Текст книги "Яик – светлая река"

Автор книги: Хамза Есенжанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 52 страниц)

– Чего бледнеешь? Думаешь, к тебе прилетел? – спросила Шолпан у Загипы, стараясь придать своим словам шутливый тон. Но шутки не получилось. – Бледнеешь?.. А если бы довелось нам с тобой быть соперницами, а? Да ты, вижу, уже сейчас ревнуешь. К кому? Он же твой родственник!..

Загипа вздрогнула, словно кто вдруг прижег ей спину горящей головешкой. Немного высокомерная и злопамятная, она не умела скрывать свои чувства. Слегка запрокинув голову, Загипа гордо ответила:

– Ну и что ж, что родственник? Родство у нас дальнее, и мы, по шариату, можем быть вместе!..

Дальше шли молча. До самого аула ни Шолпан, ни Загипа не произнесли ни одного слова. Весь остаток дня до наступления вечера Шолпан была задумчива и печальна. «Как же так, Загипа, эта болезненная Загипа счастливее меня, что ли?.. Чем же я провинилась перед аллахом?..»

Вот почему теперь, когда над степью дремала ночь, Шолпан лежала с открытыми глазами. Она думала все о том же – правду ли сказала Загипа, действительно ли шариат разрешает им быть вместе?

– Женеше, – приподнявшись на локте, снова обратилась Шолпан к свекрови, – по-вашему, грешно даже спрашивать об этом, а вот сестра учителя Загипа говорит совсем другое: «По шариату, говорит, Хаким вполне может жениться на мне». Откуда она это знает? Наверное, ей Хален рассказал?

– Ты что, Шолпан?!. – с ужасом проговорила Кумис. – Сон видишь? Или на самом деле что-нибудь слышала сегодня? Я впервые от тебя слышу, чтобы потомки Баркина сватали друг у друга дочерей!.. О аллах, спаси нас, грешных! Конец света приходит, что ли? Да если твои слова дойдут до старика Жунуса, непоздоровится нам, ой непоздоровится!..

Шолпан тихо вздохнула: «Кто знает?..»

На следующий день в местечко Кольтабан, расположенное в двух верстах от аула Халена, перекочевала семья хаджи Жунуса. Учитель решил помочь хаджи устанавливать юрты и послал в Кольтабан жену Кубайры с дочкой, Макку и Загипу. К ним присоединилась и Шолпан.

Было позднее утро, когда люди приступили к работе. Старик Жунус, указав место, где нужно ставить юрты, отправился отдыхать к Халену. Женщины энергично принялись распаковывать тюки. Тут же были Нурым и Хаким. Они помогали привязывать уык[68]68
  Уык – тонкие изогнутые палки, из которых делают свод юрты.


[Закрыть], натягивать на него кошмы.

Работали весело, шутили и смеялись. Незаметно к полудню над травой поднялась большая юрта хаджи, а затем отау[69]69
  Отау – юрта для молодоженов.


[Закрыть] и другие. Высокий и черный, похожий на турка, большеносый весельчак и остряк Нурым обычно грубо и открыто шутил с Шолпан. Пытался он заигрывать с ней и сегодня. Но Шолпан не отвечала на шутки, держалась все время возле старух, и было как-то странно видеть ее грустной и сосредоточенной. Хаким с самого утра наблюдал за ней, глядя на ее красивое круглое лицо и гибкий стан, испытывал тревожное волнение. Хотелось подойти и поговорить с ней, но он робел, стеснялся. Несколько раз неожиданно оказывался рядом с ней, слышал ее дыхание, шелест платья. Шолпан же ни разу не взглянула на него. Как только Хаким поворачивал голову в ее сторону, она сейчас же пряталась за пожилых женщин, помогая им стягивать остов юрты баскуыром[70]70
  Баскуыр – сотканная из шерсти узкая лента, которой стягивают остов юрты.


[Закрыть]. Когда все было закончено и хозяева и гости сели пить чай, Шолпан опять, против обыкновения, держалась степенно и скромно, ни разу не заговорила при старших, выпив только одну чашку чаю, тут же перевернула ее вверх донышком, вежливо поблагодарила хозяев и принялась помогать Балым убирать и расстанавливать вещи в юрте. Старуха была немало удивлена поведением Шолпан. «А говорили, что она – ветреная!.. Ничего подобного, она очень скромная и умная женщина…»

Вечером учитель Хален заколол семимесячного баранчика и пригласил всю семью хаджи Жунуса на ерулик[71]71
  Ерулик – угощение в честь соседа-родственника, перекочевавшего на джайляу.


