Текст книги "Золотой шар"

Автор книги: Ханна-Мария Свенсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

По левую руку Мариуса – верфь и рыбная фабрика с небольшой коптильней. Фабрика принадлежит его внуку Фредерику Второму, который сообразил, что рыбу можно разделывать на месте и отправлять на материк в бочонках. Как вы уже догадались, Мариус в свое время женился, но о жене его рассказывать, собственно, нечего: она вела дом, и все. Мы упоминаем о ней постольку, поскольку она родила Мариусу детей, а те нарожали ему внуков. Это для них Мариус растит деньги, ну а они в свой черед будут растить деньги для своего потомства. В кармане зимнего пальто Мариус нащупывает металлический кругляшок. Когда‑то он думал, что кругляшок может увеличиваться и уменьшаться, но это ему только казалось. Всякий раз, когда закладывали киль корабля, он забивал в носовой штевень гвоздь, который пристукивал напоследок этим вот кругляшком. Люди говорили, что Мариусу везет – ни один корабль его не разбился. Теперь на верфи заправляет его сын Фредерик, отец Фредерика Второго. Он строит большие суда. На взгляд Мариуса, даже слишком большие. Они не очень остойчивы. Да и вообще все складывается не совсем так, как он представлял себе. Суда уже не те, и погоды не те, а еще вошло в моду строить дома в несколько ярусов, – понагромоздят друг на друга коробок и запихивают туда людей. Отсюда, с мола, дома эти хорошо просматриваются. В одном из них живет Педер, внук его двоюродной сестры Кристенс. Фредерик Второй говорит, что Педер сеет среди рабочих смуту. Прискорбно. Тем более что он им родня. Правда, родни у них хоть отбавляй, – тут тебе и тетки по материнской и отцовской линии, и дядья, и двоюродные братья и сестры, – поди разберись, кто кем кому доводится. Кристенс он помнит маленькой толстенькой девочкой, которая без конца упрашивала его подвигать ушами. И что она в этом находила?..

Мариус вынимает руку из кармана, поворачивается спиной к берегу и облокачивается о перила. Сощурив воспаленные веки, он глядит на море. В голове его белыми червячками слабо копошатся мысли. Дернутся и замрут. Замрут и дернутся. Мариус втягивает индюшиную шею поглубже в подбитые ватой плечи. Я смотрю на него сзади, – если бы не уши, можно было бы подумать, что к черному пальто приставили череп.

Но не будем задерживаться на молу, нас поджимает время. Так что там с этим Педером, который сеет среди рабочих смуту?

Педер – сын Петреа, внук Кристенс, младшей дочери Нильса-Анерса. Кристенс досталось в наследство куда меньше, чем сестрам, к тому же деньги эти быстро разошлись, ибо муж ее не желал честно трудиться и исполнять свой долг: с какой стати, если под долгом подразумевался изнурительный труд, а взамен получаешь гроши и еле-еле сводишь концы с концами. Из маленькой толстенькой девочки Кристенс выросла в толстую завидущую женщину, помните, как она рыскала глазами по Майи-Стининой горнице? Ей так ничего и не перепало, и сама она давным-давно уже покоится на кладбище, но не здесь – в столице. Зато трое из ее детей выбились в люди: у них постоянная работа, дома в окнах красуются фарфоровые фигурки, а на диване – расшитые крестиками подушечки. Не преуспела одна лишь Петреа, добродушная, с ленцой, толстуха, она и сына‑то воспитывала спустя рукава. Петреа приводила его к Майе-Стине в гости, в ту пору он был маленьким щуплым мальчиком. Об отце его она никогда не упоминала, хотя Майя-Стина неизменно расспрашивала ее о житье-бытье.

Самое примечательное в судьбе Петреа – ее кончина. О ней мы сейчас и поведаем.

