Текст книги "Яик – светлая река"

Автор книги: Хамза Есенжанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 52 страниц)

Гимназисты молчали. Никто не выдал организаторов демонстрации. Генерал Акутин, обозленный, стал по лицам отбирать «преступников». Тридцать человек взяли под стражу и отвели в городскую тюрьму. Разгулявшиеся мятежные казаки хватали всех без разбора, кто попадался им на улице, и гнали их в тюрьму. И блуждавшего, тоскующего по любимой юношу, и уставшего от долгой несправедливой жизни и жаждущего правды старика, и добродушного законоведа, и боровшихся за счастье людей революционеров, и пылких гимназистов, вышедших на демонстрацию.

Глава девятая

1

В первые минуты, когда Хакима окружили конные казаки и погнали к тюрьме, он был ошеломлен – позор!.. Его, как убийцу, как грабителя и вора, гонят в тюрьму! Это равносильно смерти. Он был готов провалиться сквозь землю, ему казалось, что все прохожие смотрят на него. «Лучше умереть, чем пережить такой позор! Такое бесчестье!»

Нет, не только физические страдания мучили его, когда он, задыхаясь, бежал перед казаками, а те, гикая, нахлестывали его по спине нагайкой, – страдала душа, к горлу подступала обида, а глаза затуманивались слезами. Только когда присоединился к двум арестованным – невысокому интеллигенту в черной шляпе и слегка поношенном черном пальто и сгорбленному старику с кровоточащими ссадинами на лице, – немного успокоился. Интеллигент в черной шляпе всю дорогу до тюрьмы безумолчно говорил о несправедливости казаков, арестовавших его, безвинного человека. «Это вопиющее беззаконие! Я никогда и нигде не видел такого произвола, это неслыханно! Это насилие! Растоптана человеческая гуманность. Неслыханная наглость – первого попавшегося человека хватают на улице и гонят в тюрьму! Дикость, доисторическая дикость, от которой холодеет сердце!..» Эта обличительная тирада адвоката ободряюще подействовала на Хакима.

«Не я один опозорен и обесчещен, – подумал он. – Не я один схвачен ни за что. Вон какого интеллигента арестовали, не посчитались ни с чем…»

Пока Хаким рассуждал над тем, какое несчастье неожиданно обрушилось на его голову и как теперь выйти из этого положения, казаки подогнали его к высокому каменному забору с колючей проволокой. Хаким с ужасом глянул на эту холодную темную стену с двумя сторожевыми вышками по углам, за которыми виднелось такое же холодное и серое здание тюрьмы. Он не сразу понял, для чего были сделаны вышки и натянута проволока; тюремные охранники распахнули тяжелые железные ворота, впустили арестованных и снова закрыли, громыхнув массивной задвижкой. Стало жутко, словно Хакиму только что вынесли приговор: «Ты больше не увидишь ни солнца, ни голубого неба, вечно сидеть тебе в промозглой сырости и темноте!..» Это прочел он в глазах охранников, об этом говорили молчаливые каменные стены и многочисленные железные двери со скрипучими запорами, через которые проводили их. Наконец арестованных ввели в темный длинный коридор, по обеим сторонам которого черными столбиками виднелись двери.

– Раздевайтесь!

Все трое, испуганно прижимаясь друг к другу, не могли разобраться, что означал этот грозный окрик и к кому он относился. Приказывал надзиратель, одетый в черное; в руках он держал связку ключей, каждый из которых по величине напоминал молоток. «Расстреляют?!» – молнией пронеслось в голове Хакима. Он задрожал, будто на него вылили ушат ледяной воды, звонко застучали челюсти.

– Чего выпучил шары, старый хрен! А ну скидай свои лохмотья! – надзиратель ткнул старика кулаком в грудь. – А ты, черный котелок, кого ждешь? – повернулся он к адвокату и с издевкой добавил: – Шляпу нацепил, арда несчастная!..

Другой надзиратель грубо снял с Хакима пальто и принялся обрывать пуговицы на нем.

– Раздевайся догола!

