из светлячка получился отличный проводник, вот только у него было свое собственное содержание. Спетая мной песня послужила катализатором, энергия летучки, проходя сквозь светлячка, окрасилась в желтый. В общем, мы хорошенько добавили золота в ее кровь. И тем самым, как мне показалось, мы починили от рождения сломанный механизм.

– Человек – очень плохой проводник для магии. Вероятно, поэтому все маги живут со своим даром раздельно. Возможно, дело в ограниченности человеческого разума. Или в чем-то еще. Магия, вросшая в человека, не может раскрыться…

– Именно, но вот после замены того самого фрагмента Фран перестала быть человеком. Она и ее летучка стали едины. Королева уравняла их. Энергия в ней теперь циркулирует как в едином существе. Вот только вначале, когда мы только завершили операцию, золото заполнило ее тело, а белый вспыхивал в нем редкими огоньками. А сейчас в ее теле циркулирует белая энергия и золотой вспыхивает в ней редкими звездами. А это значит, что у нас получилось. Личность Фран теперь главная. И теперь у меня встречный вопрос. Хезуту, когда моя песня прервалась и началась метель, ты сказал это не магия – что имел ввиду?

После этих слов повисла пауза. А затем Хезуту вспомнил.

– Скажи, а ты можешь извлечь ответ из моей головы? – спросил он.

– Насколько я знаю, его там нет, – отозвалась Скальпель. – И это немного странно. Я бы подумала, что это жалкая попытка остаться хозяином положения. Выкрикнуть что-то умное, будто ты понимаешь, что происходит. Вот только этого мотива у тебя в голове тоже нет. Объяснишься?

– Перед тем, как болото запело, я почувствовал себя одержимым, – начал Хезуту. – Подобное я чувствовал и раньше. Я же очень многое забыл, оставляя лишь концентрат из опыта. Потому не могу точно сказать, где и когда… Будто мир давно ушел и оставил вместо себя иллюзию. И на пике мгновения у меня словно получается взглянуть сквозь эту иллюзию. Мертвая пустыня, и отпечатки следов того, что было здесь прежде. И еще танцующие существа, не знаю, как еще их описать… Но самое главное, я наконец нашел подтверждение того, что искал все эти годы. Я увидел Магию. В моем видении она была как Химера, не имеющая окончательной формы, она заставила весь мир казаться собой или даже быть собой. Как маскировка наоборот. Ты не чувствуешь магию, потому что вся магия это лишь ее отражение. Маскировка, за который она скрывает свое существование. Но, что важнее, мы заинтересовали ее. И она вмешалась. Интересно, что бы сказали университетские маги-теоретики, ищущие единую теорию магии?

– Ну и долго ты молчать будешь, или ты жуешь там? – вежливо поинтересовалась Скальпель.

– В смысле?! – воскликнул Хезуту. – Я же… Ты что, ничего не слышишь?

– Я слышу звук, будто ты вкушаешь нечто особенно вкусное.

Хезуту вздохнул. «Значит, это знание только для меня».

– Извини, тут в кармане платья цветущий сухарик нашелся, не смог удержаться.

Хезуту поднялся с земли, голова немного кружилась. В состоянии одержимости все привычное вызывает отторжение, опасное становиться привлекательным, а смерть может оказаться естественным продолжением момента. Потому что в состоянии одержимости «ты» перестаешь быть наблюдателем, и воспринимаешь себя лишь как еще одно безучастное проявление внешнего мира. Хезуту вздохнул морозный воздух, обнаружил прямо над собой созвездие Гномьей Беспомощности, которому в июле полагалось находиться далеко на юге, и заключил, что снег был вовсе не летний, а самый настоящий зимний. «Слишком много событий для одного места».

– Ну что опять случилось, сухарик недостаточно выдержан для твоего гурманского идеала? – съехидничала Скальпель.

– Ну ты же знаешь, – рассеянно ответил Хезуту. – Хорошая плесень – она как вино… Но дело не в этом, кое-что и правда случилось… Похоже, мы обрушили время…

В наступившей тишине отчетливо слышалось дыхание Фран. Аристократка вот-вот должна была пробудиться.

– Что-то для одного вечера это перебор, – заметила Скальпель.

– Именно. Слишком много аномальных событий, участниками которых мы стали. Своим весом они продавили время. Теперь вокруг нас зима, и я боюсь, что снег – это не самое страшное, что нас ждет…

– Это какое же событие столько весит?

«Встреча с магией», – подумал крыс.