Наружностью Петреа выдалась в мать и с каждым годом все больше тучнела. В последний раз, когда она была на Горе, Педеру, что превратился тем временем в худющего юношу, пришлось подталкивать ее сзади, иначе бы она не одолела подъем. Майя-Стина немедля ее усадила. Не успев отдышаться, Петреа расхохоталась, да так, что у нее заколыхались щеки, и принялась рассказывать, где она теперь работает. Это круглая будочка с куполом, который поддерживают четыре бронзовые змеи, наверху их головы сходятся. Стоит будочка на площади, обсаженной большими деревьями. Петреа сидит там с утра дотемна и продает леденцы, журналы, газеты. Каждый день в мире что‑то да происходит. Люди хотят узнать новости. Они покупают газеты, присаживаются с ними на скамейки под деревьями и читают, а после выкидывают в мусорные корзинки, которые подвешены к каждой скамейке. Работа у Петреа легче легкого, от нее только и требуется, что взять нужную газету, протянуть в окошечко и получить деньги.

Майя-Стина слушала со вниманием. Она представила себе окошечко, а в окошечке – круглое лицо Петреа в обрамлении зачесанных на валик волос и подумала, что все это так и просится на картину.

Год спустя худющий Педер пришел к Майе-Стине один, без матери: Петреа умерла. При столь невероятных обстоятельствах, что о ней даже написали в газете. Он привез Майе-Стине эту заметку. Вот, пожалуйста.

Весенним утром Петреа заперлась по обыкновению в круглой будочке, а в сумке у нее лежал увесистый пакет с едой. Собравшись вечером домой, она обнаружила, что не проходит в дверь. Она пыталась протиснуться и передом, и боком, и задом, придерживала дыхание, но все без толку. Окликнуть кого‑нибудь из мимохожих, что спешили по своим надобностям – кто на званый обед, кто в концерт или театр, – она постеснялась. Так всю ночь в будочке и просидела. Стало светать. Завидев первых прохожих, – это были рабочие и уборщицы, – Петреа позвала на помощь. У будочки столпился народ. Подошел и Педер – и узнал, в каком переплете оказалась мать. Как ее ни тащили, – чуть даже не оторвали руку, – наружу вытащить не могли.

Кто‑то сгоряча предложил выпилить дверную коробку. Но поскольку она была обшита железом, да и вся будочка была скреплена металлическим каркасом, это предложение тут же отвергли. Наконец какой‑то находчивый человек вызвал пожарную часть. И вот на площадь въехали запряженные лошадьми повозки, где восседали пожарные в сверкающих шлемах. В одной повозке у них была лестница, они раздвинули ее и прислонили к куполу будочки. По лестнице взобрался пожарный. Он вывернул болты, которыми крепился купол, после чего вперед выехала повозка, где была установлена стрела с ручною лебедкой; со стрелы на двух железных цепях свешивался крюк. Пожарный, стоявший на куполе, поймал крюк и аккуратно подвел под змеиные головы. Потом слез, встал у лебедки и вместе с другими принялся вертеть здоровенную рукоятку. Купол медленно отделился и опустился на землю – как будто сняли крышку с большущей коробки. Освободив крюк, пожарные вновь подняли его наверх и спустили в будочку, и Петреа было велено зацепить им корсет. Сперва она думала, у нее ничего не выйдет, уж больно тряслись руки, но с крюком она все‑таки сладила.

И вдруг невесть по какой причине, а может быть, сказался немалый вес, стрела заартачилась. Вместо того чтобы переправить Петреа по эту сторону будочки, она стала торчмя, и Петреа повисла на крюке, что оттягивал лиф ее платья. Люди запрокинули головы. Они видели, как Петреа расплылась в улыбке и слабо взмахнула руками. Поприветствовав их таким образом, она начала раскачиваться. Лошади, впряженные в повозку с лебедкой, захрапели, попятились, замотали мордами. Несколько пожарных бросились их распрягать, другие же отчаянно вертели рукоятку, пытаясь наклонить стрелу. Неожиданно корсет треснул, крюк соскользнул, и Петреа ухнула вниз. Вся площадь к тому времени была запружена зеваками. Петреа шмякнулась туда, где стояли четыре моложавых господина в цилиндрах – они едва успели отпрыгнуть. Все четверо звались Хокбиен и тоже попали в газету. Дело в том, что от корсета отлетела пластинка и угодила одному из них прямо в глаз. Его хотели отправить в больницу, но он наотрез отказался: ерунда, его дядя запросто с этим справится.

