Текст книги "Смерть докторши"

Автор книги: Хансйорг Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Ну а в непогоду они тоже добровольно заходят в хлев?

– Да, тогда и они под крышей прячутся. Не такие они дураки, как все думают.

– У меня тоже есть куры, – сказала Хедвиг. – Девять штук. И хлев есть. Может, заведу еще парочку гусей.

– Гуси – лучшие сторожа, – заметил Рюфенахт, – они на всех налетают и сразу в крик.

Он кивнул на кучу сырого сена на земле:

– Вчера хотел убрать. Уже и вилы в руки взял, вдруг слышу – храпит кто-то. Оказалось, ежик, уснул в сене. Ну вот, а теперь все промокло.

Углы губ скривились в едва различимой усмешке.

– Может, пройдем на кухню? Не возражаете? Чай или кофе?

Он провел их на кухню. Большая старинная комната, потолочные балки в опалубке, дровяная плита, шкаф, раковина из известняка. На стене в кожаной подвеске набор разделочных ножей – маленькие, средние и большие. Все на месте.

– Что вы ими делаете? – спросил Хункелер.

– Овец забиваю.

– А вы умеете?

– Конечно. Я ведь не какой-нибудь чувствительный горожанин. Раз уж держу овец, то и утилизировать их буду.

На шкафу стояла фотография, черно-белая, изображающая какую-то пару.

– Вы позволите? – спросил Хункелер. Рюфенахт кивнул. Достал из коробки сигару, закурил. «Филлигер. Премиум № 8».

Хункелер взял фотографию, сел и стал внимательно ее рассматривать. Рюфенахт вроде как улыбался, но едва заметно, губы как были вялые, так и остались.

– Могу предложить холодный крапивный чай с лимоном, – сказал он. – Каждое утро завариваю полный чайник и каждые два часа выпиваю по чашке. Он выводит шлаки.

Рюфенахт поставил на стол три чашки, налил. Хункелер и Хедвиг пригубили – на вкус точь-в-точь старое сено.

Хункелер глянул в угол, где стояло несколько десятков пустых винных бутылок. «Кот-дю-Рон», дешевый сорт. Потом опять перевел взгляд на фотографию.

На него смотрела женщина лет тридцати, светловолосая, с большими темными глазами. Рядом мужчина, ее ровесник, с битловской шевелюрой, в расстегнутой рубашке. Оба смеялись – влюбленные. В глубине снимка – египетская пирамида. На шее у мужчины короткий кожаный шнурок с подвеской.

– На заднем плане тут, – сказал Хункелер, – ступенчатая пирамида в Саккара. Женщина – молодая Регула Хеммерли. Мужчина – вы. Что у вас на шее?

– Скарабей, – ответил Рюфенахт. – Это было в шестьдесят девятом, вскоре после шестидневной войны [17]17
  Имеется в виду операция израильских вооруженных сил против арабских стран (июнь 1967 г.), когда за шесть дней войска Израиля захватили Синайские высоты (Египет), заняли западные провинции Иордании, Галанские высоты (Сирия) общей площадью около 70 тысяч кв. км.


[Закрыть]. Верхний Египет для туристов тогда закрыли, но Каир и окрестности остались открыты. Регула уже тогда увлекалась египетским искусством. Она и пригласила меня в эту поездку и подарила скарабея.

– Он подлинный?

– Ну что вы, нет, конечно. Скарабей эпохи Тутмоса Третьего, Новое царство, тысяча четыреста пятидесятый год до Рождества Христова, и в то время стоил дорого.

– Почему Тутмоса Третьего, почему не Эхнатона или Тутанхамона?

– Ах, ну да, вы правы. Я назвал Тутмоса Третьего, потому что его гробница мне особенно нравится. Мы с Регулой позднее еще три раза ездили в Луксор.

– Скарабей до сих пор у вас?

– Разумеется.

Он расстегнул ворот рубашки и вытащил зеленоватого жучка, подвешенного к кожаному шнурку.

– Дешевка, для туристов. Но тем не менее я им дорожу. Есть еще вопросы?

Теперь он и правда улыбнулся, расспросы явно его забавляли.

– Да, есть. Вы долго любили Регулу Хеммерли? Я имею в виду, до какого времени.

– До конца, до десятого июня, до двадцати одного часа, если быть точным. Я заботился о ней, до самой ее смерти. И люблю ее по сей день.

– И писать перестали потому, что ее больше нет?

