Текст книги "Яик – светлая река"

Автор книги: Хамза Есенжанов

– Стройся по два у входа! Быстро! Марш!..

И разгневанный Нурым, не успевший ответить, и коренастый задира и острослов вскочили со своих мест и кинулись к крыльцу. Растерянные, неуклюжие парни из аулов, не имевшие понятия о строе, тоже ретиво шарахнулись за ними; «стройся по два» до них не дошло, они лишь поняли: «у входа» – и поэтому каждый рванулся вперед, стараясь первым протиснуться к крыльцу…

– Ну, идите, ребята, начинайте вы! – загалдели чумазые парни вокруг Нурыма и коренастого.

– Кто знает, что за локтор такой, – проговорил один из джигитов, явно оробев. – Слыхали, да не видали. Что он будет делать с нами?

– Разденет. Догола!

– Разде-е-нет, говоришь? До-го-ла?.. Вот где стыда не оберешься…

– О аллах, вот что значит к русским попасть! Сразу же и раздевают!

– Да не русский, а казах ведь локтор, – зашумели в толпе.

– Как скотину ощупают тебя, заглянут в рот, посчитают зубы и прижгут тавро на ляжке, – нагонял страху коренастый.

Сам он, ничуть не робея, ворвался в приемную первым. Не смущаясь женщины, он разделся догола, будто не раз проходил всякие комиссии и подошел к доктору.

– Как твоя фамилия? – спросил Ихлас, оглядывая налитое силой, мускулистое, здоровое тело джигита.

Чуть помешкав, тот ответил:

– Меня зовут Жолмукан.

– Жолмукан… а отца как? – спросил доктор.

Жолмукан только теперь сообразил.

– Э, локтор, сразу и спросил бы по-казахски. Отца зовут Барак.

– Ближе, ближе подойди, не бойся! Слова «фамилия» страшиться нечего. Завтра твой командир не станет спрашивать: «Как зовут твоего отца?» Там разговор короткий: «Фамилия? Марш!» Вот и все. Так что привыкай! – улыбнулся Ихлас, опустив руку на плечо Жолмукана.

Он видел, что джигит совершенно здоров, но все же осмотрел его, заглянул в рот, в глаза, потом уселся за стол и начал писать.

– Сколько тебе лет, Бараков?

– Кажется, двадцать пять.

– Семейное положение?

– Что?

– Семья есть, спрашиваю?

– Есть мать, локтор.

– Жена?

– Мне некогда жениться, локтор.

Ихлас покачал головой.

– Не «локтор», а «доктор» надо говорить.

– Какая разница? И то и другое не по-казахски.

– Ты, я вижу, бойкий парень. По собственному желанию приехал, наверное, в дружину валаята? – «И телом ладен, и на язык остер!» – подумал про себя Ихлас, испытывая к джигиту расположение и глядя на него поверх золотого пенсне.

– Пока меня за недоуздок еще никто не тянул, локтор-доктор. Но если мне дадут хорошего коня и оружие, то с какой стати я буду противиться?

Улыбка исчезла с лица Ихласа, лицо стало серым.

– Значит, ты пришел ради хорошего коня и винтовки?

– Быстрый конь, роскошное седло, красивая одежда, меткое ружье какого молодца не украсят, доктор?!

Ихлас чуть заметно нахмурился. «Невежды, дикари, подавай им коня и ружье, чтоб рыскать по степи. Нет им дела до судьбы народа, до своего правительства, до национальной самостоятельности. Им все равно!» – с досадой подумал Ихлас, но тут же снова согнал хмурь с лица, как бы извиняя этого крепко сбитого джигита, так ловко скрывавшего за лукавыми словами свои истинные думы. Перед глазами врача вереницей встали аульные джигиты, которые вот уже несколько дней проходили комиссию: они были почти все невзрачны, нерасторопны, вялы, плохо сложены, подавлены суетой города, нерешительны, глаза у многих гноились, губы потрескались, кожа в прыщах… Рослый, видный доктор и разговаривать с ними не хотел.

– Чем ты занимался в ауле? – спросил Ихлас строго.

Жолмукан насторожился: «Неужели этот ученый дьявол разузнал о моем занятии?»

– Занятие – благо, джигит – что ветер. Ветер же дует и днем, дует и ночью. И никто ведь не спросит: «Зачем ты, ветер, дуешь?» И никто ведь не скажет, куда ведут его следы?! Вольному ветру в горах не бывать, ветра степного горам не сдержать… – невольно попадая в рифму, загадочно и лихо отрубил Жолмукан.

