Текст книги "Золотой шар"

Автор книги: Ханна-Мария Свенсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

«Да, вы умеете хранить свои тайны, господин кузнец», – процедил он, садясь за стол. Нос у него опять стал таким, как и был, только на самом кончике рдело пятнышко.

Поглядывая украдкой на фрёкен Изелину, кузнец извлек на свет баклагу.

«Ваше здоровье! – провозгласил Нильс-Мартин. – А водка‑то у вас покрепче, чем у Нильса-Анерса. Он не в меру разбавляет, но поддержать его надо. Теперь у него есть разрешение торговать и в трактире и в лавке, распивочно и на вынос».

Нильс-Олав вцепился руками в столешницу. Он посмотрел на отца в упор, открыл было рот – и закрыл.

Слова не шли. Но он должен ему сказать! Сейчас, сейчас… И тут его прорвало: сперва слова падали плеском, броском, а потом понеслись бурным потоком. Он тут поразмыслил… Представил себе, что… Куда денешься, рыбачить и зарабатывать на хлеб нужно. Но ведь в жизни есть еще и другое. Можно ведь подняться надо всем, или, Наоборот, углубиться и взглянуть на вещи по-новому. Да, взглянуть по-новому. Именно эти слова он и искал. Он согласен, с приездом Нильса-Мартина на Острове настали новые времена, и это замечательно, что у них теперь есть и трактир, и лавка, и новые лодки, которые вмещают куда больше рыбы, чем прежние, и все равно все это, вместе взятое, отражает устарелый взгляд на вещи и предназначение человека. Потому он и считает, что нужно бросить взгляд вперед или же вглубь, если хотите, охватить взглядом границы возможного и выяснить, а впрямь ли это границы или просто-напросто мостик к иному – да, иному взгляду на вещи. Вот и все, что он хотел сказать.

«Это все, что ты хотел сказать? – переспросил Нильс-Мартин, вытаскивая из кармана часы. – Но ведь то, о чем ты говоришь, нельзя пощупать руками. Это – дым».

«Конечно, дым», – перемигнувшись, подхватили господа Хокбиен. Мариус сердито на них покосился, а потом недовольно глянул на кузнеца, что сидел, подпершись кулаками, и не спускал глаз с горна, и на своего отца, который выставил себя дурак дураком.

Ну а лодка, забормотал Нильс-Олав, растерянно озираясь по сторонам. Лодка, которая плавает под водой. Хотя это, конечно, безделица, всего лишь ничтожный пример того, что человек способен думать иначе, чем другие, вникать глубже, или, если хотите, смотреть на вещи по-новому. Вот это он и хотел сказать.

Нильс-Мартин потребовал чертежи и выкладки – и отодвинул в сторону: «Ерунда! Она не выдержит давления воды». И в немногих словах изничтожил лодку, и она осела в воображении Нильса-Олава грудой железного лома. Надо же! Думать о лодке, которая плавает под водой, когда людям и по земле‑то ходить неспособно, ведь на Острове – ни путей, ни дорог. «Да и торговлю рыбой не мешает наладить. Вот с этим, Нильс-Олав, ты, может, и справился бы! Ну а сейчас разрешите откланяться. Нам еще к пастору надо зайти, представиться его кузине, что будет вести у него хозяйство, – Майя-Стина‑то отказалась». И Нильс-Мартин поднялся из‑за стола. Господа Хокбиен опасливо обошли горн. Фрёкен Изелина встала последней и медленно направилась к двери. Прежде чем ступить за порог, во тьму, она обернулась и одарила кузнеца участливой, грустной улыбкой.

Нильс-Олав сидит за опустевшим столом. Кузнец похлопывает его по плечу и наливает посошок. Мариус с недоверчивым видом вертит в руках чертежи. А Нильс-Мартин тем временем направляется со своею свитой в пасторову усадьбу, чтобы засвидетельствовать почтение кузине, приехавшей из столицы.

