Текст книги "Золотой шар"

Автор книги: Ханна-Мария Свенсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Когда собрание закончилось, Анна-Луиза подошла к оратору, представилась и протянула ему статью, написанную ее отцом. Она объяснила, что родилась и выросла за границей, но на Острове у них должна быть родня. Поначалу юноша слушал ее вполуха и все посматривал на своих товарищей, – кому‑то он должен был дать поручение, с кем‑то уговориться о встрече. Но стоило Анне-Луизе помянуть Остров, как он встрепенулся: да ведь он же оттуда родом! Он рассказал ей о Майе-Стине, которая живет на Горе со своим попугаем, и о Педере, своем отце, который утратил волю к борьбе и укрылся с головою периной из прекраснодушных мечтаний. Он заступил место отца. Он считает: время действий приспело.

Попросив Анну-Луизу обождать, пока он перемолвится с товарищами, он вышел вместе с ней и проводил ее до пансиона. Он посоветовал ей снять комнату подешевле и дал адрес хозяев. Кроме того, они условились, что назавтра она придет на сходку, что состоится за городом.

Анна-Луиза привязалась к нему. Несмотря на молодость, он заменил ей отца, стал ее наставником. Средства, которыми она располагала, позволяли ей вести скромное, но независимое существование, и она решила, что отдаст свои силы служению новой партии – его партии.

Она исполняла обязанности секретаря, распространяла воззвания и листовки, переписывала набело письма и речи, постепенно осваивая новую лексику. Она приносила ему поесть, а он проглатывал все, даже не распробовав и, разумеется, не поблагодарив. Однажды вечером, когда он, усталый и мрачный, вернулся с собрания, где один из соратников подверг критике и его самого, и намеченную им линию, Анна-Луиза осталась у него и уснула в его объятьях. Он позабыл об этом на следующее же утро. Он не изведал еще наслаждения. Его опьяняли лишь слова и образы. Женщины не волновали его – он делил их на товарищей и врагов.

Анна-Луиза же с той ночи понесла. Впрочем, слово это ее коробило. Чужеродное, приземленное, оно никак не передавало того, что с нею случилось. Сперва она вообще не могла подобрать сколько‑нибудь точного определения. Внешне ничего не переменилось: она по-прежнему работала не за страх, а за совесть, держала в памяти все письма, которые следовало перебелить, все встречи, о которых следовало оповестить. Но ее не покидало чувство, будто все это происходит не с ней. Жизнь представлялась ей замкнутым кругом, по которому двигалась ее призрачная тень, а в середке круга свинцовой точкой застыла она сама. Словно бы в забытьи твердила она: «участие в прибылях», «вся власть – народу», «наша цель», «наша стратегия». А тело ее мыслило кровью, плевой, мышечной тканью, пока наконец мысли не собрались и не отлились в единый образ – крохотное тельце, наполовину человечье, наполовину рыбье, подогнутое к головке, где подо лбом и темечком бились несущие кровь сосуды. Сплющенная мордочка постепенно обретала человеческие черты, пусть еще и очень расплывчатые, а конечности вытягивались и превращались в брыкающиеся ножки и ручки с малюсенькими пальчиками.

Как‑то утром, проснувшись, Анна-Луиза подумала, что пора назвать вещи собственными именами. «Я беременна, – произнесла она вслух. – Нет, я в положении. В интересном положении». Последняя фраза ее рассмешила.

Она пошла к своему наставнику и сказала, что ей надо съездить на Остров повидаться с родственниками.

Он посмотрел на нее отсутствующими глазами. Он ни 6 чем не догадывался. Мысли его были заняты газетой, которую нужно было редактировать, стратегией, которую предстояло выработать, переворотом, который необходимо было предотвратить. «Надо так надо, – отозвался он. – Только не задерживайся. Ты же знаешь, работы у нас по горло».

Анна-Луиза приплыла на Остров, разыскала Майю-Стину, и та приняла ее как родную дочь. Но кем именно они друг другу приходятся, Анна-Луиза так и не дозналась.