Поглядывая сквозь пенсне, стремясь уловить смысл ответа, Ихлас подумал: «Видно, это один из тех конокрадов, что средь бела дня не побоится угнать табун. Для этого ему и понадобились конь и оружие… Вот они, защитнички нашего валаята!..»

Доктор дал знак, чтобы новобранец вышел. Понял Жолмукан мысли доктора или нет – неизвестно. Он подмигнул Мукараме, стоявшей в углу, как бы говоря: «Глянь, каков я!» – направился к двери.

– Кто следующий? – раздался голос командира, и в дверь, ссутулясь, протиснулся Нурым. – Живей, Жунусов, живей! – подгонял есаул слегка замешкавшегося джигита.

«Неужели этот верзила сын смутьяна Жунуса? Он-то как сюда попал? Или уж совсем свихнулся?» – подумал Ихлас, почему-то краснея. На лице его появилось брезгливое выражение, высокий лоб нахмурился. А Мукарама, стоявшая в углу, невольно встрепенулась, ресницы вздрогнули, подбородок чуть приподнялся вперед. Девушка не отрываясь глядела на смуглое до черноты лицо Нурыма. Губы ее заметно шевелились: «Жунусов… какой это Жунусов?!»

Доктор Ихлас, узнав его, остался недоволен. Мукарама, все еще не узнавая джигита, лишь задумалась над его фамилией, а Нурым, узнав обоих, растерялся. Но решительный и прямой по природе, он быстро оправился:

– Ихлас-ага, простите, мне некогда было прийти к вам домой и передать салем. Руки, что до сих пор держали лишь невинную домбру, никак не могут привыкнуть к оружию, а вольная голова, которой иногда и степь казалась тесной, никак не освоится с тесной, унылой казармой. Да тут еще и железный порядок не дает нам опомниться, – сказал он, скрывая, что не пришел в дом к нему из-за личной вражды.

– М-да, – еще более нахмурился доктор.

«Этот долговязый, видать, знаком с доктором. Ишь, времени, говорит, не было, чтоб зайти, – подумал есаул. – А может быть, они родственники?!» – и пригляделся внимательней.

– Не задерживай, Жунусов, раздевайся! А то еще многим надо пройти комиссию, – на всякий случай напомнил есаул, но на этот раз повелительные нотки исчезли в его голосе. Приказание его прозвучало, как просьба. Чем черт не шутит, Нурым мог оказаться родственником «большого» доктора.

Нурым знал, что Ихлас работает в городе врачом, но не мог предположить, что встретится с ним при таких обстоятельствах. Особенно неловко было оттого, что Нурыш, сброшенный им с коня, остался с тяжелым увечьем. Собственно, из-за него ведь Нурым и скрылся из аула и решил вступить в войско. Конечно, есть и другие причины, погнавшие горячего джигита в шумный, тревожный город. Но все же главной причиной был Нурыш. «Этот, наверное, будет мстить за своего брата. Первым делом не даст вступить в войско. Ну и ладно, меня туда особенно и не тянет. Подумаешь… Найду куда податься. Лишь бы не затеял судиться со мной. Эх, жаль, не повидался я с Мамбетом. А то бы ушел с ним, помотался бы по степи, насмотрелся всякого бы», – думал Нурым, глядя на хмурого Ихласа.

То, что сын ненавистного Жунуса назвал доктора почтительно «ага» и извинился, что не смог зайти, казалось, немного смягчило Ихласа. Он не знал истинной причины увечья Нурыша, потому что тот тщательно скрывал случай в степи, стыдно было признаться, что пеший Нурым стянул его с коня; а кроме того, Нурыш побоялся отца. Узнай, что сын Жунуса сбросил его сына с коня и сломал ему руку, Шугул первым долгом жестоко наказал бы Нурыша. Обо всем этом Нурым не догадывался, не знал ничего и Ихлас. Узнав тогда о несчастье с братом, доктор выпросил черную машину Жаханши, поехал в аул, вправил руку «упавшего с коня» Нурыша и успокоил напуганных родных.

– Когда приехал из аула? – спросил Ихлас.

– Вчера вечером, – солгал Нурым.