Кузина – дама незамужняя и собою видная. Она находит, что племянники ее набалованы и не умеют себя вести. Мать им чересчур потакала, а отец ими почти не занимался. Она решительно закрывает крышку спинета. Она позаботится о том, чтобы по крайней мере младшие дети получили должное воспитание. Майя-Стина ее недолюбливает. В отсутствие кузины она играет с малышами и поет им песенки, какие певала Анна-Регице. Но в пасторовой усадьбе она теперь бывает не часто. Ей хватает дел и у себя дома, ведь Йоханна еле-еле ходит, стала туга на ухо и, считай, ослепла на один глаз – при том, что она на шесть лет моложе своего брата.

Нильс-Мартин на Горе появляется редко. Когда вспомнит, тогда и заскочит. Сунет очередной подарок, пройдется по комнатам, повыдвигает все ящички, подразнит попугая и непременно спросит Майю-Стину, отчего бы ей не выйти за господ Хокбиен? Поврозь‑то они не ходят, а от младшего не услышишь ничего такого, чего не сказал бы наперед старший. Шутки шутками, а женихи они хоть куда, разве что малость занудливы. И, потрепав Майю-Стину по руке, Нильс-Мартин уже мчится под Гору, свой долг по отношению к семье он исполнил. На взгляд Майи-Стины, он слишком суетится, ну и что в этой суетности хорошего?

С кем она сдружилась – так это с чернокожим слугой Руфусом. Он выучился их языку, только слова выговаривает мягко и нараспев. Нрава Руфус тихого, по нему и не скажешь, что он дикарь, а там бог ведает, что у него на душе. Если, конечно, она у него есть. Когда Руфус не прислуживает Нильсу-Мартину, он идет на пустошь и высаживает там деревца, а садовое дело он знает.

Майя-Стина любила смотреть, как он копает лунки, рыхлит землю, удаляет лишние побеги. Места он выбирал такие, чтобы саженцам легко дышалось и их не затенял кустарник. «Слышишь, о чем они говорят? – подзывал он, бывало, Майю-Стину. – Они говорят, что корни должны еще укрепиться. Что им вреден морской туман и что они ждут не дождутся, пока вырастут». Майя-Стина опускалась на колени и, прильнув ухом к тоненькому стволу, слушала. Но больше всего ей нравилось беседовать со старым ясенем, что стоял на Острове спокон веков. Она усаживалась у его подножия в своем коричневато-лиловом муслиновом платье, прислонялась к седому стволу – и срасталась с ним воедино. Она проникала взглядом и себя, и землю. Зеленела трава, сама она сидела у колодца, в котором отражалось время. Оно золотом переливалось в воде, а на дне колодца виднелся грот. В гроте шумели ветры. С замшелых стен струйками сочилась влага. В грот заглядывало солнце и озаряло нагую женщину, что лежала, окруженная барахтающимися младенцами. В солнечных лучах пухлые тельца их розово блестели. Позади нагой женщины, отступя в тень, притаился некто с помертвелыми, вывороченными губами. Он протягивал к детям скрюченные руки, хватал их за шиворот и отправлял себе в пасть. Но подле женщины, лежавшей на солнце, нарождались все новые и новые дети. Она обнимала их и, улыбаясь, притискивала к своему золотистому телу.

Но вот на солнце набежало облако и грот исчез и обернулся зеленым лугом, по которому бродили люди. Среди них была женщина, такая же чернокожая, как и Руфус, и походившая на него обличьем. Она склонилась над колодцем, что был вырыт посреди луга, зеленевшего на дне колодца, куда смотрела Майя-Стина. Лица их слились, сплылись в ярко-золотое пятно, оно посверкивало перед глазами у Майи-Стины, которая сидела в своем муслиновом платье у подножия ясеня, прислонясь спиною к его стволу, между тем как Руфус колдовал над ольхой, не желавшей расти прямо. «Мне пора домой, к Йоханне», – сказала Майя-Стина. Поднялась и отряхнула подол.

Майе-Стине стукнуло сорок. Кто бы мог подумать? Сорок лет – это вам не шутка. Но выглядит она совсем молоденькой, и щеки у нее ничуть не огрубели. Вот только у глаз появились тонкие морщинки, словно там просеменили, прежде чем расправить крылышки и взлететь к солнцу, две маленькие-премаленькие божьи коровки. Это ее огорчает? Нисколько. Она всегда в духе. Она и сердиться по-настоящему не умеет. А от тех, кого недолюбливает, держится подальше. Она ничего не ждет и принимает жизнь такой, как есть. Она прихорашивается перед зеркальцем и улыбается своему отражению. «Я пошла, – кричит она Йоханне. – Но к вечеру я вернусь и соберу тебе ужин».

