Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хаймито Додерер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)

Роберт сказал об этом сыну вечером по окончании обеда в холле. При этом присутствовал и Август. Мы сидим (ни о чем не думая) и таращим глаза на камин, в котором давно уже не горит огонь. И ничего не замечаем, по виду Дональда во всяком случае.

– И пожалуйста, наведайся в Помп-Хаус, – сказал Роберт, – вот уже скоро год, как никто из нас там не был.

* * *

Вскоре была устроена поездка на высокогорные пастбища Раксальпе вместе с Моникой и Хвостиком. Тогда как раз была закончена новая горная дорога в Штирию, и «найт-минерва» без труда преодолевала плавные повороты этой дороги на высоте около тысячи метров над уровнем моря. Построена была и новая гостиница. Там оставили машину и шофера. Эта гора была более пологой, менее крутой и отвесной, нежели та, на которую они когда-то поднимались с Харриэт.

С шоссе они сошли на каменистую тропу, и за ними с визгом закрылись деревянные ворота в ограде пастбища.

Удивительным для нас остается то – эти трое взяли влево и пошли к лесу, – что во время прогулки в горы, казалось, совершенно стерлась разница в возрасте между Моникой и обоими ее спутниками. Как обстояло дело с этим старым грибом, Мило сразу распознал. Но Роберт не был старым грибом. Впрочем, в последней деревне во время краткого привала можно было наблюдать несколько таких сморщенных старичков, и Клейтон на свой лад сразу же приметил сходство между ними и стариной Пепи, приблизительно так же как между Брубеком и привратником Помп-Хауса в старой крикетной шапочке. Те старички были своего рода корневой системой, так называемое коренное население. Оно совершало свои браконьерские вылазки и без промаха всаживало пулю в свою добычу, проползало, если это требовалось, по узким скалистым тропкам над пропастью, не боялось ни бога, ни черта, тяжким трудом зарабатывало свое пропитание, рубя лес на отвесных горных склонах, развивая такую силу, что у стороннего наблюдателя волосы становились дыбом. В деревне Роберт видел совсем мало таких старых грибов, зато много почти вертикально расположенных пашен. Но ему и этого было довольно. Кое-что он из этого извлек. Нет, он не был старым грибом. Он был мускулистым и длинноногим сыном того, всеми нами любимого и почитаемого острова, чьи сухопарые дети с широко раскрытыми от грандиозного и отважного любопытства глазами идут по всему свету, будь то Африка или Швейцарские Альпы, – на Маттерхорн они, кстати, поднялись первыми.

У Роберта не было ни одного седого волоса (на висках Дональда уже тогда их можно было видеть в изобилии). Он бодро вышагивал по тропе. Что касается Хвостика, то здесь ему явно на пользу были его подвижность и худоба. Моника в свое время совершала в Швейцарии подобные восхождения и была достаточно тренирована. Все трио смотрелось отлично. Они как бы дополняли друг друга. Лес уходил вверх все круче, совсем отвесно. Между деревьями валялось множество серых каменных обломков, свалившихся, но ни в коем случае не скатившихся сверху. До них донеслось журчание родника, что бил возле горного приюта, на самой границе леса.

Тишина, их окружавшая, стала явственно слышной, и это в двух часах езды от промышленных районов вокруг Винер-Нойштадта. Широкого обзора отсюда не открывалось, но в одном месте, немного отступив назад, можно было увидеть, как высоко в небо вздымаются могучие ели. Почти все вершины других деревьев были ниже и в солнечной пелене казались замшелыми. Время клонилось к полудню. Они не слишком рано выехали из Вены. Только в восемь часов Роберт нажал на кнопку звонка возле оливково-зеленой двери, ведущей в квартиру Моники.