– Верно. Я писал для нее. Она единственная, кроме меня самого, разбирала мой почерк. Вот, взгляните.

Он открыл нижнюю часть шкафа. На двух полках аккуратными стопками лежали десятки школьных тетрадей. Вытащив одну, Рюфенахт открыл ее и положил на стол. Страницы были исписаны бисерными буковками – красиво, как картинка.

– Красиво, – сказана Хедвиг, – но ни слова не разберешь.

– Вот видите! – воскликнул Рюфенахт, чуть ли не победоносно. – Кроме меня, никто не прочтет. Но я читать не хочу, сам ведь и написал.

Он покачал головой и ухмыльнулся своим мыслям. Губы чуть порозовели.

– Что говорят в таких случаях? – сказан Хункелер. – Жизнь продолжается. Выше нос, молодой человек.

– Спасибо за добрый совет, – отозвался Рюфенахт. – Вы хороший психолог, господин комиссар.

Все трое встали, с улыбкой глядя друг на друга.

– Возможно, в понедельник вечерком опять загляну, – сказал Хункелер, – если вы будете дома.

– Буду, вечером я всегда дома.

Они продолжили путь по занесенной илом полевой дороге, оба приуныли, даже Хедвиг поскучнела. Солнце слишком ярко освещало мокрый ландшафт, синева в разрывах туч была слишком насыщенной. У Винденхофа они повернули обратно и молча зашагали по старой римской дороге. Бессмысленное, бестолковое хождение по грязным тропинкам.

Вечером они поехали к «Мунху», заказали холодную нарезку – копченый кабаний окорок, салат, бутылочку «Божоле-виляж» и минеральную воду. Когда они вошли, завсегдатаи приветливо поздоровались, но Хункелер лишь буркнул в ответ что-то невразумительное. Окорок наверняка был, как всегда, выше похвал, но сегодня почему-то пришелся им не по вкусу.

Хедвиг долго медлила, потом наконец сказала:

– Думаю, я единственный человек на свете, который мало-мальски способен довольно долго выдерживать твое общество. Как только умудряюсь, самой удивительно.

– Просто ты меня любишь, – ответил Хункелер. – У тебя нет другого выбора.

– Вот как? Можно бы и попробовать.

– Кончай, а?! – выкрикнул он так громко, что разговор за соседним столиком мгновенно оборвался.

Хедвиг хотела встать, но Хункелер схватил ее руки и крепко их стиснул.

– Прости, мне очень-очень жаль!

– Если ты еще и заплачешь, я сию же минуту встану и уйду. И больше ты меня не увидишь.

– Ты ведь останешься, а? Навсегда.

Он отпустил ее руки, взял вилку, потыкал ею салат. Хедвиг пригубила свой бокал, рот ее слегка скривился в иронической усмешке.

– Что, собственно, случилось?

– Если я начну говорить, то запл а чу. А если я заплачу, ты уйдешь. Поэтому я ничего не скажу.

Она допила вино, которое ей явно понравилось, налила еще.

– Твое здоровье, старина. Из-за твоей работы мы расставаться не будем.

Оба молча принялись за еду, и немного погодя он успокоился.

– Не могу я оставаться хладнокровным, когда чую, что кто-то совершил преступление – убил женщину. Не могу, и все.

– Так это он?

– Думаю, да.

– Но скарабей до сих пор у него на шее.

– Может, у него их два или три.

Хункелер отправил в рот кусочек окорока, отпил глоток вина. Очень недурно на вкус.

– Ну так что? – спросил он. – Каково твое впечатление?

– Неплохой человек, немножко странный, чудаковатый, но весьма интересный.

– Для тебя лично он привлекателен? То есть ты бы обратила на него внимание, если б искала себе мужчину?

– Женщина никогда не ищет мужчину.

– А как же она это делает?

– Что?

– Находит мужчину.

Хедвиг слегка откинула голову назад, провела рукой по волосам. По губам опять скользнула насмешливая улыбка. Потом она задумалась и наконец сказала:

– Она кладет на него глаз.

– Именно это я и имею в виду. Ты бы положила на него глаз?

– Пожалуй, да. Но после сказала бы «нет».

– Почему?

– Есть в нем что-то вялое, жалкое.

– Он импотент, – сказал Хункелер, – уже семь лет, после операции на простате. И семь лет назад от него ушла жена, к лесбиянке.

– Надо же.

Хедвиг заказала рюмочку «Вьей прюн», Хункелер – «Марк-де-Бургонь». Подождали, пока принесут спиртное, чокнулись, отпили по глоточку.

