Текст книги "Смерть докторши"

Автор книги: Хансйорг Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Послушайте, тут речь не о свободе слова, а об убийстве.

– Я понимаю. И выясню этот вопрос с моим адвокатом.

Эди вернулся с тарелкой мидий и незамедлительно на них набросился. Зачавкал, зачмокал, засмаковал.

– Этакий удар прямо в сердце, – сказал он, – через ребра и все остальное, требует недюжинной силы. Значит, убийца – мужчина. Притом чертовски обозленный.

– Вполне с тобой согласен.

– А кто может так обозлиться? Только мужчина, обманутый в любви.

Эди положил пустую ракушку на тарелку и немедля схватил следующую.

– Вдобавок женщина совершенно не сопротивлялась. Но почему женщина не сопротивляется и даже не пытается отвернуться от занесенного ножа, а просто замирает перед своим убийцей? – Эди взял газету и прочитал вслух: – «Докторша, видимо, приняла удар в сердце как освобождение, как искупление вины. Что это была за вина?»

– Чепуха. Откуда они это взяли? Может, все случилось слишком быстро для нее и она просто не успела среагировать.

– Впрочем, ее могли убить и наркоманы. Так или иначе, история дикая.

– Это верно. – Хункелер расплатился за кофе.

Он еще раз поднялся к себе в квартиру, достал из ведра письмо с угрозами и конверт, сунул в карман. Потом поехал в купальню и полчасика полежал в воде, легонько выгребая против ленивого течения.

В полдень комиссар позвонил в дверь Ханса Грабера – на Фациоштрассе в районе Санкт-Йоханн. Через дорогу – потемневший брандмауэр, слева облупленные здания заброшенной фабрики. Три палисадника с засохшими кустами, велосипед со спущенными шинами.

На пороге его ждал крепкий пожилой мужчина, лысоватый, с седой бородой. Лицо энергичное, добродушное. Босой, в одних брюках. Обнаженный торс являл глазу отличную мускулатуру.

– Что вам угодно? – с подозрением спросил он.

Хункелер представился.

– Зачем я понадобился полиции? Когда наконец в этом фашистском государстве мне дадут спокойно работать?

– Я был поклонником вашего творчества, господин Грабер, – сказал Хункелер. – Тридцать с лишним лет назад. В ту пору я часто ходил в бар «Рио» и издали восхищался вами.

– Вот как? Старый товарищ?

– Не совсем. Товарищем я, по правде говоря, никогда не был.

– Мягкотелый попутчик, да? Ладно, заходите.

Хункелер прошел за художником в коридор, где на стене висела фотография итальянского социалиста Грамши, затем в просторную комнату. Два окна без занавесей смотрели на улицу. В углу высокий стояк с гимнастическими кольцами. Большой стол, на нем разрезанный вилок белокочанной капусты, склянки с разноцветной тушью, чертежные перья. Масса бумаги. Посреди этого тарарама крепко спала черно-белая кошка. Одна стена увешана небольшими рисунками, выполненными в необычайно тонкой технике. На полу детское креслице, а в нем спящий ребенок.

– За внуком присматриваете? – спросил Хункелер.

– Нет, это мой сынишка. Завтра ему стукнет год два месяца.

– Поздравляю. Солидное достижение в ваши годы.

– Я зачал его, чтобы фронт классовой борьбы не скудел бойцами. Его зовут Лев, в честь Троцкого.

Грабер стоял посреди комнаты, усмехался, но пристально изучал своего гостя.

– А мать?

– Она специалистка по легастении, в школе работает. Есть государственная лицензия, все чисто.

Теперь усмехнулся и Хункелер:

– Ей тоже шестьдесят?

– Нет, двадцать шесть.

Хункелер подошел к стене с рисунками. Только присмотревшись, он понял, что там изображено. Капустные листья, отделенные от кочана, уменьшенные, скрупулезно прорисованные тоненьким перышком.

– Гольбейн тоже так умел, – заметил он, – круглым счетом пятьсот лет назад. Штрих у него тоже был точный и поэтичный.

– Верно, – отозвался Грабер.

– Стало быть, вы обратились к мелкому формату.