Хаким, продолжая стучать зубами от испуга и холода, стал раздеваться; адвокат и старик тоже неуклюже и робко принялись сбрасывать с себя одежду. Надзиратели приступили к обыску: ремни и шнурки они откидывали в сторону, с брюк и рубашек посрезали крючки и пуговицы; вывернув карманы, забрали все документы, бумаги и деньги.

– Вы топчете человеческое достоинство. Не имеете права так обращаться со мной. Это варварство! – начал было снова горячиться адвокат.

Старший надзиратель рявкнул на него:

– Заткни рот! – и сунул ему под нос увесистый кулак.

Голых, их поставили рядком вдоль стены. Старший надзиратель заставил три раза присесть и встать, согнуть и разогнуть спины, затем, не разрешая одеваться, сунул им одежду в руки и втолкнул в камеру.

Могильной сыростью обдало Хакима. Стены грязные, исцарапанные и исчерканные чем-то твердым, в кровяных пятнах от раздавленных клопов; высоко, почти под самым потолком, узкое окно с железными решетками и разбитыми стеклами. Один из глазков оконной рамы заткнут не то изодранным в клочья старым одеялом, не то ватными брюками. Все трое молча стали одеваться; вместо брючных ремней кое-как приспособили связанные носовые платки и оторванные с кромкой подолы нижних рубашек.

В тот же день, когда, спустя несколько часов, в их камеру втолкнули арестованных гимназистов, Хаким повеселел, словно вновь очутился на свободе. Схватив Амира в объятия, он радостно воскликнул:

– Ойпырмай[18]18
  Ойпырмай – возглас радости, удивления.


[Закрыть], просто чудесно, что ты оказался здесь!

– Я вижу, ты радуешься моему несчастью? – удивился Амир.

– Как ни толкуй, а я сказал правду. Если бы не вы, я умер бы от отчаяния в этой мрачной гробнице!

Как ни казалось ему, что легко делить тяжесть и горечь заточения вместе с товарищем, сердце точила разъедающая тоскливая боль.

Для самых различных по характеру и образу жизни людей, столкнувшихся по воле судьбы в камере, прошедшие трое суток показались невыносимо жуткими, как страшные кошмарные сновидения, но это было лишь началом мучений, унизительных пыток, которые предстояло еще испытать и которые не могли представить ни само болезненно-лихорадочное воображение, ни охватить здравый рассудок…

– Это ты, большевистский прихвостень, расклеивал листовки? – размахивая наганом, кричал офицер на Хакима во время допроса. – Тебя мало расстрелять, повесить тоже мало!.. Ты будешь всю жизнь мучиться, прикованный к тачке! И я это сделаю! Даю ночь на размышления. Утром все расскажешь. Только правдой можешь вымолить прощение. Иди, скотина!..

Вернулся Хаким в камеру с видом обреченного на смерть человека, который потерял последние надежды на спасение, и не было даже соломинки, за которую можно ухватиться. Он больше уже никогда не увидит ослепительно сверкающего мира, навеки порвана связь с жизнью, похоронены самые дорогие мечты, и нет для него теперь ни радости, ни счастья, ни горячих юношеских надежд на будущее.

Прошла ночь. Он почти не спал, а утром был мрачен как туча.

К нему подошел Амир и стал успокаивать:

– Не бойся, мне они говорили то же самое, что и тебе, с той только разницей, что обещали не к тачке приковать, а подвесить за ногу. Да, да, вот за эту ногу. А что еще могут пообещать враги? Или ты ждешь, что они поклонятся тебе: «Добро пожаловать, господин, искренне сочувствуем и желаем поскорее выбраться отсюда в полном здравии»? Брось печалиться, не тужи, подними выше голову! Кто знает, кому еще придется возить тачки и быть подвешенным за ногу!

Сидевший неподалеку от них рабочий-татарин одобрительно закивал головой:

– Не отчаивайся, малый, с вами ничего не случится. Только не подписывайте никаких бумажек и держите язык за зубами. Тюрьма кишит провокаторами.