[Закрыть]. Ужин был сытным, и гости, плотно покушав, наслаждались вечерней прохладой и вели степенную беседу.

У хаджи Жунуса хорошее настроение. Он был доволен просторным летним пастбищем и тучными травами, где расположил свой аул; гостеприимство и приветливость учителя еще больше подняли настроение, и он охотно поддерживал беседу. Разговор зашел о Шугуле, и старик вспомнил поездку на жумгу-намаз.

– Этот задира хаджи Шугул, чтобы унизить меня, сказал: «Ты – бальшебек. И твой Хален – тоже бальшебек!..»

Учитель Хален с интересом расспросил у Жунуса обо всем, что произошло на жумге-намазе. Его очень обрадовало то, что народ потребовал преобразовать одно из медресе в школу.

– Это замечательно! Для подготовки хари[72]72
  Хари – мулла, наизусть знающий весь Коран.


[Закрыть] хватит и одного медресе. Надо во что бы то ни стало добиться преобразования медресе в школу. Да, что же вы ответили Шугулу, когда он назвал вас большевиком? Наверное, вспомнили его паломничество в Мекку?

– Ничего не вспоминал. То, что нужно было сказать, само подвернулось на язык. Я так ему ответил: «Если я бальшебек, то ты меньшебек!» Правильно я сказал? Ведь ты же сам говорил мне, что меньшебеки – это смутьяны, которые натравливают людей друг на друга, чтобы дрались между собой.

Обычно Хален почти никогда не смеялся громко, но сейчас он рассмеялся так закатисто, что в глазах появились слезы.

– Хорошо, хорошо ответили ему, – сквозь смех проговорил учитель. – Даже немного мягко… А я думал, вы выкинете его из мечети, ведь вы же когда-то грозились сбросить его с парохода в море?

Плечи старика Жунуса тихо вздрагивали – он тоже смеялся.

– Откуда ты об этом узнал, Хален? – спросил он и, не дожидаясь, что ответит учитель, сам начал рассказывать: – Наверное, Орынбек?.. В том году из нашего края трое ездили молиться Каабе[73]73
  Кааба – черный камень, висящий без подпорок над входом в одно из зданий Мекки. В этом мусульмане видят его чудотворство. Очевидно, камень притягивается магнитом.


[Закрыть] – Шугул, Орынбек и я. Все началось из-за скверного характера Шугула. Ведь он никогда не соглашается с тем, что ему говорят, обязательно сделает все наперекор. Если ему скажешь: «Шугул, принеси вон ту вещь сюда», – он непременно оттащит ее еще дальше. К тому же язык у него ядовитее, чем зубы у змеи, того и гляди ужалит. Как только мы отправились в путь, я сразу же сказал Орынбеку: «Я не могу быть вместе с этим человеком!..» Но Шугул, видимо, сам догадался о моем намерении и присоединился к другой группе паломников, кажется из города Акберлы и Тукиш. В общем, отдельно от нас и ел и спал. Как только сели на пароход и вышли в Черное море, у всех от качки началась морская болезнь. Паломники, схватившись за животы, катались по палубе, как просо, их тошнило и рвало. Только глядя на них, можно было сойти с ума. Однако меня не рвало. Сначала, правда, немного голова закружилась, а потом ничего, все прошло. Я стал ухаживать за паломниками: уложил их на койки, принес воды. Больше всех рвало и мучило Шугула. До того закачало его, что он лежал на полу почти без памяти. Жалко стало его, подошел к нему, чтобы помочь, да возьми и скажи в шутку: «Поехал очищать совесть, а, выходит, вперед желудок очистился!..» Обиделся, посмотрел на меня своими волчьими глазами и говорит: «Приторочить бы тебя к седлу разбойника-бедуина, тогда одним сумасбродом меньше станет у нас на Анхате». А я ему: «Пока ты меня приторочишь к седлу разбойника-бедуина, я отправлю тебя за кольцом Сулеймена!..»[74]74
  По преданию, пророк Сулеймен обладал волшебным кольцом, с помощью которого правил миром. Никто не мог найти этого кольца. Сулеймен его надежно спрятал. «Отправить за кольцом Сулеймена» в переносном смысле означает – отправить туда, откуда человек не возвращается.


[Закрыть] – и бросился было с мешком к нему. Испугался, сразу выздоровел – так проворно шмыгнул под койку Орынбека, что только и видели его. На море мертвых кладут в мешок и бросают в воду. Шугул, видно, подумал, что и с ним поступят так же…

Беседа длилась до полуночи. Потом совершили тарауык[75]75
  Тарауык – молитва, которая читается во время поста всем аулом или отдельными семьями.