– Что женщине делать с мужем-импотентом? – спросил он. – Может она по-прежнему его любить?

– Не знаю. Наверно, может остаться ему подругой.

– Как это?

– А так, сам можешь себе представить.

– Я себе представляю, что ценности он для нее не имеет.

– Нам обязательно это обсуждать? – спросила Хедвиг, и на сей раз ее глаза тоже насмешливо блеснули.

– Да. Я хочу разобраться в этой истории.

– Все вы одинаковы, все горазды хвастать: у меня, мол, самый замечательный, самый большой, самый длинный.

– Скажи, что ты думаешь, а? – попросил он.

– Я бы не стала говорить, что он не имеет ценности. Он во многом способен ей помочь. А она ему.

– Согласен. Но любовь и помощь все таки разные вещи.

Хедвиг покрутила в пальцах рюмку со сливовицей, отпила глоток.

– Я думаю, ты прав, после такой операции мужчина теряет эротическую ценность для женщины, которая его любит. Что же ей делать? Жалеть его? Но как мужчине это выдержать?

– Спасибо. Именно это я и хотел услышать.

Медленно, мелкими глотками она допила рюмку.

– Ох я и устала. Пойдем-ка домой.

Наутро около девяти его разбудил телефон. Встал Хункелер не сразу – думал, трезвон утихнет. Но не дождался.

Звонил опять Мадёрен.

– Ну ты и здоров спать, прямо как медведь. Извини, пришлось разбудить.

– Почему? Нынче ведь воскресенье.

– Вода в Рейне поднялась, бурая, словно суп. Но они все ж таки его углядели.

– Кого?

– Лакки Шиндлера. На шее у него была веревка. И возле Шмалер-Вурф эта веревка намоталась на винт моторной лодки. Иначе его бы нашли разве что в решетке Камского шлюза, если б вообще нашли.

– Господи Боже мой, – вздохнул Хункелер.

Он открыл входную дверь, впустил в дом свежий, прохладный воздух. Небо серое, в тучах, но дождя нет.

– Он что же, повесился?

– Не думаю. В таком случае висел бы где-нибудь. Скорей всего, его удавили. Тело находилось в воде явно не один час. А поскольку вода поднялась, оно все время билось о лодки. Но он тогда был уже мертв.

– Черт…

Хункелер прошел в комнату, сел у стола и закурил. Но от первой же затяжки голова закружилась, и он затушил сигарету. Вообще-то надо бы сию минуту выехать в Базель. Ведь он руководит дознанием, а Лакки Шиндлер тоже принадлежит к окружению Кристы Эрни. Но ехать не хотелось, пускай Лакки Шиндлером занимается Мадёрен.

Он вернулся в комнату к Хедвиг, оделся, глянул в окно. Мирная картина, деревья – вишня, слива, ива, тополь. Трава опять выросла чуть не по колено, пора косить. Бросив взгляд на свинарник, он заметил, что корзина с цыплятами опрокинута. Сейчас разберемся – он вышел из дома, пересек лужайку. Корзину опрокинула куница. Только и осталось, что несколько коготков да перышек.

Хункелер сходил за лопатой, вырыл под ивой ямку, закопал останки. Потом вернулся в дом, разбудил Хедвиг:

– Я принес тебе печальную весть.

Она испуганно села на кровати, прикрывая грудь простыней.

– Цыплята… Их съела куница.

Хедвиг молчала, по щекам скатились две слезинки.

– В ближайший базарный день купим в Альткирхе других. Если хочешь, опять девятерых, раз девять такое хорошее число.

– Что ж ты не следил-то? – спросила она.

– Цыплята были твои, ты – хозяйка.

– А ты вырос в деревне.

– Не будем ссориться, – сказал он. – В другой раз поставишь корзину в хлев.

– Поросенок ты, противный поросенок! – Хедвиг зарылась лицом в подушку. – Никогда мне не помогаешь!

– Неправда, помогаю. Всегда и во всем.

В кухне он поставил на плиту воду, накрыл стол. Позавтракал белым хлебом с тминным мюнстерским сыром. Лучше бы прямо сейчас съездить к Генриху Рюфенахту и потолковать с ним.

Когда Хедвиг пришла на кухню, он налил ей кофе. Двигалась она медлительно, даже как-то неуклюже, словно боялась что-нибудь разбить.

– Ты уж не сердись, что я тебя отругал…

– Ладно, – сказала она.

