Текст книги "Избранное"
Автор книги: Хаймито Додерер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 48 страниц)
Любое событие, даже самое ничтожное, если в него пристально вглядеться, становится удивительным и предстает пред нами в новом свете, стоит только не упустить из виду его единичного характера, то есть того, что ничто никогда не повторяется, и это новое значение может придать смысл самому незначительному, точно так же как у воистину значительных происшествий только этим путем можно обнаружить их мучительно-темный задний фон – но это рассуждение уводит нас слишком далеко. И все же вспомни: твоя рука на ресторанном столике там-то и там-то три года назад, или твоя нога позавчера на десной тропинке…
Итак, вернемся к мелким событиям, о которых особенно много и рассказывать-то нечего… Когда весна начинает граничить с летом и ночи становятся теплыми, в Вене, как и в любом большом городе, скамейки в скверах и садах вновь начинают пользоваться успехом – зимой они в большинстве случаев стояли заброшенные и отверженные, часто заваленные снегом, никому не нужные и никем не тронутые, – причем они пользуются успехом у самых различных категорий горожан, а именно: у влюбленных в широком и узком значении этого слова, у людей, по той или иной причине страдающих бессонницей, у завсегдатаев кафе после их закрытия, когда никак нельзя оборвать начатый спор, у собственно мечтателей (правда, такие редко встречаются) и, наконец, и главным образом, у бездомных, у мужчин и женщин, не имеющих места жительства, эти – самые упорные, правда, их упорство разом улетучивается, когда полицейский поглядит на них в упор или когда они отсидят ноги, но иногда, если повезет, они упорствуют до самого белого дня.
Тедди был молодым человеком из общества, то есть одним из тех, что шалопайничают до той поры, пока их куда-нибудь не пристроят по протекции, поскольку им уже давным-давно пора вести жизнь, соответствующую их положению и сводящуюся к тому что все жалованье тратится на личный гардероб и прочие светские прихоти, а во всем остальном они продолжают по-прежнему сидеть на шее у своих родителей. Но Тедди, которого пока еще никуда не пристроили, продолжал шалопайничать вовсю, и поскольку он (так по крайней мере считали его друзья) был человеком своеобычным, то имелись все основания полагать, что он не изменит своего образа жизни до удачной женитьбы, надо надеяться, на богатой невесте – ведь такой вариант не исключен, и мы всегда можем на него уповать.
А вот с Розою дело обстояло так: она была кухаркой в одном доме и однажды вечером взяла у хозяев расчет, а на новое место могла выйти только со следующего утра; ее прежние хозяева, озабоченные немедленной заменой кухарки, не разрешили ей провести у них последнюю ночь, поскольку ее заместительница стояла, можно сказать, уже под дверьми и, судя по ее виду, вовсе не собиралась разделить с Розой комнату даже на одну ночь. Роза была девицей гордой, и ушла она, как говорится, с шиком, хоть и действовала весьма поспешно – взяла свои вещички и хлопнула дверью. Однако к новым хозяевам ей обращаться не хотелось. Когда стемнело, ей пришла мысль, что она прекрасно может сэкономить деньги на ночлег… И вот она сидит на скамейке на Рингштрассе – тоненькая девушка в осеннем пальто, поставив рядом с собой дорожную сумку… Да, не сладко приходится человеку из деревни, когда у него нет родственников в городе. И вскоре ей стало как-то не по себе, к тому же она боялась, что ее задержат или еще что-нибудь случится; время тянулось медленно, она подумала и пришла к выводу, что поступила опрометчиво, а теперь уже около одиннадцати, и ей уже нигде не найти пристанища, разве что в гостинице, но как это будет постыдно выглядеть (так ей казалось). И она осталась сидеть на скамейке.