Доктор не стал его долго осматривать, избегал лишних расспросов. Он не сомневался, что этот долговязый, так же как и богатырского сложения Жолмукан, вполне пригоден для службы в войске валаята. Его тревожило лишь одно сомнение: «Для чего смутьян Жунус, подстрекавший народ к бунту против волостного правителя, отправил своего сына добровольно в дружину Жаханши? Или и здесь у него какой-то коварный расчет?»

Доктор молча записал имя, фамилию, рост, внешние данные Нурыма и как бы между прочим спросил:

– Сколько человек из вашего аула попало в список?

Голос доктора прозвучал мягко, вкрадчиво; Ихлас хотел выведать, как же Нурым прибыл сюда и вступил в дружину. Мягкий тон доктора успокоил Нурыма, внимательно следившего за каждым движением Ихласа.

– А я не по списку прибыл сюда, Ихлас-ага! – самодовольно сказал джигит.

– По собственному желанию, значит!..

– Да! Неволить Нурыма или взять его за жабры, точно рыбешку, пока еще никто не осмеливался!

– О! Силен, значит! На праведный путь встал!..

Нурым задумался. Он уловил явную насмешку в словах доктора, но, осознав, что и сам говорит излишне хвастливо, Нурым решил не оскорбляться.

– Ихлас-ага, ведомо одному аллаху, что нас ждет впереди. Услышав, что все джигиты седлают боевых коней, я не смог усидеть дома. Там, где собирается народ, ваш брат не может стоять в стороне.

– Да, но это не сборище для веселья. Ты, наверное, слышал, что здесь учат железной дисциплине и военному искусству?

– Разумеется, Ихлас-ага.

– Вам, если хочешь знать, придется за нашу жизнь, за наших детей подставлять себя под град пуль.

– Кто разделся – воды не убоится, говорят. На народе и смерть красна, верно, Ихлас-ага? Были мы и детьми-сорванцами, бегали и за девками, и на тоях песнями, домброй народ веселили. Теперь среди бесстрашных воинов надо научиться владеть пикой батыра Махамбета.

Ихлас не стал больше говорить. «Этого не смутишь: у него всегда готовый ответ на языке. Как бы он не пошел по стопам головореза Мамбета! Офицеру надо быть осторожнее с таким…»

– Иди. Вполне пригоден, – пробормотал доктор, давая понять, что разговор окончен.

«Он меня похвалил? Или просто сказал, что годен к службе?» – не успел решить Нурым, как есаул хлопнул его по плечу:

– Жунусов, я возьму тебя в свою сотню и назначу во главе десятки!

3

Иногда в тихий летний вечер налетит вдруг озорной вихрь, и мигом закружится все вокруг. Неожиданная встреча с Нурымом встревожила сердце Мукарамы. Во время комиссии девушка так растерялась, что не знала, как быть, что сказать. Она не решилась спросить у Ихласа: «Какой это Жунусов?» Узнать у есаула, приведшего толпу оборванных, неотесанных степных парней, было тоже неудобно. Да и как она спросит? Кто она ему? Просто знакомая? Или так и объявить, что возлюбленная его брата? Нет, очень неловко. Но девушка не сомневалась, что этот Жунусов конечно же брат Хакима: слишком они похожи. Правда, он выше Хакима и темней лицом, внешне грубоват, как-то несобран, но все равно чем-то близок Мукараме. Ей все казалось, что он привез радостную весть, способен развеять все ее тревоги.

«Ну конечно, он брат Хакима! – убеждала себя девушка. – И он непременно должен знать, где находится Хаким, и, возможно, даже привез письмо мне. Он пристально на меня смотрел, но старался, чтоб этого не заметили ни доктор, ни есаул».

Чтобы окончательно убедить себя в том, что он старший брат Хакима, девушка припоминала его появление. «Ага, мне было некогда прийти с салемом к вам домой…» – говорил он Ихласу. Они с доктором из одного аула, даже как-то близки. Об этом говорил Хаким.

С этого часа девушка ни о чем другом не могла думать, все ее помыслы были об одном: узнать, кто такой Нурым, и, если возможно, встретиться с ним.

«Ну, а как же это получилось? – всплыл вдруг перед ней вопрос. – Хаким вместе с революционерами, заодно с загадочным Айтиевым и его товарищами, вместе с несгибаемым Дмитриевым и теми смельчаками, которые не боятся ни пуль, ни виселиц, бесстрашно выступают перед толпой и зажигают своими речами тысячи людей!