Петреа лежала посреди площади, на лице ее застыло умиротворенное, даже горделивое выражение. Доктор, который ее освидетельствовал, заметил: упала она на редкость удачно, если, конечно, не считать того, что у нее остановилось сердце.

Люди на площади тут же скинулись на похороны. Похороны устроили пышные. Так как сестра и братья покойной не одобряли всей этой шумихи, гроб несли восьмеро пожарных в мундирах, шлемы они держали в руке.

Майя-Стина сложила газету и сказала, что умерла Петреа красиво. Педера в столице, видимо, теперь ничего не удерживало. Он производил приятное впечатление: воспитанный, скромный молодой человек. И Майя-Стина предложила ему пожить пока у нее, – он их с попугаем ничуть не стеснит. А наняться он может к Фредерику Второму, который только-только пустил свою фабрику.

Как бы мне получше описать вам Педера? Он из породы завоевателей-чудаков, что живут улиточной жизнью. Изредка он выбирается из своего улиточного домика и озирает с его крыши мир. А потом уходит в себя и думает думу, которая объемлет весь земной шар. В доме у Анны-Кирстины поют псалмы о том, что справедливость восторжествует на небесах. Педер же хочет, чтобы она восторжествовала здесь, на земле, причем везде и повсюду. Па меньшее он не согласен.

Таких, как он, Остров еще не видывал, хотя завоевателей там хватало. В отличие от Педера, они жаждали покорить то, что могли охватить глазом. Им было проще, ибо мир был тогда невелик. Люди боролись за выживание, отвоевывали место под солнцем и власть – для себя и тех, кто их окружал. Бедняки тоже боролись за выживание, но помыслы их не простирались дальше вожделенной миски с похлебкой. Пошлинник пялился на горизонт, а пастор то устремлял свой взор к небесам, то заглядывал в адскую бездну. Ну а в общем‑то каждый был занят собой. И надо всем царил Господь Бог, который требовал, чтобы люди по возможности одевались опрятно и не пропускали службы. Если же кто‑то начинал задумываться о своем предназначении, он мог излить эти мысли Господу.

Теперь мир стал куда многообъятнее, противоречивее. Рушатся былые устои. Обломки их, невидимые глазу, погромыхивают, а на поверхности все спокойно. Власти управляют Островом, не допуская сомнений в своих полномочиях. Богачи уповают в семью и собственность. Бедняки, к коим можно причислить и Олава, раз он уже не возглавляет товарищество, уповают на то, что детям выпадет лучшая доля. Ну а распоследние голодранцы давно махнули на все рукой, они паясничают перед благородными господами и пускаются на всякие плутни.

«Да уж, чему быть, того не минуешь», – говорит Майя-Стина, разбрасывая птицам корм. Почему ей вдруг вспало на ум старое это присловье, она и сама не знает. Может, потому, что Педер-завоеватель, Педер-чудак ходит взад-вперед по горнице, не в силах успокоиться.

Педер сызмалу был предоставлен самому себе. Смешливая Петреа любила его всем своим материнским сердцем – когда вспоминала о том, что он существует. Педер с пеленок был заморышем: что ж поделать, если тело Петреа отсасывало все самое питательное из молока, которым она кормила сына. Другие мальчишки дрались за высшие места в дворовой иерархии, а потом лезли вон из кожи, чтобы укрепить свой авторитет, – тискали девчонок, предъявляли прочие доказательства возмужалости. Когда пора созревания оказывалась позади, они настолько уже выдыхались, что безропотно впрягались в работу и тянули лямку добытчиков и кормильцев. А Педер был хилым и растрачивать попусту свои силы не мог. Он прилежно учился, старательно исполнял обязанности посыльного. Заработанные деньги он отдавал Петреа. Всякий раз, обнаружив присутствие сына, Петреа взирала на него с радостным удивлением, словно он был нежданным, но желанным гостем. Отца своего Педер не знал, зато, устроившись работать в гавань, он отыскал своего деда, отца Петреа. Тот обитал в лачуге в заброшенной части гавани и занимался тем, что собирал тряпье и железный лом. Каждый божий день он осушал бутылку. В мусорных кучах, что высились возле его лачуги, Педер раскопал немало книг, где рассказывалось об устройстве общества и распределении благ. Когда он заговорил об этом с товарищами по работе, один из них подсказал, какие книги ему стоит еще прочесть, и свел с людьми, которые обсуждали на сходках интересующие его вопросы. С тех пор Педер впал в раздумья. Им завладела идея Великого Восстания.

