Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хаймито Додерер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 48 страниц)

– Ты сегодня ничего ей не говори. Только завтра. Как подашь чай, спроси, нельзя ли тебе отлучиться на два часа, здесь, мол, проездом твой брат, у него пересадка в Будапеште. Поняла? Вечером ты вернешься вовремя, это я тебе гарантирую. Итак, если ты хочешь встретиться, приходи в маленькое кафе возле площади Эржебет. Ты меня подождешь или я тебя, будет зависеть от того, кто из нас раньше явится. Мне едва ли удастся прийти минута в минуту. Значит, около шести. Мне необходимо тебя завтра увидеть.

Конечно, она уже сидит там. Он взял такси и через десять минут, захватив Марику (она ждала в кафе больше получаса), поехал к кабачку, что за Швабенбергом. Там было безопасно. Туда никто не ездил.

Ничего особенного Тибор не узнал. Пришел англичанин. Он был и раньше, на званом ужине. Хорошие чаевые. Подав чай, она тихонько изложила свою просьбу. Барыня рассердилась, и даже очень, она-то свою барыню знает! «Это уж слишком!» – сказала барыня, потому что сегодня отпросилась и кухарка, и Янош, лакей. Но при госте она мало что могла сказать. Только: «Смотри, не задерживайся. К восьми изволь вернуться».

Вот и хорошо. Дело было сделано.

Теперь Тибор мог перейти к тому, что, собственно, и побудило его вчера так настаивать на свидании с Марикой.

О Гергейфи можно было бы сказать, что страсти вполне разумно управляют им. Здесь, в этом месте, как бы спадала завеса с его причудливых вкусов, о которых однажды уже упоминалось. Со вчерашнего дня он сгорал от нетерпения хотя бы поговорить об этом с Марикой (все остальное было готово). Ждать до воскресенья, до ее выходного дня, казалось ему невыносимым. После этого он уезжает в Мошон. Если он уже теперь ее подготовит, то в воскресенье в его квартире все пройдет легко и просто, тем больше будет удовольствие.

Итак, он спросил Марику, носила ли она когда-нибудь венгерский национальный костюм, такой, как носят в деревнях на Тисе.

– Кто же так ходит в городе? – удивилась она. – Там они, по-моему, носят сапоги.

– Конечно! – воскликнул он. – Только сапоги!

Тут мы, пожалуй, заткнем уши. Эти сапоги уже очень акцентируются. В ходе повествования нам не раз встречались сапоги. Например, гусарские сапожки Феверль в Мошоне. Далее краткое упоминание о сапогах госпожи фон Вукович. И сапоги автора (в связи с верзилой). Но с этими сапогами связаны особые обстоятельства. Фини, как и прежде, все повторяет Феверль: «Очень красивые сапоги…» (мы уж в прошлый раз об этом упоминали), а у Гергейфи это звучало решительнее: «Только в сапогах». И он во что бы то ни стало добьется этого от своей Марики.

Короче говоря: сельский вкус. Может быть, именно это и влекло его в Мошон. Там наверняка немало девчонок в сапогах (старуха Феверль теперь, конечно, не в счет). Странно, однако, как у этого Гергейфи заботы о друге, интересы фирмы и личные склонности увязывались в один узел. Одаренный человек.

И как одаренный человек он правильно взялся за дело, начав в уголке сада за зеленым крашеным столом шушукаться с малюткой Марикой. До чего же здорово она будет выглядеть в таком костюме! Красавица с пшеничными волосами! Он уже заказал для нее такой костюм. В субботу она сможет его примерить; портниха принесет его, почти готовый, к нему на квартиру, чтобы подогнать по ее фигуре. Из обувного магазина принесут сапоги для ее крохотной ножки (ножка была не такой уж крохотной!), он уже договорился с хозяином магазина, что в субботу к вечеру кто-нибудь оттуда придет, наверное старшая продавщица (хорошие чаевые). Вероятно, можно было бы и так подобрать пару. Но тут надо делать по специальному заказу. Из-за ее крохотной ножки. Такие маленькие номера не всегда есть на складе…

Так он продвигался к цели, шепча, поглаживая, льстя ей. Почему, собственно, ей не доставить ему удовольствие? Он был очаровательным любовником, этот Тибор. И к тому же щедрым.

