Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хаймито Додерер

Не успели они задремать – сеньор Руй на своем ложе, Патрик в своем большом кресле, – как явился камергер Лидуаны с известием к сеньору де Фаньесу, что герцогиня желает особо напутствовать его перед отбытием.

И еще раз пришел он в канун своего отъезда в залу серебристых и белых тонов, и стоял на этот раз в оконной нише, а напротив него сидела женщина, которая должна была стать целью великого подвига, но не смогла, ибо за этим подвигом уже не виделось больше никакой другой цели. Пока она говорила – говорила все то, что полагалось сказать, дабы не сказать именно того, чего ей нельзя было высказать, – пока она говорила о том, что канцлеру ведено изготовить грамоту для сеньора де Фаньеса, каковая предписывала бы всем подданным герцогини, горожанам и рыцарям, оказывать ему во время его странствий в пределах герцогских владений любую поддержку и помощь, в какой только возникнет нужда, – пока длилась эта речь, взгляд сеньора де Фаньеса неотрывно был прикован к лесным далям.

Они простирались до самого горизонта – серо-зеленый прибой лиственных крон вблизи, уже пронизанный кое-где теплым коричневатым свечением, а за ним, чуть выше, темная полоса хвойных.

– Куда вы намерены держать путь? – спросила Лидуана и перевела взгляд на окно. Слова ее звучали так, будто она, замечтавшись, высказывала вслух собственные раздумья, а не задавала вопрос.

Сеньор Руй тоже ответил не сразу.

Он снова взглянул на лесные просторы за окном, и ему вдруг почудилось, что из невидимого источника за этими лесами хлынул слепящий зеленый свет, – но лишь на мгновение. Синим парусом натянулось небо над кромкой лесистых валов. Воздух застыл в полном безмолвии, и мир в нем был заключен, будто в стекле.

– Почем мне знать? – коротко ответил он.

Осень, подумалось ему вдруг, это же осень. В последние дни множились ее приметы – насколько возможно было почувствовать здесь, в этой стране, напоминавшей южный сад, смену времен года. Все так же пестрели яркие соцветия в садах, но свет, но воздух вокруг – вот что менялось, мягко, еле уловимо.

Два пажа вошли в залу. Они несли на подушке длинный тонкий меч.

– Это для вас, сеньор Руй, – сказала Лидуана. – Владейте им к вящей вашей чести и славе. А когда остановится на его рукояти ваш взгляд, вспомните о приключении, что привело вас сюда.

Она приветствовала его легким кивком, чуть дрогнуло ее тонкое лицо, она протянула ему руку, и не успел он поднять почтительно склоненную голову, как она уже повернулась и быстро пошла прочь, удаляясь в глубину залы.

Он постоял еще немного в оконной нише, потом взял меч с подушки, протянутой пажами, и отстегнул клинок от перевязи. То была дамасская сталь – благороднее оружия он, пожалуй, до сих пор не держал в руках. А на крестообразной рукояти он заметил врезанный в нее кусочек фиолетового рога, сбитого им с головы змея. И этот крохотный осколок драконьего рога странным образом казался почти прозрачным, обработанный и отшлифованный в форме овала, как жемчужина. Поднеся рукоять к окну, сеньор Руй поднял ее на свет, на осенний солнечный свет. И в самой сердцевине отшлифованного рога, теперь вдруг напомнившего ему бледный лунный камень, вспыхнул на мгновение слепящий зеленый луч.

Наутро у моста во внешнем дворе его поджидали друзья, сеньор Гамурет и сеньор Говен, чтобы попрощаться.

Уже вывели стремянные лошадей, верховых и вьючных, и прогуливали их взад и вперед, и Патрик придирчиво еще раз все осмотрел – копыта, уздечки, седла для всадников и для поклажи. В глубине двора показался сеньор Руй.

День занимался ясный и теплый.

Уже опустили подъемный мост. За массивной аркой надвратной башни из желтого камня виднелся кусочек извилистой белой дороги, а дальше зеленые леса, и горизонт, и легкая дымка над ним, а в этой дымке очерчивались контуры далекого и, похоже, довольно большого города.

