Текст книги "Яик – светлая река"

Автор книги: Хамза Есенжанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 52 страниц)

– Не желает бриться, – бросил стражник кому-то позади и снова с грохотом закрыл дверь.

– Подготовили к суду… – прошептали губы Бахитжана.

2

На военно-полевом суде не было ни прокурора, ни адвоката. Председатель генерал Емуганов торопливо вошел в зал с двумя полковниками-заседателями, уселся за стол и начал одно за другим перебирать дела.

– Обвиняемый Дмитриев здесь?

– Здесь, – ответил Дмитриев и встал.

– Имя, фамилия?

– Петр Астафьевич Дмитриев.

– Признаете ли себя виновным в предъявленных обвинениях?

– Нет.

– Садитесь. Обвиняемый Червяков здесь?

– Здесь.

– Имя, фамилия?

– Павел Иванович Червяков.

– Признаете ли себя виновным в предъявленных обвинениях?

– Нет.

– Садитесь, – бросил генерал, открывая следующее дело.

Здание суда было оцеплено сотней казаков, а в зале, навытяжку, с обнаженными шашками, стояли офицеры. Менее часа понадобилось генералу, чтобы «опросить» двадцать пять обвиняемых, так усиленно охраняемых казаками. Дольше и обстоятельнее других говорили в заключительной речи лишь Дмитриев и Червяков. Остальные произнесли по нескольку слов, неизменно заявляя, что не признают за собой никакой вины и требуют освобождения. Тяжело раненного Нуждина – у него была сломана рука – внесли на носилках. Речь его была самой короткой:

– На вопросы палачей революции не отвечаю.

Дошел черед до Каратаева.

– На предварительном следствии нас обвинили в том, что мы якобы сделали попытку свергнуть правительство, хотели с помощью оружия уничтожить законную власть. Прокурор подтвердил это обвинение и внес предложение приговорить нас к высшей мере наказания согласно июньскому уложению. Вы, председатель военно-полевого суда, также всецело опираетесь на заключение предварительного следствия и обвинения. Без тщательного расследования, без объективного взвешивания мнений обеих сторон – обвинения и защиты, пренебрегая всеми судебными порядками, вы скомкали весь процесс и вменили в свою обязанность вынести лишь приговор – определить меру наказания. Поэтому, согласно заведенному порядку, я хотел бы воспользоваться правом самозащиты. Это будет, как вы сказали, моим последним словом. Кроме обвинения в попытке свергнуть правительство, меня объявили виновным также и в том, что я подстрекал киргизский народ к бунту, намеревался поднять его против великодушного российского царизма. По поводу первого обвинения и по вине, указанной во втором пункте, я кратко скажу следующее: выступивший до меня председатель областного Совдепа товарищ Петр Астафьевич Дмитриев хорошо доказал несостоятельность приписанных нам обвинений. К этому можно добавить лишь одно положение: ваше правительство, которое якобы пытались свергнуть, было свергнуто уже давно – 12 февраля 1917 года. Его свергли не граждане города Уральска, а граждане всей России, рабочие, чьими руками создано богатство страны, и другой люд империи – крестьяне, солдаты и интеллигенция. К ним примкнули и представители буржуазии, стремившиеся захватить национальное управление в свои руки. Они доказали гнилость монархии и заставили отречься от престола императора Николая – последнего из династии Романовых, триста лет господствовавшей в России. Эта высшая справедливость осуществилась волею истории и всколыхнула весь мир. До уничтожения старых порядков, до тех пор, пока не собралось всенародное Учредительное собрание, временная власть перешла в руки представителей партии крупной буржуазии – Родзянко – Милюкова – Керенского. После того как Временное правительство не могло осуществить ни единой цели, к которой стремились девять десятых народа всей России, а именно: прекратить войну, передать землю крестьянам, положить конец произволу дворян-помещиков, – Советы взяли власть в свои руки. Иначе говоря, было создано революционное правительство представителей российского рабочего класса, крестьян и солдат. Новая власть, начиная с Петербурга и Москвы, была установлена во всех крупных городах центральной России. Наш Уральский областной Совдеп является частицей народной власти, детищем революции, ибо областной исполнительный комитет Советов был создан волей народных представителей всех уездов Уральской губернии. Следует обратить особое внимание на то, что отречение Николая Второго от престола произошло законно, об этом во всеуслышание объявил сам Романов. Что касается Временного правительства Родзянко – Керенского, то оно изжило само себя. Народ не одобрил его дальнейшего правления. Таков логический путь истории.