Майя-Стина отправляется на ярмарку. Ее устроил Нильс-Анерс – на площади за ратушей. Кроме Йоханны, которая осталась дома с кошкой и попугаем, на ярмарку повалил весь городок. Выбрались туда и кузнец, и Мариус, и Нильс-Олав, коих мы в последний раз видели в кузнице, – не сидеть же им там безвылазно! Изелина в своем серебристом плаще стоит у телеги с гончарной посудой и разглядывает тарель с зеленым обводом. Поодаль стоят девицы в нарядных передниках и разглядывают Изелину. Та, что покрасивее, завернула края передника к самому поясу, – ей уже надарили гостинцев.

А вон, рядом с палаткой пирожника, где возятся и ревут дети, уронив в песок выпеченную сердечком коврижку, жена фогта судачит с женой Нильса-Анерса. Сам же фогт постукивает тростью и посматривает на питейную палатку, в которую набились мужчины. Фогту тоже нужен роздых, потому он и выставил там человека на случай, если дойдет до драки.

К волшебному фонарю вытянулась очередь, однако Нильс-Мартин протискивается вперед. Он приникает к квадратному глазку. Перед ним предстает гора, из ее жерла вырываются огонь и дым. Н-да. Нильс-Мартин распрямляет спину и выпячивает нижнюю губу. Оглянувшись, он устремляется к пасторовой кузине, которая вышагивает, окидывая суровым взором тех, кто нечаянно толканул ее в давке; грудь ее туго стянута кружевной шалью.

Легкий воздух полнится гомоном, женским смехом, сердитыми окриками, ребячьим ревом и клекотом огромной птицы, что парит под солнцем.

Господа Хокбиен отыскивают в сумраке питейной палатки Нильса-Олава, подсаживаются к нему с двух сторон и заводят разговор о заемных деньгах. «Куда это годится, господин Нильс-Олав?» – укоряет старший. «Никуда не годится, – подхватывает младший. – Знаете, сколько вы нам задолжали? Ваш долг изрядно превышает стоимость вашего дома. Вы обязаны вернуть часть денег, господин Нильс-Олав, желательно большую и желательно скорее. Не будем откладывать. Долг за вами чудовищный, господин Нильс-Олав. Так что теперь вы станете ловить рыбу для нас, господин Нильс-Олав. Все, что вы ни заработаете с этой минуты, – наше. Вы должны уяснить себе, что с этой минуты вы принадлежите нам». Они встают и, похлопав его по плечу, удаляются. Нильс-Олав дует водку. На душе от этого радостнее не делается, зато проходит обида.

А тем временем на площади появляется силач, который приехал с материка показать, на что он горазд. Он олицетворяет собой голую мощь: по всему телу его бугрятся мускулы, на короткой шее посажена маленькая голова с пустыми глазами. Присев, он берется обеими руками за железный брус с шарами на концах и рывком выпрямляется. Еще рывок – и он выкидывает брус кверху.

Толпа ахает. «Такому бы невод вытягивать», – замечает кто‑то из зрителей. «Жульничество», – бурчит другой. А силач уже держит перед собою железный прут и показывает знаками, что сейчас сведет вместе его концы. От напряжения маленькие глазки его выкатываются, руки дрожат, на плечах выступает испарина. Прут нехотя поддается.

«Жульничество!» – выкрикивает все тот же голос. «Выходи, кто хочет», – предлагает силач, швыряя прут наземь. Из толпы выдвинулись два парня. Они пробуют брус ногой. Потом один из них наклоняется и, ухватившись за брус, приподнимает его не более чем на палец. Колени у него подламываются, и он падает. Второй уже стоит наготове, расставя ноги. Он приседает, хватается за брус и – у-уууп! – отрывает его от земли. Толпа замирает. Нет! – роняя брус, парень отскакивает и плюхается на задницу. «И сейчас скажете, жульничество?» – спрашивает силач, ворочая маленькой головой.