Друзья обнялись.

Гамурет провел рукой по рыжим кудрям Патрика.

– Будь здоров, малыш, и верно служи своему господину.

Кони беспокойно переступали с ноги на ногу, пора было в седла – Патрик подержал сеньору де Фаньесу стремя и потом быстро взмахнул на Божо, подаренного ему сеньором Говеном.

Еще раз пожали руки друзьям, наклонившись с беспокойных коней, еще раз бросили друг другу ободряющие слова, и уже гулким эхом отозвался под аркой надвратной башни цокот копыт. Сеньор Говен и сеньор Гамурет обнажили мечи и ударили клинком по клинку над головами. То было их последнее приветствие. Когда же всадники выехали из ворот и уже проскакали мост, высоко над ними, со всех передних башен грянула истинная гроза, беспрестанным немолкнущим громом, водопадом низвергаясь на оставшихся в замке и заглушая все и вся: фанфара вольных рыцарей де Фаньесов, не раз скликавшая более ражих предков Родриго на веселую охоту. Так слала ему последнее приветствие герцогиня, ибо фанфару повелела играть она.

А совсем издалека, оттуда, где плоская лента дороги змеилась по лесистым этим краям, послышался отклик серебряных рогов: стремянные подхватили старый мотив.

Поверх конских голов они смотрели на дорогу. Лента дороги рассекала буро-зеленый массив леса. Впереди, как натянутый парус, синело небо. Его рассекало алой полосой древко копья, примкнутого к правому стремени сеньора де Фаньеса и снова равномерно покачивавшегося в движении медленно, когда кони шли шагом, быстро, когда трусили рысцой. Слева по отлогому холму поднимались заросли молодняка, за ними луг, живые изгороди, а там и островерхие кровли, дома, селение.

Завернули они и в город, который видели прежде на горизонте, и остановились в нем на ночлег. В ратуше, где как раз устраивалось празднество, сеньора де Фаньеса и его пажа приняли радушно и с почестями, когда они появились в танцевальной зале. Там бургомистр поднес Родриго кубок почета, серебряный и такой вместительный, что он скорее походил на небольшой бочонок. Поэтому Родриго, не будучи в состоянии его осилить, передал кубок Патрику, стоявшему позади него слева в праздничном камзоле цветов сеньора. Маленький англичанин обеими руками поднял кубок, и в нем совсем исчезло его серьезное лицо. Дамы и девушки города, до сих пор украдкой разглядывавшие сеньора де Фаньеса, обратили умиленные взоры на пажа, и все наперебой стали расхваливать безупречные манеры будущего рыцаря, столь очевидные вопреки даже тому, что ему пришлось поднести к своему ясному личику серебряный бочонок. Все, похоже, сразу в него влюбились. А тут еще сеньор Рун рассказал, что Патрику перейдет по наследству на его английской родине большое графство – владение, в котором наберется несколько таких городков, как этот.

В зале коричневых тонов, где сверкали багрянцем и золотом наряды гостей, запели трубы, и сеньор Руй вступил в хоровод юных горожанок, а Патрик прислуживал прекрасным женам горожан, и они в конце концов начали прижимать его к сердцу и даже целовали. Но он хранил достоинство и серьезность и постоянно искал глазами своего сеньора.

И опять побежала перед всадниками дорога, и снова, равномерно покачиваясь, вонзалось алое древко копья в голубое небо, высоко вздымавшееся над ними, полное белых облаков, как знамен. Вставало селение за поворотом дороги, высилась крепость над холмами.

Всякий раз, как они подъезжали к перекрестку, сеньор Руй выбирал дорогу, ведшую влево, и Патрик скоро смекнул, что так они, отклонившись вначале, чтобы завернуть в город, все вернее приближались к краю высоких лесов.

Когда они ехали по плоской мшистой низине, поросшей одинокими деревьями, сеньор Руй прервал долгое молчание и спросил:

– Ты умеешь, Патрик, обращаться с луком и стрелами?

– Да, сеньор. У нас дома это всякий умеет.

– Видишь вон там тоненькое дерево? – спросил Родриго, а потом, повернувшись к слугам, скомандовал: – Стрелы и лук для молодого сеньора! А ну – целься!