Летом, не боясь вооруженных казаков, перехитрив их, Хаким приехал в Уральск и пошел переговорить с Дусей, дочерью революционера. Только уверенные в своей правоте люди способны на такой поступок. Хаким – один из таких целеустремленных юношей, он не свернет с избранного пути. «Мы скоро вернемся! Жди! Обязательно вернемся!..» – сказал он при последней встрече, а в письме снова напоминал об этом. Скоро настанет желанный день, и я верю ему! Он не нарушит своей клятвы! Я знаю, я верю, потому что люблю Хакима… А этот Жунусов, конечно, старший брат моего Хакима. Хотя он и не образован, как Хаким, но тоже смел и непреклонен.

Но для чего он тогда вступает в дружину Жаханши, врага Хакима, врага всех революционеров? Просто по своей глупости? Как же так? Неужели братья Жунусовы стали врагами? Или они не братья?»

Из больницы Мукарама пошла домой и снова, как и утром, присела у окна. Она еще раз прочла письмо. Куда ей теперь писать? По какому адресу? Горячие слова, вырвавшиеся утром из самого сердца, погасли, не находя ответа на этот вопрос.

Счастливые минуты свидания предназначены объятиям, поцелуям, удивлению: «Сколько времени прошло!», трогательной заботе: «О, как ты изменился!» В такие минуты нет места прозаическим словам: «А куда тебе писать письма?»

А теперь писать некуда. Да еще нежданно-негаданно появился новобранец Жунусов и взбудоражил девичье сердце.

Думы, глубокие, как омут, думы.

Бесконечные, нескончаемые…

Точно прохладным летним ветерком, повеет иногда на душу легкой приятной грустью. Вспомнится вдруг безоблачное, далекое детство, и сладкое желание – вернулось бы оно! – охватывает тебя всю. Чаще бьется сердце, кроткий, чистый луч счастья озарит лицо. И не сожаление о прошлом, а сладкая грусть по безвозвратному взволнует душу. Коротки эти минуты светлой грусти – будто ветерком приносит и так же уносит их, и становится спокойнее. Ну, а если влюблена и если думы о любимом неотступно преследуют тебя? Если вспоминаешь каждый час, каждую минуту недавнего счастья?

Мукарама снова и снова вспоминала прошлую зиму в Уральске, тревожную весну и горькую разлуку с любимым.

– Нет! – сказала она вдруг громко и тотчас смутилась, подумав, что кто-нибудь услышал.

Но в доме, кроме нее, никого больше не было.

– Нет! – воскликнула девушка снова, нарочно сказала, как бы ободряя себя. – Найду, разыщу во что бы то ни стало! И Амира найду! И солдата Жунусова! И Хакима найду! Непременно найду!

1

«Куда я попал?» – этот назойливый вопрос лишил Нурыма покоя. Взгляд его блуждал вдоль стены узкой, длинной казармы, по деревянным, поставленным в ряд койкам, по серым шинелям, по лицам смуглых степных джигитов, по серым суконным одеялам. Одни сидят на койках, другие стоят, и каждый чем-то занят: кто-то пришивает пуговицу к бязевой рубахе, кто-то натирает голенища тяжелых солдатских сапог, кто-то внимательно изучает диковинного орла на медной пуговице, кто-то задумчиво крутит кожаный ремень; есть и такие, кто поглаживает тонкие, черные, как крылья ласточки, холеные усики; кое-кто старательно вытирает пыль с деревянных коек, еще пахнущих свежими стружками, складывает полотенце и аккуратно кладет его под подушку. Одни прибивают еще гвоздики к вешалке, чтобы рядом с шинелью повесить гимнастерку, брюки, другие прячут поглубже в карманы медяки, керенки.

«Куда я попал?»

В первый день, оказавшись в непривычной обстановке, джигиты то и дело обращались к Нурыму:

– Нур-ага, давай будь начальником, выручай своих, а то мы такой бани и во сне не видали.

– Нуреке, что сказал командир?

– Нурым, что это за бумажка? Написано, начерчено, а что к чему – не пойму.

Нурым, как мог, отвечал. Но уже на другой день растерялся и сам: началось ознакомление с винтовкой, как ее держать, как заряжать и целиться. Надо было уметь разбирать и собирать винтовку, выучить названия множества ее частей, учиться шагать в строю… Все это для безмятежного Нурыма, Нурыма-певца, Нурыма-весельчака, было не легче, чем пройти по узкому шаткому мосту, по которому на том свете должны пройти все грешники через кипящую реку.