Расталкивая всех направо и налево, к нему продирается кузнец. Вот он уже ступил в круг и стоит, меряя силача глазами: «Попробовать, что ли?» Он подбирает железный прут, оглаживает его и играючи сгибает в кольцо. Толпа охает. У Изелины, которая вместе с господами Хокбиен протиснулась в первый ряд, занялось дыхание. «Ну а теперь тот, что потолще!» – кричит кузнец. Взявшись за брус с шарами, он вскидывает его так высоко, что едва не опрокидывается навзничь. Он жамкает брус, будто в руках у него не металл, а скатанное колбаской тесто. Но вот шары гулко стукаются друг о друга. Подобравшись, кузнец лихо подпрыгивает и насаживает согнутый брус силачу на шею.

С минуту тот стоит, пошатываясь под тяжестью диковинного ожерелья, потом плечи его обвисают, ноги подкашиваются и он валится, точно сноп.

А народ уже пинает его и топчет, – все бросились к кузнецу. Восторженные возгласы возносят кузнеца над землею. Подобно мячику, скачет он над головами, пока наконец не приземляется на чье‑то плечо и его не уносят в питейную. Отводя парусиновый полог палатки, он ловит взгляд Изелины.

«Вы для нас водки не пожалели, позвольте и нам угостить вас», – говорят господа Хокбиен, они тут как тут. У кузнеца сверкают глаза. Он не успевает пожимать руки. Ему хлопают, его ободряют криками. Он смеется, кивает и пьет все, что ему ни подносят. Отхлебывает и из той бутыли, которую ставит на стол господин Хокбиен-старший. И обмякает. Силы покидают его мускулистое тело. Медленно сползает оно со скамьи. Большая, цвета печеного яблока, голова его еще лежит, покачиваясь, на столешнице, но как только в нее ударяет шум, скатывается на пол.

Кузнец скрылся из виду, но праздник продолжается и без него. Майя-Стина, правда, давно вернулась на Гору. Да и важные господа разошлись по домам, только пошлинник толкует еще о чем‑то в уголку с хозяином волшебного фонаря, который собирает свои пожитки. Многие из девушек успели сбегать домой и отнести гостинцы и вернулись на площадь уже без передников. Что и говорить, на песке не распляшешься, но покачаться под музыку можно. Двое парней хорошенько оттолкнулись – и как сиганут в воздух! А за ними и другие. Едва угодив в объятия теплого ветра, они тяжело приземляются. На бугорочке примостился скрипач, он неспешно водит смычком по струнам, а тени под луною покачиваются и подпрыгивают.

У питейной палатки закипает драка. Хотя Нильс-Олав еле держится на ногах, он воинственно размахивает ручищами. Бац! – и он уже кому‑то свернул подбородок. А другому двинул в мягкое, толстое пузо. А третьего саданул в поддых. Народ тоже не зевает и дает сдачи. В ход пускаются и кулаки, и колени, одежда трещит и рвется. Свалка эта – всеобщая, и участвовать в ней может каждый.

Из‑за чего бьются? Да так. Большинству подраться – в охотку. Ну а Нильс-Олав отводит душу. Он хочет освободиться от боли, которая в нем засела. Он готов крушить все подряд, колошматить, дубасить, волтузить. Но на пути у него вырастает Малене. От неожиданности он крутит головой и хватает ртом воздух. Не успев увернуться от удара, он отлетает к парусиновой стенке. Малене расшвыривает мужчин и подходит к мужу. Она поднимает его, цепляет одну его руку себе за шею и тащит домой.

Мариус потихоньку идет за ними. До него доносится сварливый голос матери и глухое бормотанье отца. Похоже, они про него забыли. Дождавшись, когда они войдут в дом, он поворачивает обратно.

Площадь вымерла. Под ноги ему попадается затоптанное в песок, обкусанное медовое сердечко. Тихонько позвякивают две пустые бутылки. Парусина шлепает на ветру. Вдруг между колышками что‑то просовывается. Да это же голова кузнеца! Он мотает ею из стороны в сторону: лысая макушка и темные космы то озаряются лунным светом, то уходят в тень. Но вот показались и плечи. На четвереньках кузнец выползает из‑под палатки, медленно поднимается и стоит, покачиваясь на коротких ногах. Мариус бежит к нему, трется щекой о его рукав, подставляет свое плечо. Они пересекают площадь, сворачивают за ратушу и бредут к кузнице.

