Текст книги "Пророчество Корана"

Автор книги: Хесус Маэсо де ла Торре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Сквозь окна пробивалось солнце, размеренно вершившее свой путь по небосклону, а Яго слушал и хлопал глазами, затаив дыхание.

* * *

Ортега решил, что первый час прилива в устье реки – самый подходящий, потому что он к тому же совпадает с вечерними сумерками, которые весьма подходят для их цели. Розовый диск солнца катился над крышами города, который лениво предчувствовал вечернюю жару. Часовые на вышках перекликались, через час огромные городские ворота должны были закрыться до рассвета.

Медленно приоткрылось одно из окон комнаты, выходившей на угловую галерею больницы Арагонцев, где стояла кровать Яго Фортуна. Оттуда высунулась голова. Кто-то явно хотел убедиться, что в пустынном дворе, куда складывали трупы умерших от чумы, никого нет. Тут же послышалось тихое шушуканье, и из окна показалась тяжелая продолговатая корзина из дрока, к которой были привязаны две веревки – в таких в больницах перевозят шерсть и постельное белье. Четыре руки осторожно и с видимыми усилиями стали спускать ее по известковой стене высотой не менее четырех вар [156]156
  Вара – мера длины, равная 83,5 см.


[Закрыть]. Слышалось учащенное дыхание и трение веревок по неровностям стены, пока объемистая корзина не опустилась аккуратно на каменные плиты. Человек с рукой на перевязи и сумкой, переброшенной через плечо, осторожно направился к старой повозке, стоявшей в одном из углов двора. Мулы, меланхолично жевавшие сено, равнодушным фырканьем встретили необычного пассажира, который, еле сдерживаясь, чтобы не застонать, залез под козлы между кожаными ремнями и деревянной стенкой, устроившись в неимоверной тесноте.

Ему пришлось ждать некоторое время, задумавшись о той неизвестности, что была впереди. Потом во двор вышли два широкоплечих мориска, одетые в засаленные плащи. Яго слышал их шаги, кряхтение, когда они грузили два чумных трупа, завернутые в саваны из грубого холста. Слышал, как затопали копыта мулов и начался дикий скрип осей телеги, скрежетание петель открываемых задних больничных ворот, удары кнута в недвижном воздухе. Мало-помалу без задержек они отъехали от больницы. Оба возницы, собутыльники Ортегильи, знали о необычном грузе, который везли, – они на этом хорошо заработали, так что повозка двигалась ходко.

Не было прохожего, который бы не посторонился, завидев зловещую и ненавистную телегу.

Два года спустя после прибытия Яго в Севилью ему приходилось бежать отсюда способом самым постыдным, который только можно было представить. И если памятный день, когда он оплакивал Фарфана, показал ему коварную изнанку этого чарующего города, то на этот раз ему открылись еще более отвратительные его черты.

Скрючившись в три погибели, он видел прямо перед лицом вонючие крупы животных, канавы с нечистотами, грязные сапоги кабальерос и солдат, драные полы одежды морисков, вездесущую пыль гончарных мастерских, фиолетовые штаны писцов, босые ноги монахов-кармелитов [157]157
  Монашеский нищенствующий орден кармелитов был основан в 1180 г. у горы Кармель (Палестина).


[Закрыть], кожаные лапти носильщиков, несших невидимую поклажу, вот дамская туфля с пряжкой, вот развеваются юбки служанок, слышен совсем рядом цокот лошадиных копыт.

Яго никогда не приходилось созерцать мир, находясь в таком унизительном положении. Когда миновали синагогу, он вспомнил дикую расправу над евреями: «Прощай навсегда, друг мой Исаак. Пребывай в вечном мире со своими предками. Здесь ты столкнулся с несовершенным обществом под властью непредсказуемого божественного провидения, чьи предначертания я не в состоянии постичь. Угораздило тебя родиться в этот скорбный век».

Люди оглядывались на повозку смерти и походя крестились – чума еще ухватывала свою последнюю добычу.