Рингштрассе – темные ряды деревьев по обеим сторонам улицы, а проезжая часть освещена дуговыми фонарями. И вблизи и вдали движутся световые точки автомобильных фар, доносятся гудки клаксонов, машины приближаются и мчатся мимо. Пустая, широкая полоса асфальта, где-то там по краю тротуара, череда огней освещенного кафе… Летними ночами девочки всегда чего-то ждут, когда ходят по опустевшему городу, не то чтобы чего-нибудь определенного, а так, вообще… Ночь – это та часть суток, которая свободна во всех отношениях, идешь себе со своими заботами, страданиями, мыслями, раздумьями, но при этом охотно на все отвлекаешься, готов откликнуться на любое происшествие.
Итак, Тедди направляется к скамейке, едва увидев нашу Розу, которая сидит в темноте, – тоненькая девушка в осеннем пальто… Он начинает разговор так, как обычно начинают подобные разговоры (впрочем, похоже, что здесь он надеется на нечто более определенное, хотя и не пойдет к своей цели кратчайшим путем, в чем мы сейчас сумеем убедиться), она же ведет себя скорее скованно и отвечает ему односложно, и все же его появление приносит с собой какое-то тепло и перемену, и она не может не признать, что теперь ей уже не так страшно; он очень приветлив, его речь изысканна, он располагает к себе, от него исходит аромат хороших духов, она это замечает, когда он поближе к ней придвигается. Мало-помалу она становится разговорчивей и объясняет ему суть обстоятельств, в силу которых оказалась тут ночью, конечно, при этом она выражается весьма сдержанно, почти таинственно, а Тедди и не пытается выяснять подробности… Деревья глухо шелестят, тени меняют свои формы, порой мягкие порывы ветра раздвигают густую листву, и тогда на них падает луч света от неярких в этот поздний час уличных фонарей. Он отмечает, что на ней очень красивая шляпка, по форме напоминающая цветочный горшок. Тедди ведет себя уже совсем по-отечески, заверяет ее, что все это сущие пустяки и что он намерен ее немедленно устроить в одной милой гостинице, это чуть ли не его долг (он предупреждает ее об опасностях большого города, говорит несколько поучительно, очень разумно и уж никак не заинтересованно). Нет, заявляет он в конце концов, совершенно невозможно, чтобы она оставалась здесь на ночь… Она, конечно, не соглашается, упрямится, отказывается, говорит, что уж лучше ей остаться здесь, – это она повторяет все снова и снова. Потом она все же идет с ним, он даже несет ее сумку. «Какой воспитанный человек», – думает она. Тут обнаруживается, что она куда меньше его ростом. Сперва они идут по Рингштрассе, затем сворачивают на узкие улочки, он жизнерадостно болтает как старый дядюшка, прикрывает свое напряженное, встревоженное ожидание слоем хладнокровия, простодушия и безразличия; внешне он решительно во всем ведет себя как человек, который ничего не имеет в виду, кроме выполнения своих, так сказать, джентльменских обязанностей, а именно: помочь благополучному разрешению данной ситуации, поскольку это так доступно и просто сделать. Он выбирает маленькую гостиницу, которую знает. Тут, он может поклясться, она будет хорошо устроена и завтрак ей утром подадут в комнату.
Они входят. В вестибюле гостиницы светло, Тедди обращается к портье (они давно знакомы), обо всем договаривается, а Роза в это время стоит в сторонке и ждет… И как раз в тот момент, когда Тедди думает: «Ну вот, теперь все!..» и оборачивается к Розе, чтобы взять ее под руку и повести наверх, в номер, и чувствует в себе накал напряженного ожидания, взгляд его упирается в ее лило, которое поражает его своей ординарностью, несвежестью и почти уродством… Портье зовет горничную и, сделав несколько шагов, раздвигает решетчатую дверь лифта… В душе Тедди тут же возникает пустота, и его игривое настроение и обходительные манеры с грохотом рушатся в эту пустоту, возникшую от разочарования; Он вдруг чувствует острую потребность кому-то нагрубить; однако он понимает, что его прежнее поведение – единственный, хотя и малонадежный, мост, по которому можно перейти через эту историю… Он отходит от решетчатой двери.
– А вы, сударь, наверх не подниметесь? – спрашивает портье.