[Закрыть], попили кумыс и разошлись по домам.

Вместе с родителями был в гостях у Халена и Хаким. Когда старики приступили к чтению тарауыка, он ушел с джигитами и девушками играть в ак-суек[76]76
  Ак-суек – название игры (дословно: белая кость).


[Закрыть]. Ни Загипы, ни Шолпан не было на лужайке. «Неужели ни одна из них не придет?..» – с грустью подумал Хаким. Он то и дело посматривал на юрту вдовы Кумис. С молодыми джигитами и девушками-подростками играть было скучно, и он наконец не выдержал и вернулся в аул. Когда проходил мимо юрты вдовы Кумис, чей-то тоненький женский голос окликнул его:

– Кто это ходит вокруг нашей юрты и подкарауливает?

Хаким вздрогнул. «Это голос Шолпан! Несомненно, это ее голос!..» Но все же, чтобы окончательно убедиться, он пригнулся и стал разглядывать в темноте фигуру женщины.

Шолпан возвращалась с реки с двумя полными ведрами воды.

– Это ты, Шолпан?

– Да.

– Почему не позвала меня, вместе на реку сходили бы.

Шолпан ничего не ответила, продолжала идти.

– Выходи, Шолпан, будем играть в ак-суек.

– Поздно уже. Да и не такие наши годы, чтобы играть в ак-суек.

– Не поздно еще.

Хаким замолчал. Все случилось так неожиданно, что он не знал, что еще сказать Шолпан, чтобы задержать ее хоть на минуту. Пока он подыскивал слова, молодая женщина была уже возле двери. Не оборачиваясь, она только чуть пригнулась, отодвигая полог, и скрылась в юрте.

Идти к Халену в такой поздний час было неудобно. Домой возвращаться тоже не хотелось. Он постоял еще немного, прислушиваясь к ночным звукам степи, затем присел на корточки и оглянулся вокруг. Было слышно, как Шолпан устанавливала ведра в юрте, как тарахтела посудой и о чем-то негромко разговаривала со свекровью. Вдруг Хакиму показалось, что полог над дверью юрты приоткрылся и кто-то вышел. Он еще пристальнее стал всматриваться во тьму, но никого не было видно. «Почему она не остановилась? Не захотела поговорить со мной? – подумал Хаким. – Ничего не сказала: выйдет или нет? Не может быть, чтобы она легла спать, выйдет!..»

Оставаться возле юрты было неудобно, да и опасно, может кто-нибудь увидеть, и потом пойдут разные нехорошие толки. Хаким решил отойти к котану[77]77
  Котан – открытый загон.


[Закрыть] – там темнее и удобнее ждать.

Юрты аула Халена были расставлены широким полукругом, как бы ограждая с трех сторон площадку, на которой располагался на ночь скот. Невдалеке от котана, где притаился Хаким, лежали коровы. За день вдоволь наевшись травы на богатых пастбищах, вдосталь напившись студеной воды из Анхаты, они теперь отдыхали, пережевывая жвачку и пуская с влажных губ тягучую слюну. Слышно, как они тяжело-тяжело вздыхают и шершавыми языками чистят ноздри и лижут свои бока. Тут же, сбившись в сплошные темные комки, дремлют овцы. Неожиданно вскочил ягненок и жалобно заблеяв, стал тыкать мордочкой в пах матери.

Безмолвно в степи ночью. Притих говор в плотно закупоренных юртах: задернуты дверные пологи, опущены вниз кошмы, закрыты дымовые отверстия, давно погасли еле светившиеся красноватые огоньки керосиновых ламп. Над аулом шумно пролетели утки, и снова тихо.

Казалось, прошло много времени, а Хаким все продолжал сидеть возле котана. После шумного города, после тех тревог и волнений, которые ему пришлось пережить в последнюю неделю пребывания в Уральске, теперь было приятно ощущать тишину и покой ночной степи. Хаким вспомнил Амира. «Если бы Амир увидел меня здесь», – подумал он и усмехнулся. Бросив еще раз короткий взгляд на юрту вдовы Кумис, Хаким поднялся и медленно зашагал с своему аулу.

Глава шестая

1

Норовистая вороная кобылица и сегодня не желала подходить к жели – веревке, протянутой между двумя большими кольями, к которой привязывают жеребят-сосунков. Вытянув шею, она стремительно мчалась в степь. Почти на целый аркан впереди нее скакал жеребенок. Жумай на рыжей лошади старался догнать их и завернуть к косяку, но это ему не удавалось. Мальчик изо всей силы нахлестывал лошадь, кричал и дергал повод, но рыжая была гораздо слабее вороной и с каждой минутой все отставала и отставала от беглянки.