Мулы с усилием забрались на крутую улицу Сан-Бартоломе, двинулись по переулку Сан-Эстебан и наконец достигли ворот Кармоны, последнего и самого рискованного этапа, за которым можно было чувствовать себя в безопасности. Яго молил Бога, чтобы стража не остановила и не обыскала зловещую телегу, не заметила подозрительный груз, скрытый под козлами. Весь расчет как раз в том и состоял, что скорбный транспорт, само воплощение идеи перехода в мир иной, не вызовет ни у кого подобного желания.

В мельтешении множества ног видны были и ноги, покрытые железными щитками, и тупые концы пик стражников, а еще ножны их шпаг, которые грозно покачивались совсем рядом. Он затаил дыхание, и без того полузадохшийся от миазмов вьючных животных и тревожного напряжения. Какой-нибудь стон, сорвавшийся с губ, кашель, выбившийся край плаща – и вся тщательно спланированная Ортегильей операция пойдет насмарку. Его осудят хотя бы за то, что он тайно пытался бежать из города, да еще таким вычурным способом.

Внезапно сержант гвардии властным и грубым окриком приказал им остановиться.

Мориск натянул поводья, и повозка резко остановилась, так что Яго чуть не вывалился на землю. Ортегилья уверял, что никогда и ни под каким видом этот транспорт не останавливали у ворот, проезд для него всегда был открыт. Что же могло задержать их на самом важном посту города? Что-то ищут? Или их предали возницы? Сердце готово было выскочить из груди, дыхание сперло. Он смотрел на приближавшиеся ноги стражника. Они остановились прямо у его лица, ему даже были видны мухи, липнувшие к кожаным лоскутам. Яго плотнее прижал к себе торбу и ждал, что будет дальше. Один из морисков что-то нервно прохрипел, невинно глядя на офицера, который спросил:

– Слушай, ты, мавр чертов! Сколько жизней за сегодня унесла чума?

– Она идет на убыль, сеньор. Сегодня только двое, один христианин и один маран.

– Давай двигай, не задерживайтесь, а то останетесь ночевать по ту сторону.

Чумная телега, миновав наконец самый ответственный этап маршрута, удалилась к кладбищу монастыря Троицы, что находился вне стен города, и Яго вздохнул с облегчением. Шумная толпа и суета города остались позади. Он расслабил напряженные мускулы и обхватил руку, которая горела от боли, будто ее пропороли стилетом.

Вскоре они углубились в Санта-Хусту; согласно договоренности возничие должны были остановить повозку под крытыми галереями у монастырских стен, чтобы какой-нибудь ленивый монах от нечего делать не углядел, как со дна повозки встает оживший мертвец, и не принял его за недоумерше-го чумного больного. Яго выскользнул из своего убежища и, переминаясь, стал растерянно оглядываться. Чумное кладбище походило на уголок ада.

В нос ударил едкий запах негашеной извести и влажного воздуха, принесенного бризом с реки. Почерневшие конечности, отвалившиеся черепа, крысы и вороны копошились в закопченных остатках саванов, пожирая куски уцелевшего мяса.

Здесь не было видно ни души. Яго вздохнул свободно. Ортегилья выбрал идеальное место. Груда обуглившихся останков сама по себе гарантировала отсутствие людей на полмили вокруг. Не оглядываясь, Яго размял конечности и широким шагом пересек апельсиновую рощу, затем гончарную мастерскую, где рядами были выставлены глиняные сосуды, а дальше увидел фелюгу под белеющим парусом, с которой ему махал лодочник. Подойдя к стоянке, бросил свою поклажу моряку, который его поторопил на смеси испанского с итальянским, чтобы сей же момент отчалить:

– Presto ilustre signore [158]158
  Быстро, высокочтимый сеньор (ит.).


[Закрыть], прибой через час, и мы должны дойти до Таблады, там вас ждет «Эол», un bastimento господина Минутоло, il mio patrone [159]159
  Корабль… моего хозяина (ит.).


[Закрыть].