Временных коллапсов боятся даже боги, во всяком случае, должны бояться. Ведь понятие бессмертья неотрывно связано с течением времени. Если в каком-то уголке вселенной время сломается, бытие и небытие могут поменяться местами… Чудовищная мясорубка ткани бытия…

– Я думаю, все события, начиная с встречи… В определенной степени, – произнес крыс.

Когда события обрушивают свою тяжесть на временное полотно и ход вещей принимает новую видимость, участники временных переменных не способны что-либо изменить. Хезуту знал это. Он понимал, что все действия, совершенные им и Фран, уже случились, и именно в них заключалась та роковая тяжесть… Сейчас в метафорическом плане они сидели в центре огромного зимнего кратера, а привычная летняя реальность обтекала кратер со всех сторон. В ней они навсегда застыли на самом краю, как фантомы… Теоретически, если кратер заполнить временным концентратом, эти фантомы оживут и перестанут быть фантомами… Время разгладится, и вновь наступит лето… Все что нужно – это надуть собой небольшой фрагмент чистого времени, точно воздушный шар. По воле судьбы или вследствие закономерности хаоса у Хезуту был такой фрагмент.

В незапамятные времена у самой границы зари жило одно непримиримое племя. И не было им равных в бою. Втридцатером они выходили против многотысячного войска и сокрушали врагов без единой царапины. Однажды сам бог войны бросил им вызов, но даже у него не вышло одолеть этих свирепых воителей. Падая на землю, бог войны засмеялся. «Да, вы победили меня, но я бессмертный, а вы – нет. Уже завтра я снова вернусь на эту землю, а вы умрете от старости, и память о вас сотрется». Бог войны исчез, а победители задумались над его словами… Посовещавшись, они приняли решение, что для победы им нужно проиграть… Навсегда простившись, воины разбрелись по свету в поисках достойных противников. Каждый из тридцати воителей проиграл свою последнюю битву. Но страх перед поверженными врагами навсегда остался в крови тех, кто их победил, и этот страх они передали своим детям, а те своим. И в этом страхе величайшие войны обрели свободу и бессмертье… Слившись с людским страхом, воители презрительно откинули осколки своего земного времени. Осколки упали на землю, вычеркивая из ткани времен тридцать жизней с позорным поражением в конце. Круг замкнулся – непримиримое племя всегда было частью страха…

Эта история коснулась Хезуту в одном из крупных городов, где весьма состоятельная семья конфиденциально попросила осмотреть их выжившего из ума дедушку. Старик оказался забавным, он собрал в своей комнате огромное количество разных свистулек, в которые неустанно дул. Внимательного крыса дед сперва воспринял как «очередную насмешку хрономогилы» в которой, по его мнению, он находился… Но потом, доверившись, он рассказал удивительную историю. «Понимаете доктор, у меня никогда не было детей. Нет и сейчас. Все они ненастоящие. В юности я был слишком труслив, очень труслив. Я боялся всего, других детей, собак, стен и облаков, но больше всего – теней. Мне казалось, что из тени на меня смотрит древнее чудище. Со временем я понял, что просто не смогу жить дальше с этим страхом… И, собрав все силы, я вступил «во тьму». Тогда-то мне и открылась истина». Хезуту с удивлением слушал рассказ старика про непримиримое воинство, про их поражение и победу. «Этот воин жил моим страхом, как и страхом моего отца. Вот только со мной он переусердствовал, и я вычислил его и разоблачил. Последнее, что я помню – это три высоких звука, между первым и вторым интервал в три секунды, затем, спустя еще секунду, третий, самый высокий звук».

«Когда я очнулся, все было уже так, как вы видите. Я старик, узник детей, которых никогда не заводил. И жизнь, которую я не проживал, стремится к эпилогу. Я провалился во времени под тяжестью выигранной битвы. Так обитатель трухлявого дома внезапно оказывается в подвале из залитой солнцем гостиной. Все, что мне осталось – это память о прежней жизни, а еще звуковой трофей поверженного противника. И этот набор звуков – моя последняя надежда. Понимаете, доктор: воин, что жил моим страхом, когда-то сам был человеком, и он вычеркнул свое земное время из ткани бытия. И звук, что мне открылся, это как ключ от тайника, где это время пребывает.

Нужно только повторить в точности эти звуки и интервалы между ними. Я не знаю точно, что тогда произойдет, но очень надеюсь, что время выпрямится, и я вновь окажусь в той самой метафорической гостиной». «Понятно», – произнес крыс. – «Тащи сюда свистульки».