В субботу, попозже, она сможет прийти на часок на примерку. В субботу и воскресенье Янош будет дома, так как у него сегодня выходной. Всегда берет выходной вместе с кухаркой.

– Он с ней гуляет.

– А в воскресенье у меня на улице Дёрбентеи ты будешь красоваться в своем роскошном наряде! – воскликнул Гергейфи и поднял стакан с красным «Пекарем». – Пью за твою красоту.

– А что мы будем делать, когда я надену этот костюм? Чардаш плясать? А для себя ты припас сапоги?

– «Чардаш плясать» – можешь назвать это так. Но мне сапоги не понадобятся.

Они смеялись и пили. В саду было почти пусто. Только один какой-то человек вошел и сел поодаль, спиной к нашей парочке. Лучи вечернего солнца пробились сквозь листву и осветили ветхую стену дома.

* * *

В этот вечер Иллек, смотритель музея, ждал напрасно. Если она приходила, то всегда примерно за час до закрытия, в это время хранитель и директор музея, пожилой господин, читавший в университете лекции по археологии, всегда уже уходил. Никогда не было известно, придет ли она. Никаких назначенных свиданий, ни здесь, ни где-нибудь в другом месте. Он не знал ни имени ее, ни адреса. Она велела ему называть себя Мими. При этом предполагалось, что она в любое время может попросту не явиться, что любое ее пребывание здесь может оказаться последним.

Вот так и жил Иллек. В сущности, он всегда так жил, никогда ничем не владея. Вырос в сиротском приюте. Изучил ремесло канатчика. Отслужив положенный срок в армии, остался на сверхсрочную службу в качестве унтер-офицера. Он, как это называлось в Австрии и вообще у армейских, был «сертификатистом» – пользовался правом на гражданское обеспечение. Выдержал экзамен на средний чин. Затем стал служителем в музее. Все еще молодой человек, ему не было и тридцати пяти.

Однажды он пережил нечто великое, хотя сам не мог бы сказать, что же в том было великого и в чем величие заключалось. В тактических учениях под Капошваром участвовало несколько пехотных батальонов и эскадронов гусар в красных ментиках, да еще один драгунский полк, то есть все сухопутные войска, и, разумеется, артиллерия. Драгунский полк по приказу бросился в атаку и почти целиком «погиб»: именно так объясняли посредники это весьма недвусмысленное положение. Итак, приказ подниматься в атаку, который получил полк, был бессмыслен, и тот, кто его отдал, вынужден был вскоре выйти в отставку.

Все это стало известно лишь задним числом. А тогда… когда полк, тот, что был обречен на гибель (уже седьмой по счету), показался вдали, широко развернув свой фронт, так как в село входил эскадрон за эскадроном, фельдфебель Иллек лежал во фланкирующей стрелковой цепи батальона, поджидавшего здесь всадников, без единого выстрела, покуда кавалерия не попадет под перекрестный огонь. И лишь тогда раздались пронзительные свистки – Иллек тоже свистел – и застрочили пулеметы, непрерывный огонь.

То, что Иллек счел великим, произошло еще раньше. День был пасмурный, теплый, с темными, низко нависшими тучами. От сухой и пыльной земли при движении около двух тысяч всадников вздымались густые клубы пыли и нависали совсем как тучи, и тут, когда раздался сигнал перейти на рысь, а вскоре и в галоп, земля загудела под копытами коней. Из темной тучи быстро приближающегося драгунского полка вырывались звуковые сигналы, точно молнии из грозовой тучи. Несколько мгновений спустя открыла стрельбу пехота – и тут же все смолкло. Кавалерия была остановлена и выведена из игры.