Но в ту секунду, когда прозвенел звонок, Хвостику полностью уяснилась вся ситуация. («Давайте, господин Хвостик, поднимемся к ней вместе!» предложил Роберт еще в машине, когда они ехали по Аухофштрассе.) Потом он быстро, через две ступеньки, взбежал по лестнице впереди Хвостика. И тут Хвостик понял то, что Мило верно почувствовал или угадал в саду виллы Клейтонов, впрочем, не без того, чтобы потом поведать об этом Хвостику, в следующее после приема воскресенье. В понедельник было продиктовано письмо Роберта Клейтона в Англию. Хвостик видел это письмо на столе в канцелярии. С его точки зрения, верховный надзор Дональда в Чифлингтоне по выдвинутому в письме поводу был не так уж необходим. Там был заводской мастер, которого Дональд инструктировал на ранее проводившихся выставках. Однако не все эти комбинации действительно что-то проясняли, не они бросались в глаза, а только факты и чувственные впечатления: в данном случае стремительный бег Роберта Клейтона по лестнице на Аухофштрассе, через две ступеньки.

Тут-то с высокого деревца познания упал на голову Пени свинцовый плод.

Вскоре после того, как на колени ему упала звезда.

Удержать ее, то есть покрепче в нее вцепиться, – это, как мы видели, было нашему Хвостику абсолютно чуждо. Но теперь, когда он в полной тишине осознал, во что все это могло вылиться, в него закралось ощущение совершенной им измены по отношению к своим патронам, обоим. Однако в том, что касается этих эмоций Хвостика, нам ясно, что мы обязаны, говоря о событиях вокруг 1910 года, придерживаться исторической достоверности в изображении чувств. Для Пени дело было вовсе не в женщине. Она промелькнула, приняла воздаваемые ей почести, была звездой или богиней. Для Пени все дело было в обоих мужчинах, мы даже решаемся сказать – в его законном хозяине и хозяйском наследнике. Вот какое у него было горе! А любовных горестей он не испытывал. Ах ты старый сморчок!

Старину Пепи можно поздравить! Организм, с его унизительными физическими проявлениями, в этом конфликте не участвовал. И факты, приведшие его в это состояние, исключали возможность каких-либо самопорицаний. Вся эта история не коснулась его и была воспринята надлежащим образом. Свинцовый же плод, свалившийся ему на голову, был не что иное, как сознание серьезности положения, да, он, Хвостик, может быть, первым это осознал. Ибо наблюдение Мило было подано лишь как заметка на полях, чуть ли не с удовольствием и с одной только целью – мимоходом сориентировать Пепи в том, что разыгрывается вокруг.

Итак, Хвостик был целиком поглощен собственной персоной и всей ситуацией, а значит, для жалкой и липкой грусти попросту не оставалось места. Когда лес утратил свою силу в сравнении с надвигающимися на него горами, когда деревья сперва поодиночке, а потом, точно выстроившись во фронт, отступили от крутой тропы, он с упоением ощутил силу солнечного сияния и ветра, что срывался с подпирающих небо отвесных склонов, – вот оно, истинное пребывание на лоне природы, и надо преодолеть эту вдруг прояснившуюся ситуацию, как преодолеваешь ступеньку лестницы или перепрыгиваешь через забор, а ведь и ступенька, и забор при этом остаются внизу.

Приблизительно в это время – а именно прошлым летом – в краю так называемых Глубинных камней случился сильнейший горный обвал, в результате которого раскололся – точно посередине и вплоть до самой подошвы – и с грохотом обрушился на кучи осыпи один из знаменитых каменных столбов. Теперь он торчал, точно обломок зуба, темно-красный, как доломитизированный известняк, светящаяся угловая башня под небом цвета горечавки, как раз там, где гора боком обращена к Штирии. Трое наших туристов остановились среди горных сосен и посмотрели вверх. Оттуда донеслось нежно-пунктирное чириканье горных галок, которые только что тенью промелькнули над их головами, а теперь исчезли, что сделало тишину еще слышнее. Гора больше не говорила и промолчит теперь, может быть, целых сто лет после своего последнего громового слова, заставившего всех стариков, гнущих спину на своих отвесных полях справа и слева от долины, одновременно повернуться в сторону горы.