«Многое видел в жизни этот татарин-рабочий, не раз, видно, сидел в тюрьме, опытный, умный человек. Пожалуй, он правильно говорит. Ну хорошо, если со мной ничего не сделают, тогда зачем держат в тюрьме, для чего унижают и издеваются? Тут действительно, как говорил адвокат, настоящее варварство. Ведь никто не знает, где мы, что с нами. Если даже всех нас уничтожат, все равно никто не узнает».

В углу камеры заворочался арестованный с забинтованной головой, заплывшими от побоев глазами и распухшими губами. Он не мог разговаривать. Татарин-рабочий объяснялся с ним знаками.

– Хороший человек, лев-джигит!.. Председатель Январцевского Совдепа. Это кулаки его так, собаки!.. – сказал татарин, вставая и направляясь к больному.

Камера переполнена, людей набили сюда, как овец в тесный загон. Заключенные сидят плотно, плечо к плечу, многие в одних рубашках. Когда втолкнули сюда Хакима со стариком и адвокатом, было холодно, а теперь от человеческих тел и дыхания сделалось тепло, в камере стоял кисло-горький тяжелый запах, смешанный с табачным дымом, было трудно дышать, неприятно першило в горле.

Тюрьма как могила, сырая и холодная, и кажется, что стены наваливаются на плечи и вот-вот раздавят человека.

«Настанет ли светлый день для нас или нет?» – грустно подумал Хаким, взглянув на ржавые железные прутья и тусклые стекла высокого тюремного окна.

2

После полудня воробей, умостившись на подоконнике высокого тюремного окна, суетливо повертел своей крохотной серовато-темной головкой и сквозь железные решетки с любопытством, как показалось арестантам, заглянул в камеру.

– Хаким, воробушек на тебя смотрит, – наверное, тебя выпустят? – наперебой закричали арестованные.

Хаким сидел на краю железной койки, спиной к окну. Пока обернулся и выглянул в окно, воробушек чирикнул и улетел. Хакиму страстно хотелось, чтобы это была правда. Стараясь ничем не выдать своего волнения, небрежно сказал:

– Все эти приметы – ерунда!

– Совсем не ерунда, – возразил татарин-рабочий, подойдя к Хакиму. – Верный примет. Освободишься.

Не успел он проговорить, как целая стайка воробушков с шумом уселась на подоконник, но через секунду, словно вспугнутая кем-то, – улетела!

– Ура!

– Ура!

– Все как один уйдем отсюда! – нестройно закричали арестованные.

Некоторые на радостях даже захлопали в ладоши.

– Оллахи, хорошо, малай. Все равно мы победим. Красная гвардия… – начал было татарин, но тут же смолк.

Хаким, глядя на взволнованное скулистое лицо татарина, подумал: «Многое претерпел в жизни этот человек, крепкий!»

– Товарищи! – татарин выбросил вперед руки, как бы зазывая к себе в объятия. – Давайте споем! – И, не ожидая согласия, густым сильным басом затянул:

 
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
 

Песню подхватили второй, третий, четвертый, и вскоре вся камера загудела от мощного слитного хора голосов.

Страстные призывные слова песни и щемящая, захватывающая мелодия проникали в самое сердце. Песня вырвалась в коридор и потекла по камерам, она проникла в самые темные закоулки тюрьмы, в самые глухие подвалы с щербатым и грязным цементным полом, куда никогда не попадал солнечный луч.

Как пламя во время пожара, раздуваемое ветром, вдруг охватывает весь дом, – так всколыхнулась и охватила тюрьму песня. Не прошло и минуты, как ее запели и в других камерах. Словно эстафету, ее передавали от камеры к камере: от восьмой к девятой, от девятой к десятой… от двадцать второй к двадцать третьей – общим камерам, расположенным в конце коридора. Второй куплет пела уже вся тюрьма.

 
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой.
Братский союз и свобода —
Вот наш девиз боевой.
 

Пели на разных языках: русском, казахском, татарском, пели во весь голос, вдохновенно и бодро, казалось, что песня вот-вот сорвет крышу и разбросает по камушкам эти холодные стены тюрьмы.

Арестованные не спрашивали себя, зачем они поют и кто первый запел, – песня сама вырывалась из груди. Она звала к борьбе, и каждый чувствовал себя в этот миг сильным и свободным, уносился мыслями вперед, к светлым дням, которые непременно наступят и принесут счастье и радость. Песня окрыляла, заставляла надеяться и верить.