Она родила в доме на Горе девочку, которую назвала Розой. Роды были тяжелыми. Майя-Стина долго выхаживала и мать, и ребенка. Анна-Луиза никак не могла свыкнуться с мыслью, что Роза – ее дочь, ей не верилось, что вот это самое существо она и носила в себе столько времени. Когда Розе исполнилось восемь месяцев и ее начали кормить с ложечки, Анна-Луиза вернулась в столицу к товарищам по партии и включилась в подготовку Великого Восстания.

Роза осталась на руках у Майи-Стины. К зиме она заговорила. Зима выдалась снежная, снег падал большими хлопьями, потому, верно, Роза и называла сперва снегом все, что видела на небе, – и луну, и звезды, и бледное солнце. Мало-помалу, с помощью слов, она научилась отделять одно от другого. Солнце светило днем, а ночью пряталось. Луна меняла свое обличье: то наливалась и делалась круглой, как блин, то убывала и оборачивалась тонким серпиком. Снежинки искрились точь-в-точь как звезды, но их можно было потрогать, – они влажно холодили руки и таяли от прикосновения. А до звезд было не достать, даже с их Горы. Мир полнился светом и воздухом, красками и очертаниями. Все, что ни различал глаз, имело свое название. Даже то, что Роза видела лишь на картинках. Майя-Стина извлекла из сундука потрепанную азбуку, по которой ее когда‑то обучала Йоханна. Вот это, говорила она Розе, – мартышка, а вот это – слониха со слоненком, да только на Острове они не водятся. Были там и картинки с изображением вещей, что давно уже исчезли из обихода. Прялка, веретено, сани… Они тоже обозначались словами, но слова это были старинные.

Майя-Стина называла девочку Роза Яблоневый Цвет и рассказывала ей сказки. Мир в них был подвижным, границы его и раздвигались, и суживались. Однако в основе своей он оставался незыблемым: добро вознаграждалось, а зло наказывалось. И на душе от этого становилось отрадно.

Так, я полагаю, и протекало Розино детство – под крылышком у Майи-Стины. Только вот выросла она хрупкой и робкой. Ей было трудно приспособиться к миру, устроенному иначе, нежели в сказках. Сколько она понабивала себе синяков и шишек! Этим она, пожалуй, напоминала свою мать, с той лишь разницей, что Анна-Луиза от своего не отступалась.

Из высокой светловолосой девушки Анна-Луиза превратилась в высокую бледную женщину с обведенными синевой глазами. Жизнь ее не баловала. Не единожды она переходила из фракции в фракцию, потому что на ее глазах идеалы не единожды попирались, путь к Великой Цели начинал петлять, а люди, в которых она верила и которым была предана всей душой, изменяли своим убеждениям, кто – ради власти, кто – оберегая свой покой и благополучие. Все усилия их шли прахом, а если к чему‑то и приводили, то к ошибкам и поражениям. Анне-Луизе был чужд прагматизм, поэтому ей пришлось пережить немало разочарований. Порою ей казалось, еще немного, и она рухнет и рассыплется. Но всякий раз она удерживала себя в руках. Ибо перед ней неизменно сияла Великая Цель, простая и ясная, а рядом неизменно появлялись единомышленники, которые к этой цели стремились.

А Роза – нет, не стремилась. Она целиком была погружена в самое себя. Анна-Луиза возлагала на дочь надежды, она не могла дождаться, когда та подрастет, переедет к ней и начнет помогать в работе. Роза же, читая воззвания и статьи, терялась. Слова разбегались по белой бумаге черными козявками. Как они могли одолеть нужду, о которой она столько слышала и которую видела воочию? А сама она разве могла кому‑то помочь? У нее не было хватки, все ускользало из ее рук. Одержимость матери Розу пугала. Анна-Луиза без конца теребила ее, побуждала к действиям. Роза пыталась действовать, но из этого ровным счетом ничего не получалось. Лица мелькали – и забывались. Краски, запахи, звуки обтекали ее – она не замечала их. Она укрывалась от мира за образами и видениями, что рождались в ее собственной голове.