Цель была предельно проста и ясна. Во имя справедливости разрушить дворцы, до основания, и поделить между всеми работу и хлеб. Но на сходках, в которых он принимал участие, рассматривали главным образом не стратегию, а тактику, причем вожаки, да и те, у кого просто хорошо был привешен язык, подчас схватывались из‑за частностей. По мнению Педера, споря между собой за власть и влияние, они забывали о Великой Цели. Добавим, что частности сбивали Педера с толку.

Вскоре, как мы знаем, умерла его мать. Спустя короткое время он пошел навестить деда и застал его уже окоченевшим: в раззявленном рту торчали два гнилых коричневых зуба. Тогда Педер увязал свои жалкие пожитки в узел и поехал на Остров, где его и приютила Майя-Стина.

Я вижу их, Педера и Майю-Стину, они сидят на скамеечке под бузинным деревом в садике, что разбит за домом. Красавцем Педера не назовешь: весь какой‑то бескостный, худющий и уже начал горбиться. Хотя работал он не в доках, а на причале, лицо его нисколько не задубело. Цветом оно напоминает вываренную телятину. «Ешь давай», – говорит Майя-Стина, протягивая ему тарелку с жареной – на масле! – рыбой. Как же ей о нем не печься, ведь он правнук Нильса-Анерса, ее единокровного брата.

До чего же быстро летит время, думает Майя-Стина. Только-только отцвела бузина, осыпавшая ее волосы белыми звездочками, а на ветвях уже вызрели черные ягоды, – надо бы их собрать и настоять на зиму.

«Да ты сперва поешь», – уговаривает она Педера, который, позабыв о рыбе, принимается излагать ей свои воззрения. Майя-Стина живет за глухой изгородью из шиповника, о многом она слышит впервые. И все равно ей кажется, что Педер неправ. Конечно, люди обязаны делиться друг с другом, но тот, кто больше работает, должен и больше получать.

«В новом обществе каждый будет трудиться в меру своих возможностей, – объясняет Педер. – Положим, кто‑то и способнее других, но кичиться этим не следует. Если бы все имели доступ к образованию, то и различий было бы меньше. Все, кто трудятся, должны получать одинаково. А во имя справедливости люди захотят работать как можно лучше. Но сначала надо разрушить дворцы, отобрать у богатеев золото и серебро и разделить его поровну».

«Ты переоцениваешь своих ближних, – говорит Майя-Стина, похлопывая его по впалой, серой щеке. – Я‑то знаю их куда лучше. Они до того ленивы, что и пальцем не пошевельнут, даже во имя справедливости».

Что же касается Великого Восстания, тут она и вовсе с ним не согласна. Она рассказывает ему о Руфусе. Руфус восстал против рабской доли, а кончилось тем, что он обрек соплеменников на ужасную смерть, во всяком случае, жизнь, которая их ожидала, и то была предпочтительнее. Ради того, чтобы выжить, Руфус принудил себя к смирению. Он даже деревья сажал на пустоши. Так и влачил свой век. Впрочем, она выбрала неудачный пример. Ведь Руфус был королевским сыном. Если бы он привел корабль к родным берегам, он бы по-прежнему правил своими подданными. Но из всего этого можно извлечь урок: бороться с несправедливостью нужно обдуманно, ибо во имя справедливости люди могут совершать и неправедные деяния.

Педер возражает: это уже казуистика. Он прочел уйму книг. Он знает, мысли его новизной не блещут, ему известны и противные доводы. Но народ уже пробуждается от спячки. Педер верит, в массах дремлют могучие силы, при слове «народ» ему представляется широкое, сияющее лицо и развевающиеся на ветру волосы.