– На камчу нажимай!.. Камчой ее, камчой стегай!.. – сердито ворчал Асан, размахивая куруком[78]78
  Курук – шест с петлей для ловли лошадей.


[Закрыть].

– Хорошо стоять возле жели и покрикивать: «Стегай, стегай!» – съехидничал стоявший рядом Кубайра.

– Вон Хален вышел, – перебил Кубайру Асан, указывая куруком в сторону юрты учителя. Хален стал седлать серого коня, намереваясь, очевидно, ехать в степь и помочь мальчику подогнать кобылицу к жели.

– Пойди-ка, Асан, сядь сам на серого и пригони вороную с жеребенком. Неприлично же учителю, человеку степенному, гоняться в степи за кобылицей…

Асан торопливо подошел к учителю, взял у него серого и, вскочив в седло, поскакал в степь. Вскоре вороную удалось подогнать к жели. Асан стреножил ее, а жеребенка, поймав куруком, привязал к веревке. Женщины начали доить кобылиц, мужчины же, постояв еще немного, отправились в юрты, так как уже начинало припекать солнце. Кубайра и Асан, всегда помогавшие Халену в хозяйстве, пошли к учителю пить кумыс. Они сели на кошме, поджав под себя ноги. Макка поставила перед ними наполненные приятным холодным кумысом деревянные чашки – тостаганы. Асан почти залпом осушил свой тостаган и крякнул от удовольствия. Белые капельки кумыса повисли на рыжих усах.

– Кажется, кто-то подъехал к юрте, – сказал он, медленно приподнимая туырлык[79]79
  Туырлык – кошма, прикрывающая низ юрты.


[Закрыть] и всматриваясь. Спешившихся возле юрты всадников было видно плохо, и Асан никак не мог узнать их. – Кажется, старшина Жол приехал, вроде его чекмень… С ним какие-то люди в шинелях… Сюда идут!..

Возле юрты послышались торопливые шаги. Дверной полог дрогнул, и на пороге появились люди.

Двое из вошедших были военными, за плечами у них – винтовки, на поясных ремнях – подсумки с обоймами. Третий – старшина Жол – одет в просторный темный чекмень, с руки у него свисала плетка. Военные молча, неприветливо оглядели юрту. Асан и Кубайра недоуменно переглянулись, не зная, что делать и что говорить; учитель, казалось, был совершенно спокоен, ни один мускул не дрогнул на его лице, он продолжал лежать на подушках и равнодушно выжидать, что скажут вошедшие. Чернолицый военный в упор рассматривал Халена.

Старшина Жол топтался у порога. Ему, как видно, было неудобно за своих спутников, что они, войдя в юрту, даже не поздоровались с хозяевами. Он шагнул вперед и торопливо проговорил:

– Здравствуйте!

Асан и Кубайра встрепенулись, стали отодвигаться в сторону, освобождая почетное место для гостей.

Хален степенно ответил:

– Проходите, садитесь, милости просим!

Всегда сдержанный и спокойный, учитель медленно вынул из-под локтя подушку, на которую облокачивался, и отодвинул ее в сторону. Он смотрел на вошедших, изучая лица, стараясь прочесть в их глазах, зачем они приехали.

Представительный вид хозяина и скромное, но довольно красивое убранство юрты, казалось, несколько удивили и обескуражили военных. Привыкшие бесцеремонно врываться в чужие юрты, грубо покрикивать на людей, везде и всюду себя чувствовать хозяевами, они не знали, как вести себя здесь – не у бедного и не очень богатого, но, очевидно, уважаемого в округе человека: то ли пройти на почетное место, куда пригласил их хозяин, то ли примоститься где-нибудь с краю, у стеночки. Учитель заметил смущение вошедших, но не подал вида. «Эх, бедные джигиты, – подумал он, – пасти бы вам овец, косить сено, собирать урожай… Были бы вы добрыми, хорошими людьми. А сейчас – что из вас сделали? Как быстро меняется человек, стоит только дать ему в руки оружие и одеть на него форму, – высокомерия хоть отбавляй. Дико и нелепо, когда человек перестает быть самим собой. Бедняги, хоть бы винтовки правильно умели держать. А пряжка, пряжка-то у этого рыжего – совсем сползла под живот… Эх, несчастные вояки, и портянки торчат из сапог…» – думал Хален, глядя на рыжебородого казаха-военного, и тот, почувствовав на себе оценивающий взгляд учителя, еще больше забеспокоился.

– Проходите, проходите! – повторил приглашение Хален. – Откуда едете, старшина?