Около полудня комиссар поехал в Базель. Снова через Шпицвальд. Возле фермы остановился, вышел из машины, постучал в дом. Ворчунья провела его на кухню. За столом сидел Авраам, как всегда в темном костюме, ел картошку с сыром.

– Не буду вам мешать, – сказал Хункелер. – Я только хотел на два-три дня попросить у вас скарабея, которого вы нашли на лугу.

– Вообще-то я успел привыкнуть к нему и не очень хочу с ним расставаться… – вздохнул Авраам, но все же расстегнул рубашку и снял шнурок, на котором висел скарабей. – Держите. Только непременно привезите обратно. Он приносит мне удачу.

Хункелер попрощался и вышел на улицу, перешагнув через сенбернара, который разлегся перед дверью. Сел в машину и набрал телефон Эдуарда Фишера.

– Где вы сейчас находитесь?

– На Хоэ-Мёр. Стоим под навесом, на какой-то ферме, прячемся от грозы. Хотя она уже идет на убыль.

– Все в порядке?

– Да, только Нелли до крови стерла ноги.

– Я могу вас повидать?

– Да, пожалуйста. Примерно в три мы будем в гостинице «Лев» в Целле.

Хункелер пересек весь город, взяв курс на Юненг. Миновал границу, где, как в Ветхом Завете, стояли таможенники. В Юненге он постарался в точности соблюдать скоростной режим. Проезжая по мосту Европа-брюкке в Германию, увидел, что вода в Рейне здорово поднялась и приобрела грязно-бурый цвет. Вместе с воскресным транспортным потоком не спеша съехал в долину Визенталь. Слева и справа тянулись деревни и лесистые холмы, вдоль шоссе бежала речушка, но в ней вода ничуть не поднялась. Видимо, в Шварцвальде сильных дождей не было. Не доезжая до Хаузена, долина сузилась, горы стали выше. Дорога повторяла зигзаги реки, бесконечные повороты вносили приятное разнообразие. Через сорок пять минут комиссар уже был в Шёнау.

Кемпинг он нашел сразу, благодаря четким указателям. Жилые фургоны, один возле другого, навес к навесу. Кое-где под навесами играли в карты, кое-где скворчали на гриле сардельки.

Жирный запах, который он терпеть не мог. Кругом мускулистые, крепкие ляжки, светлые шорты, могучие пивные животы. Спокойный уют, несколько деланный, ведь было, пожалуй, холодновато.

По береговой тропинке Хункелер зашагал вверх по течению реки, мимо ив и ольховника. В воде громоздились каменные глыбы, за которыми наверняка стояла форель. Но рыб он не видел, поверхность слишком рябила.

Минут через пятнадцать он увидел женщину в рыбацких бахилах, высокую, широкоплечую. Она прошла несколько метров против течения, затем ловко взмахнула удилищем – леска так и свистнула в воздухе, – подвела «муху» к нужному месту и уронила на воду. Все это она проделала с величайшей сосредоточенностью, ни на секунду не отрывая взгляда от намеченного места, и попала в цель с точностью до сантиметра. На голове у нее была шляпа, украшенная тремя перышками. Хункелер узнал Карин Мюллер.

На берегу, скрестив ноги и прислонясь к стволу ольхи, сидела Рут Цбинден, читала книгу. Переворачивая страницы, она каждый раз с улыбкой бросала взгляд на рыбачку и возвращалась к чтению.

– Это и есть ваш друг? – спросил Хункелер. Рут Цбинден испуганно оторвала глаза от книги. Загорелое лицо на секунду залилось краской, но серо-золотистые глаза остались безмятежны. Она положила книгу на колени.

– Нет, подруга. Разве это так важно?

– Да нет, в общем-то.

Они стали вместе смотреть, как рыбачка, стоя в воде, снова закинула наживку.

– С каких пор у вас любовь с госпожой Мюллер?

– С середины марта этого года. Тогда она снимала в Шёнау жилой фургон. Однажды на выходные взяла меня с собой, и все стало ясно.

– А госпожа Хеммерли?

– Она знала.

Рут Цбинден провела ладонью по лицу, словно отбрасывая непослушные волосы. Потом лучезарно улыбнулась:

– Мы не ревнивы, срываем любовь там, где она растет. Вместе мы бывали только в фургоне, на выходные. В Базеле никогда не встречались. В Базеле она принадлежала Регуле.

– А теперь? Теперь и в Базеле встречаетесь?

– Нет. Почему вы спрашиваете?