– Верно. Раньше я писал целое – капустный кочан как космос, в духовной, а равно и социальной трактовке. Шар как совершенная форма. Лист прилегает к листу – снаружи внутрь и изнутри наружу, как хотите. Идеально сконструированный организм. Сперва кочан маленький, и все листья маленькие. Но он растет, и все листья тоже растут. Листья не соперничают друг с другом, держатся заодно. Это квинтэссенция социализма. В конце концов перед нами шар, который куда толковее всех нас. Даже при минусовых температурах он не замерзает. Обеспечивает людей и животных превосходной пищей. Содержит невероятное количество витаминов. А вдобавок капуста – одно из лучших лекарственных растений наших широт. Чудесная штука! Очень даже стоит рассмотреть отдельные листья и зарисовать.

– Ужасно мне нравятся ли рисунки, – скачал Хункелер.

– Это всего-навсего фрагменты. Я уже не в состоянии изобразить космос как целое. Мир нынче атомизировался. Кстати, вам известно, откуда взялось слово «капуста»?

Хункелер не знал.

– От латинского caputia, то бишь «маленькая голова».

Кошка на столе зевнула, вытянула передние лапы, выгнула спинку. Спрыгнула на пол и исчезла в коридоре.

– Сесть можно?

Художник жестом указал на табурет, Хункелер сел.

– А кольца? Зачем они вам?

Грабер подошел к стояку, взялся за кольца, подпрыгнул, завис в упоре, горизонтально вытянув ноги вперед, и оставался в таком положении не меньше минуты. Причем даже не дрогнул.

– Браво! – воскликнул Хункелер.

– Держу себя в форме. Кто знает, когда начнется дело.

– Последний бой, да? Можно закурить?

– Нет. Извините.

Он кивнул на ребенка в креслице, который неожиданно заревел и засучил ногами.

– Лев – герой, настоящая гордость рабочего класса.

Грабер затрясся от смеха. Сел на стул возле стола.

– На какие средства вы живете?

– Вечерами подаю в пивном ресторане возле Северного вокзала. Деньги зарабатываю, а вдобавок это помогает сохранить классовое сознание. Туда заходят пролетарии и представители субпролетариата – алкаши.

– Неточность. Я тоже там бываю время от времени.

– Так я и говорю. Субпролетариат.

Они с усмешкой посмотрели друг на друга.

– Ваше искусство пользуется успехом?

– Да что вы. В этом фашистском городе старых коммунистов вроде меня не жалуют.

– Почему же вы не остались в Восточной Германии?

– Потому что они там вконец разложились, во всей Европе не сыскать места хуже. Тошниловка. – Грабер вдруг загрустил, тряхнул головой.

– Не падайте духом, товарищ, – сказал Хункелер. – Мы победим, потому что наша победа – историческая необходимость.

– Бросьте вы этот вздор. Мы проиграли, потому что такова необходимость монополистического капитализма.

Грабер подошел к ребенку, вынул его из креслица, передал Хункелеру.

– Лев проголодался. Подержите-ка его минуточку.

Он вышел. Хункелер остался с малышом. Взял его под мышки, поставил себе на колени, легонько потормошил. Толку чуть – юный Лев разревелся.

– Я уж и не помню, как надо обращаться с ребенком, – сказал комиссар, когда Грабер вернулся с открытой баночкой и ложкой.

– Ничего. Лев у нас крепкий паренек.

Он посадил мальчика на стул и принялся кормить его желтой кашицей.

– Вообще-то, – сказал он, – какой-никакой успех я все же имею. Год назад у меня была выставка в Санкт-Йоханнс-Тор, и я продал три картины.

– Госпоже Кристе Эрни? – наугад спросил Хункелер.

Грабер кивнул:

– Я знал, что вы пришли из-за Кристы. Небось все про меня разузнали, вплоть до цвета подштанников. – Он горько рассмеялся.

– Нет. Зачем преувеличивать. Вы вне подозрения.

– Откуда же вы знаете про картины?

– Слыхал кое-что от Рут Цбинден, – соврал Хункелер.

– Вот чертова балаболка!

Грабер подобрал кашицу, которую ребенок выплюнул, и опять сунул ему в рот. Совершенно спокойно.