Не выдержав и двух лет, Роза Яблоневый Цвет воротилась на Остров и вышла замуж за Мариуса. Не по любви, – любила она там, в столице, женатого человека, а он тешился ею, и только. Куда ж ей деваться? На Горе, за шиповниковой изгородью, Майя-Стина встретила ее с распростертыми объятиями. Но Роза понимала, это не выход – в детство не вернешься, не спрячешься. Тогда она взяла и вышла за Мариуса.

Глава двадцать вторая

Роза Яблоневый Цвет и машины

Роза сделала завидную партию, ничего не скажешь. При таком муже можно было жить как за каменной стеной: Мариус – это вам не кто‑нибудь, а наследник Фредерика Второго, единственный его, желанный сын от Мартины.

Со времени нашего с Мартиной знакомства она успела остыть к аптекарю, что разбирался не только в злонравных цветах, но и в злонравных женщинах. Мартина успела и овдоветь. Теперь она восседала на черном диване, набитом конским волосом, и повелевала фабрикой покойного мужа: поистине потребители получали сельдь «от Мартины». Мариус занимал пост директора фабрики. Отчего бы, рассуждала Мартина, ему не занять и пост бургомистра? Бургомистра избирали местные жители, и, выдвигая свою кандидатуру, Мариус особых затруднений не встретил. Он был человек с положением и состоянием, это раз. И второе: он полагал, что первейшая обязанность бургомистра – изыскивать возможности для дальнейшего развития промышленности и торговли. Острову нужны мощные катера и новые фабрики. А уж кто как воспользуется открывшимися возможностями – дело сугубо личное. Свобода дороже золота, ее и нужно защищать.

Дом за домом Мариус начал обходить избирателей. Он все больше посиживал на кухнях и толковал с женщинами. А стариков приглашал на чашку кофе в трактир, который держала правнучка Пруденс, праправнучка Нильса-Анерса, владевшая еще и двумя гостиницами.

Мариус завоевал признание. Но не всеобщее. К тому же его соперник – кандидат от умеренной рабочей партии – получил поддержку министра (да, сын Педера уже стал министром), который прибыл на Остров вместе со своей супругой, правнучатой племянницей Анны-Луизиного прадедушки.

Можно было предположить, что министр воспользуется случаем и наведается на Гору к Майе-Стине, – тогда бы он узнал о существовании Розы. Но у министра была слишком насыщенная программа: встреча в порту, где его ожидал единственный на весь Остров личный автомобиль, вымытый до блеска, с шофером, далее – обед с отцами города в банкетном зале гостиницы. Кроме того, ему нужно было выкроить время, чтобы навестить Педера и Малене. Их сфотографировали: высокопоставленная чета – в центре, старики – по бокам. Педер от волнения прослезился, у него так тряслись руки, что фотографу пришлось сделать несколько кадров, а этого программа не предусматривала. Малене же, напротив, стояла прямо, ничуть не робея своей невестки, – одни руки у той чего стоят, сразу видно, она в жизни не подходила к корыту.

Отблеск министерского величия пал на кандидата от умеренных, и он прошел в бургомистры, правда, незначительным большинством голосов. Мартина обозлилась. А у Мариуса словно гора с плеч. Он вовсе не рвался управлять Островом.

Единственный сын Мартины и Фредерика, избалованный, привыкший, что все прихоти его исполняются, Мариус дорожил своим добрым именем и гордился своей родословной. У себя на фабрике он повесил портрет Мариуса Первого, переснятый с дагерротипа и увеличенный. Издали чудилось, будто прадед на портрете шевелит ушами. Но вблизи оказывалось, что это не более чем причудливая игра света и виною тому – пятно на дагерротипе, с которого пересняли портрет.