Что же здесь было великого? Здесь Иллек пережил мнимую гибель драгунского полка, гигантской черной тучей возникшего на горизонте, точно гибель отдельного существа, которым для него стал этот полк, существа сверхмощного, нашедшего здесь свое крушение и свой конец, к чему он, Иллек, свистком передав дальше по цепи сигнал, тоже, так сказать, приложил руку.

Он сразу же ощутил глубокую острую боль и ощущал ее и доныне и, вспоминая об этом, только головой качал.

А ведь то были всего лишь маневры.

И все же.

Она не пришла. Иллек обошел все залы, внимательно осмотрел. Потом тщательно запер все замки. Неподалеку, в маленьком старом домишке, жил ночной сторож, охранявший, помимо музея, еще и другие близлежащие здания. Иллек попросил его приглядеть за музеем. Они частенько так друг друга подменяли. Затем он вернулся, мимо музея направился к кабачку и сел на свежем воздухе под деревьями.

Здесь было очень приятно, «красивая местность», как принято говорить; постепенно она превратилась в обширный, застроенный редкими виллами фешенебельный квартал. Иллек почти никогда не бывал в городе, разве что по служебным поручениям директора музея. Еду ему приносила жена ночного сторожа (она же убирала у него), или он сам приходил за едой к ней на кухню. Его не угнетала тяжелая работа, деда и волнения разного рода. Если в музее скапливалось много бумаг, он занимался ими точно так, как велел ему директор, писал письма своим педантическим унтер-офицерским почерком; иностранные слова и латинские выражения директор аккуратно и разборчиво выписывал для Иллека на отдельном листочке. Пишущей машинки в музее не было. Ответы на мольбы о той или иной научной справке на английском, немецком или французском языках господин директор писал собственноручно.

Человек, выросший в сиротском приюте, как правило, и в дальнейшем живет без семьи, что на добрых восемьдесят процентов сокращает самую бесплодную на свете переписку, а именно семейную. Иллек почти никогда не писал и не получал писем. При этом был вполне способен аккуратно подшивать и составлять официальные письма. Но это не входило в его канцелярские обязанности, да и повода не было.

Так мало-помалу нашему взору открывается тихая заводь, в которую попал наш бывший унтер-офицер и где он уже довольно долго прожил, до того дня как в этой заводи появился и бросил якорь роскошный корабль, сверкающий огнями и пестрящий вымпелами, Марго Путник.

Только жизнь, притерпевшаяся к истинной пустоте, может вдруг забурлить от такого ее наполнения.

* * *

Перед кабачком Иллек заметил такси, а в саду – парочку, забившуюся в угол, но тотчас же отвел взгляд, как всякий порядочный человек, когда он видит любовников, и выбрал себе место поодаль.

Она не пришла. Обычно она не часто бывала здесь, между двумя ее появлениями иной раз проходило восемь дней, а то и две недели. Порою, хотя это бывало редко, она являлась несколько дней подряд. Всякий раз ее появление было для Иллека случаем, который мог произойти только сегодня, сейчас и при особо счастливых обстоятельствах. Это как бы зависело от него. Если он смирялся с ее отсутствием, если уже не ждал ее в маленьком вестибюле музея, а медленно прохаживался по залам и ничуть не сердился на посетителей, которые еще торчали там, – тогда она внезапно и ярко возникала в уголке. Он не смел заговорить с ней. Только кланялся, отходил в сторону, и она проходила мимо него. Потом он шагал из зала в зал, крича: «Господа, музей закрывается!», она выходила последней и, когда уже все посетители покидали здание музея, проскальзывала в его комнатушку; здесь он уже мог ее обнять. Всякий раз это бывал миг чудовищнейшего волнения, когда она последней спускалась с лестницы, что вела наверх (где были и римские статуэтки), в светлый зал со вделанными в стены античными каменными плитами, на которых были выбиты легенды, и, слегка помедлив там, если никого уже больше не было, направлялась к его двери.

Когда сейчас он сидел в кабачке и перед ним стояло вино, такие видения его уже не посещали. Как он ждал ее сегодня, даже стоял у ворот, весь как бы вытянувшись ей навстречу. Но ее все равно не было. Сейчас Иллек вновь обрел свою покладистость и послушание – на этом приглушенном фоне разыгрывалась вся его жизнь, и теперь этот фон вновь успокоительно покачивался, точно занавес, который Мими спокойно и неумолимо отдернула перед ним.