– Из Кзыл-Уйя… Едем набирать лошадей и джигитов, – сказал Жол, представляя военных учителю и знаками давая понять ему, что надо как можно радушнее принять их.

Учитель в знак согласия кивнул головой:

– Проходите, джигиты!

Жол, топчась позади военных, продолжал подавать учителю знаки: «Приглашай, приглашай лучше!..» Хален отвернулся и стал прислушиваться к голосам, раздававшимся за стеной юрты.

– Там кто-то из ваших остался? – спросил он у Жола.

– Жагалбай с конями… Знаете Жагалбая? Он добровольно, с согласия аксакалов, записался на службу…

Один из военных, чернолицый и черноволосый, которого старшина назвал Сары, снял с себя винтовку, прислонил ее к стене юрты и, неуклюже прошагав по кошме, сел рядом с Кубайрой. Другой, рыжебородый, выше ростом, плечистый и старше по возрасту, тоже скинул с плеча винтовку.

– Проходите сюда, – пригласил его Кубайра, указывая на место рядом с учителем.

– Мне и здесь хорошо, – буркнул рыжебородый, усаживаясь между Кубайрой и Асаном.

Несколько минут в юрте царило молчание. Первым нарушил его Асан. Он обратился к Жолу:

– Как поживаете, старшина, все ли благополучно дома?

– Слава аллаху, пока что идет все хорошо. А как ты, Асан, поживаешь? Как вы, Халеке, дай аллах вам счастья на новом месте! Слышал я, что вы совсем недавно перекочевали на джайляу?

– Недавно, недели полторы назад… Как у вас дома, как здоровье вашей суженой Бактылы? – в свою очередь спросил Хален.

– Да, да, как здоровье Бактылы? – Макка продолжала перебалтывать кумыс в сабе.

– Дай-ка я сам займусь кумысом, а ты, Макка, пойди поставь самовар, – сказал Хален жене и, обращаясь к гостям, добавил: – У вас, наверное, найдется время отобедать, а?

– Пожалуй, можно будет и перекусить, слава аллаху, дни сейчас длинные, – поспешил вставить Жол. «А то еще эти тупоголовые вояки возьмут да откажутся», – подумал он, вопросительно посмотрев маленькими, как кнопки, хитрыми глазами на военных. – Только нельзя ли как-нибудь поскорее, – добавил старшина. Он заметил висевшее над кобеже (деревянным сундуком, предназначенным для хранения продуктов) жирное подсоленное баранье мясо. «Да и кобеже не пуст…» – подумал он, оценивающе глядя на емкий сундук.

– Нет, нет, – возразил черноволосый Сары, – большое спасибо за приглашение, но мы – люди военные, и нам никак нельзя задерживаться. Выполняем срочное задание. Вот только кумыса отведаем и двинемся дальше. Мы бы и не заехали к вам, если бы не старшина, это он притянул нас сюда… А ты, старшина, – Сары резко повернулся к Жолу, – брось эти разговорчики: «Дни длинные…» До сих пор не сумел собрать ни коней, ни джигитов, ни денег!.. Смотри, отвечать придется!

Сары все больше и больше осваивался с окружающей обстановкой и, уже не стесняясь, начал говорить громко и грубо. Правда, он прикрикнул на старшину, но это встревожило не только Кубайру и Асана, но и учителя. Удивленно и испуганно посмотрела на черноволосого и Макка.

Заметив, как гордый и самолюбивый, привыкший только повелевать старшина Жол беспомощно съежился от слов Сары, Кубайра нагнулся к уху Асана и прошептал:

– Смотри: поджал хвост старшина, как побитая собака.

Но старшина Жол ежился не столько от угроз черноволосого, сколько оттого, что тот отказался от обеда. Так аппетитно пахло мясом и копченой конской колбасой – казы, что у старшины текли изо рта слюнки. Он предвкушал вкусный обед, но Сары неожиданно лишил его этой возможности.

Между тем Хален, наполнив белым ароматным кумысом принесенные женой тостаганы, подал их гостям.

– Присаживайтесь поближе к дастархану, – пригласил он. – День нынче жаркий, пить хочется. Вот и выпейте прохладного кумысу.

Гости почти залпом выпили кумыс, жажда давно уже мучила их. Жол пил крупными глотками, жадно, словно готов был проглотить сразу всю чашку. Хален снова наполнил тостаганы и поставил их перед гостями.

– Давно ли на службе? – спросил он у рыжебородого. – Родом откуда?

– Служим с самой весны. Бугонтайцы мы, – ответил военный, и на лице его появилась теплая улыбка.