– Нет, – отвечает Тедди. – Ах да, ведь этой даме надо завтра утром позавтракать! – И он быстро улаживает и этот вопрос; затем он подает ей руку, едва взглянув на нее, но под занавес ему все же удается оказаться на высоте положения. Он говорит приветливо, в покровительственном тоне и явно благорасположенно:
– Ну вот, теперь вы хорошо устроены, желаю вам приятного отдыха, – и приподнимает шляпу.
Она бормочет что-то вроде «спасибо», и лифт уносит ее вверх, а он уходит.
Тедди счастлив, в ушах у него все еще звучит его фраза: «Ну вот, теперь вы хорошо устроены…» На улице он продолжает разговор с самим собой, но уже в другом тоне: «Бедняжка… Конечно, так и надо было поступить, это был почти что мой долг, во всяком случае, никому вреда это не принесло, а впрочем… Может, надо было довести дело до конца, получилось бы забавно, а почему бы и нет?!» Вдруг он останавливается… Да, да, пока он стоит вот так на темной улице, он мысленно делает несколько шагов назад, к гостинице… Что ж… И заворачивает в ближайшее кафе.
Лифт останавливается на нужном этаже, горничная отодвигает решетку, номер такой-то… «Есть все же еще приличные люди, такие люди все жееще есть», – думает Роза. Комната тихая, и из-за стен не доносятся никакие звуки, только удаляющиеся шаги горничной в коридоре. Роза садится на край кровати, она глядит прямо перед собой и вдруг начинает плакать.
Город ночью, и его манящее огнями дно… Из глубины далекого светящегося марева большие улицы скачками несутся от одного яркого дугового фонаря к другому, с разных сторон ныряют в квадраты просторных площадей и там сливаются воедино; на площадях еще больше огней, они мигают и мечутся…
Город ночью, и его манящее огнями дно, световые щупальца, которые, выпускают жарко натопленные гостеприимные заведения, – короче говоря, то, что обычно называется «ночной жизнью»… Ночной жизни чаще всего предаются шумными компаниями, но есть и такие чудаки, что в одиночестве шатаются по улицам или в одиночестве сидят в кафе, как правило, это молодые люди, которые, быть может, только поздно вечером от чего-то оторвались, что-то отложили, оставили, выбросили из головы – кто учебники, кто контору, кто тревожные думы, или недописанное письмо, или ссору, – быть может, последние полчаса они не были погружены в свои дела, а в мыслях уже торопливо сунули руки в рукава зимних пальто, подняли воротники, надвинули на брови шляпы и проверили, в кармане ли ключи.
И вот ты уже на темной улице и где-нибудь окажешься в конце концов, к какому-то берегу прибьешься, когда идешь так бездумно, куда глаза глядят… Сперва тебя влечет эта широкая дорога, от которой расходится множество заманчивых слабоосвещенных тропинок; если не менять направления, то будешь все время продвигаться в чрезвычайно многолюдной толпе, такой многолюдной, что это может показаться оскорбительным и вызвать желание сойти с этой дороги… Итак, ты покидаешь зимнюю улицу и входишь в некое гостеприимное заведение. И может случиться, что твой взгляд, брошенный в это журчащее цвето-световое месиво, вдруг за что-то зацепится, как за крюк, многого не надо, достаточно, скажем, просто чьего-то рта, который вовсе не украшает лицо при улыбке, а, напротив, его уродует, а потому взгляд твой, скорее всего, скользнет по первому плану этой маленькой сцены от левой кулисы до правой и охватит всю картину в целом, причем с сочувствием даже к этой самой женщине, но теперь уже, собственно говоря, вовсе не из-за ее привлекательности… Однако тут ты испытываешь некий контрудар, который не позволяет тебе заходить слишком далеко. Ведь всем известно, и тебе самому не хуже других, что за сброд этот ночной люд, и мужчины, и женщины, куплетисты или там цыганские примадонны, лживые, жадные и бесчестные, – все эти так называемые темные личности… И вдруг ты представляешь себя в том самом вожделенном для тебя состоянии, а именно когда ты гордо проходишь мимо этого злачного места (раздвигая пелену медленно падающего снега), отрешенный от всего, непричастный ни к чему, в большой степени независимый; достаточно сделать маленькое усилие, чтобы это осуществилось – но ведь не для такого финала ты вышел сегодня вечером из дому, а может быть, именно для этого?!