Патрик взял уже натянутый лук и приладил стрелу к тетиве. Потом, оттягивая тетиву, быстро прицелился. Стрела просвистела и с гулким хлопком ударила в ствол. Один из стремянных спешился, побежал к дереву и, расшатав стрелу с помощью кинжала, извлек ее из ствола. Осмотрев острие и найдя его непогнувшимся и неповрежденным, он бросил стрелу в колчан у седла и ослабил тетиву.

– Ты хорошо стреляешь, – серьезно сказал сеньор Руй, – мы поручим тебе стрелять в птиц.

– Вот это будет здорово! – воскликнул Патрик. – У нас дома луки другие, не такие, как этот, из которого я стрелял.

– А как же выглядят ваши? – спросил сеньор.

– Они шести футов в длину и на концах не изогнутые, а прямые. На каждом конце по рогу – верхний побольше, нижний поменьше.

– Но ведь из таких не выстрелишь, сидя в седле.

– Нет, – ответил Патрик. – Наши стрелки и сражаются стоя. Давным-давно они в одной великой битве победили даже рыцарей французского короля.

– Да, – задумчиво произнес испанец, – в битве при Креси. В тот день на стороне французских сеньоров очень храбро сражался один рыцарь – слепой. Он погиб. Этот рыцарь был королем.

– Королем! – воскликнул Патрик. – А какой страны?

– Богемии.

– Это отсюда далеко…

– Да. Его звали король Иоганн. Сын его нынче носит императорскую корону.

Патрик, казалось, онемел от изумления.

– Как велик мир! – тихо сказал он после минутного молчания.

– Да, велик, – улыбнувшись, ответил сеньор Руй и посмотрел вдаль на ленту дороги.

Уже через несколько дней Патрику стало казаться, что он ничего другого в своей жизни не делал, кроме как ехал на коне в беспредельную даль, и что так оно теперь и будет всегда. Покачивающаяся голова лошади, светлая дорога, голубой горизонт и все время меняющийся ландшафт – то холм за холмом, то лес, то гора, то равнина проплывали друг за другом, по обе стороны – все это стало для его глаз как привычное ложе, на котором можно даже и вздремнуть, не смежая век. Волнение, которое он, как и полагается в его возрасте, нередко испытывал, теперь как будто улеглось, оттого что сам он находился в непрестанном движении. Ничто не омрачало их спокойствия. Сеньор Руй ехал с ощущением человека, устроившего все позади себя наилучшим образом. Там, в Монтефале, каждый сидел теперь при своей доле, как едок за столом при своей тарелке.

Лишь он один встал из-за стола.

Откуда-то из синего, солнечного неба, из разрывов между взлохмаченными белыми колоколами облаков налетел ветер, прошумел по кустам у подножия холма и, прежде чем улечься, слегка взъерошил верхушки деревьев, поодиночке разбросанных здесь, наверху.

Они остановились. Сеньор Руй подался вперед в седле.

Там, вдалеке, будто вздымалась длинная, более темных тонов стена, замыкавшая простор равнины.

– Леса, – сказал Патрик. Его ясные глаза заволокло дымкой, и в них вспыхнул глубокий, голубовато-стальной свет. Он выпрямился в седле и замер, тонкий и стройный.

– Леса Монтефаля, – ответил сеньор.

Снова налетел ветер, затрепетал треугольный флажок на верхушке древка.

В тот же вечер они расположились на ночлег у ручья; он выбегал из-под старых суковатых деревьев, стоявших на краю опушки и широко раскинувших ветви над поляной. Костер развели, когда солнце встало прямо напротив них и косыми лучами затопило все и вся, так что и горизонт потонул в их сиянии.

– Когда мы завтра утром въедем в лес, – сказал сеньор Руй, – оно будет у нас перед глазами, а вечером прямо за нашей спиной, поэтому мы уже не сможем заблудиться и в любое время выберемся из леса, если захотим.

Слуги возились с костром, расседлывали лошадей, и от их фигур ложились на землю длинные тени. Меж древесных стволов протягивались полосы света, вспыхивая щедрым багрянцем. Солнце стояло низко над холмами, и пылающий горизонт был ясен и чист, как лак.