Песню услышали и в соседнем корпусе, где томились женщины. Она проникла и в глухие одиночные камеры, в одной из которых сидели Червяков и Дмитриев.

Червяков подбежал к узкому зарешеченному окну, закрытому снаружи дощатым козырьком, и стал внимательно прислушиваться.

– Петр Астафьевич, подите сюда!.. Поют «Смело, товарищи…». Это в общих камерах. Да, в общих камерах поют! Там, очевидно, произошла какая-то перемена.

В глазах Червякова загорелись огоньки; чем дольше он вслушивался, тем шире расплывалась по лицу радостная улыбка.

– Перемена?.. Это вполне естественно, особенно теперь, в настоящий момент, – улыбнулся Дмитриев. – Пожалуй, и мышь едва ли согласится сидеть без движения в этой каменной скорлупе.

– Все громче и громче поют, Петр Астафьевич, слышите? По-моему, там что-то большое произошло. Может, помощь подоспела, а?..

Дмитриев некоторое время молча вслушивался, затем тихо проговорил:

– Нет, Павел Иванович, это не помощь… Рановато ей, да и откуда она сейчас?.. Поют, вероятно, по какому-то другому случаю.

– Но ведь вся тюрьма поет!

– И что же…

Из соседней камеры послышался стук – это вызывали Червякова. Учитель подошел к стенке и стал тоже стучать.

В камере, откуда раздался стук, сидели Половинкин и Нуждин. Червяков установил с ними связь и все время поддерживал ее. Он заставлял Дмитриева расхаживать по камере, а сам в это время разговаривал с Нуждиным. Вот и теперь, прослушав выстукивание, он подошел к Дмитриеву и сказал:

– Нуждин передает, что это, по-видимому, песня протеста.

– Это его предположение? Да, конечно…

Надзиратели бегали, суетились, но песня все росла и росла, и казалось, раскачивалась и трещала тюрьма от ее силы.

Кто-то побежал за начальником.

Когда в сопровождении шести жандармов в коридор вошел начальник тюрьмы – низкий рыжеусый старичок, с отекшими мешочками под глазами, – заключенные второй раз пели куплет:

 
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томил,
Черные дни миновали,
Час искупленья пробил.
 

Начальник тюрьмы, постояв с минуту на пороге, прошел к двери восьмой камеры. Он молча кивнул коридорному надзирателю, давая знак открыть.

Старичок надзиратель возразил:

– Эту страшную кутерьму затеяли вон в той камере, – и он указал ключом на седьмую.

– Открой!

Надзиратель послушно вложил в замочную скважину ключ, повернул его и открыл дверь. В камере пели:

 
…Час искупленья пробил…
 

Заключенные стояли возле дверей. Увидев группу вооруженных жандармов во главе с начальником тюрьмы, теснее прижались друг к другу. Песня постепенно стала стихать.

– Прекратить! – рявкнул рыжеусый.

Один за другим заключенные стали отходить в глубь камеры, но те, кто посмелее, продолжали еще петь, хотя голоса их уже звучали тише и вскоре совсем смолкли. В камере наступила тишина. Амир выступил вперед и, иронически улыбаясь, заговорил:

– Господин начальник, в камере пятнадцать гимназистов, десять рабочих, пять железнодорожников, четыре крестьянина и два интеллигента. Все они посажены сюда безо всякой вины и пока пребывают в добром здравии. Хлеб, отпускаемый вами, лопают целиком и крошки тоже. А революционные песни поют с разрешения самой новой власти и всей душой желают, господин начальник, неизменно цвести и вам на вашем служебном посту.

– Пошел!.. Заткни глотку! Без вины… Хороши: без вины… Бунтари! Нарушители порядка! На законную власть руку подняли! Молчать!.. – возмущенно гаркнул начальник тюрьмы и зло топнул ногой.