Ну а пока что он спускается с Горы и идет наниматься к Фредерику Второму, внуку Мариуса, который продает сельдь в бочонках и перерабатывает мелкую и порченую рыбешку на корм скоту.

Глава девятнадцатая

Цветы злонравные и цветы смиренные

А теперь я, пожалуй, расскажу о Мартине, жене Фредерика Второго. По-твоему, Майя-Стина, я перескакиваю с пятого на десятое, да? Беда в том, что я вижу всех разом, а рассказывать должна по порядку, подбирая слова. Слова ведут счет. Тик-так, тик-так. Они отсчитывают время. Когда наступил черед Педера, слова потускнели. И мне захотелось красок поярче. А их в Сказание привносит Мартина.

Мартина – праправнучка, а может, и прапраправнучка Фёркарловой Лисбет и ее вдовца. Она‑то и завезла на Остров злонравные цветы. Как они называются, никто не знал. Мартина привезла их с материка и высадила на клумбы возле своего дома, а они взяли и заполонили весь Остров. Венчики у них были грязновато-желтого, серного, цвета, темно-зеленые пальчатые листья топырились во все стороны. Стебли были утыканы жесткими волосками, от которых на руках появлялась сыпь.

Цветы эти заглушили пасторово поле, разрослись на пустоши и добрались до леса, где стали душить молодую поросль. Люди выкапывали их с клубнями и поджигали. Только никакой огонь их не брал. Больше того, хотя костры жгли на камнях, клубни сами собой спрыгивали на землю, отыскивали влагу и продолжали расти как ни в чем не бывало.

«Они красивые», – твердила Мартина, поглядывая на цветы из окна; отчетливый выговор выдавал в ней чужачку. Остров она невзлюбила сразу, а Фредерика Второго – пожив на Острове. Дома, на материке, у нее остались подруги, с которыми она гуляла и вела нескончаемые разговоры о любви. На материке и Книги про любовь читают, но Фредерик в этом ничего не смыслит. И угораздило же ее выйти за деревенщину, у которого на уме одна лишь селедка. А главное, она связала себя на всю жизнь. Она теперь мужняя жена.

Мартина жила на Острове и поступала так, как того требовали приличия. А в глубине души мечтала, чтобы ее цветы одолели рыбную фабрику. Вот их клубни пробираются под каменное основание, стебли взламывают пол, пробивают крышу и заплетают дымовую трубу, откуда вместо дыма к небу поднимаются желтоватые венчики. Ей виделось, как фабрика медленно разрушается, а Остров покрывается серо-желтым ковром.

Ей нанесла визит Майя-Стина. Правда, она умолчала о том, что Мартинина прапрабабка, Фёркарлова Лисбет, приходится ей родной матерью. Майя-Стина сказала, что похожие цветы ей встречались и раньше, только были они помельче, росли не так буйно и не губили другие растения. Их, помнится, щипали коровы. Теперь‑то почти и не увидишь коров на приволье. А Йоханна, та употребляла листья в один из своих отваров. В ту пору это были самые обыкновенные цветы, и животным и людям от них была польза.

В гостиной царил полумрак. Мартина сидела в кресле. Она сидела очень прямо, то и дело хватаясь за плюшевые подлокотники. Поставив на стол чашки, кофейник и блюдо с печеньем, она не предложила Майе-Стине отведать ее угощения. Может, на материке это уже не принято? Может, они и ни к чему, уговоры, когда известно, что еды у хозяев много и ты их не объешь. Но все равно это было невежливо.

«Я возьму еще одно печеньице», – сказала Майя-Стина и тихонько потянулась к блюду. Мартина не шелохнулась. Вцепившись в плюшевые подлокотники, она мысленно представляла, как Фредерика душат пальчатые жесткие листья, как в зеленых зарослях исчезает фабрика, а за ней и Остров. Майя-Стина немного выждала и поднялась, разглаживая подол. Входную дверь ей пришлось отыскивать самой.