– Сеньор, – после некоторого колебания заговорил Патрик, прогуливавшийся с господином в тени деревьев, – не думаете ли вы, что чудовище, обосновавшееся в этих лесах, легче всего поразить, если нацелиться прямо в глаз?

Лицо рыцаря омрачилось, будто невидимое забрало опустилось на него.

– Нет, – строго сказал он. – Ты говоришь глупости, и не вздумай предпринять что-либо подобное. Я тебе запрещаю, понял?

– Да, сеньор, я понял, – покорно ответил Патрик.

– Вон куда стреляй! – воскликнул через секунду господин. – И докажи, что ты можешь попасть в цель, даже когда уже темнеет!

Он указал на широкий сук, простершийся из леса прямо в пламя заката. На нем неподвижно сидели в ряд три грузные белые птицы. Патрик помчался за луком. Две стрелы попали в цель. Лишь третья птица поднялась и, плавно махая крыльями, скрылась в глубине леса.

– Вот и хорошо. Нам на ужин! – засмеялся сеньор Руй и похлопал Патрика по спине.

Утром они снарядились в путь спозаранку и углубились вдоль ручья в лес. Дорога была легка, и они продвигались без труда, все время держась ручья, этой лесной артерии, которая, почти не меняя направления, выбегала из леса им навстречу. Вскоре светлые колоннады стволов снова сомкнулись вокруг всадников: куда ни глянь, одни стволы, да зелень, да местами скудный молодняк. В начале пути Патрик часто осматривался кругом – направо, налево, вперед, назад. Но лес наступал равно отовсюду, неизменный и безмолвный. Скоро взгляд юноши привык к светлому хороводу деревьев и нашел себе в нем такое же спокойное ложе, как и прежде на открытой равнине.

Продвигались вперед не спеша. Местами ручей расширялся, образуя маленькие озерки; они поблескивали под жарким голубым небом, видневшимся сквозь круглые просветы в древесных кронах. Такие места были очень удобны для привалов, стремянные шумно въезжали в воду на расседланных лошадях, чтобы их выкупать. Ноша вьючных, нагруженных, по обыкновению, овсом, которым запаслись перед отъездом, почти не облегчалась, потому что коням тут повсюду было привольно пастись.

Примерно на девятый день сеньор Руй распорядился устроить привал поосновательней. Они раскинули палатку, а стремянные сколотили даже стол, скамейки и лежанки из стволов молодых березок, белыми полосками расчерчивавших здесь зеркальную озерную гладь.

Тем временем сеньор Руй, обычно одетый в легкое охотничье платье, разведывал вместе с пажом прилегающий лес – на лошади, а иногда и пешком. Вверх по течению ручья, как они обнаружили, лес начинал понемногу подниматься в гору, кое-где меж лиственных деревьев попадались уже пихты и ели.

Когда стоянка снабжена была некоторыми удобствами, сеньор Руй прекратил свои вылазки, оставался на месте и присматривал за тем, как челядинцы сооружали рядом с палаткой, постепенно приобретавшей вид просторной хижины, подобие печки (камни доставали из ручья и озерка), так что вскоре стало возможно превратить мешок муки, который тащила на себе одна из вьючных лошадей, в нечто съестное, что при снисходительном отношении можно было принять за лепешки. Патрик охотился на птиц, собирали также и ягоды, здесь на удивление крупные, еще орехи, грибы. Внушительный бурдюк вместе с избытками овса всю дорогу нес на себе destrier: сеньор Руй все предусмотрел.

А теперь он, будто отрешившись от всех забот, лежал на спине, и так же, как в Монтефале, рядом с его ложем стоял тяжелый стул с подлокотниками, сколоченный из березовых поленьев, но зато с подушкой на сиденье, и на этом стуле после сыгранной партии в шахматы часто устраивался прикорнуть Патрик, склонив рыжеволосую головку на подлокотник. Обычно здесь царила такая тишина, что спал он подолгу и пробуждался лишь от шумного плеска в озере, когда его сеньор с разбегу бросался в воду, чтобы поплавать, или от внезапного громкого фырканья пасущихся лошадей.