– В чем же мы виноваты, господин начальник? – понизив голос, заговорил Амир. – Что мы сделали? Мы только называли вещи своими именами: на белое говорили белое, на черное – черное. Какие же мы «нарушители порядка»? Если уж говорить правду, то нарушителем является прежде всего сам господин Акутин, который оторвал нас от учения и запер сюда, в довольно неприятное для «гостей» помещение. Здесь тысячи клопов. Тысячи!.. А спим мы прямо на цементном полу, вместо пуховых подушек – доски! Вот, смотрите на нас, – мы же должны зачеты сдавать, понимаете, в Пифагоровых штанах разобраться…

Последние слова Амира, где речь шла о каких-то «штанах», начальник тюрьмы истолковал по-своему, увидев в этом намек; огненно-рыжие усы его нервно задергались.

– Молчать, – срывающимся голосом крикнул он. – Пуховые подушки… цементный пол… штаны Пифагорьева…

В этот момент сидевший в глубине камеры адвокат поднялся и, расталкивая заключенных, подошел к начальнику тюрьмы.

– Господин начальник тюрьмы, – заговорил он, жестикулируя, словно выступал на судебном процессе, – на ваших глазах творится страшное безобразие, которого нельзя ни передать словами, ни описать пером. За что посадили этих людей? Ни за что. Это ни с чем не сравнимое шарлатанство, возмутительное бесчинство, не имевшее себе равных ни в какие времена ни в одном цивилизованном государстве. Это можно классифицировать как самоуправство, по принципу: что хочу, то и делаю! Вы растоптали священный свод законов о гражданских правах, незыблемо существовавший со времен Петра Великого и Екатерины Великой. Этот закон никто не имеет права нарушать. Вам должно быть хорошо известно, что, прежде чем арестовать кого бы то ни было, честного гражданина или даже преступника, власти должны оформить обвинительные документы и передать их прокурору, чтобы получить санкцию на арест. Прокурор выявляет наличие и характер преступления. Если находит оного гражданина опасным для общества, дает санкцию на арест, а дело передает в руки правосудия. Следственные органы устанавливают по вещественным доказательствам и по опросу свидетелей степень виновности. Только после этого человека сажают в тюрьму. Так записано в гражданском праве. А наше насильственное заключение – это нарушение закона, это тягчайшее преступление. Это, если хотите, приведет к нарушению незыблемых основ нашей Российской империи, фундамент которой – Закон!..

Начальник тюрьмы, бледнея, презрительно смотрел маленькими злыми глазами на адвоката.

– Вы?.. Вы кто такой есть?

– Я адвокат. Елеули Буйратов. Член окружной коллегии адвокатов. По долгу своей службы я, как адвокат, обязан защищать безвинно пострадавших людей. И вот я, как обычно иду утром на коллегию суда. По дороге ни с того ни с сего налетают на меня казаки, хватают и приводят сюда, к вам, где содержатся только преступники. Таким образом, я сам очутился…

– Вижу, большой вы мастер по части законов. Это хорошо. Но куда прекраснее, господин Буйратов, не оказываться вместе с бунтарями. Нет, не господин, а арестант Буйратов.

– Не арестант я, господин начальник, не имеете права так называть меня.

– Всякий, кто попадает сюда, – арестант! Вы тоже должны это знать, бывший адвокат Буйратов.

– Мне еще никто не предъявлял никаких обвинений.

– Предъявят, долго не придется ждать.

– Какое обвинение? Меня попросил простой человек прочесть бумажку, которая была наклеена на воротах. Я прочел, разве это вина? Граждане, не умеющие читать сами, имеют полное право просить кого угодно… Я не лгу, пусть подтвердит вон тот старик. Не так ли было, Мартыныч? – адвокат повернулся к высокому старику с отекшим лицом и умоляюще посмотрел на него.

Мартыныч, с достоинством кивнув головой, проговорил:

– Зря ты тратишь золотые слова, адвокат. В наши дни закон не стоит и одной щепотки табака…

– Закон… закон. Закон вы любите, а почему тюремную дисциплину нарушаете? Почему устроили в камере шум? За нарушение порядка всех посажу в карцер, – медленно проговорил начальник тюрьмы, обводя суровым взглядом заключенных. Затем, обернувшись к надзирателю, добавил: – Эту камеру на пять дней перевести на карцерный режим!