Помимо всего прочего, Мариусу достался в наследство металлический кругляшок. По мнению родственников, он не представлял никакой ценности. Ну а Мариус хранил его в ящике письменного стола, и стол этот переехал в новый дом, выстроенный на взгорье у самого леса. В окно кабинета на втором этаже виднелись верхушки деревьев. Мариус сидел в кабинете, глядел в окно и поигрывал кругляшком, то и дело пробуя его на вес. Фабрика занимала Мариуса все меньше и меньше. Она работала без сбоев. Перешла исключительно на производство рыбной муки, а «Сельдь от Мартины» и другие пищевые продукты из рыбы, расфасованные в жестяные банки и бочоночки с разноцветными этикетками, на которых были изображены или рыбы, или нарядные дамы, выпускали дочерние предприятия, хотя точнее было бы назвать их сыновними, и не потому что Мариус уже обзавелся наследниками, а потому что в совете директоров и управляющими там были его двоюродные да четвероюродные братья. Порт окружали крытые рынки, товарные склады, подъемные краны. От фабрик тянулся дым – к пустоши, лесу, к Восточной бухте с большими курортными гостиницами (отдыхающие морщились и поминали старые добрые времена, когда на Острове жилось как в раю). Фабричные машины грохотали и ухали. Мариусу эти звуки ласкали слух, хотя теперь он увлекался машинами иного рода.

Обходя избирателей, Мариус перевидал чуть ли не все кухни на Острове. Его поразило, как много еще хозяйками делается вручную, и он уговорил свою мать, Мартину, вложить часть капитала в торговую фирму по продаже электротоваров.

Мариус завез на Остров холодильники, стиральные машины, электроплиты с часовым механизмом и металлической сеткой, загораживающей конфорки, чтобы со сковород, где жарилась рыба, в лицо женщинам не летели брызги кипящего масла. Мариус завез на Остров новые обогревательные устройства, которые подавали в комнаты теплый воздух; когда температура опускалась ниже заданной, они принимались громко тикать. Мариус завез электроутюги для всех видов тканей и особые машины, которые утягивали в свою пасть простыни и пододеяльники и под миганье красных сигнальных лампочек протаскивали их между шипящими валками, и те выползали с другой стороны уже отглаженные, если, конечно, белье подавалось ровно, а это было делом нелегким, ибо машины разевали пасть, заглатывали и пережевывали белье быстрее, чем руки успевали расправить складки. Мариус завез тостеры, которые выбрасывали со щелчком поджаренные ломтики хлеба – золотистые, коричневые и обгорелые дочерна, – все зависело от того, в каком положении у вас регулятор. Мариус завез пылесосы с длинными шнурами, которые убирались внутрь нажатием ноги на педаль. А еще приспособления для сушки волос и электрические щипцы для завивки, – с их помощью волосы можно было укладывать и мелкими кудряшками и крупными локонами; иной раз щипцы запутывались в волосах и, пока женщины выдергивали их и судорожно нажимали на кнопки, пережигали не одну прядь.

Фирма процветала. Само собой, на Острове еще оставались люди, которые складывали деньги в чулок – на старость. Только они на этом ничего не выгадывали. А вот дети их и внуки знали: деньги можно брать в конторах, где день-деньской ставят печати, и пускать в оборот. Деньги обращались, и какая‑то их толика проходила через торговую фирму Мариуса. Мартина же восседала на черном диване из конского волоса и недовольно постукивала палкой о пол. Сын выскальзывал из‑под ее влияния. Она рассчитывала, что он и впредь будет жить с ней, а он купил земельный участок, построил себе отдельный дом и переехал.

Дом был роскошный и необычный, такого на Острове еще не видывали. Полы – с подогревом. Батареи забраны поворачивающимися пластинками, от которых шли трубочки к ящикам, укрепленным на стенах, а те, в свою очередь, были связаны с самым главным устройством, подающим тепло. Все это гудело и жужжало и смолкало лишь тогда, когда в комнатах устанавливалась нужная температура. Но стоило температуре подняться или опуститься, как вновь раздавалось пощелкиванье и гуденье.