Но перед занавесом что-то осталось лежать. Маленький серый предмет, на первый взгляд его можно было принять за подкову, но то была не подкова, а стоптанный каблук от сапога. Он валялся неподалеку от места, где Иллеку представилось то незабываемое великое зрелище – гибель драгунского полка под Капошваром. Каблук лежал на проселочной дороге, пыль над которой напоминала вытянутое в длину твердое тело (поэтому-то каблук и: показался на первый взгляд подковой) – оттого, что войска, орудия и обозы после учений растянулись в бесконечную походную колонну. Каблук лежал слева в дорожной пыли, и вот уже все прошли мимо.

Этим каблуком был сам Иллек. Он лежал слева в дорожной пыли, и все уже прошли мимо. Но он остался лежать. С внезапной настойчивостью и все исключающей силой убеждения (на которую образованный человек в подобном случае, возможно, вообще не был бы способен) вычеканил Иллек картину всей своей жизни и лишь потом заметил, что это ручьем текущие слезы сделали соленым и горьким вино у него в стакане. О, никакой ненависти к даме! Лишь сетование из-за вынесенного себе не в меру сурового приговора!

Он услышал, как отъехала машина. Теперь он был один в маленьком саду кабачка.

* * *

Дональд, к досаде Марго, отлично понял то, что она тихо и быстро сказала по-венгерски своей горничной, и насчет кухарки и лакея Яноша тоже. Примерно через пятнадцать минут, едва он услышал, как захлопнулась входная дверь, для Дональда настал великий миг его активности.

Марго смотрела на него сверху вниз, когда он опустился перед ней на колени на толстом персидском ковре (вся квартира была устлана такими коврами) и принялся покрывать поцелуями ее обнаженные руки, начиная от запястья и выше.

Она не отняла у него руку, а сама отдалась во власть своей почти абсолютной, окружающей ее со всех сторон, отделяющей от всех и вся холодности, в кольце которой покоились ее ненависть и презрение. Ибо это было уже чересчур: ничего не ведающий, невесть откуда явившийся английский верзила – она давно уже догадалась, что он от чего-то удрал, – сразу же домогается ее, при первой удобной возможности хочет добиться ее, ее, которую сегодня оставили буквально все (даже прислуга!). Ощущение покинутости и одиночества, ясное сознание того, что она не может даже намекнуть англичанину на то, что с ней творится, все это придавало ей осторожности и укрепляло ее позицию. Когда он начал целовать ее ноги, от щиколоток и выше, она решила его уничтожить и принялась за дело.

Она перебирала пальцами его волосы, затем даже нагнулась и поцеловала в голову. Это далось ей без труда, ибо Дональд ей нравился. Лишь на секунду мелькнула у нее мысль, что здесь она так же могла бы захватить лидерство, как и с Иллеком, но тут же перед этим намерением выросла стена невозможности. Она вдыхала запах его светлых волос, мягких, ухоженных, пахнувших чем-то горьким. Но эта благосклонность оставалась как бы внизу, у подножия горы, совсем как Дональд, лежащий у ее ног, она не в состоянии была достичь той ледяной вершины своей ярости, ярости против каждого, против всех – против Ласло, Гергейфи, лакея Яноша, кухарки, горничной Марики. Всем им, вместе взятым, готовилась она нанести удар. Ее травили, теснили, навязали ей этого англичанина, и в последний момент все бросили ее на произвол судьбы. Теперь она им ответит.

Она поднялась, взяла Дональда под руку и сказала по-французски:

– Пойдем, пойдем со мной.

Марго вывела его из большой гостиной, что граничила с прихожей, и повела в глубь квартиры, через столовую, повсюду закрывая за собой высокие двери; вошла с ним в маленькую гостиную и тут оставила стоять возле белой лакированной двери, кротко улыбнулась Дональду и сказала:

– Я тебя позову.