– Да-а, щепотки табака… – покачал головой Мартыныч, провожая взглядом выходившего из камеры начальника тюрьмы.

Глава десятая

1

Словно обессиленный, притих Уральск. На улицах пустынно, люди попрятались в дома. Учреждения, лавки, магазины – все закрыто, на дверях тяжелые висячие замки, на закрытых ставнях с угла на угол железные болты. Не только люди, не только все живое в городе притихло, присмирело, предчувствуя какую-то неотвратимую беду. Даже дома и заборы, казалось, уменьшились в размерах, жались к земле, будто старались сровняться с ней. Не слышно собак, обычно с громким лаем бросавшихся из-под ворот на прохожих; они позабивались в самые глухие уголки.

Но город жил. Люди осторожно, со страхом в глазах, глядели из окон на разъезжавших по улицам суровых, рыжебородых и светлоусых казаков, на их обветренные лица и заломленные набекрень папахи. Сытые кони с подвязанными хвостами звонко разбивали копытами жидкий, смешанный с водой и грязью снег, желтоватые брызги разлетались по сторонам. В тени, где снег был еще твердый, копыта выстукивали дробь.

Набатный звон колоколов, то затихающий, то вновь надрывный и тревожный, с утра до вечера парил над городом, еще больше угнетая и настораживая жителей. В церквах служили молебны, а по улицам рыскали казачьи наряды, бряцая саблями и щелкая затворами.

Колокола гудели и в тот день, когда со стороны Яика в город въехала большая темная кошевка, запряженная парой великолепных вороных коней.

На козлах осанисто и важно сидел кучер в черной шапке и коричневом чекмене, перетянутом холщовым кушаком; он натягивал вожжи, сдерживая вороных, направлял их по кромке дороги, где снег был крепче. Кошевка свернула на Губернаторскую. В ней сидел хмурый невысокий господин в полицейской форме, ноги его были накрыты цветным дорожным ковриком. Золотые эполеты с аксельбантами, по которым сразу можно было признать в едущем полковника, сливались с ярко начищенными медными пуговицами, отчего на груди и плечах, казалось, поминутно вспыхивали огоньки. Это было особенно заметно на фоне черной шинели. Под козырьком форменной с кокардой фуражки светились зоркие черные глаза. Господин в полицейской форме бросал злые взгляды на редких прохожих. Еще год назад все трепетали перед суровым полицмейстером, лишний раз боялись по улице пройти, а теперь… «Расхрабрилась черная голь!.. – думал господин в кошевке, проезжая мимо маленьких избушек. – Ничего, наведем порядок… Железная дисциплина!..» Он взглянул на подтянутого, бравого адъютанта, скакавшего впереди, и удовлетворенно погладил усы, загибая пальцами их острые кончики вверх. Нет, не все еще потеряно, снова надежда окрылила полковника – ему мерещились генеральские погоны, ордена, затем почетная отставка… счастье… слава… всеобщее уважение…

– Погоняй, погоняй, Жамак! Ровнее держи!..

Хотя полковник крикнул, как обычно, резко и властно, в голосе его не было прежней суровости, и это сразу заметил кучер Жамак. Да, полковник имел сегодня все основания не быть строгим с подчиненными – он возвращался к своей былой славе и власти. Жамак в первую минуту не поверил ушам, ему показалось, что он ослышался. Кучер, обернувшись, удивленно посмотрел на хозяина. Никогда раньше полковник не говорил: «Погоняй, Жамак!» Он грубо тыкал стеком в спину и кричал: «Гони, дурак! Куда правишь, скотина!..» Эти тычки и окрики Жамак помнит с самого детства, с тех пор как впервые сел на козлы. Иначе полковник никогда не разговаривал с ним. Не первый раз вез Жамак полковника в город, – нет, не помнил кучер ни одного случая, чтобы хозяин был к нему добрым. Приходилось ездить и в дождь, и в стужу, и ночью, и днем, и в буран, и в ясную летнюю погоду, когда вольный степной ветер бросал в лицо душистые запахи трав, невольно поднимая настроение, но и тогда только тычки в спину и крик «Гони, дурак!» оставались неизменными.