Во всяком случае, что до молодого господина Милана, то он вскоре покинул зал кабачка, взял в гардеробе свое пальто и стоял теперь на улице: последние белые хлопья медленно кружились в воздухе и садились ему на рукава и плечи – снегопад кончался. Итак, дверь кабачка осталась позади, он переступил через распростертые поперек тротуара световые щупальца только что оставленного им заведения – казалось, вот-вот в душе его возникнет то самое вожделенное состояние, к которому он так стремился. Затем он свернул за угол и быстрым шагом прошел мимо нескольких женщин, которые выступили вперед из полутьмы, поспешностью своего шага он дал им понять, что они его не за того приняли. Час спустя Милан все еще бродил по улицам, два или три раза торопливо и целеустремленно повторил он один и тот же маршрут, а потом вдруг зашел в кафе, словно ему срочно понадобилось явиться именно туда, впрочем, там он не застал никого из своих знакомых, хотя на это весьма рассчитывал. Это возникшее вдруг желание встретить кого-нибудь из приятелей послужило ему в некотором роде оправданием своего поведения… Но полчаса спустя ему стало совершенно ясно, что он искал, и потому он снова и снова оказывался на широкой дороге, от которой расходятся все эти заманчивые, слабо освещенные тропинки – стволы и штреки в той шахте сладострастия, в которую город превращается по ночам. Многочисленное общество других таких же, как и он, «горняков» в узких и широких штольнях Милану теперь почти не мешало… Конечно, время от времени то там то здесь мелькали профили или силуэты, которые манили его, но тем не менее после более чем часовой беготни он все еще был на улице и уже начинал чувствовать усталость.
Вот тут-то к Милану и пристали две девицы: поскольку уже так поздно, они, мол, готовы взять с него всего полцены и обе пойти с ним. Собственно говоря, они ему не правились. А вот некоторые из тех девиц, которых он приметил прежде, когда кружил по городу, нравились, и весьма. Он сказал им, что у него при себе ровно столько денег, сколько они спрашивают, да еще немного на оплату гостиничного номера – этим они должны удовлетвориться, больше с него сегодня не получишь, и если это им подходит, то ладно… Итак, они пошли втроем. Прежде всего выяснилось, что портье маленькой гостиницы, куда его привели девицы, запросил за комнату куда больше денег, чем они ему говорили. Потом все трое поднялись на верхний этаж, номер был довольно большой, со сдвинутыми кроватями, но не топленный. Девицы наперебой хвалились, какие они умеют вытворять фокусы, потребовали деньги вперед, попросили добавить хоть немножко, выслушали напоминание Милана об оговоренной сумме, но тем не менее получили еще по нескольку монет, потому что он хотел, чтобы они были в хорошем настроении. Если ему хоть одна из них немного и приглянулась, то это была та, что поменьше ростом; она сидела рядом с ним на краю кровати, в то время как ее товарка уже начала раздеваться. И вот, когда он прикидывал в уме все те забавы, которые сулили ему девицы, и когда он обнял за талию ту, что сидела рядом с ним, и хотел было прижать ее к себе и потребовать, чтобы она последовала примеру своей подружки, и ощутил сквозь одежду округлость ее тела (почему она сидит рядом с ним так тихо и никак не отвечает на его призывы?), и когда он уже собирался расстегнуть ее платье, взгляд его упал на нечто – собственно говоря, не бог весть на что, на сущий пустячок, но глаза его зацепились за это, как за крюк: у сидящей рядом с ним девицы на одном пальце левой руки не хватало фаланги; почти одновременно Милану бросились в глаза и другие мелочи: крышка белой тумбочки у кровати была во многих местах обожжена непогашенными окурками сигарет, которые клали туда «горняки», побывавшие здесь до него, – коричневое пятно к коричневому пятну, словно орнамент по краям. Кроме того, он заметил также, что у девицы, сидящей рядом с ним, нос картошкой и что рука с недостающей фалангой, еще красная от холода, выглядит удручающе убого. Он отстраняет ее от себя (она как раз зевает, прикрывая рот тыльной стороной кисти), делает знак ее товарке, чтобы та перестала раздеваться, и говорит:
– Знаете что, девочки, вы ведь тоже небось устали и уже поздно, давайте поболтаем немного и разойдемся по домам.