Стены были утыканы розетками, от коих тянулись провода к лампам и светильникам, громкоговорителям и проигрывателям и большим пропеллерам, что разгоняли летом воздух. В прачечном помещении стояли две стиральные машины и медузообразный, с прозрачным колпаком, аппарат, который с превеликим шумом перекидывал выстиранные вещи в потоке горячего воздуха до тех пор, пока не высохнут. На кухне стояли электроплиты, над каждой – воздухоочиститель, поглощавший пар и кухонные запахи. Посудомоечная машина работала в двадцати различных режимах и мыла все: кастрюли, ложки, вилки, ножи, фарфор. Столы и полки были уставлены машинами, умевшими резать, измельчать, взбивать и вымешивать. Что еще? Холодильники, морозильники, электродуховки, грили – жарочные шкафы, которые включались в сеть также и с веранды. В ванной имелся вытяжной вентилятор, на полочках красовались хитроумные электробритвы (хотя Мариусу и брить‑то было особенно нечего) и электрическая зубная щетка.

Разумеется, все это и многое другое появилось в доме не в один присест. Прослышав об очередной новинке, Мариус выписывал ее из столицы на пробу и – оставлял у себя. Даже если выяснялось, что она не будет пользоваться спросом, расстаться с ней было выше его сил.

Мариус души не чаял в своих машинах. Возвращаясь домой, он тут же включал их и любовался, как вращаются спирали у тестомешалки, как крутится шинковка, как поворачивается в духовке вертел; слушал, как они жужжат, гудят и пощелкивают, – в тихую погоду звуки эти доносились до самого порта.

Будучи, что называется, в полной поре, Мариус нанял домоправительницу, с которой связывал далеко идущие планы. Эта рослая девица с пышными формами вела свой род от Пруденс, хозяйки трактира. Мариус и его машины не произвели на нее ровно никакого впечатления. Она предпочитала натирать полы, ползая на коленках, при этом широкий зад ее ритмично подрагивал. Посудомоечной машиной она пренебрегала, а когда пекла хлеб, заводила тесто в старой глиняной миске и месила его крепкими, пухлыми пальцами.

Тщетно Мариус пытался приобщить ее к волшебному миру электроприборов. Он без опаски брался за штепсельные вилки и провода, а к этой девушке прикоснуться боялся. Она же знай себе месила тесто и натирала на коленках полы, и грудь ее колыхалась над глиняной миской, а зад задорно подрагивал.

Однажды, когда Мариус вылез из душа (он собирался на обед с членами совета директоров) и стоял голый на подогретом полу, она ворвалась к нему в ванную с запонкой для воротничка, которую он обронил в спальне. Сдернув с электросушилки полотенце, Мариус прикрылся. Однако она и не подумала отвести взгляд: «Мариус, миленький, ты чего всполошился? Как будто я не видала мощей!» Это и решило ее судьбу. Мартина бывала с Мариусом резка, но ведь то мать. А прочие женщины его обхаживали.

Он терялся перед ней. От нее так и било током, ну а где проводка? Мариуса не покидало ощущение, что она вытягивает из дома электричество и аккумулирует в своем теле. Машины в ее присутствии гудели вяло. Включая их, Мариус не испытывал былой радости, Он попросил, чтобы она уехала.

А потом из столицы вернулась Роза и согласилась выйти за него замуж.

Мартина считала, что он мог бы найти себе жену и получше. Майя-Стина решила для себя, что она не вправе вмешиваться.

Мариуса пленили в Розе хрупкость и безмолвие. Ему хотелось заботиться о ней, опекать ее. Но Роза ставила его в тупик. У нее были дырявые руки. Она ни с того ни с сего погружалась в задумчивость. Отключалась во время разговора и витала где‑то далеко-далеко. И это – при отсутствии кнопок и клавиш, на которые он мог бы нажать и заставить ее просиять, загореться, вспыхнуть.

Поначалу Мариус обращался с ней мягко и учил пользоваться машинами. Днем Роза занималась хозяйством. Пылесосила. Натирала полы, точнее, гонялась за полотером, который то и дело вырывался из рук и вытанцовывал на блестящем паркете невообразимые крендели. Она запускала машины, которые рубили, резали, месили, взбивали, а когда на кухню являлся Мариус, поспешно включала еще и воздухоочиститель, работавший на четырех мощностях. Машины рычали, жужжали, повизгивали, а Роза двигалась среди них, укрывшись в безмолвии.