Молодой врач не мог не восхититься отличным маневром, организованным Ортегой, опытным арбитром сообщества севильских шлюх. Это Себастьян убедил Церцера использовать возможности больницы с угрозой для своей репутации, он заплатил морискам из собственного кармана, а еще сумел убедить генуэзского мореплавателя рискнуть королевской лицензией судовладельца, чтобы помочь некоему беглецу, – и кто знает, что ему пришлось сделать еще. Осталось только в благодарность за все это мысленно послать ему с этой фелюги привет и признательность за дружбу – туда, в квартал Ареналес, где тот, по-видимому, сейчас попивал вино и творил мудрые разбирательства дел своих подопечных или какого-нибудь униженного мавра с пограничья.

Плаванье по реке началось удачно. Яго дышал полной грудью и растирал шею, которая еще болела. Резвый бег фелюги доставлял удовольствие, он завороженно наблюдал, как воды Гвадалквивира охватило красное свечение от лучей заходящего солнца. В излучине Макарены им повстречались рыбачьи баркасы, оттуда были видны невысокие строения Сан-Клементе. Туда он должен однажды вернуться, чтобы исполнить обещание…

По мере того как они приближались к хаотичным причалам Инхенио, вода прибывала и владельцы многочисленных баркасов втыкали в дно свои шесты, к которым привязывали свои суда до рассвета. Яго с грустью смотрел на набиравшую могущество легендарную Севилью, на арки бойниц, про которые говорили, что они сделаны еще Герионом [160]160
  Герион – царь Тартесса, легендарного государства на востоке Андалусии, побежден Геркулесом.


[Закрыть] и Геркулесом, на очертания куполов этого римского Испалиса [161]161
  В древности на месте Севильи существовало поселение Испалис – колония финикийцев, а затем и римлян. Считается, что от этого древнего названия произошло название страны – Испания.


[Закрыть], готские галереи с бойницами, которые Герменгильд возвел, чтобы защититься от гнева короля-объединителя Рекареда [162]162
  Герменгильд и Рекаред– вестготские короли в Испании (VI в.).


[Закрыть], сторожевые вышки арабов, возведенные алхимиком Абдурахманом II [163]163
  Абдурахман II (792–852) – эмир аль-Андалуса, покровитель искусств и наук, много воевал и строил.


[Закрыть] после осады викингов. Все это великолепие посеребрила луна, воцарившаяся на ночь.

На верфях уже расположились на отдых торговые караваны, тысячи воробьев осадили склады зерна и лавки Ареналя. Воздух наполняли ароматы вин из Райи, Сильвеса и Хереса, солений, специй из Маската и Гвинеи, жареного из харчевен, слышалось пение моряков на незнакомых языках, которое доносилось с византийских, венецианских, генуэзских, английских, александрийских галер, теснившихся у причалов.

За силуэтом Алькасара смутно проступала стена лечебницы Арагонцев, единственного свидетеля его позорного бегства, и он представил себе лица мастера Сандоваля и всей его свиты, когда на следующее утро они обнаружат пустую кровать своего коллеги. Когда до его преследователей дойдет новость о его исчезновении, «Эол» будет уже далеко в море по пути в Бискайский залив. Он имел все основания полагать, что вдали от Севильи ему ничто не угрожает и имя Яго Фортуна через какое-то время исчезнет из памяти его смертельных врагов.

«Лучшее средство от несчастий – забвение», – подумал он. Наконец, ночь набросила на пограничный город свой темный плащ, по обе стороны реки зажглись неровные огни, мерцавшие вдали как светлячки. Память невольно обратилась к дорогим воспоминаниям, лицам тех, кого он, быть может, уже никогда не увидит. Как много чувств и жизненного опыта странствующего врача осталось позади. Вспомнился Фарфан, который упокоился навечно между кипарисов кладбища Магдалины, и доброе лицо Исаака.