– Мне кажется, я где-то вас встречал. Не в Джамбейте ли живете?

– В прошлом году работал там базарным. Я – сын Маймака, меня зовут Сарсен.

– Да-а, – протянул Хален, – не базарным, наверное, потому что там третий год базарным работает Шымыр. Я его отлично знаю. А вы – не тот ли самый джигит, что частенько вместе с Шымыром по базару ходил?

Маймаков не нашелся что ответить и, чтобы скрыть свое смущение, снова принялся за кумыс. Осушив до дна тостаган, он отставил его в сторону и крикнул на старшину:

– Заканчивай поскорее здесь свои дела и едем дальше!

Жол недовольно почмокал губами и встал.

– Халеке, – сказал он, в упор глядя на учителя, – получено распоряжение: в три дня с каждого очага собрать налог. Сегодня мы будем в ауле Сагу, завтра в других аулах. Послезавтра снова вернемся сюда. Постарайтесь, чтобы в вашем ауле к этому времени весь налог был собран. Да еще вот что: надо подготовить списки джигитов, годных к службе. Таково требование Кзыл-Уйя. Сделайте так, чтобы джигиты записывались добровольно. Пусть берут пример с Жагалбая, сына Байназара. Он добровольно записался и нисколько не жалуется на службу. Сородич хаджи Каримгали тоже записался. Обо всем этом, что я сейчас сказал вам, вы должны рассказать хаджи Жунусу, пусть и его аул готовится…

– Я лично не собираюсь платить какие бы то ни было налоги, – тихо, но решительно заявил Хален. – Вы прекрасно знаете, что сельские учителя не платят налогов. Мои обязанности – учить детей, а не налоги собирать. Я не нанимался к вам, старшина, в помощники. Да и возраст у меня уже не такой, чтобы быть на побегушках. Кроме того, я вообще против всяких незаконных налогов, которые особенно в последнее время так щедро стали взимать с населения. Если вы затеяли это бесчестное дело, доводите его до конца сами. Хаджи Жунусу я тоже передавать ничего не буду, поезжайте сами к нему.

Во время этого разговора в юрту вошел Кадес. Как и все жители окрестных аулов, он недолюбливал Жола. Теперь, услышав его распоряжение о сборе налогов, решил подшутить над ним.

– Ты сам знаешь, старшина, что мы мирные, кроткие бедняки, – начал он, заговорщически подмигнув Кубайре. – Мы всегда рады встретить почетных гостей и помочь им в любом деле. Вы говорите, что вернетесь к нам через три дня. Хорошо, все эти три дня мы готовы беседовать с людьми, чтобы они к сроку сдали налог и записались на службу. Мы и сами тоже должны заплатить налог. Но для этого нужны деньги. Ареш и Кубеке давно уже собираются отвести кое-какой скот на базар и продать его. Да и я хочу продать шесть-семь овечек. Мы ничего не пожалеем для нашего Джамбейтинского правительства, только бы продать скот. Заплатим налог сполна. Только вот беда, на базар-то нынче опасно выводить скотину, говорят, ее отбирают там и ничего за нее не платят. Написал бы ты нам, старшина, бумажку, а? Чтобы никто нас не трогал. Печать при тебе?

– Это верно, мы давно уже собираемся повести скот на базар, – подхватил Кубайра. – А бумажка нам крайне нужна, без нее ехать в город нельзя. Недавно я разговаривал с людьми из Уйректы-Куля, так они ни в коем случае не советуют ехать в город. Отберут, говорят, у тебя лошадь и дадут бумажку: «Взята в армию». А зачем нам, степным людям, бумажка, нам конь нужен. Это все равно что ты сейчас снимешь с меня шапку, а взамен выдашь бумажку. Скажи, разве бумажка заменит мне шапку? Нет, конечно. Так что давай нам, старшина, такое разрешение с печатью, чтобы никто в городе нас не тронул.

Жол молча, исподлобья поглядывал на Кадеса и Кубайру. Молчали и оба военных.

– Как будет платить налог Каипкожа? – сокрушенно покачал головой Асан. – Ведь у него всего-навсего во дворе одна старая кобыла. Хорошо, если удастся продать ее, а то отберут и ни копейки не заплатят…

– Да, Каипкожа в очень тяжелом положении, почти при смерти, – добавил Кадес. – Умрет старик, если его единственного сына заберут на службу!..

– Есть ли на этом свете страна, где с людей не берут налоги? – воскликнул Асан. Это была его заветная мечта.

– Довольно разговоров, – грубо оборвал Асана рыжебородый, щелкнув камчой по голенищу сапога. – Слушайте: если послезавтра не сделаете, что велено, не ждите от меня добра!