От трещины в скале сбегал вниз поток красных обломков. Он уходил далеко вправо, к горной гряде, которая теперь, когда на нее смотришь вблизи, являла себя во всей красе своих расщелин и каньонов, по одному из которых наши туристы под водительством Хвостика добрались доверху без особого труда, в обход наиболее головокружительных мест. К скале для безопасности был прикреплен проволочный трос, за который можно было держаться. Наконец они ступили на горное пастбище и на расстоянии нескольких сот шагов среди снежных полян увидели большой горный приют. Свежий ветер бил им в лицо.

* * *

В тот же день, через час после ленча, который он съел, сидя на диване у себя в комнате, Дональд выехал верхом из ворот парка и взял вправо (в Чифлингтон надо было ехать влево), через чахлый лесок на холме, и потом вниз по дороге, на поворотах которой ему открывалась сверкающая в долине река. Спустившись с горы и уже подъехав к мосту, он пустил лошадь шагом. То была дань местной традиции. Никто и никогда не ездил по мосту рысью, но почему, никто не знал. Вероятно, из-за шума. Мост был деревянный, он висел над рекой и был слегка приподнят в середине. Река под мостом текла не спеша, гладь ее была почти вровень с прибрежными лугами. Трава граничила непосредственно с водой. Поднявшись на холм на противоположном берегу, Дональд перешел на короткий галоп. Дальше зона тишины. Дальше – Помп-Хаус. Старик еще довольно бодро поспешил навстречу с пучком соломы, который ему протянула жена. Она совсем не изменилась. При виде ее невольно думалось, что она переживет на столетия всех и вся. Дональд огляделся кругом, прошелся по комнатам, проверяя, как принято говорить, все ли в порядке.

Разумеется, он искал нечто совсем другое, пытался уяснить себе, что же, собственно, преследует его с момента его-прибытия из Вены в Бриндли-Холл. Что он не был большим мыслителем, мы уже знаем. Многим людям для самопознания попросту не хватает интеллекта, удивляться этому не приходится: это и впрямь нелегкая задача. Дональд доволок свои мысли до того места – где-то в глубине души, – где коренилась мучительная для него тяжесть, чуть-чуть задел ее, с какого-то боку, потом прислонился к ней, даже слегка развалясь. Но так объект размышлений в руки не дается.

Он был печален, вот в чем дело. Соответствующий фон тоже нашелся. Привратник принес чай в облицованный коричневыми панелями маленький кабинет двоюродного деда, где повсюду стояли и лежали толстые конторские книги. Дональд пил чай и курил трубку, но ничего не делал, чтобы прогнать свою печаль. К ней относилось и то, что там, в Бриндли-Холле, недалеко от дивана, на котором он сегодня спал (этот диван был только что туда внесен), еще стояла его маленькая парта, за которой он когда-то делал уроки. По-видимому, ему не следовало бы сейчас жить в детской.

Новые станки были уже установлены – три фрезерных и один штамповочный и пущены в ход. Почему бы ему не остаться вообще в Бриндли-Холле? Отец, как ему казалось, ничего не имел бы против. Может быть, именно это и было причиной его нынешней грусти. Непостижимые люди – отец, потом Хвостик и еще этот Милонич. Все остальные словно бы ковыляют за ними вдогонку. Вечно они из-за чего-нибудь входят в раж, а он должен тщательно скрывать свою невозмутимость. Хвостик ему нравился. Дональду даже немного не хватало его. А вот Август действовал ему на нервы. Почему он всегда так прекрасно настроен? Хитрющий малый. Жирный смех. Теперь-то ясно, что за этим кроется. В сущности, Август просто мелкая злобная скотина. Да, но где же ему самому теперь остаться? Дональд с досадой коснулся объекта своих раздумий: он нигде не был дома – ни здесь, ни там. Может быть, ездить верхом по Пратеру? С тех пор как умерла мать, он совсем это забросил.

Дональд встал. В окно почти ничего нельзя было увидеть. Он вышел на террасу и сверху взглянул на реку. На площадке перед домом среди гравия росли разнообразно зеленые кусты. Привратник заметил его, подошел и спросил, седлать ли лошадь.