– Криста была моей любовницей, – сказал он, – ну, тогда, в начале шестидесятых. Страстная, смышленая, просто чудо. Потом я начал пить, потому как не мог совладать с внешними и внутренними противоречиями. Тут-то и появился этот кретин Хеллер, сталинист. А после я слинял в ГДР. Когда вернулся, мы случайно встретились в «Кунстхалле». Она по-прежнему была страстная и по-прежнему красивая. Наверно, мы любили друг друга. Но скрывали свою любовь, потому что Криста не хотела портить себе карьеру.

Грабер замолчал, словно бы вдруг погрузившись в собственные мысли. Думает об умершей женщине, сказал себе Хункелер.

– Мы ночи напролет ссорились, когда я бывал свободен. Больше всего на свете я ненавижу ренегатов. Она изменила своему классовому сознанию.

– Что вы такое говорите. Она же из очень богатой семьи.

– Но в молодости примкнула к революционному классу. Во всяком случае, пробовала примкнуть. И н а тебе. Член либерально-демократической партии. Это классовое предательство.

– Может, она просто вняла голосу собственного рассудка, – заметил Хункелер.

– Собственный рассудок – буржуазная чушь. Есть только один рассудок – классовый.

– Вы вправду верите в то, что говорите?

Грабер задумался, на минуту-другую.

– Я же не могу ставить под вопрос свое прошлое, – сказал он наконец. – Будущее могу, но не прошлое.

– А что было дальше? – спросил Хункелер.

Ему совершенно не хотелось обсуждать философские вопросы прошлого и будущего.

– Дальше я познакомился с матерью Льва. Она мне помогла, ведь молодость всегда права.

– Вы бросили Кристу Эрни?

– Нет, не бросил. Только у нее почти всегда не было времени. Хотя до самой ее смерти мы сохранили добрые отношения. – Он поднял голову и печально, едва ли не беспомощно посмотрел на Хункелера. – Почему она умерла?

В 14 часов состоялось совещание. Хункелер сидел на своем обычном месте, ел бутерброд с вареной колбасой, колечками лука и маслом. Он запоздал на полчаса, правда, особых нареканий не последовало, поскольку д-р Рюинер тоже где-то задерживался.

Сутер восседал во главе стола, нервно барабанил пальцами по крышке и поминутно смотрел на часы. На нем опять был голубой чесучовый костюм из Венеции и карминно-красный галстук. После утреннего тенниса выглядел он превосходно.

Наконец появился и д-р Рюинер. Как ни в чем не бывало прошел к своему месту, положил на стол папку и тотчас приступил к докладу. Обычно он говорил первым, поскольку всегда был в цейтноте.

– Делая вскрытие, – начал Рюинер, – я сперва сосредоточился на колотой ране, чтобы прояснить, отчего наступила смерть. Теперь же обследовал все тело и обнаружил, что слева на внутренней стороне нижней губы имеется маленькая ранка от укуса. Является ли она следом поцелуя, с уверенностью установить невозможно, хотя и весьма вероятно. Чтобы выяснить, когда эта ранка возникла и есть ли там следы чужой слюны, требуются дополнительные исследования. Однако надежных результатов ожидать не приходится, так как после предполагаемого поцелуя прошло, по всей вероятности, довольно много времени.

Засим он откланялся.

Слово взял де Виль.

– Ничего особенного обнаружить не удалось, – сообщил он. – Мадам Рамирес делала уборку очень тщательно, как и принято в Швейцарии. До блеска все надраила, ни пылинки, ни соринки. Есть несколько пальчиков доктора Эрни и еще несколько, принадлежащих предположительно самой мадам Рамирес. Точно сказать невозможно, ибо утром четвертого июля мадам Рамирес с чадами и домочадцами отбыла в Испанию.

На вопрос, не найдены ли и отпечатки пальцев мужчины, де Виль сказал, что нет. Зато на ковровом покрытии обнаружена кошачья шерстинка, черная. Однако имеет ли эта кошачья шерстинка отношение к преступнику, определить невозможно.

На вопрос Сутера, следует ли проинформировать СМИ о кошачьей шерстинке, де Виль сказал «нет»: иначе под подозрение попадут все владельцы черных кошек.

Хункелер сообщил, что утром нашел в своем почтовом ящике письмо с угрозами, хотя, конечно, при его профессии ничего удивительного тут нет. Сперва он бросил это письмо в мусорное ведро, но потом достал его оттуда, ведь не исключено, что его накропал искомый преступник. Поэтому он просит провести экспертизу, в первую очередь графологическую.