– Вы совсем не опасаетесь змея? – спросил он однажды своего господина.

– Нет, – ответил тот. – В лесу нет никаких его следов. Потому я и рыскал окрест, и то, что я знал уже после первой встречи с ним, подтвердилось: царство дракона дальше, в гористом центре этих лесов.

Над кронами небо было жарким и синим, просторней и выше свод его казался над озерной гладью, окаймленный чуть трепещущими вершинами. Лесное зверье обреталось совсем неподалеку, блуждая так же бесшумно, как бесшумно проникали сюда косые лучи солнца, когда на склоне дня прорезали ряды древесных стволов. Чего тут искал их сеньор, этого не знал ни Патрик, ни стремянные, сколько ни ломали они себе голову.

Сеньор казался рассеянным, отрешенным, почти не разговаривал. Мог, сидя за шахматной доской, долго обдумывать очередной ход, а тот-то и показывал со всей очевидностью, что вовсе не о ходах и фигурах думал игрок. Часто сеньор Руй проводил долгие часы, лежа навзничь с открытыми глазами.

Но однажды утром он встрепенулся, словно сбросив оцепенение, вскочил и потребовал коня и доспехи. Стремянные засуетились. А Патрик принялся седлать своего Божо.

– Ты останешься здесь, со слугами, на стоянке. Когда совсем стемнеет, вели время от времени трубить в рог, – приказал Руй.

Мальчик молча повиновался, стальная синева его глаз потухла, и его будто согнуло от боли, когда он держал стремя сеньору. Тот взмахнул на коня. В седельную сумку сунули немного хлеба и мяса, подвесили к седлу тыквенную флягу с вином. Сеньор Рун приказал также приторочить к седлу шлем, тронул поводья и поехал с непокрытой курчавой головой, расстегнув легкую кольчугу до середины груди и, по своему обыкновению, примкнув копье к правому стремени. Несколько минут еще можно было видеть алую полоску копья, маячившую меж стволов и удалявшуюся вверх по течению ручья, еще слышался топот конских копыт. Потом все стихло. Патрик сжал ладонью глаза.

Он ехал уже добрый час, а лиственный лес все не кончался, менялись только породы деревьев, особенно вблизи широкой прогалины, тянувшейся, подобно долине, вдоль ручья. До этого места Родриго уже добирался и раньше вместе с Патриком. Коричневатым блеском отливали деревья на фоне неба. Березы первыми возвещали осень. Колонны их гладких белых стволов здесь преобладали, и струны этой серебряной арфы словно перебирали солнечные лучи. Там и сям парил в воздухе падающий лист, а один обрел покой прямо перед сеньором де Фаньесом, на черной гриве коня.

Рыцарь и вправду ехал по лесу без всякой цели, и то, о чем беспокоился томимый недобрым предчувствием паж, нисколько не занимало сеньора. Его внезапный отъезд, смена уютного ложа на седло были лишь двумя сторонами одного и того же сонно-мечтательного состояния, равно владевшего им что здесь, в седле, что там, на ложе из березовых поленьев. Он сидел удобно; крупный и сильный конь, которому легкий стройный всадник был не в тягость, бодро ступал, выгнув шею, меж древесных стволов.

Почва источала здесь терпко-сладкий аромат, сродни аромату зреющих плодов; повсюду лежали под ногами желтые листья, и их вдавливало в землю широкое копыто коня.

Рыцарь не следил за дорогой: destrier уверенно выбирал ее сам. Взгляд же всадника был устремлен вперед и ввысь, на верхушки деревьев, такие здесь пестрые. Наверное, тому, кто увидел бы его сейчас верхом на коне в этом светлом, прозрачном лесу, выражение его лица показалось бы молитвенным. Но лицо это всего лишь было расслабившимся и спокойным, ибо его оставили те силы, которые однажды отлили эти черты и указали им цель. Сейчас цель указывал ручей, конь, инстинктивно державшийся ручья, открытый лесной простор, удобная дорога, бьющее в глаза солнце, чьи теплые лучи равно ласкали и стволы, и ветки, и листы, и беспокойную алую полоску укрепленного в стремени копья, и лицо всадника, бездумное, озаренное солнечным светом.