– Гляди-ка, да он хороший парень, – говорит та, что поменьше, своей подружке, а затем обращается к Милану: – Угости сигареткой, котик.
Милан протягивает ей портсигар, она заглядывает в него, но сигарет не берет, а протягивает руку к своей сумочке и достает оттуда пачку лучшего сорта.
– Да, девочки, – говорит Милан, и в этот миг в его душе возникает пустота, в которую обрушиваются обломки его разбившегося ожидания, – мне ведь это, собственно говоря, не так уж важно, просто я почувствовал себя очень одиноким на улице… И разные мысли в голове… Я рад, что сейчас не один… Часто я только из-за этого беру девочку. А ведь вам тоже не весело, тяжелая у вас жизнь… Расскажите мне о себе, как вам живется?
(Через эту возникшую в душе пустоту можно перебросить только один-единственный мост, чтобы немедленно попасть совсем в другую сферу, мост, который ты из чувства самосохранения уже заранее подготовил и который все же является местом, где, можно стоять и даже иметь при этом вполне пристойный вид.) Он выслушивает всякую всячину, обычные истории, которые в подобных случаях рассказывают, в том числе и восхваление, причем с неподдельной теплотой, какого-то парня, «одного знакомого».
– Фараоны его боятся больше, чем он их, понял? Ему на все плевать. Как-то десять пупсиков за ним кинулись, а он смылся. Десять на одного, ну, не гады, а? Но он им показал!.. Трижды свинчаткой влупили ему в живот, а ему хоть бы что, понял? Я тебе говорю, – она повысила голос, не давая своей подружке включиться в рассказ, – они его не забрали, это я точно знаю!
– А как нас, девочек, он в руках держит, можешь сам себе представить!.. Слышь, я тебе сейчас что расскажу…
И Милан узнает, что живут они на окраине, в рабочем квартале, и всякий вечер с наступлением сумерек отправляются на промысел в центр города… Теперь он как бы забавы ради снова начинает раздевать одну из них (своего рода отзвук его бывшего желания, внезапный возврат к прежнему состоянию) и видит бурые пятна на ее белье.
– Да у тебя же это самое!.. – восклицает он. – И ты все-таки вышла на улицу…
(В этот миг он в самом деле думает, что его взгляд не задерживается на переднем плане, а охватывает объемно всю сцену в целом!)
– Да, потому мы сегодня и ходим вдвоем…
У Милана что-то отлегло от сердца, он испытывает облегчение, только теперь он чувствует себя отрешенным от всего, непричастным ни к чему, независимым… Он дает девочкам еще денег; они лезут к нему в карманы, вынимают оттуда различные предметы, которые мужчины обычно таскают с собой, и разглядывают их. Потом они все трое уходят. У подъезда гостиницы он прощается с девицами.