По вечерам она присаживалась возле Мариуса на кожаный диван перед телевизором и смотрела, что происходит в мире, вернее, то смотрела, что некто соизволил отобрать как наиболее важное из всего происходящего в мире, – получалось, в мире только это и происходит. Если Мариусу требовалась дополнительная информация, он поворачивался к электронно-вычислительной машине, набирал вопрос на клавишах, и на экране вспыхивал ответ. Из всех машин, имевшихся в доме, эта была самой человечной. Порой она капризничала и отказывалась отвечать на вопросы, хотя ее исправно питали электричеством. Стирая с ЭВМ пыль, Роза всякий раз перед ней извинялась. А Мариус к ЭВМ придирался и бранился, когда та упрямилась. Он и к Розе тоже стал придираться. Его раздражала ее безучастность. Не зная, как расшевелить ее, он не находил ничего лучшего, как покупать все новые и новые электроприборы: щипцы для завивки, сушки для волос, электросекатор – подравнивать в саду кусты и срезать цветы для букетов; металлические лезвия поблескивали на солнце и вибрировали, примериваясь, какой отхватить цветок.

Иногда Роза брала блокнотик с карандашом и шла на прогулку. Она бормотала себе под нос разные слова и записывала в блокнотик.

Я вижу, как Роза Яблоневый Цвет пересекает пустошь. Она пишет на ходу. Вот она вступила в лес. Подставляет солнечным зайчикам то руку, то нос, то кончики встрепанных волос. Углубляется в чащу. Ветви у нее за спиной смыкаются, и я теряю ее из виду. Зато ее видит Майя-Стина, – она тоже прогуливается по лесу. «Я уж и забыла, как ты выглядишь, Розочка. Надеюсь, у тебя все в порядке».

Майя-Стина полагает, что так оно и есть. Когда люди женятся по своей охоте, и не голодают, и не хворают, и намерены произвести на свет ребенка, конечно же, у них все в порядке.

Роза протягивает Майе-Стине блокнотик. На каждой страничке – слово, от силы два. Вот что там написано: «Синий. Синевато-зеленый. Темь ночи. Солнечные блики. Снежинка. Пепельный. Чаячий крик. Пшенично-золотистый. Шквал. Световое пятно. Лист. Корень. Хруст. Сумрак грота. Страх».

«Это стихи, – поясняет Роза. – Они тебе нравятся?»

Майя-Стина кивает, но, сдается ей, в них нет стержня.

«Его и не должно быть, – отвечает Роза. – Мои стихи существуют сами по себе».

«Вот родишь, – говорит Майя-Стина, – и голова у тебя будет занята совсем другим».

«Она у меня и так ужасно занята, – возражает Роза, забирая свой блокнотик. – Куда мне еще думать о ребенке!»

Но ведь от ребенка не отговоришься. Это была девочка, она родилась весенним днем, и ее положили в электрическую колыбельку. Роза боялась брать ее на руки: вдруг та начнет вырываться из рук точно так же, как полотер? Каждое утро Майя-Стина приходила нянчить новорожденную. Девочку назвали в ее честь, – надо думать, Майя-Стина это заслужила. Мартины к тому времени уже не было в живых, а то она, понятно, разворчалась бы.

Ну а Розу после родов облек зеленоватый мерцающий покров, и она истаяла под ним и посерела.

Как‑то вечером, когда Майя-Стина унесла девочку на Гору, а Мариус отправился в свой магазин, Роза запустила все машины и приборы, что были в доме. Конфорки на плитах раскалились добела, бурлила кофеварка, в пустой чаше дребезжали ножи для взбивания, ревмя ревели воздухоочистители, пылесос рычал, полотер шмыгал по комнате… Роза включила и сушки для волос, и щипцы для завивки. В ванной жужжала зубная щетка, а на экране ЭВМ вспыхивали немыслимые комбинации цифр и букв. Остановившись на миг посреди гостиной, Роза огляделась: повязанные проводами, прикованные к штепселям, машины причитали, молили об освобождении. На их стенания Роза отозвалась замурованным в безмолвие безумным воплем. Она рванула дверь, ринулась по коридору к парадной лестнице и, зажав руками уши, выбежала в ночь. Промчалась по пасторову полю. Под уличными фонарями, что разливали оранжевое сияние. И бросилась с причала.