Быстро поцеловала его в щеку и скрылась.

Теперь он наконец все понял. Даже то, что однажды должен был войти в такие же точно двери, вместо того чтобы вслушиваться в дождь. Но сейчас он не станет уклоняться. Только это ему и оставалось. Он был у цели. Он обнаружил себя у цели, стоящим прислонясь к дверному косяку, а впереди несказанное. Настойчиво домогаясь ее, он не посмел даже подумать об этом. Теперь он был у цели.

Его медлительное сердце тут же напомнило о себе. Возбуждение снедало его, но то было какое-то удивительное ощущение, мягкое, упругое. Из-за двери послышался ее негромкий голос, он даже не разобрал слов. Дональд схватился за овальную золоченую ручку и медленно открыл дверь, ожидая увидеть темную комнату или разве что слабый свет ночника… Комната была ярко освещена. Сияла люстра, бра над зеркалом, сильная лампа возле нерасстеленной двуспальной кровати. Марго стояла в одних только длинных чулках при этом ярчайшем свете, повернувшись к нему спиной: вся середина ее тела была сплошное огненно-красное пятно, мрачный блеск, а над этим белоснежная спина. Дональд, уже войдя, стал сползать вниз по дверной створке, да так и замер, держась за нее. Шаги он услышал только в последний момент, когда Ласло уже возник в дверном проеме. Что касается Марго, то лучшего она и ожидать не могла. Появление Ласло оказалось для нее непредвиденной кульминацией всей сцены. Она застыла, обернувшись к ним через свое белоснежное плечо. Дональд отшатнулся и прошел мимо Путника, так как тот был уже в комнате; Дональд шел, глядя себе под ноги, но не тем путем, которым шел сюда, вышел через другие двери и очутился в комнате, окнами смотревшей в сад, где обычно спал Ласло. Здесь он остановился и сквозь открытую дверь выглянул в сад. И тут же явился Ласло.

– Мистер Клейтон! – резко крикнул он. В следующее мгновение он с молниеносной быстротой сорвал со стены ружье и, стоя совсем близко, навел его на англичанина. Дональд одним движением отодвинул ствол в сторону, так что он теперь направлен был в сад. Путник, казалось, только этого и ждал (береженого бог бережет), потому что лишь теперь с известной долей бравады нажал на спусковой крючок. Раздался громоподобный раскатистый выстрел, и видно было, как дробинки, пролетев сквозь крону дерева за окном, ударились в толстую стену. Ласло, не подозревавший, что из-за его халатности ружье осталось заряженным после недавней утиной охоты, с перепугу и думать забыл о театральном эффекте, предусматривавшем осечку орудия мщения, но никак не выстрел.

– Проклятье! – воскликнул он. – Сейчас примчится привратник. Вы будете моим свидетелем, мистер Клейтон, я скажу, что мы не могли иначе разрядить ружье, хорошо?

– All right, – согласился Дональд, и то, что он сказал это по-английски, удивило его самого.

Уже прозвенел звонок у входа, впрочем, его едва было слышно в этой большой квартире. Ласло пошел-открывать и вскоре привел Андре, маленького старичка с бритым лицом в бесчисленных морщинах, оно напоминало потрескавшийся сосуд. Дональд улыбался, держа теперь ружье в руках.

– Иначе нельзя было, – сказал он по-венгерски, – не станешь же ковырять патрон каким-нибудь инструментом. А саду мы никакого ущерба не нанесли. С этими словами он полез в жилетный карман и дал привратнику монету в две кроны (тогда это еще называлось «гульден»). – За ваш испуг.

Андре, смеясь, направился к двери.

– А ежели полиция станет спрашивать, могу я сказать, что случилось, ваша милость?

– Ну, разумеется, – отвечал Путник и, когда старик ушел, обратился к Дональду: – Останьтесь еще минут на пять, мистер Клейтон, так будет лучше.