Теперь по существу второго обвинения – о моем подстрекательстве киргизского народа против великодушного российского самодержавия. Прежде всего: русское самодержавие не было великодушным, милосердным по отношению к киргизскому народу. Об этом можно судить по следующим историческим документам. Первый документ: решение сената от 1744 года, принятое по предложению оренбургского генерал-губернатора Неплюева. Второй документ: труд тайного советника Левшина «Обзор истории киргиз-кайсаков». Третий документ: статьи писателей-либералов Н.Н.Середы и А.И.Добромыслова, напечатанные в «Русской мысли» в 1891, 1902 годах.

Из первого документа явствует, что по секретному постановлению Государственного совета от 1744 года царизм решил полностью ликвидировать часть киргиз-кайсацкой орды, относящуюся к Оренбургу. Чтобы начать это кровавое злодеяние, генерал Неплюев стал спешно подтягивать в Оренбургский край, ко входу в казахскую степь, Оренбургский и Уральский казачьи полки, полки из Астрахани и Казани, а также казачьи и калмыцкие полки с Дона. Но, к счастью казахского народа, в это время ухудшились отношения России с азиатскими странами, и злодеяние, задуманное генералом Неплюевым, не было осуществлено. Перед опасностью навлечь на себя гнев стран Азии, особенно соседних ханств – Турции и Персии, царица Елизавета была вынуждена отказаться от намерения истребить казахов…

– Неосуществленная идея не может быть законным документом.

– Господин генерал! Если бы эта идея была осуществлена, я бы не стоял сейчас перед вами. Видно, самой истории было нежелательно осуществление этого злодеяния… Простите, я считаю, что имею полное право договорить свое последнее слово. Итак, вот первое доказательство, ясно говорящее, что русский царизм не был великодушным и милосердным. Второй документ рассказывает о восстании Каратая Нуралиева, моего деда, в 1805 – 1818 годах, о восстании султана Каипкали Ешимова и бия рода Берш Исатая Тайманова в 1829 – 1838 годах, о восстании батыра Есета Котибарова в 1847 – 1858 годах. А известные труды Середы и Добромыслова посвящены всеобщему восстанию казахов Младшего жуза против царского самодержавия, имевшему место пятьдесят лет тому назад – в 1869 – 1872 годах. Это последнее восстание прошлого столетия явилось протестом казахов против бесчеловечной колониальной политики русского царизма. Новое степное уложение царской власти от 1868 года лишило казахов их исконных земель. Отобрав землю – единственное средство существования степняка, царизм стал теперь отдавать ее в аренду. Управление от прежних султанов перешло в руки уездного начальника, который отныне сам назначал волостных. В волости оставили по одной мечети, муллу тоже утверждал уездный начальник. Налоги и сборы увеличились в два раза. Вместе с угодьями были объявлены казенными озера, реки. Особо рыбные озера были раздарены отдельным чиновникам. По желанию губернатора, по указу правительства лучшие земли нарезались, как дар государя, особо почетным людям. Поэтому народ, лишенный земель, озер, рек, потерявший самоуправление, народ, даже вера которого оказалась под властью царского чиновника, поднял восстание. Вооруженные войска безжалостно его подавили. Тысячи людей погибли, живые остались без скота, без крова. Свыше четырехсот повстанцев были приговорены к смертной казни, сотни угнаны в Сибирь на каторгу, несчетно сгнили в тюрьмах. Как могут казахи после подобного насилия считать царское правительство гуманным, великодушным?! Поэтому казахская степь, изведавшая весь позор порабощения, неизменно мечтает о свободе. Об этом говорит и восстание 1916 года, эта агония степи, свидетелями которой были мы с вами.

– Юрист Каратаев, вы считаете возможным сделать киргизов свободными лишь тогда, когда они выйдут из состава России и образуют самостоятельное государство?

– Нет, господин генерал…

– Тогда почему вы выступаете против Досмухамбетовых? Они борются за создание самостоятельной, равноправной автономии, делают благородное дело, действуют в союзе с Войсковым правительством.