Дональд поскакал домой. Выйдя из конюшни и пройдя через холл, он встретил старую Кэт. И тут же спросил, где ее гитара. И не может ли она сыграть для него здесь, внизу, у пруда? Она совсем по-девичьи улыбнулась и при этом покраснела. У нее уже голос не тот, сказала она. Ничего, сказал Дональд. Она принесла инструмент, настроила его в холле. Потом они вместе прошли через парк, к пруду.

– Здесь? – спросила она.

– Да, лучше всего здесь.

Зазвучала гитара. Потом голосок Кэт.

Вода, нежная и гладкая, не колеблемая даже легким дуновением ветерка, лежала меж высоких деревьев.

* * *

Лишь только Кэт начала играть, страх его улегся, и он понял, что все дело в Монике. Эта мысль внезапно поразила его.

Вечером он поужинал вместе с Кэт, она с материнской заботливостью прислуживала ему.

«В этой боли можно долго жить, как в этом просторном пустом доме. Можно здесь даже остаться».

Он и остался. Еще два, еще три дня. Как он и ожидал, отец не торопил его с возвращением. Чем дольше он тут задерживался, тем больше дела ему находилось, так как надо было устанавливать еще станки. Теперь он почти весь день проводил на заводе. Мистер Сайрус Смит, а также главный инженер, казалось, то и дело открывают какие-то ящики, в которых хранятся все еще не решенные вопросы. Они так и сыпались на него. Например, необходимость пристройки монтажного цеха средних размеров. Отчасти Дональд и сам себе придумывал дела. Одну поломку в станке он устранил своими руками. Иначе пришлось бы дожидаться человека из Лондона. На пристройку монтажного цеха он согласился, обменявшись письмами с отцом.

Эта переписка – диктовка в заводской канцелярии, машинописный текст внушала ему тревогу. В бодром письме отца проглядывал безмолвный страх. Когда он пробегал глазами строчки, в которых говорилось о том, какому кирпичному заводу следует отдать предпочтение, ему чудилось, что речь здесь идет о чем-то совсем другом. Письмо словно создало какую-то преграду между ним и отцом. Это было непостижимо, и он прогнал от себя это ощущение, в то же время недостаточно отчетливое, чтобы о нем раздумывать. К тому же последнее, как мы знаем, вообще было не свойственно Дональду.

* * *

Через несколько часов они вернулись к деревянным воротам, что закрылись за ними перед их восхождением, и теперь шагали по дороге к той тропе, что вела к гостинице, где их дожидался шофер. Вскоре они уже сидели в машине. Клейтон хотел еще засветло одолеть изобилующую крутыми поворотами горную дорогу и предпочитал выпить кофе внизу, в долине.

Вот так, вдруг оказавшись на мягких сиденьях, они плавно катили вперед, уже позабыв, как, спускаясь с горы, то и дело, даже внизу, спотыкались об обломки известняка, что валялись под ногами. Удивительным до сих пор оставалось ощущение, будто бы к ним постепенно, со слабым потрескиванием, возвращается слух и проходит та легкая глухота, что напала на них там, наверху. Дорога между тем все петляла, точно коридор в слаломе, и вдруг после какого-то поворота взгляду открылся широкий вид. На горах вечер уже дал знать о себе, залив их розовым светом.

Они остановились у отеля напротив императорско-королевской почты и обнаружили в нем тихую пустую залу со светлой сосновой мебелью, где им подали кофе, так, как тогда было принято в Австрии, – в высоких стеклянных бокалах с тюрбанами из сбитых сливок. Затем вошел Мюнстерер, который только что закрыл свою контору. Почтмейстер и Хвостик одновременно узнали друг друга и поздоровались, а Роберт, в своем новом состоянии, спросил по-английски старину Пепи, не хочет ли он пригласить этого господина («this gentleman») к ним за стол.