Огласив письмо, он передал его де Вилю.

Далее, благодаря ходатайству прокурора Сутера, за которое он весьма признателен, ему удалось выяснить содержание завещания г-жи Эрни. Но поскольку до официального открытия оное находится под грифом «совершенно секретно», он назовет лишь те пункты, которые представляют интерес для дознания. Основной наследник по действующему завещанию – Иов Хеллер. За ним следует, как ни странно, художник Ханс Грабер, который до сих пор еще не возникал в окружении г-жи Эрни.

– Не тот ли это коммунист, – спросил Сутер, – который несколько лет назад вернулся из ГДР?

– Да, он самый, – кивнул Хункелер. – Нынче утром я к нему заезжал и впредь буду держать его в поле зрения.

О желании г-жи Эрни изменить завещание он, к собственному удивлению, словом не обмолвился.

Халлер доложил, что у него на подозрении Армин Меркле, поскольку тот выписывает правоэкстремистский листок. Что до пациентов, то он ничего особенного не заметил. Люди почти сплошь пожилые, смирные, они никак не могли совершить такое преступление.

Мадёрен сообщил, что занимался главным образом наркодилерами. Но из этих ушлых ребят ничего не вытянешь. Впрочем, он маленько их прижал и четверых балканцев отправил в следственную тюрьму. Судья все равно скоро их выпустит.

Насчет шестерых молодых людей с игровой площадки он разузнал не много. Эдуард Фишер, судя по всему, действительно не наркоман и угодил в рамки дознания чисто случайно. Женщины – явно мелкая сошка и вряд ли причастны к убийству. Двое из троих оставшихся парней, пожалуй, тоже мелкая мошка, на серьезные преступные деяния не способны. А вот Лукас Шиндлер, по прозвищу Лакки, случай тяжелый, имеет несколько судимостей. Сидел он за противозаконную торговлю наркотиками. За ним установлено круглосуточное наблюдение, – возможно, удастся через него выйти на крупных дельцов.

– Вы ясно представляете себе, что это могут быть за лица? – осведомился Сутер.

– Международная наркомафия, – ответил Мадёрен. – Если и не вероятно, то вполне возможно, что именно она в ответе за это убийство. Ведь базельская модель легальной выдачи наркотиков грозит распространиться и на другие страны. А это выбьет почву из-под ног наркомафии. Отсюда напрашивается вывод, что она может нанести контрудар, скажем в форме убийства.

Луди сказал, что ничего нового не раскопал. Но готов работать хоть круглые сутки.

– Цюрихская бульварная пресса ведет себя прямо-таки беспардонно, – возмущенно заявил Сутер. – Мало того что она самым наглым образом вмешивается в базельские дела и без стеснения выставляет оценки соседнему кантону, так нет, еще и бесстыдно печатает собственные бездоказательные измышления. И таким манером ставит под вопрос все расследование. После звонка анонима – а звонил именно аноним, – который утверждал, что орудием убийства явился разделочный нож, цюрихские писаки в форме вопроса представили сие заявление как факт, что выглядит сущим издевательством над всякой журналистской этикой. Алчная погоня за сенсацией парализует базельскую уголовную полицию. Здесь, на Рейне, мы привыкли действовать тщательно и скрупулезно, отличая факты от предположений. Сперва эти щелкоперы даже отрицали, что записали звонок на пленку. Чтобы положить конец проискам этих стервятников, пришлось пустить в ход тяжелую артиллерию. Главный прокурор, по моей просьбе, хорошенько поднажал в Цюрихе и благодаря своим связям добился, чтобы газета выложила пленку с записью звонка. Ее везет курьер, в Базеле она будет уже нынче к вечеру и сразу поступит в распоряжение экспертов.

На этом совещание закончилось. Потом Луди, Халлер, Мадёрен и Хункелер еще посидели в кафетерии. Настроение у всех четверых было паршивое.

– Кошачья шерстинка, письмо с угрозами, анонимный звонок и разделочный нож, которого у нас нет, – сказал Луди, – чертовски мало. Для чего нам эта хитрая аппаратура, раз толку от нее никакого? Если парня в компьютере нет, то и компьютер совершенно бесполезен.

– Ясное дело, он там есть, надо только найти его, – сказал Мадёрен.