Они молча стояли у двери на террасу. Дональд курил вопреки своим привычкам предложенную ему сигару. В конце концов он бросил ее на садовую дорожку. Путник протянул ему руку, Дональд взял ее, и после того как они секунду пристально смотрели друг на друга, Ласло сказал:

– Страшные бывают вещи.

Дональд коротко пожал протянутую ему руку и, не сказав ни слова, ушел. По улице Лигети добрался до центра города и пошел дальше, весь словно набитый чем-то мягким, оглушенный, почти ничего не слыша и не видя. Добравшись до своего номера в «Британии», он заказал виски, бросился на диван и проспал много часов, как после непосильного напряжения.

* * *

Когда Дональд удалился, Ласло не пошел к Марго, а позвонил своему шефу, господину Месарошу.

– В конторе, – сказал он среди прочего, – все текущие дела улажены. Фройляйн Керменди может дать вам все бумаги на подпись. Сейчас самый подходящий момент поехать в Бухарест, меня ничто не задерживает.

– Браво! – заверещал Месарош на другом конце провода. – Давай, давай! Лучше всего сегодня.

– Ладно, тогда я выеду сегодня ночью.

Собственно, все они здесь были люди разумные, даже и те, с сапогами для чардаша.

Далее – Тибор, к нему он зайдет. Уже с чемоданом.

Наконец он поднялся к Марго. Теперь на ней был халат.

– Ты ничего не хочешь сказать?! Ты ничего не хочешь спросить?! Даже про выстрел?

– Нет, – ответила она спокойно. – Мне это безразлично. По мне, можете все тут друг друга поубивать!

* * *

«Uno cum nuda coitus praesumitur»… [31]31
  Тому, кто имел соитие с обнаженной… (лат.).


[Закрыть]– гласит римское право. Юридически здесь налицо было нарушение супружеской верности. Но Ласло оказался достаточно порядочным, чтобы не отрекаться от того, что он знал, и был рад-радехонек пожить в Бухаресте, подальше от всего этого. Жену свою он прекрасно обеспечил. К тому же она была родом из состоятельного дома.

Она осталась в Будапеште. И долгие годы еще поддерживала связь с унтер-офицером Иллеком из музея, который позднее стал там официалом [32]32
  Гражданский чин в Австрии.


[Закрыть], и в подчинении у него был один служащий. Но Иллек остался жить в музее, и таким образом традиция нашей пары не была нарушена. Это уже третьи «любовные консервы» – вспомним Риту Бахлер и советника земельного суда доктора Кайбла и потом еще Эмилию Эрголетти она встречалась нам в ходе нашего повествования. Как раз самые важные в жизни события человек обычно постигает не сразу. И Дональд, сидя в своем кресле, проворонил Монику.

* * *

После бегства № 1 (в Бухарест) в соответствии с планом Гергейфи последовало бегство № 2 (в Мошон). Однако еще до этого Тибор провел свое воскресенье в сапогах, вернее, следует сказать, среди сапог, ибо сам он при этом сапог не надевал.

Бегство № 2 осуществлялось в комфортабельнейшей, приличнейшей, любезнейшей форме. К отелю «Британия» подкатил огромный автомобиль, настоящий катафалк, как сказали бы мы сегодня, но он был широк и удобен, на заднем сиденье свободно разместились три человека, тогда как Гергейфи сел рядом с шофером. Большую часть багажа поместили на крыше. Миновав Мост Маргит, они поехали на северо-запад, по холмистой, почти гористой венгерской земле, по ее неимоверным дорогам, изрытым колеями и ухабами, так что наш сморчок Хвостик, сидевший между Дональдом и доктором Харбахом, подскакивал, как рыбка, выпрыгивающая из воды. На имперском шоссе вдоль Дуная стало полегче.

Хвостик, ушей которого достигло эхо случайного выстрела, конечно же, решил, что Дональд либо потерпел неудачу у госпожи Путник, либо его с ней застали. И о том, и о другом могло свидетельствовать явно безучастное поведение молодого главы фирмы, который, казалось, опять готов выполнять функции пресс-папье, против чего Хвостик, принимая во внимание предстоящие переговоры, никак не мог возражать. Но между ними вновь выросла стена, разрушить которую удалось лишь временно, на пути из кабачка Марии Грюндлинг к Пратеру, возле церкви св. Павла. Подобные стены – результат естественного развития, и разговорчивостью их не разрушить, они вырастают раньше, чем ты успеешь хоть что-то сказать.