Еще на ровном месте начался хвойный лес и шире стала дорога. Погасло за спиной белое и бронзовое сияние берез. Меж могучих стволов земля расстилалась как гладкий пол просторной залы. Изредка попадался одинокий куст, будто просвеченный насквозь отвесными солнечными лучами; темным светом отливала зелень. Все еще бежал рядом ручей. Ясно слышны были теперь его плеск и бормотанье. Постепенно дорога пошла на подъем.

Родриго остановился, спешился и ослабил подпругу. Здесь, на ровной площадке, ручей образовал небольшой бочажок, конь зашел в него передними ногами и принялся пить, пока хозяин отстегивал сумку с овсом от седла. Конь и всадник попировали вдосталь и от души. Все это время сеньор Руй ощущал собственную отрешенность как нечто благотворное и приятное, вроде купания. Он похлопывал коня по жирной, лоснящейся холке и глядел поверх могучих, как башни, стволов, сквозь лучистую сетку сучьев, в высокое, синеющее над ним небо, на котором трепетным темным узором вырисовывались заостренные кончики еловых ветвей. Мысль о драконе, в чьи владения он как-никак снова попал, не столь сильно тревожила его, что было ему самому не очень понятно; уверенность эта шла не только от верного рассуждения, что, будь чудовище где-нибудь поблизости, он наверняка давно услышал бы жуткий шум, производимый им при движении, так что непосредственная опасность почти исключалась. Нет, сеньор Руй вообще не допускал мысли о какой бы то ни было угрозе – любой, какой угодно, – он чувствовал себя здесь уверенней и неуязвимей, чем когда-либо в Монтефале.

Однако, не спеша наслаждаясь едой и питьем, он спохватился, что, наверное, давно уже перевалило за полдень, и еще раз поднял взгляд вверх, на солнце. Сидя так с запрокинутой головой, он вдруг улыбнулся: он вспомнил об отданном им распоряжении трубить на стоянке в рог с наступлением темноты. Глубокой темноты, собственно говоря, и быть не могло, потому что было полнолуние. Он как-то не заметил этого в прошлые ночи; и все же, видимо, заметил, раз знал это. Он встал, подтянул уже почти пустую сумку с овсом на седле и в задумчивости уставился поверх конской головы на зеркальную гладь озерка, застигнутый поразившей его мыслью: луна, стало быть, все время светила как бы мимо него, если он начисто ее проглядел. И тогда совсем уж странными представились ему эти дни, проведенные на стоянке.

Одинокие жучки или мошки жужжали под навесом разлапистых нижних ветвей. Ручей, сворачивавший здесь направо в ров, вспоил там обильную сочную зелень, которая сейчас от легкого прикосновения солнечного луча, пробившегося сквозь листву, вспыхнула, как изумруд, поднесенный к огню.

Сеньор Руй заботливо подтянул подпругу, сел в седло и вытащил из ножен меч с рогом дракона в рукоятке. Поскольку он отклонялся теперь в сторону от ручья, он начал время от времени отсекать мечом с деревьев по кусочку коры, чтобы пометить обратный путь к изгибу ручья и тем самым к стоянке. Но не успел он надрубить и трех десятков стволов, как лес неожиданно кончился, теперь перед ним был плоский, поросший альпийскими травами холм. Сеньор Руй отсек широкий кусок коры от дерева, стоявшего на опушке. Обнаженный белый ствол виден был издалека. Здесь ему надо будет въезжать в лес на обратном пути.

Он засунул меч в ножны. Чуть заметное движение колен – и конь сорвался с места и ровным широким галопом понесся вверх по отлогому склону к округлой вершине.