Ее никто не видел – по улицам пронеслась гонимая ветром зеленая тень. А нашли Розу утром – ее затянуло под киль обшитого сталью катера.

После Розиной смерти Майя-Стина взяла девочку к себе, потому что Мариус зачудил. Передал бразды правления на фабрике одному из содиректоров, а торговую фирму продал своему помощнику, который давно об этом мечтал. Отойдя от дел, Мариус затворился у себя в доме, что смотрел на лес. Изредка он просовывал в дверь руку и подписывал тот или иной документ, ну а большинство посетителей выпроваживал, в том числе Майю-Стину и дочку. Мало-помалу о его существовании стали подзабывать.

Сад заглох. Кустарник и молоденькие деревца буравили корнями землю, разламывали трубы, рвали кабели. Плющ оплел стены, проник под крышу, отыскал в оконных рамах щели, заполз вовнутрь и обвился вкруг люстр. Дом умолк, лишь ветер тихо перебирал листья. Каменная кладка выветривалась, ее разваливали саженные сорняки. В нежилых комнатах жужжали осы, ныли комары. На диванах и стульях котились дикие кошки.

Редко, редко Мариус спускался в город и покупал консервы. Ему кивали, он рассеянно кивал в ответ, и о нем забывали – до следующего раза. Майя-Стина больше не искала с ним встреч. Кто знает, может, она опасалась, как бы Мариус не отобрал ребенка. Она и помыслить не могла, что ей не придется снова нянчить на Горе маленькую девочку.

После того как Мариус несколько месяцев подряд не казал в город носу, содиректор, заправлявший теперь делами на фабрике, обеспокоился и пошел к нему, прихватив с собой двух юных секретарей.

В разбитое окно заглядывал куст лесной малины. Мариус лежал около бюро с выдвинутыми ящиками, а вся комната была усеяна бумажками. В углу стояла ЭВМ с клавишами и большим зеленоватым экраном. На экране горели три слова: «Сумрак грота. Пшенично-золотистый».

Наверху, там, где прежде был кабинет, нашли Мариусовы документы, они хранились вместе с металлическим кругляшком, который отливал на свету серым.

Этот кругляшок был частью моего наследства.

Глава двадцать третья,

В которой Майя-Стина очнулась ото сна

Что‑то я больше никого не вижу, Майя-Стина. Вижу скалы. Болота, поросшие хвощами и папоротниками. Высохшие лагуны. Растения мельчают, берега опускаются, скалы покрываются атласно-зелеными мхами. Ух ты, да ведь это надвигаются ледники! В берега, собранные складками, бьют свинцовые волны. Не тогда ли на Земле ворохнулась жизнь? Или раньше? Вот сейчас, когда прихлынувшие волны вспарывают земную кору, а над пустынной твердью носятся вихри, сверкают молнии? Тогда ли это было? Или еще раньше? Над опаленной землей лопаются тучи, лавовые поля остужает дождь. Нет, уже извергаются огненные реки, пузырятся лавовые озера. И все. Земной шар спеленут застывшими газами. Больше, Майя-Стина, я ничего не вижу.

Ну да. Я подбираюсь к концу Сказания – к тому, с чего начала. Начало и конец неразделимы, точно так неразделимы во времени будущее и прошлое.

Время – колесо, которое мы некогда крутанули, а у колеса где конец, где начало?

Остров уже не походит на остров, а напоминает огромное плавучее здание с высокими трубами, откуда валит черный и серовато-желтый дым. Пустошь исчезла, лес потеснили строения, отнимая и свет, и воздух. Как деревья ни тянутся, выстоять трудно. Во мгле мутным шаром восходит солнце.