«Почему я с детства не хотел учиться? Чем я хуже Хакима или Ораза? А ведь они знают, видели и слышали столько, что мне и во сне не приснится. Овладели русским языком, набрались городской культуры, знакомы с хорошими людьми, слушают их мудрые советы и теперь сами борются за справедливость. Они нашли свое место в жизни. Оба справятся с любым делом, надо будет руководить народом – сумеют. Надо будет детей учить – смогут…

А я кто? Я обыкновенный дурень, один из многих невежд, ни к чему не приспособленный, – безжалостно осуждал он себя. – Вот мое место: деревянная койка в длинной казарме. А вчера моим делом было косить сено, пахать землю, петь песни, пасти скот. А путь моих братьев и вчера был иным, и сегодня цель их ясна…

Что это, зависть?.. Нет, не должен я завидовать. Ораз и Хаким – пример для нас, они наша гордость. У них свое место в жизни, у меня должно быть свое. Никто меня не неволил, сам пришел, сам записался в солдаты. Конечно, этому способствовали и Мамбет, и Фазыл. И всеобщая суматоха. Нет-нет… я останусь с тем шальным, как ветер, Мамбетом. Никто меня не свяжет по рукам. Я тоже свободен, я тоже должен что-то делать вместе с Хакимом и Оразом. Я тоже…»

Рука Нурыма потянулась к домбре, висевшей у изголовья. Эту домбру подарил ему вчера Фазыл со словами:

– Это домбра твоего нагаши. Привез ее из аула, но тренькаю на ней редко. Теперь она нашла своего хозяина…

Услышав, как настраивают домбру, в казарме приутихли, и все, кто пришивал пуговицы, крутил ремень или поглаживал усики, повернулись к Нурыму. Те, кто прибивал гвозди, отложили молотки, кто лежал – подняли головы.

– Э-э, чем хмуриться целыми днями, давно бы взял домбру, – сказал Жолмукан. – А ну запой: «Я, Нурым, джигит чернявый, из чернявых – самый храбрый, и не страшен мне любой, смело я бросаюсь в бой!» А ну?!

Неожиданный стишок Жолмукана напомнил Нурыму Карт-Кожака.

 
– Эй, Карт-Кожак, Карт-Кожак!
Сдержи коня ты, Карт-Кожак!
Осади коня, Карт-Кожак!
Ты горяч, но стар, Кожак!
Родилась я в лазурном Крыму
На зеленом морском берегу.
Знатный хан Акшахан – мой отец!
Я у матери-ханши в дому
Среди белых-дебелых гусынь
Белоснежным гусенком росла,
Самым нежным ягненком росла
Среди тучных курдючных овец;
В табуне резво-белых коней,
Молока парного белей,
Белолица и телом бела,
Кобылицей я белой была.
Ай, была резва, весела!..
Хоть далек от Крыма Китай
(Сколько месяцев ехать – считай),
Приезжали на игрища в Крым
И джигиты китайские к нам, —
Каждый именем бредил моим…
…Если выйдешь в поле ты,
Наглядишься вволю ты
На молоденьких зайчат:
Как они в траве шалят,
Как легки прыжки у них,
Спины как гибки у них.
Так спина моя гибка,
Так и пляска моя легка!
И еще я сказать могу:
Что на свете земли черней,
Что на свете снега белей?
Пал на черную землю снег, —
Полюбуйся-ка снегом тем,
Незапятнанным, белым, ты, —
Налюбуешься моим телом ты:
Чистым телом, как снег, я бела!
Что на свете крови алей?
Кровь на чистый снег пролей, —
С алой кровью на снегу
Я сравнить мой румянец могу…
 

Со всей казармы обступили джигиты Нурыма, окружив его, точно перекати-поле в овраге.

– Дальше, дальше, агатай!

– О, среди нас, значит, и жырши есть!

– А ты разве домбру не видел?

– Кто бы мог подумать, что наш Нуреке – акын? Ведь домбра может быть и у простого парня, – загалдели вокруг.

– Ну-у, заблеяли, как овцы! – Жолмукан могучими руками оттиснул напиравших на койку Нурыма. – Что столпились, будто ягнята у вымени? Это песня о Карт-Кожаке. Дальше, Нурым.

Нурым высоким голосом прокричал зачин, ударил по струнам.