– Мотива нет, – вздохнул Халлер. – Зачем кому-то понадобилось убивать докторшу?

– Это наверняка наркомафия, – опять завел Мадёрен. – Если повсюду в мире будут совершенно легально раздавать наркотики, то мафия не сможет торговать своим зельем, а в результате потеряет миллиарды. Сильный мотив.

– Если это и вправду был кто-то из наркоманов, – заметил Луди, – его давно и след простыл.

– Почему она впустила преступника? – спросил Халлер. – И почему вообще была на работе, а не дома?

– Доктор Кнехт вернулся? – полюбопытствовал Хункелер. – Ты с ним беседовал?

– Да, – ответил Халлер. – Загорелый такой, в отличной форме, прямо кинозвезда. Времени у него было в обрез, слишком много пациентов и приемной. Он понятия не имеет, кто бы это мог быть.

Мадёрен опять смотрел собачьим взглядом, которого Хункелер не выносил.

– Когда про завещание рассказывал, ты кое о чем умолчал, – сказал Мадёрен. – Я сразу – заметил, потому что давно тебя знаю.

– О чем же я, по-твоему, умолчал?

– Вот и я думаю – о чем?

– Я сообщил все, что можно и нужно.

– Не-а, – с собачьим упрямством повторил Мадёрен.

Хункелер почувствовал, как его бросило в жар, причем вовсе не от июльского зноя. Так бы и взял парня за шкирку да вмазал как следует!

– Стоп! – сказал Луди. – Спокойно, ребята. Мы одна команда.

Хункелер встал и вышел из кафетерия.

В машине комиссар вытащил записку, составленную сегодня утром. Вытер потную шею и принудил себя успокоиться.

Нотариус Гербер, прочел он. Можно вычеркнуть. Заглянуть в «Молочную», Лакки Шиндлер. Возможно ли долго жить без любви?Наверняка нет, даже у Кристы Эрни был любовник. Значит, и это можно вычеркнуть. Студент-медик Эдуард Фишер, Альбин и Конрад, Авраам и Ворчунья. Трижды семь – двадцать один. И кто был другом Регулы Хеммерли? Несусветная жарища, что правда, то правда, – все это тоже можно вычеркнуть. Ладно, съездим-ка на Брудерхольц.

Семейство Фишер проживало на самой вершине холма в вилле, утопающей в зеленой прохладе. К западу раскинулось открытое поле. На горизонте врастяжку лежал Блауэн [8]8
  Гора на юге Шварцвальда.


[Закрыть], этакий ручной зверь, в шубе густых лесов.

Открыла ему г-жа Фишер, дама в белых обтягивающих брючках, моложавая, обвеянная легкой печалью. Типичная базельская жительница, подумал Хункелер, они всю жизнь держат себя в форме, готовые к чему-то, что в этом неэротичном городе не наступает никогда.

Он назвал себя, г-жа Фишер явно испугалась, провела его в неброско обставленную гостиную с видом на парк. Принесла ему стакан апельсинового сока и села, закинув ногу на ногу.

– Эдуард в парке, под ивой, – сказала она, – он неважно себя чувствует. Вчера уже приходил один из ваших, господин Мадёрен, изрядно помучил мальчика.

– Знаю, – сказал Хункелер. – Я не собираюсь его мучить, просто хочу поговорить.

– Сначала поговорите со мной. Прошу вас.

Она провела рукой по волосам, будто поправляя растрепавшуюся прическу.

– Слушаю вас, – сказал Хункелер.

– Эдуард – мой младший сын, ему только двадцать два года. Он влюблен. В некую Нелли Цубербюлер из Ольтена. Я давно заметила, что с ним что-то не так. А когда узнала, что она наркоманка, было уже слишком поздно. Он не желает с ней расставаться.

Г-жа Фишер говорила очень тихо, словно голос ей вот-вот откажет, и очень печально.

– Он наркотики не принимает, я совершенно уверена. Ему это не нужно. И тем не менее его держат под арестом, несколько часов. Я спрашиваю себя, почему так делают и дозволено ли это вообще. У мальчика шок.

Она замолчала, не зная, что еще сказать, ждала, что скажет он.