– Свобода и равноправие достигается не только отделением от России. Тут важно, кто получит свободу, кто добьется равноправия. Суть свободы и равенства связана с уничтожением эксплуатации человека человеком. В одном государстве может быть девяносто наций, и все они могут быть равноправными. С другой стороны, государство может состоять из людей только одной «чистой» нации. Однако это обстоятельство не дает полной возможности для расцвета свободы и равенства, ибо свобода означает прежде всего свободу личности, свободу труда, уничтожение всякого рабства. Я собственными глазами видел открытое рабство. В Калмыковском уезде служил помощником начальника уезда Жаркинай Есниязов. Это был просвещенный человек, получивший и русское и казахское образование. В доме Есниязова я увидел старика по имени Тулебай, мне было тогда пятнадцать лет, старику – семьдесят пять. Будучи подростками, Тулебай и Еснияз попали в плен к батыру Бопылдаку из воинственного казахского рода Серкеш во время его набега на туркмен. Бопылдак подарил Еснияза своему другу, а Тулебая оставил скотником у себя. Тулебай оказался услужливым работником. Позже он нашел себе невесту, очень красивую дочь казаха-бедняка, но богач и батыр Бопылдак оскопил раба Тулебая и сделал его красивую невесту своей токал[116]116
  Токал – младшая жена.


[Закрыть]. Когда Тулебаю было уже семьдесят пять лет, его выкупил за шестьсот рублей у сыновей Бопылдака образованный сын Еснияза Жаркинбай. Вот вам одна из открытых форм рабства в казахской степи. Существуют и скрытые формы рабства. Я имею в виду тех несчастных, которые всю жизнь ради жалкого пропитания работают на всесильных биев и баев. Разница между ними и русскими крепостными невелика. Крепостное право на Руси было отменено при нас, в годы нашего детства. Только после огромных лишений, после кровопролитной борьбы освобождается народ от рабства. Товарищ Дмитриев, сидящий перед вами, сын бывшего крепостного. Все это я говорю в связи с понятием свободы. А вы, господин генерал, говорите, что Досмухамбетовы в Джамбейте образовали автономию и ратуют за создание независимого государства. Несомненно, их дело – шаг вперед по пути национального равноправия. Но всего лишь один шаг. Почему? – спросите вы. Во-первых, потому, что автономия – подобие Временного правительства Родзянко и Керенского. Нечто подобное создавалось уже в Коканде неким Мустафой Чокаевым, гоже адвокатом, как и Жаханша Досмучамбетов. Автономии Жаханши и Мустафы полностью опираются на содействие и поддержку наиболее влиятельных степных биев и богачей. В административном положении они всецело зависели от Керенского. Ибо, чтобы стать независимым государством, надо иметь деньги. Чтобы иметь свои деньги, надо образовать банковую систему, а основой банковой системы является национальная промышленность; для ее развития необходим внутренний и внешний рынок, пути сообщения с рынками, управление транспортом; для защиты всего этого, наконец, нужна своя национальная армия. Возвращаясь к прежней мысли, должен сказать: равноправие нации предполагает свободу личности, свободу труда. Если труд свободен, то самые драгоценные его плоды, созданные народом, перейдут в его же руки. Богатство нации создается трудом девяти десятых народа. И пока это большинство не возьмет власть в свои руки, не может быть ни свободы, ни подлинного равенства…

– Короче говоря, султан Каратаев против автономии Досмухамбетовых! Он за большевистский режим, так ведь, арестант Каратаев? – с усмешкой спросил Емуганов. Два полковника недобро уставились на старого адвоката. На несколько секунд воцарилась тишина.

– Я имею право закончить свою речь, господин генерал. За шестьдесят почти лет я многое пережил, перевидел, старался как можно больше узнать. Мои мысли о свободе и равенстве основаны на жизненном опыте. Подлинное социальное равенство и свободу я вижу в тех идеалах, к которым стремится русский пролетариат. Я считаю, что и русскому крестьянству только рабочий класс может дать истинную свободу, а изнывавшие в ярме колониальной политики царизма киргизы, татары и другие могут обрести справедливость, свободу, настоящее равенство лишь в тесном содружестве с рабочими. В этом я убежден, в это верю…

– Вы кончили, Каратаев, свою речь?