Они наслаждались поездкой, особенно когда неподалеку от Коморна взору надолго открылась зеркально гладкая серо-зеленая поверхность широченной реки. Обедали в Дьёре, где тогда уже начинала разрастаться венгерская индустрия, в городе не слишком радушном; но тем не менее обед там был отличный. От Дьёра оставалось еще около пятидесяти километров до Мошона, и потому они сразу после черного кофе все сели в машину.

* * *

В Мошоне (впрочем, усадьба находилась довольно далеко от деревни) для Гергейфи был поистине сапожный рай. Сапоги появлялись уже во время торжественной встречи, ибо и справа и слева от больших ворот усадьбы – они были украшены ветками и лентами цветов венгерского флага – стояла группа молоденьких девушек в национальных костюмах. «Хорошее начало!» – подумал Тибор. А потом у него уже хлопот было не обобраться.

Глобуш вышел навстречу, истинный глобус Венгрии. Он давно занимался верховой ездой и плаванием, чтобы еще больше не растолстеть, и эти его старания к тому времени, когда он собрался жениться, выступили на первый план. Но с тех пор эти способствующие здоровью виды спорта способствовали и развитию аппетита. И он становился все более глобальным. Можно было бы сказать: уже не гиппопотам (припомним-ка его первый урок плавания), а скорее мастодонт.

Папаша Гергейфи рядом с ним казался отточенным карандашом. Позади высыпавшей навстречу гостям прислуги виднелись Фини и Феверль.

Теперь следует признать и констатировать, что троянские лошадки вновь пустились вскачь, невзирая на пинок, на странице 99. Так уж бывает, стоит только один раз с кем-то связаться… Так будем же довольны, что нам хотя бы консьержка Веверка не попадется на глаза, для удаления которой из композиции на странице 107 пришлось затратить немало энергии.

* * *

Дональд снова и снова видел двух этих старых баб всегда вместе и как-то в шутку спросил, не двойняшки ли они и давно ли живут вместе.

– Не, не двойняшки, – сказала Феверль (или это была Фини?), – но вместе уж годов, наверно, тридцать пять, а может, и больше.

Ответ этот проник глубже, чем сам Дональд ощутил в первую минуту, он не раз вспоминал его и в последующие дни. То, что здесь сбылось, он потерял, то, что здесь было крепким настоящим, для него было уже прошлым: словно врата второй родины наглухо закрылись за ним. Теперь он видел дом на Принценалле в Вене как бы извне, с улицы. Он стоял перед воротами парка. А они были заперты.

Уже в последние дни в Будапеште для него опять затмился солнечный свет, и при ходьбе он снова часто терял равновесие. В Мошоне он предпочитал по мере возможности не выходить из своей комнаты, просторной, прохладной и дышавшей такой пустотой, словно до него здесь никто не жил.

Потом он узнал, что так оно и было на самом деле. Именно эта комната для гостей в новом доме была заселена впервые.

Окна выходили на озеро. Поросшее камышами, оно теряется в знойной тьме горизонта, то и дело меняя свое обличье, как все, на что смотрят тихие натуры; иным достаточно для этого привратницкого дворика с политыми растениями. В сущности, Дональд стал теперь одной из таких тихих натур, и уже довольно давно: с тех пор, как на борту «Кобры» – уходящий вечер, сереющее море – немцы часто и звучно играли на своих тромбонах. И это озеро почти так же серело. Птицы уже не летали (один только раз метрах в двадцати от окна промелькнул причудливый – словно в высоком воротнике силуэт чомги). И уже не темно-зелеными были непроглядные заросли камыша по берегам и на островках, а голубоватыми, и лишь много позже Дональд обнаружил, что в этом виноват свет луны, чей покойный лик взошел слева над озером. В это время лягушачий концерт достиг своей наивысшей точки, пение лягушек словно парило над озером.