 
– Эй, Карт-Кожак, Карт-Кожак!
Ты в пять лет уже, Карт-Кожак,
Из лозы мастерил сайдак,
Сам сплетал на тетиву…
Волос конский…
 

Струны домбры, будто лопнув, издали глухой звук, рука Нурыма застыла в воздухе, стремительная песня вдруг оборвалась. Взяв высокую, долгую ноту зачина, певец поднял голову, уставился глазами вдаль и заметил стоявшую в дверях Мукараму. Девушка не отрываясь глядела на него, застыв в изумлении, будто пугливая лань. Удивленные джигиты повернулись туда, куда смотрел Нурым, и тоже увидели девушку. На мгновение в казарме воцарилась тишина.

А девушка была поражена: она никогда не слышала певцов и не видела завороженной пением толпы. Самым удивительным было то, что такие неотесанные, такие разные парни, в большинстве невежды, сейчас, слушая певца, забыли обо всем на свете, всецело оказались во власти песни и простенькой домбры, точно убаюканное дитя в колыбели…

И все это – солдат Жунусов! Долговязый, черный, грубоватый аульный джигит, похожий на турка! Окружили его, будто пчелы, прильнувшие к меду. Значит, он такой искусный акын и домбрист. Неужели эти робкие и дикие степные парни чтут музыку и способны увлечься пением больше городских?

Восхищение схлынуло с лица Мукарамы под взглядом многочисленных черных глаз, уставившихся на нее. Девушка растерянно глянула в пустой угол казармы, делая вид, будто что-то увидела там. Неловкую тишину нарушил сообразительный Жолмукан:

– Если я не ошибся, эта красавица, что появилась среди нас, как праздник после долгой, изнурительной уразы… наш знакомый доктор! Она, наверное, пришла к нам, чтобы озарить блеском своей невинной красоты наши грубые души. Она словно долгожданный светлый дождик для иссохшей от зноя рыжей степи! Облегчи, милая, нашу дневную боль тела и вечернюю боль души! Добро пожаловать, наш почетный угол – вот здесь! – закончил он, указывая на место, где сидел Нурым.

Девушка узнала того самого джигита, который мигнул ей, выходя из кабинета доктора Ихласа. Она задержала на нем взгляд, но промолчала. Жолмукан снова заговорил:

– Утешение души – стихи и песня. А если к ним еще прибавить несравненную красавицу, значит, создатель осчастливил нас!

– Спасибо, – ответила девушка и подошла к Нурыму. – Я вас искала, Жунусов-мирза. Мне надо с вами поговорить. Если можно, проводите меня, пожалуйста.

– О-го-о! – воскликнул Жолмукан. – Создатель заметил только одного Нурыма. Под счастливой звездой ты, парень, родился. Смотри не робей…

Нурым исподлобья холодно глянул на Жолмукана, протянул ему домбру и направился из казармы вслед за Мукарамой.

2

Нурым редко терялся, он легко находил язык и с пожилыми и с молодыми. А в аулах среди девушек и молодых женщин он был бессменным заводилой и затейником. Острое словцо, едкая насмешка так и сыпались из него, веселя людей и вызывая новые шутки. Без него не проходил ни один той, первым акыном, первым певцом непременно был Нурым. Общительный, задиристый острослов, душа тоев и веселых игрищ, Нурым перед Мукарамой вдруг растерялся и смущенно крутил медные пуговицы несуразно сшитой шинели. Он даже не решался прямо взглянуть на красивую татарку. В суконной шинели с грубым солдатским ремнем, в тяжелых сапогах, в нелепо высоком шлеме, с обветренным до черноты лицом и мозолистыми длинными руками, он сам себе казался черным рабом, что сопровождают райских гурий в сказаньях. И его широкий шаг, тяжелая, вразвалку, поступь никак не вязались с легкой походкой девушки.

«Зачем она пришла? О чем будет говорить? Что я ей отвечу? Моя грубая речь отпугнет ее сразу, как крик коршуна – гусят на озере. Она может подумать: если родной брат Хакима такой неотесанный, невежда, то что говорить о его родителях и родных? Ах, досада, лучше б она не знала меня пока. «Я вас искала, господин Жунусов». Значит, узнала, кто я».

Первой заговорила Мукарама:

– Вы не ждали моего прихода, Жунусов-мирза? И думаете, наверное: что это за бесстыжая девица явилась к тысяче джигитов, да? – засмеялась она.