2

Глядя на молодую, только что народившуюся луну, плывшую рожками вверх по синему вечернему небу, старики сокрушенно покачивали головами: «Засушливый месяц будет, жаркий!..» Предсказания стариков сбылись: за весь месяц не появлялось в небе ни одной тучки, ни разу не было дождя, даже росы не выпадали, зато солнце палило неимоверно сильно, словно кипятком обливало притихшую степь.

Начало знойной поры лета совпало как раз с окончанием уразы. Небо выцвело, стало неприветливым, белесым, мутным, развеялись устели-поле, выгорел типчак, темная полынь стала светло-бурой. По вечерам, когда к аулам сгоняли скот, над юртами поднимался серый туман пыли. Иногда налетали степные вихри, и тогда столб пыли поднимался высоко в небо и надолго застывал в одном положении.

В полдень, в самые знойные часы, атаны[80]80
  Атан – кастрированный двугорбый верблюд.


[Закрыть] с крутыми горбами и верблюдицы устремлялись к золе и пыли. Защищаясь от назойливой мошкары и мух, они беспрерывно махали головами. Животные разыскивали потухший костер или старый, давно заброшенный очаг, разгребали золу своими огромными ступнями и ложились в нее, переворачиваясь то на один, то на другой бок. Если не было поблизости затухших очагов, верблюды ложились в дорожную пыль.

Кобылицы, спасаясь от жары и оводов, сходились к жели, здесь же рядком располагались жеребята. Овцы сбивались в кучи, целыми гуртами неподвижно стояли они, опустив вниз голову и покачиваясь, издали они похожи на оре[81]81
  Оре – навес для сушения курта.


[Закрыть], застланное сплошными рядами курта. В аулах тихо, словно замерла жизнь. Лишь изредка появляются женщины с кожаными конеками[82]82
  Конек – посуда из кожи, предназначенная для дойки кобыл.


[Закрыть], наполненными сладковатым кобыльим молоком. В жару люди отсиживаются в юртах и пьют прохладный кумыс, ведут степенные беседы и только с наступлением вечера выходят в степь.

Хаджи Жунус велел приподнять кошму, прикрывавшую низ юрты, и потолще застелить пол свежим, зеленым тростником. После того как все было исполнено, Жунус вошел в юрту, снял с себя верхнюю одежду и, оставшись в нижнем белье, лег на разостланное тонкое одеяло. Под локоть он подложил мягкую пуховую подушку. Лежа на боку, он задумчиво расчесывал своими холеными пухлыми пальцами почти седую редкую бороду. Тростниковая подстилка и небольшой сквозняк приятно освежали в юрте воздух. Хаджи потягивался от удовольствия, поглаживая круглый, внушительный живот.

Так старик Жунус спасался от зноя во время изнурительной сорокадневной летней жары. Тростниковую подстилку сменяли в его юрте два раза в день. Тяжелые зеленые снопы тростника приносили с реки младший брат Жунуса Бекей и старший сын Нурым. Они безропотно выполняли эту обязанность, словно религиозный обряд.

Хаджи не был тщеславным, но любил когда к нему обращались с почтением, соглашались с ним, говоря: «Вы правильно сказали, хаджи-еке!» Не терпел старик Жунус, когда ему перечили, но и не уважал льстецов с их поклонами и сладкими речами.

Теперь, лежа на свежем тростнике и наслаждаясь прохладой, хаджи думал о том, какая будущность ожидает его сыновей. Он любил их крепкой отцовской любовью, заботился об их образовании, делал все, чтобы выросли они настоящими, умными джигитами, но в сердце старика вкрадывалась какая-то смутная тревога – неспокойно было в степи, народ волновался, предчувствуя большие перемены. «Может быть, они станут такими умными и всеми уважаемыми учителями, как Хален, может быть – адвокатами, как Бахитжан?.. Может быть… Но где теперь им учиться? В Петербург закрыт проезд, в Оренбург – тоже, и даже в Теке сейчас ехать далеко не безопасно. Кругом одни раздоры… – мысленно рассуждал Жунус. – Правительство в Кзыл-Уйе и не думает об учении детей. Если так пойдет дальше, то, пожалуй, сбудутся слова Халена: «Ханское правительство ни за что не сможет создать валаят!..»[83]83
  Валаят – государство.


[Закрыть]

– Хален умно толкует, – вслух заключил хаджи.

– О чем он умно толкует? – спросила Балым. Она сидела в теневой стороне юрты возле самой решетки и сучила нитки.