От удара, полученного Дональдом напоследок в Будапеште, остался глубокий порез, который уже не заживал, словно пораженные ткани утратили свою эластичность. Может, это было вчера, а может, сегодня под вечер. Он не терзался никакими мыслями, что, как мы знаем, вообще было ему не свойственно и теперь менее, чем когда-либо. Он вдруг понял, что его несло течение, которое иссякало под ним и все-таки тащило за собой, особенно сильно с тех пор, как он попытался избавиться от Моники. Теперь он опять выискивал свою старую боль, выбираясь из тенет заблуждения, и тем самым искал ее самое, и тем самым дорогу к ней. Утром его как громом поразила мысль – озеро за окном лежало в молочно-яркой дымке зноя, – что здесь он совсем недалеко от Вены. Но ведь предстоял еще Загреб. И это хорошо, очень хорошо. Никаких преждевременных возвращений с еще не зажившей будапештской раной. Покой, дистанция, окольный путь. Только так все еще может обернуться благополучно для него. Должно обернуться и обернется. Приехать в Вену слишком поздно – такой опасности не существовало вовсе. Лишь бы не слишком рано, поспешности тут не было места.

Он вздохнул свободнее. Сейчас и потом ему казалось, что грудь его была зажата в тиски, затруднявшие дыхание, когда он, проснувшись на диване в «Британии» после многочасового сна, внутренним взором вновь увидел полыхающе-красную полосу на бедрах Марго, ярчайший свет и неподвижную статую словно из него самого выскочившего страха.

* * *

Впрочем, Дональд исправно выполнял свои функции пресс-папье. Другие осматривали, оценивали, подсчитывали, и мало-помалу выяснилось, каких же новых машин недостает в этом хозяйстве, чтобы сделать его настоящим хозяйством. Дональд верхом объезжал поместье с обоими Гергейфи и Глобушем – в распоряжение англичанина были предоставлены верховые лошади и конюх, а по вечерам договаривающиеся стороны поврозь держали, так сказать, военный совет; Дональд с Хвостиком, то у одного в комнате, то у другого (обе прекрасные комнаты смотрели на озеро, дальний край которого касался горизонта), и наш сморчок на основе технических данных Дональда считал и высчитывал возможную скидку – в виде исключения – для будапештской фирмы, которая давала бы Гергейфи право поставлять товар Глобушу по весьма умеренным ценам. Тибор за свою долю вел переговоры с обеими сторонами и в известной мере стоял как бы между двумя партиями, так что в конце концов, когда все вместе сели за стол переговоров, все сошло гладко, и каждому было чем поживиться. Поставки были столь велики, с такими сжатыми сроками платежей – почти немедленная кассовая сделка, – что даже завод не остался внакладе. В результате Хвостик телеграфировал в Вену список необходимых для Будапешта поставок.

* * *

Когда со всеми делами было покончено, в поместье устроили праздник, в нем участвовала даже вся прислуга. Столы, лавки, танцевальный круг – все на вольном воздухе, между озером и задней стороной той хозяйственной постройки, где в просторной мансарде обитали Фини и Феверль. Все пестро, изобилие сапог. В котле на костре готовился рыбный гуляш. Явились цыгане с повозкой, на которой везли громоздкие инструменты: цимбалы, контрабас и виолончель. Стало серым озеро, на столах зажгли свечи в садовых подсвечниках.

А как же Тибор, что с ним, что он переживает? Изобилие сапог, сказали мы, но сегодня они по большей части облегают ноги мужчин. Он мог бы это знать, он должен был знать, да он ведь и знал это. И все-таки как уныло смотреть на девушек в длинных белых чулках и красных полусапожках, доходящих разве что до половины икр. Ведь они же не на полевые работы явились. Парни и девушки из окрестных деревень приехали на изукрашенных зелеными ветками и пестрыми лентами телегах, с положенными поперек досками для сидения. Некоторые парни прискакали верхом. По этому случаю на ногах у них были шпоры.