Вскоре, однако, цветы были уничтожены, и позаботился об этом не кто иной, как Фредерик. Правда, после того как пришли соседи и потребовали, чтобы он избавил их от этой напасти. Цветы на Остров завезла его жена, стало быть, он тоже за них в ответе. Фредерик нашел на материке аптекаря, который разбирался и в ботанике, и в ядах. Аптекарю отрядили в помощь десятерых дюжих парней. Надев толстые рукавицы, они посрезали стебли, оставив на корню маленькие пенечки, и каждый залили ядовитой жидкостью. Жидкость впиталась в землю и достигла клубней. Не прошло и месяца, как в палисадниках и на пасторовом поле торчала щеткой почернелая стерня. Ее сгребали и жгли. Зола удобрила землю, и на ней выросли и распустились скромные цветики. Они знали свое место и разрослись не более, чем приличествовало.

Выяснилось, что аптекарь умеет не только изводить растения, но и приготовлять жидкости и порошки, которые способствуют их росту, уничтожают амбарных клещей и гусениц, поедающих корнеплоды, влияют на урожаи яблонь и слив. Это был поистине бесценный человек, и островитяне уговорили его остаться. Фредерик в числе прочих пожертвовал деньги, и тот оборудовал в аптеке маленькую лабораторию; он колдовал там над колбами и пробирками, из коих, клубясь, поднимались тяжелые испарения.

Мартине аптекарь понравился, хоть он и загубил ее цветы. Теперь она возмечтала о ядовитой жидкости, которую можно было бы залить в дымовую трубу на мужниной фабрике, – ей уже виделось, как труба чернеет и рассыпается в прах.

Фредерик не понимал, чего ей не хватает. На окнах у нее кружевные занавески, в гостиной плюшевые кресла. Он купил ей меховую шубу и шляпку, украшенную крохотной голубой птичкой. Он даже намеревался заказать для сельдяных бочонков наклейки с надписью: «Сельдь от Мартины». Раз в неделю, возлегши на супружеском ложе, он повертывался к ней и пыхтел, стараясь зародить сына по имени Мариус. Капитал его округлялся, а Мартинин живот – нет. Фредерик был уверен, что Мариус хоронится в ее теле навроде того, как в море хоронится сельдь. Правда, он никогда не задумывался над тем, чего стоит ее отыскать и что в рыбачестве важнее – нахрап или сноровка. Сельдь он закупал на торгах, с торгов ее привозили к нему на фабрику, где мужчины, а с недавней поры и женщины, стоя за длинными деревянными столами, чистили ее, разделывали и укладывали в бочонки. Кроме «Сельди от Мартины» он хотел иметь еще и сына, которого назовет Мариусом. Он требовал не так уж и много, если учесть его деловую хватку и тягу к нововведениям. Мартина же слонялась по дому темнее тучи, хоть у нее уже и появился живот. Руки у нее ходили ходуном, она то и дело роняла на пол тарелки – в кладовой, на кухне, в гостиной. По всему дому за ней тянулись осколки, и это несмотря на то, что у нее округлился живот.

А на фабрике Фредерика допекал Педер, которого он взял к себе по доброте душевной, как‑никак оба они праправнуки Нильса-Мартина. Педер же отплатил ему черной неблагодарностью. В перерывах, вместо того чтобы отдохнуть, а потом со свежими силами приступить к работе, он разглагольствовал. Дескать, им мало платят, да и место можно потерять в любую минуту. А еще он рассуждал о новом обществе, где утвердится равенство и все будут одинаково зарабатывать. Вот этого взять в толк Фредерик не мог. Фабрика принадлежит ему. Он выстроил ее на свои деньги, ну и на деньги, нажитые отцом и дедом. Было бы желание и старание, а нажить можно что угодно, на Острове есть еще где развернуться. Поэтому не надо ему указывать, с кем он должен делиться. Это он как‑нибудь решит сам.