Итак, «this gentleman» присоединился к нашим трем путешественникам, а вместе с ним появился и четвертый «меланж» (как в то время назывался кофе, приготовленный таким способом). Многозначительная встреча. Хвостик почувствовал это, Мюнстерер тем более. Они словно бы мерили друг друга, прикладывали друг к другу мерку, мерку времени, при этом вопросы о том о сем, как это обычно бывает, оставались всего лишь внешним, аккомпанирующим бренчанием. Мюнстерер стал теперь представительным мужчиной. Деревенская жизнь явно пошла ему на пользу.

Но он от этой жизни устал, так сказал почтмейстер; надоело сидеть здесь, в этой маленькой нижнеавстрийской горной деревушке, так близко от Вены, куда он, впрочем, совсем не жаждет вернуться. Империя велика, заметил он, она охватывает еще и экзотические края, вроде недавно аннексированной Боснии или областей, прилегающих к бывшей военной границе в Хорватии, не говоря уже о прекрасной Далмации. И все это достижимо даже в рамках его профессии, вопрос лишь в знании языка, благодаря которому чиновник может претендовать на ту или иную должность. Поэтому последние десять лет, а особенно зим в этом тихом уголке он использовал для изучения языков и немало продвинулся в хорватском, венгерском, французском и даже турецком. Надо же в конце концов помнить, что австрийская дирекция почт есть и в Константинополе – как одна из так называемых концессий оттоманского правительства, – и в Палестине, в Иерусалиме, есть почтовое агентство, которое даже выпускает собственные марки. Но не обязательно сразу в Константинополь. И тут Мюнстерер признался, что пробудет здесь едва ли больше двух недель. Единственная существенная трудность состоит в том, что Хорватия – земля, где для него открывается немало возможностей, принадлежит венгерской короне. Таким образом, ему необходимо стать подданным венгерского королевства. Но в конце концов рано или поздно это ему удастся.

Хвостик заговорил с ним по-хорватски. И Роберт Клейтон тоже принял участие в разговоре на этом языке, на котором, как выяснилось, Мюнстерер говорил уже довольно бегло. Затем старина Пепи перешел на турецкий, и почтмейстер бойко подхватил разговор.

Хвостик с удивлением взирал на почтмейстера, как бы идущего по его, Хвостика, стопам. Между ними сохранилась связь. Мюнстерер был как бы его ответвлением. Теперь ему стало понятно, почему он сразу же, едва тот вошел, узнал Мюнстерера, несмотря на большие перемены, происшедшие с ним, которые Хвостик только теперь рассмотрел как следует. Мюнстерер никогда не был замкнутым, никогда не попадал за ту непроницаемую стену, в то неопределенное пространство, которое кажется бесконечным, ибо оно лишено частностей; а где-то эти частности существуют, окончательно изъятые из нашей жизни, и, может быть, недалеко – всего в каких-нибудь пяти улочках отсюда или еще ближе, совсем близко, а ты их потом уже не узнаешь, ибо никогда не знал их в действительности. И поэтому-то он сразу приветствовал Мюнстерера.

Только тут все это дошло до сознания Хвостика, все непривычное, но тем не менее постижимое, что при появлении почтмейстера обрело зримые черты. Он взял со столика сдачу, которую кельнерша положила перед ним, сгреб ее в жилетный карман и тут же спохватился, что сделал это вопреки своим всегдашним привычкам, вместо того чтобы аккуратно положить в кошелек три монеты по пять крон и еще какую-то мелочь. Этот час запечатлелся в его памяти вплоть до мельчайших деталей.

В зале зажгли свет, в оконных нишах синели сумерки. Сердечно простившись с почтмейстером, они направились к машине, куда после своего бесконечного обеда явился и шофер. Со включенными фарами машина тронулась в путь, она мягко и осторожно скользила вниз по извилистой деревенской улице.

Они добрались до равнины и теперь по ровной дороге ехали очень быстро. Хвостик на сей раз сидел впереди, рядом с шофером, хотя на широком заднем сиденье вполне удобно можно было усесться втроем. Ему хотелось побыть одному.