На восточном побережье сохранилось еще некое подобие курорта, но отдыхающих мало. У воды лежат птицы со слипшимися от мазута крыльями. Птицы судорожно помаргивают. По перьям пробегает дрожь. Сердечки испуганно колотятся. Тельца сводит смертная судорога.

На берег выносит не только птиц, а и существа с рыбьим хвостом, зачатками крыльев, длинной шеей и острой мордочкой. Зоологам эти существа неизвестны, и они не знают, к какому виду их отнести. Очень может быть, что это мутанты, пытающиеся приспособиться к новой среде.

Рыбу ни с чем не спутаешь, но и она нынче переродилась. Красные глаза потускнели, серебристая чешуя померкла. Рыба, за которой ходят далеко в море, тоже выцвела. А поешь, в животе начинаются рези. Поэтому ее в основном экспортируют. В виде консервов, полагая, что вместе с натуральным вкусом уничтожаются и ядовитые вещества. Да и что значат рези и колики у кого‑то на другом конце света?

В поисках влаги корни деревьев проникают все глубже и глубже в землю. Но грунтовые воды заражены. И деревья сохнут, увязнув в болотинах нечистот. Воздух – сплошная пелена газов и серы. Сквозь грязно-желтые облака просачивается дождь и стекает на землю тяжелыми грязно-желтыми каплями.

Майя-Стина, неужели все обстояло так скверно? Мы с тобой этого как‑то не замечали. Мы принадлежали к числу смиренных, которые довольствуются тем, что есть. Мы притаились за шиповниковой изгородью. Днем город оживал. В фабричных цехах грохотали машины, в порту разгружали и грузили суда. По вечерам мы вниз не спускались. Улицы вымирали. Люди сидели у телевизоров и смотрели, что происходит в мире; все, что происходило в мире, было так узнаваемо, что казалось далеким и необъяснимым. Тогда мы не придавали этому никакого значения. Не замечали всеобщего страха – то был не обычный страх перед кем‑то и чем‑то, но муторное состояние сродни изматывающей болезни, с которой люди свыкались, постоянное предощущение удушья, спазм.

Как раз в эту пору Остров пережил нашествие слизистых тварей. Они окружили его плотным кольцом и, обогнув мол, устремились во внутренний бассейн; одним прекрасным утром островитяне, проснувшись, увидели, что воду вокруг катеров словно бы затянуло красновато-бурой слизистой ряской.

Сперва всё гадали, растения это или животные. Они являли собой слизистые сгустки, которые, сочленяясь, образовывали огромный, необозримый покров. Когда киль разрезал его, края тотчас срастались.

Спустя несколько дней твари начали карабкаться по стенкам набережной, цепляясь щупальцами за шероховатый бетон. Люди вооружились лопатами, метлами и стали спихивать их обратно. Однако твари выискали во внутреннем бассейне откосную погрузочную площадку, и хлынули на набережную, и двинулись мимо крытых рынков к улице, ведущей из порта в город. Мягкие, гладкие, податливые – не разотрешь каблуком. Люди смотрели из окон, как буро-красный поток медленно растекается по асфальту. Поток прихлюпывал. От него шибало едким запахом, – те немногие добровольцы, что еще продолжали орудовать метлами и лопатами, вынуждены были повязать лица носовыми платками. Под конец и они сложили оружие и окопались в домах, наглухо закрыв двери и окна.

Если не считать собачонки, которую засосало в поток и которую больше никто не видел, слизистым тварям нечем было поживиться на Острове, и они принялись поедать самих себя. Едва доплеснув до окраины города, поток повернул назад, оставляя за собой извивающиеся красновато-желтые жгутики. К тому времени бургомистр и внук аптекаря (как его дед и отец, он ведал аптекой и ставил в лаборатории опыты) уведомили о случившемся столичные власти. На Остров прибыло большое судно с подъемными кранами и контейнерами, от коих отходили длинные гибкие шланги из металла. Судно пристало к берегу и высадило отряд спасателей в серых блестящих одеждах, шлемах с забралами и сапогах, что доставали до самого паха, – в таких же высоченных сапогах рыбаки в старые времена спускали лодки на воду.