Окошко кузницы слабо светится. Подкравшись, кузнец с Мариусом заглядывают и видят господ Хокбиен, что копошатся у горна. Они суют туда железный пруток, наворачивают на его кончик тягучее золотистое месиво и, поднеся чуть ли не к носу, разом на него дуют. Потом, быстро поменявшись местами, снова суют пруток в горн.

«Какого дьявола!» – рычит кузнец. Оттолкнув Мариуса, он бросается к дверям и вваливается в кузницу. Навстречу ему из горна вылетает сноп искр. Господин Хокбиен-старший роняет пруток и вместе со своим племянником поспешно отступает в угол. Но от кузнеца пощады не жди. Искры вокруг него так и посверкивают, так и потрескивают. Он хватает господ Хокбиен за шкирку и выволакивает за дверь. Ноги их загребают песок, цепляются за сероцвет и осоку, а он знай себе тащит их к берегу. Наконец он добирается до причала, что выстроен стараниями Нильса-Мартина, может статься, со временем там будет и мол.

На краю причала кузнец останавливается и, раскачав господ Хокбиен, с размаху бултыхает в воду. Их тут же подхватывает течение. Они уплывают по лунному следу, фалды их сюртуков стелются, как два ласточкиных хвоста.

Кузнец, что застыл на миг с воздетыми руками, переводит дух, отряхивает ладони и оборачивается к Мариусу, – тот бежал за ним всю дорогу. «Поделом им, – говорит он. – Ничего, захотят – выплывут».

На следующий день Мариус обнаружил в Западной бухте черный сюртук с длинными фалдами. Его прибило к берегу с уймой маленьких колесиков и пружинок, иные были сцеплены и являли собой хитрые механизмы. Мариус увязал все это добро в сюртук и узел оттащил к кузнецу. Тот долго ломал голову над его находкой, разбирал механизмы, изучал каждое колесико и пружинку и пробовал соединить наново. Он давно подозревал, что с господами Хокбиен нечисто.

На Острове о них никто не тужил. Прошло с месяц, и Нильс-Мартин получил уведомление о том, что господин Хокбиен-старший и его племянник господин Вторус Хокбиен открыли в столице собственную контору. Они всегда к его услугам и шлют наилучшие пожелания.

«В их услугах я больше не нуждаюсь, – сказал Нильс-Мартин. – Уж больно они пронырливы. А так‑то женихи были хоть куда». И, повстречав Майю-Стину возле пасторовой усадьбы, ущипнул ее за щеку.

Глава шестнадцатая

Свадьба и похороны

Ну а теперь, Майя-Стина, пора нам выдавать тебя замуж. Иначе Сказание прервется – ведь держится оно на тебе. Остальные появляются от случая к случаю. Они мелькают на ободе колеса, которое знай себе крутится. Кого вынесет наверх, тот и на свету. Колесо крутится. Из темноты выныривает фигурка. Едва успев взмахнуть руками, она исчезает, а вослед ей выкатываются другая и третья. Имена разные, а лица схожи, или, наоборот, – имена одинаковые, а лица хоть чем‑то да разнятся. Колесо крутится все быстрей и быстрей, у меня даже рябит в глазах.

Но Сказание держится на тебе, Майя-Стина. И теперь пришла пора выдать тебя за Томаса.

Томас, старший сын пастора, тот самый, которого не вписали в приходскую книгу и который воспитывался в столице у сестры Анны-Регице, воротился на Остров. Он выучился лесному делу и благодаря новому фогту (а старый фогт умер, и его похоронили с почестями, только мы не будем их здесь расписывать) был назначен к обязанностям лесного смотрителя: ему предстояло пустить в дело свои познания и по науке насадить на Острове лес, дабы воспрепятствовать песчаным заносам. Наружностью Томас походил на мать – светловолосый, высокий и статный, и нрав у него был, как говорится, легкий. Отец встретил его с прохладцей, однако же отвел ему в своем доме комнатку. Томас влюбился в Майю-Стину.