А сегодня – удивительно!.. Обычно злое, с торчащими вверх усами лицо полковника теперь казалось мягким и добрым. В уголках маленьких, как кнопки, немигающих глаз собрались легкие морщинки, как мелкая рябь на реке, которой всегда любуется Жамак, приводя утром коней на водопой… «Э-э, понятно: по службе соскучился и теперь рад-радешенек, что возвращается…» – мысленно проговорил Жамак, догадываясь о причине хорошего настроения хозяина. Он заметил, что полковник жадно всматривался в двухэтажный каменный дом.

Но полковник, вдруг переменившись в лице, грубо крикнул:

– Не знаешь, что ли, куда ехать, дурак! К губернатору держи, не на службу, а к дому!..

– Но-о!.. – Жамак щелкнул вожжами и повернул кошевку к большому дому.

Полковник, за долголетнюю верноподданническую службу научившийся почитать и уважать военачальников, и на этот раз, не заезжая к официальному представителю Войскового правительства адвокату Фомичеву, первым долгом решил навестить самого наказного атамана Мартынова.

Прибыв на свою городскую квартиру, полковник умылся, нафабрил усы и, надев новый мундир, поспешно вышел на улицу. В приемной вице-губернатора, где в старые «добрые» времена толпились купцы, богатые горожане и разного рода просители, теперь было тихо и почти безлюдно, только военные торопливо сновали взад и вперед, хлопая дверями. На диване сидели два капитана и мирно беседовали между собой. Заметив вошедшего полковника, они вскочили и, щелкнув каблуками, отдали честь. «Адъютанты наказного…» – подумал полицмейстер, едва заметно кивнув головой. Не останавливаясь, он прошел прямо к столику, за которым сидел казачий полковник.

– Помощник атамана!.. – представился казачий полковник, вставая и протягивая руку вошедшему. – Рад видеть вас, султан Арун-тюре[19]19
  Тюре – начальник (иран.).


[Закрыть].

Султан Арун-тюре поблагодарил полковника за приветствие и сказал, что он только сейчас прибыл в Уральск и немедленно хочет встретиться с наказным атаманом.

– Мне нужно срочно переговорить с ним по неотложным служебным делам.

– Прошу вас, султан, чуточку подождать, у атамана сейчас генерал. О вашем прибытии я доложу!..

Полковник ушел.

Арун-тюре грузно опустился в кресло. Обещанная полковником «чуточка» оказалась очень долгой. Султан несколько раз вынимал из кармана часы и с тоской поглядывал на стрелки. Наконец ему надоело сидеть, и он стал нетерпеливо прохаживаться по комнате. Взгляд его привлекли обветшалые, выцветшие портреты генералов. Он остановился и начал рассматривать худые и полные брюзгливые лица, мысленно проклиная их, словно не атаман Мартынов, а они заставляли его переживать унизительные минуты ожидания. Капитаны-адъютанты продолжали сидеть на диване и о чем-то перешептывались, Арун-тюре искоса поглядывал на капитанов, но, чтобы не уронить своего достоинства, делал вид, что не замечает их.

В день переворота наказной атаман Мартынов назначил генерала Емуганова председателем военно-полевого суда, и теперь генерал, готовясь приступить к выполнению своих обязанностей, пришел к наказному, чтобы уточнить списки и согласовать, кому из заключенных какой вынести приговор. Многие недолюбливали генерала за его чрезмерную жестокость, но атаман Мартынов как раз и ценил в нем это качество. Низкий, сутуловатый, с короткой и толстой шеей, которую по уши закрывал жесткий воротник мундира, Емуганов имел странную манеру выдвигать при ходьбе правое плечо вперед. Нижние чины прозвали его за это «тщеславным коротышем». Он и теперь, прохаживаясь по комнате, неуклюже выставлял правое плечо. В противоположность Емуганову, наказной атаман Мартынов был высок, угловат и грузен, говорил басом, внушительно и властно. Теперь, усадив Емуганова напротив себя, он давал указания об ускорении следствий и о немедленном вынесении смертных приговоров большевикам, сидевшим в Уральской тюрьме.