– Вечером второго июля, около двадцати одного часа, госпожа Мюллер заходила во врачебный кабинет Кристы Эрни.

– Я знаю. Но это не она.

Женщина в реке внезапно отмахнула удилищем назад, так что оно выгнулось как ивовый прутик. На крючке билась рыбина. Женщина крутила катушку, держа удилище так, чтобы оно амортизировало рывки добычи. Медленно выбрала леску, схватила сачок. А рыбина, блеснув чешуей, стремительно дернулась вверх и сорвалась с крючка.

Рыбачка глянула на берег, пожала плечами. Увидев Хункелера, она выбрала всю леску и направилась к ним.

– Уже третья сегодня сорвалась, слишком слабо берут. – Она спрятала под блузку серебряный крест. – Что же такое заставило вас в воскресенье приехать сюда?

– У меня есть три вопроса. Во-первых, почему вы ничего не сказали о Генрихе Рюфенахте. Второе: почему вы не сказали, что вечером второго июля побывали в кабинете у Кристы Эрни? И третье: почему вы мне солгали?

– Кто солгал? – спросила Рут Цбинден.

– Вы. Вы утверждали, что обе провели выходные здесь и только утром в понедельник вернулись в Базель.

– Неужели я так говорила?

Хункелер несколько смешался: он уже точно не помнил.

– Возможно, так говорила госпожа Швааб. Она сказала, что по понедельникам вы всегда выходите на работу позднее, так как проводите выходные в Шварцвальде, со своим другом. Поскольку в то утро вы появились позднее, я решил, что ночь с воскресенья на понедельник вы провели здесь.

– Я этого не говорила. Просто начало каждой новой недели для меня полный кошмар, поэтому я прихожу позднее.

– Ладно. Видимо, я ошибся.

Он взглянул на г-жу Мюллер, которая села на прибрежный песок и спокойно смотрела на воду.

– Здесь мне всегда хорошо, – проговорила она, – у журчащей, бурной воды. Когда ловлю рыбу, я забываю обо всем. А стоит вернуться в квартиру, снова одолевает депрессия. Уже целых полгода. Началось в марте, когда я заметила, что с Регулой дело плохо. Потому, наверно, и влюбилась в Рут. Пыталась спасти себя.

– И как? Успешно?

– Не знаю, смогла ли бы я без Рут выдержать это тяжелое время. Бывало, вернусь в воскресенье вечером в квартиру, и сразу наваливаются мысли о самоубийстве. Несколько раз даже подумывала, не помочь ли умирающей Регуле освободиться.

– Каким образом?

– Уколом в сердце, – сказала она так, будто это совершенно нормальная мысль. – В тот день, второго июля, у меня кончились антидепрессанты. Я позвонила Кристе, спросила, нет ли у нее. Она велела в полдевятого зайти к ней в кабинет и дала мне то, что я просила.

Все просто, все логично и понятно.

– А до того вы позвонили Генриху Рюфенахту и сообщили ему, что Криста Эрни на работе?

Светло-голубые глаза просияли ему навстречу.

– Нет. С какой стати?

– А кто присматривал за Регулой Хеммерли в выходные, когда вы уезжали в Шварцвальд?

– С тех пор как поставили диагноз, мы были здесь всего два раза. Мне срочно требовалась передышка. Оба раза за ней приглядывал Генрих Рюфенахт, до семи вечера. Потом его сменял кто-нибудь из «Шпитекса», до одиннадцати. А после одиннадцати опять дежурил Рюфенахт.

Хункелер закурил, три раза глубоко затянулся и щелчком отправил окурок в реку.

В воде мелькнула тень, маленький вихрь – рыба попыталась схватить окурок. Потом он медленно поплыл вниз по течению.

– Вот сейчас самое время ловить, – сказала г-жа Мюллер. – Сейчас они берут как надо.

– Еще минутку, – попросил Хункелер. – Почему вы даже словом не обмолвились о Генрихе Рюфенахте?

– Мерзкий тип, – сказала Рут Цбинден. – От него воняет.

– Но госпожа Хеммерли, судя по всему, довольно долго его любила.

– Если эксплуатацию можно назвать любовью, – заметила г-жа Мюллер. – Она его терпела.

– Семь лет назад, когда она пришла к вам, она тоже его терпела?

– Да. Ведь денег он не зарабатывал… Я могу идти?

– Последний вопрос. Что за перья у вас на шляпе?

– По-моему, это перья сойки.

– Большое спасибо.

Г-жа Мюллер встала, взяла спиннинг и шагнула в реку.