На этой залитой солнцем вершине сеньор Руй остановился. Над его головой чуть трепетал треугольный флажок, венчавший копье. Пока его взгляд блуждал по вершинам соседних холмов, от одной к другой, по этим вздымающимся и опадающим волнам, покрытым то лесом, то травой, то зубцами скал, и так вплоть до небосклона, который на самые дальние возвышения словно бросал голубоватый отсвет, – пока он обозревал этот внезапно распахнувшийся перед ним простор, ему пришла в голову еще одна мысль, его озадачившая. А именно что над его головой трепетал на древке копья треугольный флажок. При въезде в лес он забыл его спустить. Сеньор Руй только сейчас это заметил и очень удивился. Уже второй раз за сегодняшний день самые незначительные вещи будто заговаривали с ним на каком-то новом языке.

Он снова окинул взглядом уже ставший привычным ландшафт и начал спускаться вниз по другому склону холма к лесу. Тот образовывал у подножия холма впадину, наподобие узкой долины, уходившей вдаль, в том направлении, откуда приехал сеньор Руй. Заблудиться на обратном пути было никак невозможно. Лес здесь рос густой, и в нем было больше низкорослого молодняка, чем на другой стороне холма. Лиственные деревья перемежались здесь с хвойными, и меж них вспышками осеннего пламени горели рябины, свисали гроздья барбариса, а там, где на земле коричневато-зеленым ковром лежал мох, из него выглядывали огромные шляпки мухоморов. Сеньор Руй углубился в чащу, шуршали кусты, цепляясь за стремена, а потом лес поредел, деревья расступились, и он ехал теперь уже по низине, изогнутая шея коня покачивалась перед ним, над нею размеренно колыхался флажок на древке, и взгляд его снова был устремлен ввысь и терялся там в череде древесных крон, то густых и темных, то редких и светлых.

Вдруг и они расступились. Открылась лесная поляна, протянувшаяся вдоль низины.

Сеньор Руй остановил коня. Насколько хватал глаз, влажная зелень поляны усеяна была глазками безвременников, цветов осени, которая здесь снова обнаруживалась во всем. А совсем вдали, там, где, по-видимому, кончалась лесная долина, возвышалась гора, громоздились друг на друга утесы и скалистые гребни, вонзаясь в шелковистое синее небо.

Сеньор Руй дважды зажмурил и открыл глаза. Потом сощурился, чтобы вглядеться пристальней. Но в этом не было нужды. Для наметанного глаза легко уловимо было движение поверх хребта на фоне небесной лазури. Зубчатая громада медленно сползала по утесу и наконец исчезла за ним вдали, зубец за зубцом.

Сеньор Руй глубоко вздохнул. Как странника, вернувшегося домой, завораживают знакомые очертания родных холмов, так и его захватило то, что он увидел вдали над утесом. Он раскинул руки, насколько позволяли поводья и копье, и флажок резко склонился вправо. Губы испанца раскрылись, и тут случилось то, что мудро подмечено было уже сеньором Гамуретом при дворе герцогини в Монтефале: вольный рыцарь де Фаньес иногда говаривал и стихами. Но если обычно его собратья по сословию адресовали это искусство прекрасным дамам, то на сей раз предмет воспевания был совсем иной и весьма странный – чудовище, исчезающее вдали. Сеньор Руй говорил про себя и словно в полусне:

 
И вновь ты проползаешь, словно рок.
Под сенью леса, как по дну морскому,
Медлительно, безмолвно и весомо,
Тщеславному мечтателю пустому
Укор досадный и урок.
 
 
Но тот, кто повстречал тебя случайно,
Кто честолюбья не отравлен ядом,
Прозреет вдруг и мудрым вещим взглядом
Проникнет тайны леса, жизни тайны
И бездны собственного сердца…
 

И тут сзади послышался бодрый, звонкий голос:

 
Я встрече рад! Двоим нам легче спеться!
Я рад, что старый рыцарский обычай
Чтит доблестный сеньор. А вот и песнь!
 

Рыцарь быстро обернулся, но без малейшего испуга. То был шпильман. Он сидел верхом на гнедой лошади, к седлу были приторочены разукрашенный колчан и лук, и его чуть раскосые глаза весело смотрели на сеньора де Фаньеса, в то время как правой рукой он перебирал струны двухрядной лютни; вдруг звуки стали громче, и будто громом органа наполнился лес, и шпильман запел:

 
Как даль благотворна
Сердцам опаленным!
Поляны в лесу – изумрудный ковер.
 