Едва они миновали часовню «Пряха у креста» – тогда этот средневековый памятник стоял на вершине Виннерберга много свободнее, чем теперь, – и въехали в шумный город, Хвостик наконец освободился от Мюнстерера, который занимал его мысли в продолжение двух часов поездки. Напоследок он еще вспомнил, что не знает, куда переходит служить Мюнстерер. Кажется, тот об этом не упоминал?

Через отдаленный район Майдлинг, мимо чрезвычайно обширного императорского парка, мимо темного в темноте фасада дворца Шёнбрунн, вдоль глубокого русла реки они наконец выехали на Аухофштрассе. Они вылезли из машины, и, пока с Моникой прощался Клейтон, а потом и он сам, Хвостик, в эти минуты все, со всех сторон обрушилось на него, далекое и близкое, недавний прием в саду Клейтонов и то, что за ним последовало, далекий Адамов переулок и сегодняшняя встреча с Мюнстерером.

Теперь они через центр города поехали восвояси, по направлению к Пратеру. Хвостику не хотелось, чтобы его подвозили к дому. И Клейтон велел шоферу остановиться на углу. Рукопожатие, дверца машины захлопнулась, и «найт-минерва» покатила прочь, в сторону моста.

Итак, он увидел себя одиноко стоящим на хорошо знакомом углу. Было темно, но еще не поздно. Хвостик побрел по тротуару мимо своей двери.

И дальше. В Адамов переулок. Вероятно, он был здесь впервые, с тех пор как съехал отсюда, тридцать один год тому назад. Перед его прежним домом он еще издали увидел его в свете того газового фонаря, который с незапамятных времен стоял неподалеку от ворот, – маячили женские фигуры (это не были случайные прохожие).

И он тоже, как мы уже знаем, прибегал к услугам – хотя и на иной, более цивилизованный манер и не в этом районе – этой одной из древнейших (наряду с лирической поэзией и мошеннической торговлей) профессий человечества.

Однако то, как это некогда выглядело в ближайшем его окружении, было его в известной мере недостойно, может быть, потому, что он жил слишком близко. Это просто находилось вне поля его зрения, в необозримом пространстве. За прошедшие годы дистанция увеличилась. И тот сладостный дух осенней прели, присущий каждому возвращению в былые места, тоже сделал свое дело.

Итак, он вошел. И уже сел (как он ошибочно полагал) не в тот поезд, и поезд уже тронулся, теперь он не мог сойти без скандала (это Хвостик отлично понимал). То была немолодая дородная женщина, которую, впрочем, никак не назовешь некрасивой, с приветливым и благонравным выражением лица. Она открыла входную дверь. Его охватил страх, а вдруг Веверка все еще здесь, он ведь начисто позабыл о ней. Но здесь явно господствовал новый режим, введенный то ли одряхлевшей Веверка, то ли ее преемницей (мы не станем это выяснять), со взиманием денег за отпирание дверей и выдачу ключей здешним обитательницам.

Итак, он поднимался по лестнице вслед за своей пышной дамой. И вдруг на секунду ему показалось, что он сел как раз в тот поезд, в который надо.

Неужто они войдут в его прежнюю квартиру?

На первой же площадке его дама повернула туда, и вот ключ уже в замочной скважине. Сейчас, через тридцать один год, Хвостику почудилось, что он слышит все тот же запах начадившей лампы в совсем не изменившейся прихожей, хотя теперь там горела лишь одна тусклая электрическая лампочка.

Она пошла направо, в спальню его родителей, выходившую в переулок. Вспыхнул свет. Диван оскалился на него белым покрывалом. Он, как обычно, сразу дал ей деньги, вдвое больше, чем она запросила, чтобы в тишине и покое поразмыслить над сложившейся ситуацией, которую ему как бы предрекла сегодняшняя встреча с Мюнстерером. Именно так он это воспринял.

Хвостик опустился на стул. Прежде чем он успел помешать или отказаться от этой любезности, она разделась, быстро и донага, очевидно, была благодушно настроена из-за двойного гонорара.