Голос ее, как и думал Нурым, струился, будто серебристый ручеек.

– Нет, нет… что вы, я не думал… извините, локтор. Я… я совсем о другом думал…

– О, неприлично думать о постороннем, когда рядом с вами идет локтор, – снова тихо рассмеялась девушка. – Вы не называйте меня «локтор», я не доктор. Я лишь выполняю поручения доктора.

Нурым промолчал. Он немного оправился, поняв, что девушка не думает насмехаться.

– Вы откуда родом? – спросила Мукарама.

Нурым назвал свой аул.

– Вы старший брат Хакима?

– А как вы об этом догадались?

Он знал как, но все же спросил – очень приятно было услышать, необыкновенная радость за брата охватила его. Красивая девушка, очень милая… «Хаким нашел себе дивную подругу, только бы не сглазить. Такой несравненной красоты я никогда не видел. Она воспитанна и в разговоре не теряется. Татары вообще открытый, общительный народ. Наши девушки никогда бы не осмелились вот так прийти к чужому человеку и открыто заговорить с ним».

– Я догадалась по вашей фамилии… Там, в больнице, в разговоре с доктором Ихласом. Хаким как-то говорил, что они с Ихласом из одного аула. А кроме того, вы похожи на Хакима.

– Нет, не я похож на Хакима. Он моложе меня, – сказал, улыбнувшись, Нурым.

– Да, простите, значит, Хаким похож на вас, – сказала Мукарама, тоже улыбнувшись.

Вечер был лунный. Нурым видел лицо девушки ясно, как днем. Мукарама подняла голову, взгляд ее остановился на шлеме Нурыма. Она вдруг неожиданно нахмурилась. Длинные ресницы чуть трепетали, нос, казалось, заострился, побледнел, шея была удивительно белой.

– Где сейчас… Хаким?

– Не знаю, – рассеянно ответил Нурым.

– Вы же родные братья, вы должны знать, где он, не скрывайте.

– Именем аллаха, не знаю, – поклялся Нурым.

– Нет, вы скрываете… А мне нужно… Я хотела написать письмо…

– Аллах судья, поверьте мне! Не знаю, где он сейчас.

Тонкие высокие брови Мукарамы изломом сошлись к переносице.

– Родные братья… – девушка запнулась и продолжала недовольным голосом: – Вы зачем сюда приехали?

– Вступить в дружину, все парни записываются.

– По вашему, родные братья должны зачисляться в разные армии?

– Хаким не в армии.

– Вы говорили, что не знаете, где он… Откуда же вам знать, в армии он или не в армии?

Нурым смешался. Не решаясь говорить о своих предположениях, он что-то невнятно пробурчал.

– Я хотел сказать, что… он не вступит в армию.

– Уже вступил. Да еще в какую! – капризно, точно ребенок, воскликнула Мукарама. – Я и без вас знаю! Напрасно скрываете. Я разыскала вас, пришла к вам в казарму, а вы…

Нурым понял, то девушка обиделась.

– Вы, Мукарама, не должны на меня обижаться…

– Я же не спрашиваю, что делает ваш брат? Это я и сама знаю. Мне нужен лишь его адрес, чтобы письмо написать.

– Не знаю, локтор… давно уже от него нет вестей. Оллахи, правда, – снова поклялся он, боясь, что Мукарама еще больше обидится. – Разве я скрыл бы от вас, если б знал? Вы спрашиваете: могут ли братья находиться в разных армиях? Я, честное слово, об этом не думал. Я даже ни с кем не советовался. Вот приехал – и сразу в дружину.

– Хакима тоже никто не заставлял! – сухо сказала девушка. – Каждый поступает самостоятельно. Я тоже по собственной воле приехала сюда…

Последние слова вырвались у нее случайно, Мукарама смутилась, опустила голову, «Ведь Минхайдар-абы послал меня… Вместе с доктором Ихласом. А я вот налгала. Зачем? Ведь не по собственной воле приехала. А этот Жунусов действительно приехал по своей воле и сказал об этом доктору Шугулову».

Нурым, конечно, не догадывался о причине смущения Мукарамы и обрадовался, видя, что гнев ее проходит.

– Я, локтор, могу разузнать о Хакиме у одного человека. Я завтра же постараюсь увидеть этого человека. Возможно, он знает, – как бы извиняясь, сказал Нурым.

– А кто этот человек? – встрепенулась девушка.