 
Всех молний чудесней
Клинок мой! И песню, о радость,
Пропой мне! О тайна лесная,
Уста мне целуй, завораживай взор!
 
 
Вешние ветры, осени листья,
Версты и годы, рыцаря рок!
Глянь – в отдаленье замки, селенья
Спят в стороне от дорог.
 

Еще лилась песня и мощно звучали струны. Но певец исчез. Последняя строфа стихала, удаляясь, доносилась откуда-то с дальней опушки.

 
Сраженья, скитанья
И утренней ранью призывные звуки
Звонкого рога.
Как дышится в мире легко и широко!
И вновь в отдаленье рощи, селенья
Спят в стороне от дорог.
 

Сеньору де Фаньесу почудилось, что он снова видит певца, это длилось несколько мгновений: шпильман ехал по левому краю прогалины в тени деревьев. Но теперь далекий всадник, казалось, играл уже не на лютне, а водил смычком по скрипке – ее щемяще-сладкие звуки взмыли, ликуя, ввысь и там угасли. А он сам повернулся в седле и смотрел издали на сеньора де Фаньеса. Но поскольку солнце заливало прогалину уже по-вечернему косыми лучами, а шпильман смотрел из лесного полумрака, глаз его не было видно, и рыцарю на какую-то долю секунды показалось, что на него устремлены две пустые глазницы.

Потом все стихло.

Будто какому-то скульптору-фантасту пришла в голову странная причуда поставить здесь, в лесной глуши, памятник последнему человеку, нашедшему в себе силы заглянуть в глаза живому дракону, – так недвижно сидел сеньор Руй у опушки на неподвижном коне.

Красива была эта статуя с алым копьем в руке, увенчанным флажком. Черты лица были сглажены, умиротворены и спокойны, взгляд устремлен чуть ввысь, в направлении росших на горном отроге в конце прогалины деревьев, будто взбиравшихся вверх по гребню, уступ за уступом, и, несмотря на большое отдаление, рисовавших на фоне неба четкий узор тонких ветвей. Гордой была осанка всадника, возвышавшегося на краю опушки, он сидел в седле прямо и чуть напряженно, что хорошо гармонировало с изогнутой шеей могучего коня. Тусклым серебряным светом отливала рыцарская кольчуга. В них и в самих-то по себе, в коне и всаднике, была уже некая торжественность – здесь, в этом полном безмолвии, в сиянии косых закатных лучей, протянувшихся к ним сквозь вязь древесных крон; но строгое это великолепие подчеркивалось еще и мерцанием пурпурной уздечки и поводьев, недвижно покоившихся в красивой, затянутой в перчатку руке, и золотисто-зеленым блеском низко свисавшего чепрака.

В глубоком безмолвии этих лесов, лишь изредка нарушаемом птичьим криком, тем явственней звучал, поднимаясь и ширясь, их собственный голос звучал меж древесных стволов, в разгоравшемся закатным золотом воздушном просторе над этой обрамленной деревьями поляной с фиолетовыми глазками безвременников, под громоздящимися вдали над лесом остриями утесов, отражавшими сияние упавшего на них вечернего огня. Не от плавно опускающегося листа исходил этот собственный голос лесов, не от того, что шелохнулся куст или опасливо и грациозно юркнула белка в листву; скорее это дышала и жила сама земля или слышалось, как непрестанно струится сквозь кроны небесный свет, да, может быть, еще перешептывались совсем диковинные и еле видимые крохотные существа, что уютно устроились во все удлинявшейся тени мухомора, скрестив лапки на брюшке.

И только их взгляды, взгляды таких вот существ, хрупкие, как стекло, и вездесущие, покоились на одинокой статуе у лесной опушки. Только им довелось увидеть легкую улыбку, игравшую на умиротворенном лице всадника, – единственное движение, оживившее его черты за все долгие полчаса. А предназначалась эта улыбка отважному и благородному другу Гамурету, вольному рыцарю из Фронау, куратору Орта и правителю Вайтенека, однажды спросившему его, в чем же будет конечное оправдание тяжкого похода, если не взять награды.