Хункелер опять сел в машину и поехал к выходу из долины, в направлении Базеля – через Вембах, Мамбах, Атценбах. Около четырех припарковался возле гостиницы «Лев» в Целле. Солидная старинная постройка располагалась на перекрестке, посреди деревни, когда-то это был первый здешний дом. Теперь, когда магистраль прошла в обход деревни, гостиница словно выпала из времени.

Нелли и Эдуард сидели в ресторане. Нелли устроила босые ноги на соседнем стуле, и Эдуард тампоном осторожно сушил ей пятки, собираясь наклеить новый пластырь.

– Ой! Больно же, черт возьми!

– Спокойно. Если и больно, то совсем чуть-чуть.

– Ничего подобного, ужас как больно, впору криком кричать.

– Ну и кричи себе, только не дергайся.

Хункелер заказал чашку кофе.

– Ну, как дела? Бодро шагаем вперед?

– То в гору, – сказала Нелли, – то с горы. В первый день через этот хренов Динкельберг в Адельхаузен. Вчера опять через какую-то хренову гору в Шопфхайм. Сегодня через эту хренову Хоэ-Мёр сюда, в забытую Богом дыру. Спрашивается только, зачем ему нужно тащить меня сюда.

– Обувайся, – сказал Эдуард.

– Эти окаянные бетонные чушки я не надену. Они мне ноги до кости сотрут.

– Нет, кеды.

Нелли достала из рюкзака кеды, обулась.

– Хорошо тебе говорить, у тебя ноги железные. Танк по пальцам проедет, а ты и не заметишь.

– Она устала, – сказал Эдуард, – но с ней полный порядок. А на Фельдберге все вообще будет отлично.

– Если я доберусь до вершины, а не сдохну по дороге.

Хункелер ухмыльнулся, глядя на загорелые худенькие плечи, на удивительно яркие зеленые глаза.

– По-моему, очень хорошо, что вы позволяете себя спасать. Все ж таки любовь – небесная сила, верно?

Нелли сморщила нос, потом показала ему язык и неожиданно расплакалась, уткнувшись лицом в носовой платок.

– Сломалась она, – сказал Эдуард, – а это первый шаг к выздоровлению.

Хункелер бросил в чашку два кусочка сахару, плеснул сливок.

– Позавчера на рассвете компьютерный зал «Анкары» взлетел на воздух.

– Нет, – сказал Эдуард, – только не это.

Над переносицей у него вдруг залегли две глубокие, резкие складки.

Нелли утерла слезы и спрятала платок.

– Где Лакки? – спросила она.

– Его выудили из Рейна, с веревкой на шее.

Все трое умолкли, и теперь Нелли заплакала по-настоящему. Она разом побледнела как полотно, в лице ничего не изменилось, только из-под опущенных ресниц катились слезинки, сбегали по щекам и капали с подбородка. Эдуард взял платок и утер ей лицо, с такой нежностью, что Хункелер изумился.

– Патрика и Свена я потерял из виду, но с Иовом и Рут связался по телефону. Вчера утром они завтракали в кафе на автостоянке «Альтдорф». Направлялись в Тессин.

– А Будда? – спросила Нелли.

– С ними.

– Стало быть, мы очень вовремя убрались из Базеля, – сказал Эдуард. – А то бы крупно влипли.

Хункелер отпил глоток кофе, на вкус довольно водянистого.

– Без вопросов и сейчас не обойтись, в смысле, когда вы вернетесь в Базель.

– Хорошо, – сказал Эдуард, – мы ответим. Но я мало что знаю. И Нелли тоже.

– Что же вам известно?

– Я вам уже говорил. Сказал, что Лакки недолго осталось, слишком глубоко он увяз, а мозгов не хватает.

Да, Хункелер хорошо помнил, что он именно так и сказал.

– Хотелось бы услышать имена.

– Нету имен. – Ответ прозвучал резко и решительно. – Мы имен не знаем.

– Иов молчал как могила, – сказала Нелли. – А Лакки скорее откусил бы себе язык, чем что-нибудь выдал. Это он давно усвоил.

– А где вы брали героин, если позарез было нужно?

– Не скажу.

На сей раз Эдуард покраснел как рак, даже оттопыренные уши стали свекольного цвета. Отпил глоток яблочного сока из стакана, который стоял перед ним на столе, и на секунду закрыл глаза. Потом взял себя в руки.

– Нелли не виновата, я тоже. Мы дадим показания, но только в присутствии моего адвоката. А завтра непременно продолжим поход.