Хвостик смотрел не на нее, а на изножье стоявшей здесь кровати, застеленной только для виду, потому что так положено в спальне. Но главной вещью здесь был деловой диван, в чехле из чистого белого полотна. Хвостик смотрел на изножье кровати, конечно не зная и даже не думая о том, что это может быть кровать его отца или матери. Как всегда под этой кроватью, обвивая ее ножки, таилась самая сильная и самая глубокая радость, какую он когда-либо в жизни испытывал, – маленькая железная дорога, единственная дорогая игрушка, которая была у него в детстве, которую он заботливо берег еще мальчишкой и сохранил до сегодняшнего дня; неповрежденная, в полном комплекте, лежала она в своей плотной картонной коробке, со специальным отделением для паровоза, и тендера, и каждого вагончика, в самом большом отделении помещались рельсы. И сейчас он видел, как поезд выходит из-под кровати, как объезжает вокруг ножек – торопливый паровозик со своими сверкающими шатунами, а дальше вагон за вагоном, – и вот он опять уже скрывается в темноте под кроватью, чтобы неожиданно вернуться снова, ведь часть рельсового круга, по которому бежит поезд, остается невидимой.

Конечно, это длилось всего несколько секунд. Однако возбуждение еще не совсем покинуло его, он поднял глаза и увидел обнаженную женщину, которая терпеливо и вежливо дожидалась, упитанную, белую. Она улыбнулась. Хвостик вовсе не был оригиналом. А для чего же он вообще сюда пришел? И тут он позабыл всякую осторожность. Когда она опустилась на диван, он ощутил истинную радость, и все-таки в ушах у него все еще тикал часовой механизм, звонкие напевные звуки неутомимого игрушечного поезда – из-под кровати, вокруг ножек и снова во тьму под кровать.

* * *

На улице. Он чувствовал себя не совсем так, как если бы сел не в тот поезд, хотя это все-таки случилось, и притом в спальне его родителей.

Голод дал о себе знать, сигнал тревоги под ложечкой, слабость в коленях. Прошло уже много часов с тех пор, как он пил кофе с почтмейстером. Хвостик вошел в ресторацию. Там было полно народу, какие-то споры, свежие сытные запахи и в длинном меню еще не было пустот. Хорошо. Хвостик сам удивлялся своему прекрасному самочувствию. В сущности, он ожидал другого после того, как сошел с рельсов или по меньшей мере перепутал поезда. Затем дорога домой в почти теплом воздухе знакомых улиц. На сей раз он не прошел мимо своей двери. А ведь недавно он, ни секунды не мешкая, старался уйти подальше от угла, где остановилась машина Клейтона. Она уехала. В сторону моста. К пустому дому. Дональд в Англии. Все было решено.

Хвостик поднимался по освещенной лестнице. Очень тихо отпер дверь почему, собственно? Почему его ключ бесшумно скользнул в замочную скважину? Он сам задался этим вопросом, но это было как неизбежность! И когда створка двери так же беззвучно отворилась, Хвостик увидел, что его красивая прихожая необычно ярко освещена.

Он не погасил свет!

Все так же тихо как мышь он закрыл за собой дверь и лишь потом заглянул в комнату.

При этом его шатнуло от испуга.

Слева, напротив зеркального шкафа, в белом лакированном кресле, оставшемся еще от госпожи Риты Бахлер, кто-то сидел.

Не сразу узнал он Венидопплершу. И лишь задним числом вспомнил, что почуял ее, еще отпирая дверь, носом почуял. Но вовсе не по ставшему уже привычным привратницкому запаху, который всегда сопровождал ее.

А по тому, что в передней пахло духами «Ландыш».

Венидопплерша спала. Она всегда выглядела заурядно, даже в годы своей юности, но в зрелые годы ее заурядность стала еще гораздо более явной (как это по большей части бывает). Сейчас, сидя тут, она показалась Хвостику «прифранченной», «расфуфыренной» (в Вене и по сей день употребляют эти выражения), иными словами, принаряженной.