– Расстреливать всех, всех, кто хоть сколько-нибудь причастен к революции!.. Вы спрашиваете, что делать с гимназистами? Если против них нет достаточных улик, то… исключить из гимназии, – медленно докончил Мартынов.

Емуганов не случайно начал разговор о гимназистах. Сегодня ему жаловался начальник тюрьмы, что арестованных каждый день пригоняют из поселков и деревень прямо толпами, а сажать их некуда, все камеры до отказа забиты.

Как бы между прочим он дал понять, что в тюрьме зря занимают камеры шестьдесят два гимназиста, которые даже по фамилиям нигде не значатся. Они устраивают в камерах невероятный галдеж, распевают песни и вообще творят безобразия. Емуганов был согласен с начальником тюрьмы, что гимназистов надо выпустить, но не дал на это своего согласия, решив предварительно на этот счет заручиться мнением наказного. И вот теперь он осторожно намекнул атаману Мартынову на гимназистов.

– Верно вы говорите, Кирилл Матвеевич, – подтвердил Емуганов. – Безвинных не сажают в тюрьму. Арестовывают только тех, кто нарушает порядок и восстает против законной власти. Гимназисты тоже кое в чем замешаны, но не настолько, чтобы их судить. Конечно, исключить из гимназии их обязательно следует, но, по-моему, прежде чем выпустить их из тюрьмы, необходимо выпороть розгами. Пусть запомнят и сыновьям закажут, как бунтовать!.. Как вы думаете?.. – генерал, втянув голову в воротник, разразился сиплым смехом.

– Розгами?.. Хе-хе-хе!.. Умное наказание…

В комнату вошел полковник:

– Султан просит вашей аудиенции.

– Какой султан?

– Султан Арун-тюре Каратаев.

– А-а… его кто звал сюда? После драки кулаками махать?.. Когда нужно, с огнем не сыщешь никого, как полевые мыши, прячутся по норам…

– Совершенно верно, Кирилл Матвеевич, – поддержал атамана Емуганов, все еще продолжая смеяться. – Эти султаны всегда рады на готовое… теперь повалят один за другим…

– Султан Арун-тюре Каратаев сидел в свое время в тюрьме. Его освободил барон Дельвиг. После этого султан был вынужден уехать в свое имение и скрываться там. Он только сегодня вернулся в Уральск и желает засвидетельствовать вам свое почтение, – вставил полковник.

– Вы удивительно метко, Кирилл Матвеевич, сравнили этого султана с черной полевой мышью… Он может нам здорово пригодиться. Султана можно направить по следам его земляков-большевиков, он старый сыщик и сможет оказать нам весьма большую услугу.

– Пусть войдет! – распорядился атаман Мартынов.

Султан Арун-тюре в это время нетерпеливо поглядывал на свои золотые часы и уже начинал нервничать. К нему подошел помощник атамана и, козырнув, проговорил:

– Его высокопревосходительство наказной атаман милостиво просит вас, султан Арун-тюре, к себе.

Помощник атамана учтиво склонил голову, словно он и не был свидетелем только что происшедшего не очень лестного для султана разговора между наказным и генералом. Затем полковник, широко распахнув двери, движением руки пригласил султана войти в кабинет.

Стройный и подтянутый, полицмейстер легко и уверенно перешагнул через порог.

– Верноподданнейший слуга его императорского величества обер-полицмейстер и шеф жандармерии города Уральска султан Арун-тюре, отстраненный бунтовщиками от своих священных обязанностей, имеет честь засвидетельствовать готовность служить царю и отечеству! – взяв под козырек, отрапортовал Арун-тюре. Подойдя легкой и красивой походкой к столу, пожал протянутую атаманом Мартыновым руку.

– Рад видеть вас, султан Арун-тюре, покорнейше прошу садиться. – Голос прозвучал тихо и вяло, как-то не верилось, что это говорил сильный и волевой старик. – Желаю вашей семье всякого благополучия и надеюсь, что ваша благородная супруга изволит пребывать в полном здравии.