– Сызнова через какую-нибудь хренову гору, – буркнула Нелли.

– Поздравляю вас, господин Фишер, – сказал Хункелер.

– С чем?

– У вас замечательная подруга.

Вечером, когда Хункелер вернулся в Эльзас, Хедвиг, в красном платье с глубоким вырезом, сидела за столом в гостиной и плакала. Глаза у нее покраснели, значит, плакала она уже давно.

– Никто меня не любит, – всхлипнула она. – Сперва без цыплят оставили, а теперь и вовсе бросили тут одну.

Он взял ее за руки, поднял со стула и пристально посмотрел в лицо.

– Что за ерунда?

– Никакая не ерунда. Мы договорились пойти потанцевать. А ты и думать об этом забыл.

– Вот оно что. Ты о помолвке на Шпицвальде? Верно, я напрочь о ней запамятовал. – Он сокрушенно покачал головой, а потом рассмеялся.

– Как ты умудряешься забывать о таких вещах? – сердито сказала Хедвиг. – Ты меня не любишь. Для женщины такие вещи очень важны.

– Для мужчины тоже. Все, поехали!

И они поехали. На Верхней дороге он увидел в зеркале заднего вида красный шар солнца, опускающейся к горизонту.

Праздник был тессинский. Тессинские тарелки с салями и мортаделлой, белый тессинский хлеб, красное тессинское мерло. Альбин и Конрад играли тессинские мелодии.

Народу собралось довольно много. Три Ворчуньины сестры, маленькие, кругленькие, крепкие женщины в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет. Две из них с мужьями, третья – вдова. Двое коллег Авраама, старики в поношенных костюмах, оба молчали, ели и пили много вина. Фермерская чета, воротившаяся из Брюниг-Швингена. И еще несколько человек из интерната для престарелых – Армин Меркле с женой, сестры Бюлер, супруги Шюпбах.

– Слушайте, господин комиссар, – сказал Меркле, – чем вы, собственно, занимаетесь целыми днями? Мы, простые швейцарские граждане, финансируем вас своими налогами. И на тебе – сперва убивают заслуженного врача. Потом душат молодого парня, он хоть и наркоман, но как-никак швейцарец. В какой стране мы живем, а? На Балканах?

– Откуда вам все это известно? – спросил Хункелер.

– От «Радио Базилиск». В новостях передавали. Они сказали, что отныне глаз с вас не спустят. Знаете что? Можно кое-что вам сказать?

– Пожалуйста.

– Базельская полиция никуда не годится. Давно пора было покончить с этой иностранной сволочью. Вышвырнуть их к чертовой матери, в наручниках. А начнут артачиться – пластиковый мешок на голову, и дело с концом.

– Твое здоровье! – сказал Хункелер, поднял бокал и улыбнулся Хедвиг. Выглядела она замечательно, и праздник ей нравился.

Вино было хорошее, салями и мортаделла выше похвал. Только хлеб суховат.

– Можно тебя пригласить? – спросил Хункелер. Взял Хедвиг за руку и потянул в угол, где освободили место для танцев. Танцевали они целый час, подпевая по-итальянски музыке:

 
Чудесной ночью плывем в гондоле,
С Лизеттой милой займусь любовью.
 

Наутро в семь часов Хункелер сидел на кухне и, глядя в окно, пил третью чашку чая. Зеленый дятел, описав красивую широкую дугу, сел на трухлявую грушу возле свинарника, передвинулся чуток повыше и застучал клювом. Его красная шапочка поблескивала на солнце. Сухой сук, точно арабский полумесяц, торчал на фоне блекло-голубого неба.

В ушах у комиссара все еще звучала вчерашняя тессинская музыка, хриплый голос Альбина, звон гитары. Как замечательно – влюбляться, в его-то годы, причем все время в одну женщину.

Он достал блокнот и карандаш и начал писать.

«Понедельник, 9 июля.

Первое: ровно неделю назад Кристу Эрни нашли убитой.

Второе: в первые дни ничего не происходило.

Потом внезапно целая лавина событий. Взорвалась „Анкара“, задушен Лакки Шиндлер, обнаружен Генрих Рюфенахт.

Третье: „Анкара“ меня не интересует, и Лакки Шиндлер тоже. Зато Рюфенахт очень даже интересует. Ужасно противно, но никуда не денешься.

Четвертое: Карин Мюллер – возможно, подстрекательство к убийству?