Ощущение собственной обнаруженности привычно обескуражило. Фран чуть мотнула головой, сгоняя морок.

– Хезуту… – голос также был ослаблен пробуждением, вышло слишком тонко и с легким содроганием. – Помнишь, мы там… – она спешно перебрала в мыслях последние события: «…превратили меня в жабу? вшили в меня королеву муравьев? убили двух пятиметровых жуков?..» – Вино нашли? Или… ещё только найдём… – некоторая нескладность предложений пыльно оседала на языке. Фран зажмурилась на несколько секунд, потом снова открыла глаза и сделала вывод, что не так уж и плохо вышло.

Услыхав свое имя, крыс вынырнул из омута нахлынувших воспоминаний. Старик, свистульки, кусок чистого времени… Просьба Фран внезапно навела его на идею…

– Вино сейчас поищу, – бодро проговорил он. – Как ты себя чувствуешь?

– Не знаю, – осторожно уронила Фран после неловкой трехсекундной задержки, надеясь, что этот ответ окажется честным. Поняв, что этого недостаточно, она вздохнула и спросила без особого энтузиазма. – Ты… – взгляд упал на Скальпель в руках. – Вы в курсе, что вообще произошло?

О, она надеялась, что в курсе…

Фран замирала после каждого движения, пытаясь прислушаться к внутренней мелодии собственного существа, найти в ней новый чужеродный мотив.

Фран искала и не находила. Она чувствовала себя собой. Так же думала… Кажется.

И так же мерзла.

– Бывает так, что дорога оживает и двигается тебе навстречу, – произнес Хезуту, высматривая бутыль. – Это хорошо, когда тебе по пути с дорогой… Как тебе погодка?

Девушка пожала плечами. После всего пережитого погода волновала её меньше всего.

– Июль же… – прошелестела она неуверенно, не утруждая себя оценочным ответом, после чего стряхнула с плеч подтаявший снег. Пальцы свело холодной судорогой.

Вино обнаружилось в рыхлом сугробе по соседству. К счастью, сосуд Хезуту закупорил.

– За летом идет осень, а за осенью – зима, – произнес крыс, протягивая Фран вино. – За один вечер с нами произошло слишком много событий, и эти события продавили время. Будто тяжелый предмет на мягкой перине. Сейчас нам предстоит вернуться в июль, так что я предлагаю подогреть вино в качестве временной замены внутреннего солнца. Ну, а дальше увидишь…

– Продавило, – скривила губы. Раздосадованно и презрительно. – Не думала, что время такое хлипкое… Согласна. Грей, – Фран снова поежилась. «Хорошо бы побыстрее», – подумала она, но торопить крыса вслух не стала. – Там, в фургоне, должны быть в дальнем углу жалкие остатки апельсинов. Бери что найдешь, – опустила взгляд на бутылку с своих руках и с серьезным видом поболтала ей из стороны в сторону. Тихий плеск вина немного успокаивал. Фран облизнула губы, вспоминая его вкус. Чуть нахмурилась, борясь с собственными сомнениями. К нежно любимому вкусу молодого сухого вина хотелось прибавить пару заварных пирожных; Фран нахмурилась – что ещё за сочетание? – и на некоторое время погрузилась в воспоминания о марципане, залитых медом фруктах и снова о пирожных. Расплывчатые образы аристократских десертов витали в разуме, пока в конце концов не сменились простым…

– И, Хезуту… – она резко обернулась вслед уходящему крысу. Поколебалась пару секунд и решилась. – Сахара возьми… побольше, – аристократка нервно улыбнулась собственным глубоко неожиданным пристрастиям.

– Конечно, возьму, какой же глинтвейн без сахара, – благодушно проговорил Хезуту, забираясь в фургон.

Фран быстро проводила Хезуту взглядом и отвернулась, задумчиво уперев взгляд в низкое небо зимней ночи, словно пытаясь рассмотреть в нём продавленные места. Фран, не любившая нестабильности и вещей, не поддающихся прагматизму, ценила ход времени, полагая его тем единственным, что, как ей казалось раньше, точно не окажется подвержено хаотическим колебаниям мира. Чувствовать течение времении строить свою жизнь вокруг этого чувства, подсчитывая отрезки жизни – это было привычно. Фран казалось, что у неё выбили почву из-под ног. А ещё она была, наверное, разочарована.