Мысли перекинулись к Субаиде, его голубке, которая улетела вместе с легким западным ветром, держа в своем клювике его сердце. Он старался хранить прекрасный образ боготворимого им существа, чтобы потом вспоминать его в одиночестве, и другие лица, дорогие ему, оставшиеся в Севилье: его приятели по таверне «Дель Соль», с ними он встречал праздничные ночи; воинственный архиепископ Санчес; дон Самуэль; добрый Церцер, ученый наставник и прекрасный друг; Андреа и верный Ортегилья, который устроил его бегство, проявив сообразительность и выдумку, и которому он теперь обязан жизнью.

Несмотря на то что постепенно Севилья исчезала вдали словно золотистая дымка, ему не хотелось забывать и о главном, по его мнению, виновнике его поспешного отъезда, да и вообще несчастий, которые ему пришлось пережить в этом городе; из памяти услужливо выплыл бледный лик доньи Гиомар вкупе с гротескными чертами Бракамонте. Держа между ног свою торбу, он успокаивал свою мятущуюся душу уверенностью, что рано или поздно разоблачит преступления этой женщины, представив такие убедительные доказательства, что Трибунал примет единственно возможное справедливое решение.

Хотя душа его теперь пребывала в смятении, но будущее представлялось ему вполне сносным. К тому же разве существует какой-нибудь эликсир против ударов судьбы, помимо смирения?

«Я не имею права забыть и не забуду, – сказал он себе, вглядываясь в неясные очертания удалявшегося города. – Я принимаю ужасную реальность, однако ничто не отнимет у меня надежды когда-нибудь вернуться сюда, чтобы вывести кое-кого на чистую воду и залечить нанесенные раны».

Он почувствовал холодок в груди от сознания того, что слишком многие будут ему препятствовать. Он слишком хорошо понимал, что какая-то неведомая природная сила нещадно и без разбора играет судьбами людей и мало что можно с этим поделать. Его жег стыд за такое не делающее ему чести бегство, но время и расстояние должны залечить эту рану. Он сполна испил чашу сомнений; понимал, что закончен целый этап жизни, а другой неминуемо начинается в эти мгновения. Между тем именно теперь, в самый трудный момент его злоключений, внутренний голос шептал ему: «Яго, месть должна остыть, а ты пока наслаждайся другими яствами. Придет время, и нужное тебе блюдо будет готово, чтобы подать его к столу».

Часть третья
Время веры

И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне… И один из старцев сказал мне: не плачь; вот лев от колена Иудина, Корень Давидов, победил, и может раскрыть сию книгу и снять семь печатей ее.

Откровение, 5:1—5

Ожидание

Яго сидел в одиночестве и думал о Субаиде, глядя на полную луну, светившую над грядой Монкайо. Настроение было хуже некуда. Где-то у скал под монастырской стеной выли волки, и, чтобы развеяться, он стал перебирать воспоминания о прошлом, о далеких годах детства.

Мерцающее пламя светильника способствовало его думам, а монотонные молитвы монахов навевали сон. В Веруэле ничего не изменилось. Все так же брат Нерео с методичной пунктуальностью бил в небольшой колокол, звук которого созывал всех на утреннюю молитву, хотя многие монахи еще не успевали даже заснуть после вечерней. Яго покинул монастырь в пятнадцать лет в сопровождении Фарфана, еще стойко соблюдая посты и строгую дисциплину, а теперь вернулся спустя много лет с пошатнувшейся верой и с греховной симпатией к учениям еретиков-гуманистов из Салерно. Интересно, что бы сказал брат Аркадио, послушав его на исповеди?

Яго читал молитвы, но все они, вместе взятые, не проясняли его мыслей так, как одна эта скудная лампадка, будто всю его прошлую жизнь загасил какой-то злой волшебник. И хотя за стенами арагонского монастыря не свирепствовала «черная смерть», Яго постоянно терзали неразрешимые вопросы о том, что произошло в Севилье. Где-то вдали маячила угрожающая тень доньи Гиомар, и он, удалившийся от мира, ждал и ждал вестей из южной столицы. А душу терзали три невосполнимые потери: разлука с Субаидой, гибель Фарфана и Исаака.