– Я сожалею, но ведь речь идет об убийстве. Мы не можем миндальничать, действовать с разбором, как хотелось бы вам. С шоком ему придется справиться, ничего не поделаешь. В остальном, полагаю, он никакого ущерба не понесет.

– У него взяли отпечатки пальцев! – сказала г-жа Фишер, по прежнему тихо, но чуть резче.

– Их уничтожат, если против него нет улик.

– Вы уверены?

– Да, – солгал Хункелер.

– Если так, у меня отлегло от сердца. – Г-жа Фишер опять принялась поправлять прическу. – Я отведу вас к нему. Только вы уж помягче с ним, пожалуйста, мальчик очень впечатлительный.

Она приложила ладонь к губам – длинные тонкие пальцы, нежно-розовые ногти.

– Прошу вас, если можно, попробуйте убедить его, чтобы он оставил эту девушку, Цубербюлер. Она ему не пара. Меня он не слушает. Может быть, послушает вас.

– А вдруг он ее любит, – сказал Хункелер.

Г-жа Фишер опять поднесла руку к губам, в глазах плескался страх.

– Вы шутите?

– Кто знает. Я говорил с госпожой Цубербюлер. По-моему, она его любит. И кстати, мне она нравится.

В глазах г-жи Фишер мелькнуло недоверие, потом легкая враждебность. Но она взяла себя в руки – перед ним опять стояла красивая благовоспитанная дама.

– Идемте, раз уж иначе нельзя.

Она повела комиссара через лужайку направо, к пруду, над которым склонялась плакучая ива. Камыш, тростник, на листе кувшинки – маленькая черепашка. Под ветвями, свисавшими к воде, лежал в шезлонге Эдуард, вытянувшись во весь рост, босой. Хункелер особо отметил, что парень босой, – ему бросились в глаза огромные большие пальцы на ногах.

– Я оставлю вас, – сказала г-жа Фишер, помедлила секунду и пошла прочь.

Хункелер сел на каменную скамью у самой воды.

– Хорошо у вас тут. Такая приятная прохлада. Кстати, я комиссар Хункелер.

Молодой человек не шелохнулся и промолчал. Усталый взгляд скользил по узким листьям ивы над головой.

– Вчера утром я разговаривал с Нелли Цубербюлер, – продолжал Хункелер, – в квартире на Хундсбахерштрассе. С нею как будто бы все хорошо. Она была дома, с собакой и Рут Кюнцли.

– Я люблю Нелли, – сказал Эдуард, – и никогда ее не оставлю. Она моя подруга, я ее спасу.

Хункелер посмотрел на воду. Черепашки на листе уже не было. Он поискал ее, но так и не нашел.

– А Нелли, между прочим, вовсе не уверена, что хочет спасения.

– Она не любит меня? – Эдуард испуганно сел в шезлонге. Не только пальцы, вообще стопы, которые он поставил в траву, были огромного размера.

– Что ж вы не пойдете к ней, раз так ее любите? По-моему, она очень к вам привязана.

– Не хочет она, чтобы я был рядом. Говорит, я с другой планеты. Хотя мы оба живем на Земле.

– Не все так уж одинаково, есть различия. К примеру, это место – сущая идиллия.

– Кладбище это, а не идиллия. Здесь хоронят любовь. Посмотрите на мою мать.

– Ну, она в полном порядке.

– Хорошо отреставрированная развалина – вот она кто. Внутри нет жизни.

– Я бы не сказал. Жизни в ней еще предостаточно, вот увидите.

– Когда? Что для этого должно случиться?

Хункелер промолчал. Он был в замешательстве. Почему парень говорит с ним так откровенно?

– Молчите, да? Не ожидали, что молодой парень станет говорить с полицейским так самоуверенно? Я не трус. И ни за что не стану таким, как мои родители. Хоть бы любовника завела, что ли. Но у нее только и есть что этот жирный боров, папаша мой. Один раз на Новый год и два раза на Пасху, после поисков яиц, – больше между ними ничего не бывает.

– С пожилыми парами можно и ошибиться.

– Я не ошибаюсь. Лучше свобода и улица, чем золотая клетка.

– Почему же вы не на улице?

Эдуард схватил себя за ногу, помассировал пальцы. Потом повторил ту же процедуру с другой ногой.