– Вы не знаете. Он служит здесь в отделе снабжения…

Нурым не хотел называть имя Ораза.

– Хорошо, – согласилась Мукарама, – но главное – узнайте точный адрес Хакима.

Слово «адрес» Нурым понял смутно, но все же ответил:

– Он должен знать, где Хаким, он сам недавно со стороны Яика.

– Завтра же мне сообщите, ладно?

– Хорошо, хорошо.

– Потом… – Мукарама задумалась. – Не называйте меня, пожалуйста, «локтор». Я – сестра милосердия. И сестрой не зовите, а просто – Мукарама. – Она протянула руку. Нурым опешил: он никогда не прощался с девушкой за руку. – Давайте же руку, – строго сказала девушка.

Нурым, опомнившись, торопливо подал руку. Девушка слегка тряхнула большую руку Нурыма и, повернувшись, пошла. Нурым растерянно застыл на месте.

3

Нурым не знал, что делать: то ли вернуться в казарму, то ли сейчас же найти Ораза и спросить о Хакиме. А если он не знает? «Завтра же мне сообщите», – сказала она. Ойпырмай, а если Ораз на самом деле не знает? Нет, они все друг о друге знают… Надо у Фазыла узнать квартиру Ораза.

Нурым направился в сторону бойни, но тут же остановился. В сумерках все еще видна была удаляющаяся Мукарама, и было слышно, как по мостовой стучали ее каблучки. «Еще подумает, что я за ней рвусь… Неловко, – решил Нурым, никогда прежде не смущавшийся. – Сначала надо предупредить джигитов в казарме».

– Я пойду на квартиру к родичу, где остановился, – сказал Нурым Жолмукану. – Слышишь, батыр? Надеюсь, никто меня искать не станет, слышишь?

– Слышу, слышу! Ступаешь, как верблюд, да дышишь так, что, боюсь, казарма рухнет. Можешь не волноваться. Если спросят, скажем: Нурым ушел баюкать песней Ак-Жунус – первую красавицу города. На днях он выкрадет ее из дворца хана Жаханши, и тогда даже Карт-Кожак не угонится за ним. Завтра, что ли, вернешься?

– Оставь свои шутки, Жолмукан. Девушка пришла ко мне по важному делу. После расскажу…

– Можешь не рассказывать, знаем мы эти дела. Порядочные девушки спят у стенки за спиной родителей, а не шляются на ночь глядя в казарму за джигитом…

Не дослушав Жолмукана, Нурым вышел из казармы.

Узнав у Фазыла, где квартира Ораза, Нурым уже поздно вечером пришел к дому портного Жарке. Как и землянка Фазыла, дом Жарке оказался скособоченной лачугой, разделенной на комнатушку и кухоньку; возле котла стоял сундук. Нурым вошел, низко пригибаясь, и сразу не разобрал, где тут кухня, а где комнатка для гостей. Он так и застыл у двери.

– Добрый вечер!

Хозяин, низко склоненный над каким-то шитьем при тусклом свете пятилинейки, повернул голову и медленно осмотрел Нурыма, начиная с огромных солдатских сапог до остроконечного шлема. В глазах портного застыло выражение: «Ну и наградил тебя аллах ростом!» Нос Жарке оседлали очки, вместо одной дужки была черная нитка; в светлых глазах, смотревших поверх очков, сквозила смешинка. Нурым чуть замешкался, не зная, с чего начать. В правом углу возле котла женщина катала тесто, она даже не взглянула на позднего гостя, лишь быстрее задвигала скалкой.

– Если я не ошибся, это, кажется, дом портного Жарке? – спросил Нурым негромко.

– Разве не видно? – улыбнулся Жарке, указывая на старую машинку «Зингер» перед собой. – Ну, что скажешь, длинный незнакомец?

Поняв, что портной склонен к шуткам, Нурым ответил в тон:

– Оттого, что длинный, я и не заметил, что там внизу на полу. Вот сейчас вижу и вашу машинку, и бешмет, который вы шьете для такого же долговязого, как я.

– Верно, бешмет целых два аршина длиной. Но он не мужской, я его шью для прекрасного пола, – хмыкнул Жарке, но, подумав, что гость может обидеться, принял серьезный вид. – Говорят, рослый человек всегда честен и справедлив. Недаром Омар Справедливый был на голову выше всех в окружении пророка Мухаммеда. Не обессудь.