Три недели спустя после прибытия в Вируэлу Яго посетил долину Аньон, куда ездил на муле, которого ему дал брат келарь. Рука все еще была на перевязи, но уже почти не болела. Там, у источника, где располагались каменоломни, находилась деревушка Фарфана, в которой жила теперь семья его младшего брата, невероятно похожего на незабвенного Эрнандо. Брат был священником в местной часовне, они тепло пообщались, Яго рассказал ему о горькой участи своего слуги и учителя, заменившего ему отца. Передал кошель с частью награды от короля дона Альфонса и прожил пару дней с этими простыми людьми, которые так любили Фарфана.

Дни становились короче. Дул холодный ветер, а от небесного свода, подернутого лиловыми облаками, становилось еще холоднее и тревожнее. День ото дня северные ветры усиливались, по ночам слышалось их немилосердное завывание, природа засыпала под плотной снежной мантией.

Наступила зима, Яго слушал гул бурь в горах, изнемогая от ностальгических воспоминаний и понимая, что ожидание возвращения на юг продлится долго, потому и кажется бесконечностью. Однообразное существование скрашивалось только в моменты, когда он занимался лечением монахов от всяких болячек, или сидел в залах обширной монастырской библиотеки, или беседовал с восьмидесятилетним братом Аркадио, с которым играл в «выжималку» – мавританскую игру с тремя цветными фишками, которые гоняли друг за другом по доске, как собака за кошкой. Голые поля, болота и леса буквально убивали. Когда же, когда придет весть от магистра?

* * *

Несмотря на все усилия, Яго не мог преодолеть тоску, то и дело переполнявшую сердце, словно весеннее половодье. Его лицо осунулось и стало угрюмым по прошествии стольких долгих месяцев без новостей из Севильи. Вот уже год, как он заключил себя в стенах Веруэлы, разделив с монахами их заботы: жатву, молотьбу, сбор винограда на монастырских полях и в садах; он помогал им пополнять чаны и корыта травяными сборами, собирал и яблоки – но желанное письмо от Вер Церцера все не приходило. Получается, о нем забыли?

Севилья, Субаида, донья Гиомар и Ортега уже начали сглаживаться, уходить из памяти, когда наступившая Пасха с ее шествиями во славу Богоматери и гуляниями собрала девушек на выданье в ярких юбках, вуалях и чепцах. Голубое небо, юная красота и цветение лугов только усугубили мрак в душе опального лекаря. «Какая же подлая сила могла заставить их забыть обо мне?» – мучился он в своем уединении.

Прошло еще одно лето, утомительное и душное, и снова осень неумолимыми ветрами обрушилась на леса и рощи, которые разродились желтым и пурпурным листопадом. Постепенно этот ковер по утрам стал покрываться белесым инеем, а в душе у Яго расцвела меланхолия – такая, что даже отеческое отношение приора не могло ее хоть как-то унять.

У него было странное ощущение, что он попал внутрь ка-кого-то механизма, из которого уже никогда не вырвется, так и будет до конца в нем крутиться. Когда он думал об этом, его душу накрывала тревожная и смутная волна безысходности.

С вершины Монкайо налетали ледяные порывы ветра, заполняя холодом помещения и кельи. Закутавшись в шерстяную накидку, Яго бродил с братом аптекарем по скалам Аньона, собирая листья и корни, силясь представить при этом, как живется Субаиде. Будь что будет, но после Сретенья, в феврале, он вернется в Андалусию, это твердо решено.

Однако его планы неожиданно поменялись.

В морозный день празднества Святых мощей некий торговец, который возил от них в Тарасону на рынок травы и мази, дернул веревку колокольчика на входе, и резкий звон прорезал безмятежную тишину монастыря ордена цистерцианцев. Брат сторож уже собирался прогнать этого возмутителя спокойствия, пришедшего в неурочный час беспокоить добрых людей своими торговыми делами, но тот помахал письмом, которое должен был вручить мастеру Фортуну или, если его не будет, аббату. На шнурке, свисавшем со свитка, виднелась сургучная печать с королевским знаком лечебницы Арагонцев Севильи.