– Я изучаю медицину, а потому должен жить в нормальных условиях. Мне нужно время на учебу, я не могу попутно зарабатывать деньги. К тому же я Фишер, происхожу из почтенной базельской семьи. Представляете себе, какой поднимется шум, уйди я из дому на улицу? Я никак не могу себе этого позволить.

Хункелер кивнул: пожалуй, похоже на правду.

– А что, собственно, стряслось с Лакки Шиндлером? – спросил он.

Эдуард опять поставил ноги в траву, посмотрел на них и, кажется, остался доволен.

– Тут я ничего говорить не стану.

– А сказать надо, если вы хотите ему помочь. У меня такое впечатление, что он в опасности.

Эдуард заложил руки за голову, откинулся назад и довольно долго смотрел вверх, на ветки ивы.

– Мне кажется, – наконец проговорил он, – Лакки долго не протянет.

– Почему? Из-за наркотиков? Или из-за мафии?

– Из-за того и другого. Он слишком глубоко увяз, а мозгов не хватает.

– Ну а Иов Хеллер?

– Этот в порядке. Его можно оставить в покое, – решительно объявил Эдуард, словно главврач вынес приговор.

– Когда я был на Хундсбахерштрассе, – сказал Хункелер, – туда кто-то позвонил. Телефон тарахтел долго, раз семнадцать. Ни одна из женщин трубку не сняла. Почему?

Узкое лицо Эдуарда неожиданно залилось краской, даже уши, широкие, оттопыренные, и те покраснели.

– Я слыхал, – продолжил Хункелер, – Иов Хеллер опять приторговывает наркотиками. Это правда?

Эдуард со страдальческим видом смотрел на него, не зная, как поступить. Но в конце концов решил не кривить душой.

– Приторговывает, но только иногда. Я его отучу.

– Кто-нибудь из ваших пяти коллег имеет отношение к убийству?

– Нет.

– Вам что-нибудь известно об этом убийстве? Может, вы видели, как кто-то заходил туда?

– Куда?

– В помещение врачебной практики.

– А как разберешь, куда человек идет – к врачу или в интернат?

Хункелер качнул головой: тут парень прав.

– Большое вам спасибо. Если у меня возникнут новые вопросы, я зайду еще разок.

– Пожалуйста, в любое время.

Через лужайку комиссар вернулся в гостиную, где, подперев кулачками подбородок, сидела г-жа Фишер. Она не слышала, какой подошел, и испуганно вздрогнула.

– Ну что? – спросила она.

– По-моему, он действительно ее любит.

На обратном пути в город он видел на юге Гемпенфлу с ее белыми известняковыми скалами. Может, махнуть туда, погулять часика два по лесу, а потом устроиться в трактире, на террасе, съесть салат с колбасой, выпить пивка. Ах, как было бы замечательно – полюбоваться Юрой, убегающими на запад волнами холмов. Часами, днями идти вперед, туда, где деревни носят французские имена. Через поросший соснами хребет, потом вниз, в долину, к ручью, холодному даже в июльский зной. И снова в гору, мимо сырых замшелых утесов, утопающих в папоротнике. По просторным лугам Юры, мимо коровьих лепешек, колючей расторопши, старых пихт. А вечером останавливаться на каком-нибудь постоялом дворе.

Как было бы замечательно – покинуть этот жаркий город, где богатство приносит не счастье, а душевные невзгоды, где любовь не небесная сила, а ошибка, где люди живут не как им хочется, а как им кажется необходимым.

Базель – город чопорный, насквозь пропитанный пуританским духом, он давно это понял. Здесь поступают только так, как подобает, Боже упаси допустить хоть малую оплошность. А все, что не подобает, считается дурным. Даже местные карнавальные шествия и те смахивают на военизированные колонны. И все ж таки он чувствовал себя здесь как дома, хотя был приезжим и не владел базельским диалектом. Базельцы не третировали чужаков – их просто не замечали. А это давало и определенные преимущества, поскольку чужак мог делать все, что заблагорассудится.

Кстати, у молодого Эдуарда Фишера, думал комиссар, хватит сил и дерзости поставить на своем и, получив диплом врача, жениться на Нелли Цубербюлер. Правда, Хункелер не был уверен, хорошо ли это для нее. Может, на самом деле будет лучше, если она не позволит себя спасать.

Он припарковался на Титлисштрассе, возле интерната для престарелых, и вышел из машины.