И опять Милан один шагает по улице. Ну, наконец-то он как будто достиг его, того вожделенного состояния духа, хотя и потратил больше денег, чем рассчитывал, – таким образом он в известном смысле откупился от своих демонов. И вот, когда он уже намеревался насладиться своей независимостью и до конца прочувствовать свою отрешенность от всего и непричастность ни к чему, и когда он в самом деле равнодушно проходил мимо уличных женщин, еще то тут то там появлявшихся из полутьмы, и когда он уже собирался завернуть в кафе, чтобы выпить чашечку кофе и там в покое и безопасности еще раз обдумать все преимущества своего нынешнего самоощущения, – он вдруг замечает, что ему чего-то недостает, что появилась какая-то пустота в боковом кармане пиджака, и он тут же обнаруживает, что одна из девиц, вытащив его самопишущую ручку, когда они обе рылись в его карманах, не сунула ее назад, а взяла себе (на память, что ли?), не спросив, однако, у него разрешения. Конечно, это мелочь, и говорить тут не о чем, но такого пустяка, однако, хватило, чтобы разрушить его только что обретенное спокойствие, испортить настроение, все разом уничтожить; и он очутился на обычном своем плацдарме, загодя приготовленном для отступления… Эти дряни к тому же оказываются всегда и воровками! И в нем поднимается протест против всего того, что с ним произошло: что за сброд этот ночной люд! Его просто провели за нос, как дурака! Ведь одна из девиц даже непонятно за что взяла деньги! Да и сколько они с него содрали сверх условленного! И в самом деле, сколько? Он принялся подсчитывать. Вон сколько!.. И ведь он не курит таких дорогих сигарет, как эта! «Болван ты, вот ты кто!» – выругал он самого себя. Ха! Чтобы приобрести такой опыт, и дорого заплатить не жалко, не так ли, а? Да такой опыт вообще бесценен. Получить его за столь смехотворно малую сумму – это ведь просто подарок! Он уговаривал себя, словно хотел защититься от своего же собственного гнева. Поскольку случившегося изменить уже было нельзя, то сейчас надо… Он ведь еще и раньше… Но тут в нем снова вскипел сарказм: «Ха-ха, нахватался ценных сведений из ночной жизни большого города, но, увы, я не стихотворец и не прозаик и применить мне их негде – куда лучше мне было бы вернуть назад свои денежки…» И вот, когда он уже готов был рассмеяться и потешно скосил глаза и оскалил по-звериному зубы, чтобы скорчить рожу самому себе и выразить таким способом как свое настроение, так и суть вновь обретенной истины (как ему казалось), – его искаженная гримасой физиономия наотмашь, словно пощечина, ударила шедшую ему навстречу молодую женщину, которая, закутанная в платок и в длинном пальто, с трудом продвигалась, опираясь на палку. Он не смог уже мгновенно изменить выражение своего лица, утаить то, о чем оно вопило, однако он тут же заметил, что она на сносях, что живот ее горбом выпирает под пальто. Милан в ужасе остановился, а его теперь такая бессмысленная злобная мина стала раскалываться, словно корочка льда, под которой уже нет воды… С лицом, вспыхнувшим от возмущения, женщина отшвырнула от себя взгляд прохожего, нескромно задержавшего свои глаза на ее ставшей теперь такой бесформенной фигуре; в бессильном озлоблении она сжала кулак, погрозила ему и тяжело проковыляла мимо.
«Воистину пришел день гнева», – подумал Милан со страхом и вместе с тем подосадовал на себя за то, что слова эти пришли ему на ум по такому пустячному поводу… Но вдруг он ощутил с чувством подлинной радости, что в душе его возникает какая-то полая емкость, поглощающая все обломки его прежнего поведения и настроения этой злосчастной ночи, – все там примирялось и растворялось. Так Милан очутился на плацдарме, который каждый загодя приготовляет для себя из чувства самосохранения на случай необходимого отступления. Он остановился и поглядел наверх, в темное городское отчужденное небо, оттуда навстречу его взгляду летели отдельные снежинки, постепенно их становилось все больше и больше, и они летели все быстрее и быстрее, словно торопились. И тут же повалил густой снег, заглушая все звуки, сглаживая все углы, прикрывая все белым и чистым покровом; Милан как во сне зашагал дальше, раздвигая пелену медленно падающего снега, и в душе его возник полнейший покой, но теперь он действительно был так отрешен от всего и непричастен ни к чему, что даже не отдавал себе отчета в желанности этого своего состояния.