Впрочем, Педер не находил поддержки и среди рабочих. Оно, конечно, можно потолковать с Фредериком Вторым насчет жалованья, раз фабрика стала приносить доход, ну а все остальное – чепуха на постном масле. «Шел бы ты к старой Анне-Кирстине, – насмешничали они. – У нее ты вдоволь наслушаешься о своем новом обществе. В чертогах небе-е-сных. В чертогах небе-е-сных».

Я вижу его, Педера. Вот он подходит к причалу, останавливается и заговаривает с рыбаками. Он виден мне насквозь. Я вижу белые кости, едва прикрытые плотью. Вижу большое сердце. Вижу, до чего же он чист. Кровь обращается тихими толчками. В детстве Педер недоедал. Потому он и скуден телом. Но худое его, серое лицо овевают огненные язычки мысли. Братство. Доходы – всем поровну. Чтобы хватало каждому. Тогда не будет нищих. И богатеев тоже не будет. Власть – народу!

Люди стоят возле бочек, доверху набитых сельдью, рыбины еще барахтаются, в вечернем свете чешуя отливает серебром. Да что он несет, этот доходяга! При чем тут общественное устройство? Все зависит от погоды. К тому же и рыба у берегов, считай, почти перевелась. Хорошо, у них теперь есть новые лодки, побольше прежних. Они уплывают в открытое море, бросают лот, ощупывают им дно. Распознав ловище, они метят его плавучими вешками. Каждый стремится опередить соседа, первым добраться до места, первым закинуть сеть. Бывает, сплаваешь один раз и выручишь немалые деньги, и помощнику твоему кой-чего перепадет. А бывает, буря порвет тебе снасти и начинай все сызнова. Такая уж на Острове жизнь – то привалит удача, то разоришься вчистую. А если б все у всех было одинаково и платили бы всем одинаково, чего ради выходить в море?

Педер покачивает головой. Огненные язычки перекидываются на волосы и затухают. На рыбьей чешуе вспыхивают лучи уходящего солнца. Дочерна загорелые лица кривит усмешка: «В чертогах небе-е-сных, в чертогах небе-е-сных все вымощено золотом. А здесь изволь‑ка добывать его сам!»

Педер бредет домой. Плечи его сутулятся. По дороге он заглядывает к Олаву, сыну Анны-Кирстины: после того как распалось товарищество, тот устроился работать на верфь. Вот кто понимает Педера. Жаль только, Олав поостыл. Он растратил весь свой пыл на товарищество, а оно прогорело. «Да-да, конечно, – говорит он, когда Педер зачитывает ему то или иное место из газеты или книги, присланной с материка. – Наступит время, и все будет по-другому». Но в голосе его не слышно былой убежденности. Дочь Олава Малене украдкой поглядывает на Педера. Она рослая, грудастая, широкобедрая, ее уже впору выдавать замуж. Малене не терпится обзавестись своим хозяйством, собственными перинами и фарфоровыми чашками. Она не прочь поселиться в одном из многоярусных домов, что выросли на набережной. Но Педер не бог весть какое приобретение.

Педер съездил в столицу, навестил старых товарищей и рассказал им о затруднениях, с которыми столкнулся на Острове. Старые товарищи стали гораздо осторожнее в своих суждениях, – кое‑кто успел отсидеть за решеткой, а нескольким пришлось покинуть страну. «Надо переждать, – говорят они. – Народ еще не созрел. Посмотрим, как будут разворачиваться события. К власти можно прийти и с помощью избирательной урны».

В ратуше установлена избирательная урна. Фогта теперь величают бургомистром, но бургомистр и фогт – это не одно и то же, поэтому правильнее будет сказать, что фогт сделался бургомистром.

Новоиспеченный бургомистр перво-наперво назначил выборы. Жителям предстояло избрать городской совет, который во главе с бургомистром будет управлять жизнью Острова. Педер понял: когда еще представится такой случай! Его‑то выдвигать никто не станет, ну а если предложить Олава? Все знают его как человека порядочного и работящего, хотя на широкую дорогу он и не выбился. Олав был не против, но опасался, что его прокатят. И когда Педер вызвался собрать людей и выступить в его поддержку, он сказал: если тот хочет его поддержать, пусть не высовывается – на пламенных речах о несбыточном далеко не уедешь.