Она спала. Это была все еще красивая, статная женщина, Венидопплерша, хотя из нее так и перла вульгарность, если можно так выразиться, из всех ее окон, уже утративших зеркальный блеск молодости, заглянув сквозь них в душу, можно было увидеть разве что обгорелые развалины. Нет, она была даже красивой, и сегодня к тому же чистой. Голова – склоненная влево и повернутая вполоборота к Хвостику – была аккуратно подстрижена. На консьержке был просторный цветастый халат, полурасстегнутый; он наполовину выставлял напоказ «сферу влияния» ее мощной груди, и то, что там угадывалось, было туго обтянуто снежно-белой ночной рубашкой, так как она сидела не наклонясь вперед, а откинувшись назад. На вытянутых и широко расставленных ногах красовались синие домашние туфли.

Едва Хвостик оправился от пережитого и вновь обрел почву под ногами надежностью этой почвы он обязан был только путанице с поездами, – как Венидопплерша проснулась.

Она медленно повернула голову, потом открыла глаза и проворно вскочила, запахнув на груди халат. Руки ее остались скрещенными на груди. Эта улыбка на мгновение вновь застеклила пустые глазницы ее окон, так что они зеркально взблеснули, как прежде, я в душу было уже не заглянуть.

– Слава тебе господи, что вы здесь, господин директор, – сказала Венидопплерша. – Я не хотела уйти спать, не дождавшись вас. У мужа ночное дежурство. Как я переволновалась! Ведь то и дело читаешь о несчастных случаях с туристами в горах. Я и подумала, а вдруг господин директор повел этих английских господ лазать по скалам и что-то с ним стряслось. Я так беспокоилась, одна в квартире, у мужа ночное дежурство, он придет с работы только утречком. Я и думаю себе: пойду-ка наверх, почищу все металлическое у господина директора на курительном столике и медную кровать и подожду, пока вернется господин директор. Вот я и заснула тут в прихожей.

Образец преданной заботливости. Он ни в чем не заблуждался, этот Хвостик, наш старина Пепи. Она сейчас, стоя перед ним, и вправду была приятна на вид, со свежезастекленными окнами. Глаза ее сверкали, «Вообще-то я предпочитаю зрелых женщин. Эта Моника была для меня слишком молода», – подумал Хвостик, и ему с беспощадной ясностью представилась едва избегнутая опасность, которая поджидала его здесь, не сядь он по ошибке не в тот поезд, теперь уже окончательно было доказано, что это и был самый правильный поезд. Под руководством и в сопровождении Мюнстерера. Как опытный венец, Хвостик уже через минуту содрогнулся, представив себе, какие сложности могла бы повлечь за собою связь с привратницей – это было как раз то, от чего следовало воздерживаться в первую очередь, так же как от подписания векселя в качестве частного лица или от взятия на себя финансовых гарантий. Да, Хвостик содрогнулся, как будто заглянул в пропасть, до которой ему оставался один шаг.

Но в то же время он улыбался.

И вовсе не кисло, а очень даже добродушно.

Старина Пени. Грязная скотина.

Нет, с ними ничего не случилось, ни по каким скалам они не лазали.

– Это было великолепно, однако довольно утомительно, и я жутко устал, сказал он. (Теперь-то мы знаем, что несколько переутомился он уже потом.) С улыбкой произнося эти слова, Хвостик по своей привычке сунул указательный палец в левый жилетный карман и нащупал там большие пятикроновые монеты, две из них он легко и незаметно зажал в кулак. – А вы так за меня беспокоились и дожидались тут, – присовокупил он с неподдельной теплотой, – должен сказать, что я глубоко тронут. А теперь чувствую, что мне надо лечь, иначе я засну стоя. – Хвостик пожал ей руку (чего обычно никогда не делал), даже взял ее обе руки в свои, слегка похлопал по ним, а левой рукой сунул в ее мягкую лапу обе монеты. Лапа, привычная к пересчету денег, немедленно сообщила ей, сколько там было. А тогда десять крон были для привратницы невероятными чаевыми, скорее это был роскошный подарок.