Поначалу ей это было и невдомек. Она относилась к нему точно так же, как к младшим его братьям и сестрам, которые стали совсем уже взрослыми: была с ним ласкова, иной раз над ним подтрунивала. А вот о деревьях и травах она слушала с интересом – чего он только о них не знал! Когда Майя-Стина приходила к пастору, Томас частенько наведывался на кухню: сядет, бывало, на табурет, раскачивается и смотрит, как она управляется с кипящими горшками или, закатав рукава, вымешивает своими пухлыми ручками тесто. Раз летним вечером он предложил: а не прогуляться ли им после того, как она вернется на Гору и обиходит Йоханну?

Они встретились на закате. Солнце медленно садилось за море. В вышине сгущались лиловые сумерки и, опускаясь, гасили золотистые облака, отороченные понизу ярко-синей каймой. Пока они брели по дюнам, солнце село, облака погасли, а синяя кайма вспламенилась. Они вышли на пустошь, к молодому лесочку. В ветвях тихо шелестел ветер, сами же деревца молчали. «Здесь ольха, береза и тополь, – сказал Майе-Стине Томас – А еще я хочу высадить дуб. Он растет долго, но без него эта мелюзга песок не одолеет. А за дюнами будет сосняк».

В ноздри Майе-Стине тотчас ударил запах смолы и хвои. Ей представилось, будто она идет по тропинке, усыпанной шишками и бурыми иглами. Она идет, а тропинке не видно конца. По обеим сторонам черной стеной – низкие сосенки.

«Ты о чем задумалась? – спросил Томас – Ты сейчас где‑то далеко-далеко».

Ветер посвежел, Майе-Стине стало зябко, и она легонько прижалась к Томасу. Тело его грело даже через рубашку. На нее пахнуло юностью и чистотой.

«Ясень и береза куда красивее, – сказала она. – Ты их тоже сажай».

«Я посажу все, что ты хочешь. – Он нерешительно взял ее за руку и качнул раз-другой. – Все, что хочешь».

Рука ее было дернулась. А потом ладонь раскрылась, и пальцы их переплелись. Ее мизинец тихонько поглаживал его запястье. Томас знал, Майя-Стина старше его. Но разве это имеет значение? Она такая маленькая и нежная. Ему вдруг захотелось упасть на колени и зарыться лицом в подол ее платья.

«Ясени, – повторила Майя-Стина, – не такие кряжистые, как дуб, зато у них сильные корни. Хоть они и тянутся к небу, а за землю держатся крепко».

Весть о том, что Майя-Стина выходит за пасторова Томаса, кое-кого в городке раздосадовала. Многие помнили ее еще сопливой девчонкой, – она только-только нанялась к новому пастору. Правда, тех, кто доподлинно знал ее возраст, можно было пересчитать по пальцам, но уж Малене‑то память пока не отшибло: когда Томас появился на свет, Майя-Стина была около роженицы.

Ну а Нильс-Мартин несказанно обрадовался и пообещал, что устроит пир на весь мир.

В новом доме Нильса-Мартина справляют свадьбу. На почетном месте в удобном кресле сидит в окружении женщин Йоханна. Рядышком – попугай в золоченой клетке. Это одно красочное пятно. А вот и другое: Руфус в красной куртке с золотыми пуговицами; он появляется с подносом, уставленным кофейными чашками. В целом же царит черный цвет. На пасторовой кузине – шелковое черное платье, до самого пояса свешиваются три нитки черного жемчуга. Майя-Стина тоже в черном платье, его оживляет лишь белый, с острыми концами, кружевной воротник. Праздничные одежды топорщатся.

Картина первая. По правую и левую руку от жениха и невесты за овальным столом восседают на мягких стульях женщины и именитые гости. Стол покрыт белоснежной скатертью, вся она состоит из квадратиков, соединенных кружевными прошвами. Из‑под скатерти выглядывают толстые, выгнутые, навощенные ножки стола, а из‑под черных суконных юбок и из черных же суконных штанин выглядывают ноги гостей. Одна нога в растерянности выбивает дробь. А над столом снуют руки. Они подносят чашки к жующим ртам. Они тянутся к тарелям с печеньями и пирожным. Чашки позвякивают. Неожиданно настает тишина. Глаза встречаются. Глаза опускаются долу. Пошлинник и пастор дружно прокашливаются. «А варенье это варится так…» – произносит пасторова кузина, повернувшись к Малене: в обществе принято поддерживать беседу.