У Яго забилось сердце, он поспешил в келью, предчувствуя продолжение действия, прелюдию новой тревоги и новой надежды. Церцер сообщает о новых несчастьях или просто сухо рассказывает о ситуации? Быстро войдя к себе, Яго в нетерпении вскрыл печать, развернул свиток и впился глазами в готический шрифт, жадно скользя по строкам:

Дорогой Яго! Привет тебе. Это письмо я рискну переправить в твою обитель Веруэлы, что в Арагоне, воспользовавшись оказией – с одним из торговцев.

Понимаю, как ты обеспокоен, находясь в неведении, но зная о той непрестанной череде интриг и смут, что сотрясают Кастилию, унижая человеческое достоинство. Посему пишу тебе, что для внимательного наблюдателя не могли пройти незамеченными события, которые благоприятствуют твоему скорейшему возвращению в Севилью и нашему вожделенному намерению раскрыть тайну библиотеки аль-Мутамида. Дело в том, что, хотя нет никакой надежды вернуться к золотой поре правления короля Альфонса, произошли кое-какие изменения при дворе и в хитросплетениях государственной политики, которые благоприятствуют нам.

Объясняю. Тебе необходимо знать, что дон Педро продолжает отсутствовать в Севилье и пресловутая борьба между «ряжеными» и «трастамарами» перенесена на другие сцены в Леоне, Бургосе и Вальядолиде, где находится двор и его сторонники. Так что же это за новые обстоятельства вокруг короны, которые сложились в нашу пользу? Они существенны и многое меняют. В особенности одно, которое напрямую позволяет тебе вернуться и восстанавливает твое честное имя.

Из уст в уста передается слух, что король вступил в серьезный конфликт со своим фаворитом герцогом Альбукерке, любовником матери доньи Марии, с которой он порвал отношения и которую заключил в башню Монтальбана. Причина? Жестокая казнь в Талавере – по ее приказу и без его ведома – доньи Элеоноры де Гусман, сожительницы его отца короля Альфонса. Дон Педро, которым дотоле эта парочка вертела по-своему, отказался от женитьбы на Бланке де Бурбон, которую ждут изгнание и позор, потому что в самую ночь перед свадьбой он застал ее в постели с собственным единокровным братом доном Фадрике, который пока чудом спасся от расправы, однако таким неслыханным оскорблением его величества сам же и подписал себе смертный приговор. Так что его палачом станет теперь сам дон Педро [164]164
  Через некоторое время дон Фадрике будет умерщвлен в севильском Алькасаре (прим. автора).


[Закрыть].

В Севилье только и говорят, что об увлечении короля одной дамой необыкновенной красоты – Марией де Падилья, девушкой прелестной, добропорядочной, с немалыми духовными задатками, которая нашла общий язык с королем в увлечении магией и чернокнижием, ее имя уже мелькает в заклинаниях мавров и цыган. Некоторые даже утверждают, что она приворожила дона Педро, но народу нравится судачить о королевской экстравагантности и пылкой страсти.

Тем не менее продолжаются гонения против сторонников бастардов Трастамара, Кастилия превратилась в страну опустевших полей, сожженных городов, людского отчаяния. Призрак междоусобной войны постоянно висит над нашими головами в угоду неуемным амбициям тех и других. В конце концов кто-то из этих боевых петухов, либо дон Педро, либо дон Энрике [165]165
  Несколько лет спустя, в 1368 г., дону Энрике с помощью французского полководца Бертрана Дюгесклена удастся разбить дона Педро на полях Монтьеля, и династии Трастамара займет кастильский трон (прим. автора).


[Закрыть], может быть, самый из них кровожадный и безжалостный, останется один на кастильском троне, но война между ними, смерть и горе оставят неизгладимый след в несчастном нашем королевстве, потому что дон Педро заявил, что никаким бастардам, будь их хоть сотня, хоть все зло объединится, не вырвать у него корону.