Не без колебаний созвать людей на сходку пообещал один из корабелов постарше. Собрались в дюнах, – предоставить помещение не соглашался никто. Олава единодушно решили выдвинуть в городской совет и уполномочили позаботиться об улучшении положения рабочих на Острове. Педера эта формулировка не устраивала: нельзя же замыкаться на проблемах местного значения! Его так и подмывало встать и сказать что‑нибудь о Великой Цели. Но рядом на песке сидела Малене и крепко держала его руку в своей, – стоило ему дернуться, и она сдавливала ее еще крепче. А вообще‑то на сходке женщин было немного. Впрочем, так и так права голоса они не имели.

В совет Олав прошел, хоть и набрал малое число голосов. Можно сказать, прошел дуриком. Это были первые на Острове выборы, и кандидатур оказалось столько, что голоса избирателей распылились. Как бы то ни было, Олав стал членом городского совета. Прошло время. Верней, пролетело. Рабочие не могли на него пожаловаться. Он не изменил цели, поставленной перед ним тогда, в дюнах. Только вот тетиву натягивал не в полную силу и старался не попадать в ситуации, чреватые поражением. Он олицетворял собою благоразумие, он был за движение поступательное, но в меру, что всегда себя оправдывает.

Ну а Педер женился на Малене, потому как она забрала себе это в голову. Майя-Стина не очень одобряла его женитьбу. Уж кто‑кто, а она‑то знала, что ожидает молодых людей, которые женятся на таких, как Малене. На первых порах Педер по-прежнему поучал в перерывах рабочих. Потом попритих. У него была своя клетушка в многоярусном доме на набережной, и ее надо было обставить как у людей. «Это же стыд и срам, из чего мы едим! – приговаривала Малене, подавая на стол жареного мерланга. – Что проку в твоих громких словах и какое мне дело до человечества, если тарелки у нас щербатые и моим собственным детям не во что обуться!»

Педер не всегда был согласен с женой, но в мелочах он ей уступал, а из мелочей, как известно, и складывается жизнь. У нее была железная воля, у него – покладистый нрав. К тому же он понял со временем, что ему недостанет сил осуществить задуманное. Все надежды Педер возлагал теперь на своего первенца. Он учил сметливого мальчика всему, что знал сам, и обращался с ним бережно и уважительно. Поэтому сын его рос очень и очень самонадеянным, с сознанием своей значимости, хотя на Острове он был никто. Отцу, правда, пришлось забрать его из школы и определить на фабрику, – семья нуждалась. Но мальчик не чувствовал себя приниженным. Он вслушивался в разговоры, приглядывался к людям и вынес одно: благородные чванятся своим благородством, а богатые – своим богатством. Чванство их – та же пуховая перина, которой можно накрыться и отгородиться от внешнего мира. Сдерни ее, и они будут барахтаться так же беспомощно, как и все остальные. В общем, ничего особенного они из себя не представляют, если не считать, что покамест в их руках и деньги, и власть.

Дома Педер, как правило, помалкивал. Но иногда по воскресеньям он навещал Майю-Стину, и его прорывало, и он принимался толковать о новом обществе, где царит справедливость. «Кахва ти!» – кричал попугай, когда Педер возвышал голос. Его сын сидел на кухонной скамье, уткнувшись в книгу. Спору нет, отец говорит красиво, но не похожи ли и его мечтания на пуховую перину, которую он пытается натянуть на себя, не желая видеть мир таким, как есть? А мир этот – вот он, ждет, чтобы им начали править. Только сперва надо перенять у благородных господ их манеру выражаться и способ мыслить. Если этому выучиться, их можно будет запросто скинуть. Они и так уже теряют под ногами почву.

Глава двадцатая

Я не вижу министра

Сын Педера, который сиживал у Майи-Стины на кухне, слушая, как отец его толкует о новом обществе, сын Педера, который еще мальчишкой нанялся на фабрику и, проработав там несколько лет, взял у отца рекомендательные письма и вопреки желанию матери уехал в столицу устраивать свою судьбу, – так вот, сын Педера стал министром.