На лавочках под платанами сидела компания стариков, в основном женщины, принарядившиеся в цветастые летние платья – красные, желтые, светло-зеленые. Хункелер постоял, любуясь этой картиной. Ни дать ни взять букет – розы, маргаритки, лилии, в легких бликах света, процеженного сквозь густую листву. Двое пожилых мужчин устроились на складных стульях, рядом стояла бутылка красного. Один – в соломенной шляпе, за ленту которой заткнута карточка с надписью «Дуэт „Гавайи“». Они пели, аккомпанируя себе на гитаре, и Хункелер тоже замурлыкал: «Сядь в лодочку любви, поедем на Гавайи. На дивных островах нас счастье ждет с тобой». Весьма престарелая пара, крепко обнявшись, танцевала, медленно, прямо-таки степенно, однако точно соблюдая ритм. Женщина была на голову ниже партнера и двигалась грациозно, с удивительным изяществом. Мужчина, одетый в темный двубортный костюм, при всей своей неуклюжести тоже старался держать такт. Это был Армин Меркле.

Несколько женщин оживленно замахали руками, приглашая комиссара потанцевать, но он только руками развел: дескать, рад бы, но, к сожалению, нет времени, хотя он и не прочь отправиться на острова мечты.

В докторской приемной его встретила г-жа Швааб. Нынче она накрасила губы лиловой помадой и надела белоснежную блузку.

– Увы, сегодня у господина доктора Кнехта времени не найдется, – объявила она. – Зайдите завтра, будьте добры.

Недолюбливает она его – что тут поделаешь.

– Выглядите вы нынче просто потрясающе! Как вы этого добились?

Г-жа Швааб нахохлилась, толком не зная, обижаться или нет.

– Я всего лишь хочу поговорить с госпожой Цбинден, – продолжал Хункелер. – Надеюсь, это возможно. А кстати, что за праздник там, под деревьями?

– Золотую свадьбу супругов Меркле отмечают. Им все нипочем. Доктора Эрни еще и похоронить не успели, а у них уже гулянка. Никакого уважения, сущее бесстыдство.

– Музыка у них замечательная.

– Альбин с Конрадом, забулдыги местные. Тюрьма по ним плачет.

– Ну что вы, они так хорошо играют. Как по-вашему, может, и нам с вами пойти потанцевать?

Г-жа Швааб покачала головой. Нет, танцевать она не станет. Тем более с ним.

Комиссар прошел в лабораторию Рут Цбинден, сидя за столом, заполнила какую-то таблицу. Она ему обрадовалась, спросила:

– Кофе хотите?

– Спасибо, не откажусь.

Хункелер сел у окна, очень хотелось закурить, чтобы прогнать неотвязный запах медикаментов, но эту мысль пришлось отбросить. На коньке игрового павильона заливался песенкой дрозд – желтый клюв, черный фрак. Пел он так громко, что даже сквозь стекло было слышно. Потом умолк, повертел головкой, встряхнулся и снова завел свою прелестную вечернюю песенку. Справа, со стороны дороги, в поле зрения появился рослый старик. Седобородый, в черном костюме и в черной шляпе, самом настоящем борсалино. Шагал он медленно, деревянной походкой, словно был не вполне уверен, что под ногами у него прочная земля. Смотрел вниз, будто что-то искал. Остановится, с усилием нагнулся, что-то поднял, внимательно осмотрел и сунул в правый карман пиджака.

– Кто это? – спросил Хункелер.

– Авраам, – ответила Рут Цбинден, – он тоже приглашен на золотую свадьбу.

Они оба наблюдали, как старик исчез в туалете игрового павильона.

– Что он искал?

– Ах, он вечно в землю глядит. Камешки ищет. У него их полные карманы.

Хункелер отпил глоток из чашки, которую г-жа Цбинден поставила перед ним. Кофе был выше похвал.

– На что он живет? На пенсию?

– У него есть жилье внизу, в «Молочном супчике». И какая-никакая пенсия, поди, тоже есть. Ему много не надо.

– А как насчет Ворчуньи?

– Ворчунья живет на ферме, в горах, где-то на Шпицвальде. По хозяйству фермерам помогает. Насколько я знаю, нынче вечером и она приглашена. Оба, конечно, малость с приветом. Но очень милые.