Таким образом, вышесказанное неумолимо повлекло за собой целую череду последствий для нашего города, и звезда доньи Гиомар, нашей провидицы и твоего личного врага, с каждым днем все более блекнет. Она лишилась покровителей, при ней остался лишь этот урод Бракамонте да еще безграмотный люд, который ее боится. Filia diaboli [166]166
  Дщерь дьявола (лат.).


[Закрыть], или, как я ее зову, дьявольское отродье, уже не ходит по улицам с надменным и хозяйским видом, хотя все еще кидает направо и налево змеиные взоры. Но уже всем известно, что за ее лживой кротостью скрывается пропасть ненависти и безумия.

Сила этой пособницы дьявола отошла в прошлое, Яго. Дон Педро редко бывает в Севилье, у него по горло других дел, а донья Мария – уже история [167]167
  Отстраненная от власти в 1351 г., она вернется в Португалию.


[Закрыть]. Поэтому наши поиски таинственного клада можно продолжить беспрепятственно.

Так что ветры перемен убеждают меня, что продажная тварь заплатит наконец за свою враждебность по отношению к тебе, а те злодейские махинации, которые, как мы догадываемся, она устраивала, исходили от королевы-матери и плелись за стенами Сан-Клементе. Я предпринимаю кое-какие шаги – не напрямую, осторожно, но собрал уже достаточно доказательств, чтобы ее разоблачили окончательно перед Богом и людьми. Здесь мы можем рассчитывать на изрядную поддержку нового архиепископа Севильи дона Нуньо Фуэнтеса, который дружески относится к тебе, а еще на членов неподкупного Трибунала, которые ее терпеть не могут.

Имеется донос одного старого прихожанина, в котором говорится о нечестивом притоне в доме, принадлежащем обители, о фактах, которые заставили бы покраснеть самую бесстыжую портовую шлюху, сохранился и протокол допроса архиепископом Санчесом брата Ламберто, того законченного плута, – а все это прямая дорожка для нее на эшафот или на костер. Сейчас я не могу слишком распространяться, потому что письмо может нас скомпрометировать и помешать нашим планам.

Хотя справедливость требует большего терпения, чем мстительность, однако мне она кажется лучшим утешением, Яго. Нельзя те страшные обиды оставлять безнаказанными. День этот близится, так же как и тот момент, когда мы приоткроем полог тайны Дар ас-Суры и нам откроется светоч нового знания, как цветок в утренней росе. Твои верные друзья с нетерпением ждут тебя, чтобы братски обнять по твоем прибытии из Арагона.

Пришел час твоего возвращения. Отправляйся в путь, никому не говори о содержании этого письма, добирайся в Севилью как можно быстрее и ничего не бойся, потому что на этот раз твоя безопасность достаточно гарантирована. Ортегилья, хирурги из больницы, семья Тенорио и даже твоя недосягаемая и прекрасная назарийка – все мы тебя с нетерпением ожидаем, чему и рады безмерно.

Написано в Севилье в день святого Михаила Архангела, год 1352.

Бер Церцер, советник лечебницы Арагонцев и королевский хирург dixit [168]168
  Высказался (лат.).


[Закрыть].

Лекарь погрузился в раздумья, в мозгу теснились мысли. Церцер писал все это еще два месяца тому назад, и тогда новизна ситуации вдохновляла его. Но Яго ни минуты не будет сомневаться. Надо немедленно отправляться в дорогу, чтобы восстановить потерянную репутацию. Уже с начала ноября невозможно будет найти ни галеры, ни вьючного каравана до Севильи. Оставалось совсем немного времени до того, как все пути перекроются, станут непроходимыми.

В висках стучало, радость переполняла сердце. Обостренными чувствами он уже осязал свежесть Гвадалквивира, слышал эхо церковных колоколов, бодрые крики на базарах, а еще звук ситара Субаиды.

Так и получилось, что за угрюмой ночью последовал великолепный рассвет.