Искать долго не пришлось: крысы довольно неплохо отыскивают продукты в темноте, а Хезуту к тому же был учёный. Через несколько минут он уже разжигал потушенный рвиидами костер. Алхимическое пламя довольно загудело, озаряя поле битвы победным голубым светом.

– Я позаимствовал пару бутылок из твоего тайника во имя внутреннего лета, – проговорил крыс, сооружая подставку для найденного в фургоне котелка. – Потерпи немного, и мы снова окажемся в июле. И дай, пожалуйста, Скальпель.

Приняв костяной нож, крыс мысленно попросил: «Три высоких звука в котел, пожалуйста».

«Ты хорошо подумал?».

«Да, интервалы помнишь?»

«Помню».

– Тоже мне тайник, ты его так быстро нашел… – фыркнула Фран, наблюдая за процессом. – А, или… – с любопытством она прищурилась, воззрившись на крысиные усы Хезуту. – А ты можешь учуять что-то… хоть то же вино… через бутылку?

Потому что единственный шанс сохранить достоинство, когда понимаешь, что не умеешь прятать – сделать вывод, что все просто нечестно ищут.

– Нет, не могу, – усмехнулся крыс. – Но, когда вино частенько открывают, остается ароматный шлейф. Вот, к примеру, эта бутылка. Она запечатана, и, если верить этикетке, это карменер. Однако запаха карменера я не ощущаю. Только мерло. Так что, смею предположить, рядом с ней недавно хранилась другая, так сказать, «действующая» бутылка мерло…

Фран развела руками – не то с уличенным видом человека, которого застукали за скрытым распиванием мерло, не то с удовлетворенным: «Значит, всё-таки запах».

– Но вернемся к глинтвейну. Сок апельсина и яблочные дольки определенно скрасят наш вечер. Вот, попробуй, —он протянул Фран дымящуюся жестяную кружку. – Как, сахара хватает, или ещё добавить?

Кружка стремительно нагревалась, перенимая тепло вина. Фран сделала глоток почти сразу, будто торопясь, чтобы успеть, пока она ещё согревала, прежде чем начать обжигать. Обманчивые ощущения, конечно.

– Ещё, – решительно сказала она, распробовав вино, и протянула кружку обратно крысу.

– Ну конечно, еще, – крыс хлопнул себя по лбу. – Как я сам не догадался. Слушай, еще такой вопрос, ты не ощущаешь в себе желания немедленно вырыть большой и красивый туннель?

Фран нахмурилась и непонимающе воззрилась на Хезуту.

– На что ты намекаешь…

Фран, в общем-то, чувствовала, к чему он мог клонить.

Совершенно не хотелось анализировать…

– Да не бери в голову, не хочешь – так не хочешь, – Хезуту сделал глоток из своей кружки. – Восхитительно. Чувствуешь, как первые лучи солнца пробуждают уснувшие в октябре деревья? – проговорил он, возвращая изрядно сдобренное сахаром вино девушке.

Она отрицательно покачала головой.

– Слишком быстро всё было. Я не успела почувствовать их сон, – приняв кружку, она снова сделала глоток и блаженно прищурилась. – Спасибо. Так лучше, – маниакальное желание добавить ещё чуточку сахара не отпускало, но Фран воздержалась: глядишь, и правда тоннели рыть потянет.– Намного лучше… Так вот, природные ритмы я обычно проживала довольно остро… А сейчас, скорее… просто немного ослабевает этот… – ей очень не хотелось произносить это слово, но оно точно само слетело с губ: —…диссонанс.

– Ну, вина еще много, так что, я думаю, до ритмов скоро доберёмся, – заметил Хезуту. – К тому же, я добавил к этому кулинарному шедевру один небольшой ингредиент… – он лукаво усмехнулся. – Так что наслаждайся. Сейчас середина марта, главное, не торопись… Как окажемся в июле – ну, сама увидишь…

Фран фыркнула, закатив глаза.

– Знаешь, обычно после таких фраз советуют пить в два раза осторожней, – заметила она с усмешкой. – Не торопиться с особыми ингредиентами… Остаётся надеяться, что моё вино этим не испортишь, – следующий глоток она сделала словно бы более сосредоточенно, старательно изучая вкус глинтвейна и пытаясь различить в букете этот загадочный компонент. – Да нет. Вроде ничего, – март осыпался с неба остатками сырости, руки всё ещё мерзли. – Моя шаманка тоже так часто делала. Добавляла невесть что и потом говорила – это нормально, но ты аккуратней. Правда, я всё равно всегда…