Картина вторая. Гости оживленно переговариваются. Руфус в красной куртке направляется в противоположный конец залы, где за длинным столом расселись мужчины. Они поторапливают его криками – на подносе у него бутылки и стопки. Дым от трубок струйками плывет по зале. В распахнутые окна впорхнул ветерок и теребит белые занавеси. По простенкам кучками стоит молодежь – ждет, когда же начнутся танцы.

«Вот варенье и готово», – заключает, обмахиваясь рукой, пасторова кузина. Малене выпрямляет спину, а руки складывает на коленях. Все это время она не спускала глаз с длинного стола. Она боится, как бы Нильс-Олав опять не выставил себя на посмешище. Она бы подсела к нему, да нельзя. Ее место – здесь, за овальным столом.

Вечереет. Появляется музыкант и настраивает скрипку. Занавеси, посеревшие в сумерках, пляшут уже вовсю – то метнутся к музыканту, то опадут. У мужчин, сидящих за длинным столом, багровеют лица. Нильс-Анерс вытаскивает колоду и кости. Нильс-Мартин косится на пастора и его кузину. Ну да ведь хозяин‑то он! Приличиям дань уже отдана, пускай его гости повеселятся.

Фьюить! Вот теперь скрипка запела внятно. Девушки жмутся к стенке, хихикают и нетерпеливо поглядывают на парней, а те переминаются с ноги на ногу и подталкивают один другого. Томас подымается из‑за стола и выводит Майю-Стину на середину залы. Они медленно кружатся, приноравливаясь друг к дружке. Скрипка заиграла быстрее. Майя-Стина спотыкается, вскидывает глаза на Томаса и смеется, он же покрепче обхватывает ее за талию.

Танец в разгаре. Раз-два-три, раз-два-три, а теперь – притоп, развернулись лицом к лицу, и – прискок! Тени на стене дружно подпрыгивают. Мужчины поглядывают на танцующих поверх карт. В круг вошла Изелина. Она танцует по-своему. Изгибается, извивается, разбивая общий рисунок. У музыканта дрогнул смычок. Скрипка вырывается из его объятий и сама по себе наигрывает неистовую, скачущую мелодию. Он протягивает к ней руки, пытается ухватить ее, он носится за ней по всей зале. А она ликует, хохочет и, пританцовывая, уносится от него, исторгая необыкновенные звуки, которые таились в ней, но которые никто еще не вызывал к жизни.

Изелина танцует со скрипкой. Изелина танцует с кузнецом. Она вьется перед ним, а он топчется в углу, раскачиваясь в лад могучим телом. Она кладет руки ему на плечи и увлекает в бешеную круговерть. Он обнимает ее шелковистую талию, слышит нежное ее дыхание. Вот она прильнула к нему, вот легонько отталкивает от себя и кружится. Поймав ее взгляд, он подымает ее под потолок, где смычок сам собою летает по струнам. Изелина выгибает руки то так, то этак, а скрипичное тулово – светло-коричневое, блестящее – отражает каждое ее движение.

Нильс-Мартин намерился было выбросить кости, да так с кожаной стопкой на весу и застыл. Лицо его каменеет. Глаза сердито посверкивают. Изелина принадлежит ему и без его дозволения извиваться не смеет. «Поди‑ка сюда! – кричит он ей с торца стола. – Покажи, на что ты способна. Давай, показывай!»

Изелина машет Нильсу-Мартину, оправляет корсаж и, улыбнувшись кузнецу, подает знак, чтобы он поставил ее на пол. Отпустив шелковистую талию, кузнецовы руки повисают плетьми. Изелина медленно подходит к столу, упирается ладонями, вспрыгивает. И снова она смотрит на всех сверху вниз и кружится, изгибая свой тонкий стан, а скрипка вторит ей, выпевая мелодию, что влечет и манит. «Показать, на что я способна?»

Кузнец и сам не заметил, как очутился возле стола. За его спиной сбились в кучку танцующие. Мужчины за столом сидят, стискивая в руках трубки. «Показать, на что я способна?»