– Это я просто так сказал, – спохватившись, недовольно буркнул хаджи.

Балым, окончив сучить нитки, достала иголку и попросила сына:

– Адильжан, твои глаза острее, продень, пожалуйста, нитку в иголку!

Мальчик сосредоточенно мастерил удочку, свивая из жестких длинных волос, надерганных из конского хвоста, леску. Он даже не посмотрел на мать – насупил брови и еще сильнее запыхтел, недовольный тем, что его отрывают от «серьезного дела». Балым держала в протянутой руке иголку и нитку. Адильбек нехотя отложил незаконченную леску, лениво поднялся и подошел к матери.

– Гляди-ка, как штаны-то порвал! Неужели ты не можешь подобрать их повыше? Посмотри на других ребятишек, какие они аккуратные, а ты?! Снимай, заштопаю сейчас, – сказала Балым, глядя на изорванные штанишки сына.

– Подожди, мама, мне некогда, – возразил Адильбек.

– Чего ждать, что значит некогда?.. Неужели тебе нравится ходить оборванцем? Снимай сейчас же, починю, – уже строже добавила мать.

– Да как же я буду сидеть без штанов? – упрямился мальчик.

– Ничего, посидишь. Накинь пока на себя бешмет Али-бека, – настаивала Балым.

Мальчик проворно скинул с себя штаны из кумачового ситца с изорванной до бедра правой штаниной и, скомкав их, бросил матери.

– Тише, тут котел с молоком стоит! – сердито прикрикнула Балым на сына. Она обернулась, подняла упавшие рядом с котлом Адильбековы штанишки и принялась чинить.

Адильбек, обидчиво надув губы, снова вернулся к своему «серьезному делу». Старик Жунус, искоса поглядывая на своего сына – упрямого и озорного мальчишку, улыбался.

– Где ты набрал конского волоса? – вдруг строго спросил он.

– Это не от нашей лошади. Вчера приезжал Сулеймен, кобыла его стояла на привязи. Пока он сидел у нас в юрте, я подкрался к кобыле и надергал, – ответил мальчик, нисколько не робея перед своим строгим и суровым отцом.

«Сорванец, шалун!..» – подумал хаджи Жунус о сыне. Невольно вспомнились шаловливые проделки Адильбека. Он рос упрямым и капризным мальчиком, был обидчив, мог сердиться, как взрослый, а главное, не боялся ни угроз, ни побоев, делал то, что ему хотелось. Скажут ему: садись сюда, поближе, – он назло пересаживается дальше от дастархана; скажут: не озоруй, не крутись через голову, мозги свихнешь – ни за что не остановится, с еще большей живостью продолжает свое дело. Однажды кто-то из домашних, желая отучить его от этой дурной привычки, поставил сзади его широкое деревянное блюдо с кислым молоком и сказал:

– Смотри, Адильбек, не крутись через голову, сзади тебя кислое молоко стоит, разольешь…

Адильбек молча выслушал предупреждение и тут же, не говоря ни слова, повалился на спину и разлил молоко… Но и это не отучило его от нехорошей привычки делать все наперекор. Старик Жунус вспомнил этот случай и усмехнулся. Полузакрыв глаза, он снова начал думать о будущности своих сыновей. «Хаким – умный, сдержанный и спокойный, – мысленно рассуждал хаджи. – Алибек – тоже очень способный мальчик, но слишком застенчив и мечтателен, а этот сорванец – смел и отважен. Он-то наверняка пробьет себе дорогу. Покойный отец говорил мне: «Когда тебе был год, тебя полуживого вынесли из пылающей юрты… Спасся от смерти, теперь будешь жить долго, достигнешь своей цели…» Предсказания отца сбылись, слава аллаху, был богат, да и сейчас имею кое-какое состояние. В Мекку ездил, мощам пророка поклонялся, уважают меня в округе, считаются с моим мнением. Аллах дал мне сыновей, и все они пока живы и здоровы. А ведь трое из них так же, как и я, чуть не погибли. Хаким тонул в реке, за Алибеком и Адильбеком бура гонялся… Возможно, что они тоже будут жить долго и достигнут своего…» Об одном мечтал хаджи Жунус – чтобы его сыновья стали такими, как Хален и Бахитжан. Учитель и адвокат представлялись Жунусу самыми достойными людьми степи, которых уважал не только он, хаджи, а весь народ, все жители дальних и ближних аулов. Старик преклонялся перед их умом, верил им и часто обращался к ним за советом. Это Хален посоветовал ему отдать Хакима учиться в русско-киргизскую школу, Хален доказывал ему, что только образование принесет счастье молодому джигиту.