Пятое: куница слопала цыплят. Ужасно – не для куницы, но для цыплят.

Шестое: здесь лучезарное утро. Ужасно, что нельзя остаться.

Седьмое: визит к антиквару Дрейфусу.

Восьмое: совещание будет ужасно противное. Девиз: „Пошли вы все в задницу!“ – иначе не выдержать.

Девятое: вечером наведаться к Рюфенахту. Он, конечно, будет вилять и хитрить, но я его уличу.

Десятое: тессинская музыка иной раз отвратительна, иной раз – чудо как хороша».

Хункелер налил себе четвертую чашку, стал пить. Чай был горький, настаивался слишком долго. Он снова схватился за карандаш.

«Одиннадцатое: почему у зеленого дятла красная шапочка? Почему он такой красивый?»

Вошла Хедвиг, в синем пеньюаре. Ступала осторожно, вроде как не совсем проснулась. Он налил ей кофе.

В половине десятого он был на Дюфурштрассе, звонил в дверь антиквара Дрейфуса. Ему открыли, он поднялся по широкой лестнице и вошел в переднюю солидной старинной квартиры. По стенам витрины со скарабеями и бронзовыми фигурками Анубиса, Осириса, Исиды. Две известняковые плиты с иероглифами, на третьей – длинное лицо и изогнутые губы Эхнатона.

Дрейфус оказался кряжистым семидесятилетним мужчиной с седой шапкой густых курчавых волос. Хункелер представился, вынул из кармана скарабея и подал ему. Антиквар мельком взглянул на вещицу и улыбнулся. Потом прошел в комнату – судя по всему, это был кабинет, – сел и вставил в правую глазницу специальную линзу. Минут пять он изучал жука, молча, крепко сжав губы. После чего положил линзу и скарабея на стол. Лицо озарилось счастливой улыбкой.

– Вообще-то я мог бы и не разглядывать его так тщательно. Я сразу понял, что это не подделка.

– По каким признакам?

– Голубчик, я уже пять десятков лет занимаюсь древностями. Как взял его в руки, так сразу и понял. На редкость красивый экземпляр. Эпохи Тутмоса Третьего, такие нечасто встретишь. Более поздних, эпохи Рамсесидов, девятнадцатой и двадцатой династии, сохранилось куда как много. А дальше сплошной упадок. Вам знакома гробница Тутмоса Третьего?

– Нет.

– Она невелика. Но, на мой взгляд, удивительно красива. На стенах небольшие фигуры, как бы в стиле Пикассо. Компактное, невероятно впечатляющее единство. Но скарабеев той эпохи дошло до нас очень немного.

Дрейфус поднял взгляд на комиссара – с напряженным ожиданием.

– Он не мой, – сказал Хункелер. – Не знаю, захочет ли владелец его продать. Тем не менее я бы хотел узнать его приблизительную стоимость.

– Еще тридцать лет назад можно было купить такого за несколько сотен франков. Но с тех пор цены невероятно выросли. Люди ищут вечные, надежные ценности. К тому же вывоз предметов древнеегипетского искусства жестко ограничили. Хороший товар, конечно, достать можно, однако не вполне законным путем. Я этим не занимаюсь, не хочу портить себе репутацию.

Левой рукой Дрейфус взял скарабея, положил на тыльную сторону правой и секунду-другую любовался жуком.

– Я бы продал его за восемь тысяч франков. Если б взял на комиссию, с вашего разрешения. Но вы не желаете продавать.

Он положил скарабея на стол. Хункелер взял безделушку, спрятал в карман.

– Большое вам спасибо. Само собой, я оплачу ваше экспертное заключение.

– Ну что вы. Я очень рад, что мне довелось увидеть такого изумительного скарабея.

Антиквар проводил Хункелера к выходу.

Хункелер заехал на Миттлере-штрассе, припарковался, вынул из ящика почту. Поднялся в квартиру, распахнул все окна, чтобы впустить свежий воздух. Потом просмотрел почту. Ничего интересного, все отправилось в мусорное ведро.

Потом он сходил к киоску на Бургфельдер-плац, купил пачку «Рёссли-20. Суматра» и пачку «Филлигер. Премиум № 8». С этими покупками зашел в «Летний уголок» и подсел к Эди, за стол завсегдатаев.

– У меня есть четыре кружка тессинского сыру, – сказал Эди, – один посетитель подкинул, у него там дача. Вчера привез. С оливковым маслицем, уксусом и черным перцем – объедение, пальчики оближешь! Хочешь попробовать?