Изелина улыбается. Заводя руку за голову, она ловит пристальный взгляд Нильса-Мартина. Тогда она подбирает юбку и, танцуя, идет на него. Вот она уже стоит на краешке стола и покачивается. Потом поворачивается спиной к Нильсу-Мартину, свивается кольцом, развивается и, стремительно пройдясь в колесе, опирается на Кузнецовы плечи и спрыгивает. Она смотрит на Нильса-Мартина – на губах ее змеится усмешка. Она достаточно красноречива, эта усмешка. Нильс-Мартин понимает, что за ней кроется, да и остальные мужчины – тоже: «Ты‑то сам способен на многое, но не в постели».

Вот что означает усмешка Изелины. Нильс-Мартин сник. Кто эта женщина, что стоит сейчас перед ним и надменно ему улыбается, – Изелина? А может быть, Элле? Он карабкается на высокую гору. Издали ему казалось, что она изрыгает огонь, но, взобравшись, он видит туман и пепел. Вечно его подстерегают разочарования, а может, таким уж он уродился? Вечно желаемое ускользает из его рук. Он осчастливил немало женщин, но даже когда они изо всех сил старались угодить ему, он прозревал в уголках их губ надменную улыбку Элле. Да, он способен на многое. Он расшевелил весь Остров. Но самого себя не обманешь. Он знает свою слабину. Раньше он над этим как‑то не задумывался. Если женщина выказывала свой норов, он быстро находил ей замену. Он почувствовал вдруг, что состарился.

Но пока что Нильс-Мартин – хозяин и у себя в доме, и на Острове. И насмехаться над собой никому не позволит. Он расправляет плечи и ударяет кулаком о стол: «Эй, кузнец! Хочешь, чтобы она стала твоей? Тогда поди сюда и давай на нее сыграем!»

Овальный стол приумолк. Все глаза обращены к Нильсу-Мартину. О чашку тенькнула ложечка. Пошлинник привстал, пальцы его комкают кромку скатерти.

«Идет!» – отвечает кузнец. Изелина переменилась в лице, побледнела, повисла у него на руке. А он усмехнулся и стал пробираться за спинами сидящих к торцу стола. Вот он уже усаживается на скамью рядом с Нильсом-Мартином. Изелина отшатывается к дверям. Гости отшатываются от Изелины.

«Бросим кости», – предлагает Нильс-Мартин. Он хватает стопку, яростно встряхивает и опрокидывает на стол. Кто‑то из девушек ахает. «Две шестерки! – выкрикивает Нильс-Анерс, который невольно повторил все движенья отца. – Две шестерки не перешибешь!»

Стопку берет кузнец. Он трясет ее обеими руками, под холщовой рубахой у него вздуваются мышцы. Он обрушивает стопку на столешницу с такой силой, что дерево дает трещину: «Смотри!»

Нильс-Мартин протягивает руку и снимает стопку. Перед ним три кубика: шестерка, шестерка – и единица, ибо один кубик раскололся надвое.

Зала всколыхнулась. Нильс-Анерс влез на скамью, он размахивает руками и пихает ногой Нильса-Олава, – тот спит, уронив голову на стол. Люди повскакивали со своих мест, вытягивают шеи, таращатся. Пастор, отлучившийся по нужде, натыкается в дверях на кузнеца с Изелиной. Из‑за овального стола выходят пасторова кузина, пошлинник и Малене. «Срамотища!» – шипит Малене. Она подбегает к Нильсу-Олаву и принимается его расталкивать. Кузина не спеша проплывает мимо и останавливается возле Нильса-Мартина. Придерживая левой рукою бусы, правой она смахивает кости на пол, после чего круто поворачивается, намереваясь уйти. Что и говорить, женщина она видная, в теле. Нильс-Мартин тяжело поднимается – и хвать ее за талию. «А ну давай! – кричит он музыканту, который как ни в чем не бывало стоит в обнимку со своей скрипкой. – Тряхнем стариной!» И раз-два-три, раз-два-три. Кузина упирается и держится так, точно проглотила штырь, но он кружит ее и кружит до тех пор, пока она не отдается мелодии. Раз-два-три, раз-два-три. Танцуют едва ли не все. Пастор прочистил горло и хотел было обратиться к присутствующим со словами увещевания, но его оттирают в угол. Пошлинник украдкой плеснул на донышко. У него трясутся руки и подергивается веко. Ему необходимо выпить, может, тогда он и придет в себя.