– Да, господин генерал. Мы скоро с вами покинем этот мир. Вместо нас придут другие люди, много новых людей. И со временем сбудутся их желания и мечты, таково требование неудержимой, как водопад, жизни. Поток будущего смоет вековой позор рабства и унижения. Настанут времена, когда все люди будут равны. Возможно, мы доживем до этого, а может быть – нет. Но так или иначе новое поколение не сегодня-завтра прочтет или услышит наши слова, все взвесит и все поймет. Ибо история убеждает в том, что чаяния народа, много терпевшею, много страдавшего, непременно сбываются. Я кончил, господин генерал.

– Встать! – тотчас крикнул секретарь суда.

Большевики один за другим поднялись с мест. Лишь Нуждин остался лежать на носилках.

– Суд удаляется на совещание, – объявил Емуганов.

Опустив правое плечо, будто взвалив на себя тяжесть, генерал направился в соседнюю комнату. Два офицера последовали за ним.

Несколько минут совещания военно-полевого суда показались Каратаеву очень долгими. Мысли его снова вернулись к давним событиям в долине реки Жем. С удивительной ясностью представил он картину кровавой битвы, услышал залпы, топот коней и кличи, прогремевшие пятьдесят лет тому назад…

– Да-а, – проговорил старик самому себе и вздохнул. – Они были настоящими героями…

Заключенные, сидевшие рядом, не удивились тому, что пожилой казах разговаривал сам с собой. Отчаяние в такую минуту понятно и неосудительно, ведь через несколько часов последний миг… последний вздох.

– Где они теперь, бесстрашные? – спросил Каратаев, вскинув голову.

Взгляд его скользнул по винтовкам солдат, окруживших подсудимых, остановился на окошке здания суда, потом, казалось, проник через него и всматривался в бескрайнюю казахскую степь за Яиком, искал исчезнувших куда-то смельчаков.

Глава вторая

1

А смельчаки в это время бились в долине Яика повсюду: и вблизи, и вдали.

Осень стояла на редкость дождливая, и холода ударили внезапно.

Резкий северный ветер гнал по небу серые тучи. Землю хлестали холодные дожди.

Скот весь загнали в хлева и под навесы. Косяки лошадей, словно галька, несомая морем, скопились в оврагах и впадинах, ища защиты от пронизывающего ледяного ветра. Опустели пастбища. В степи не видно людей.

Но и в полуразвалившихся хибарах, сложенных из дерна и желтой глины, не было тепла. В разбитые окна забиралась стужа – черномазые ребятишки, кутаясь в лохмотья, жались к огню, старики и старухи, напялив на себя всю имеющуюся одежду, стали сонными, медлительными… Овцы и телята жались друг к другу здесь же. Горький дым стлался в землянках, смешиваясь с кислым запахом овечьих испражнений. К утру воздух становился так тяжел, что старики стонали и охали во сне, а ребятишки кашляли, задыхаясь.

Черная грязь, которая разлилась повсюду, затвердела, покрылась голубовато-серым льдом.

Вечер… Со стороны Сары-Арки дует ветер, неся с собой крохотные колючие льдинки. Хаким ехал из Богдановки к Тиксаю. Копыта его коня звонко постукивали о твердую промерзшую землю. Ветер набрасывался сзади, но он не страшил – короткий желтый полушубок, сапоги с войлочными чулками надежно сохраняли тепло. Чувствовали холод лишь колени да руки. Хаким порой отпускал поводья и растирал покрасневшие пальцы.

Нет конца степи… Казалось, вся земля сейчас плоска и безлюдна, как эта степь – холодная, неприветливая. Хаким подгонял коня, чтобы скорее добраться до аула. С двух часов дня до сумерек он должен был преодолеть расстояние почти в семьдесят верст. Но степному джигиту такой путь привычен.

Хаким поднялся на курган. Внизу, хоронясь от ветра, сбился в кучу табун. Кобылицы, ощетинившись от холода, жались друг к другу, медленно переступая ногами. Рядом плелись трехлетки и яловые кобылы, осторожно ступая по промерзшей земле. Поджарые молодые жеребцы настороженно прядали ушами, тревожно наблюдая за своими подругами, – они ревновали молодых кобылиц к старым вожакам табунов. А вожаки, не вздымая гривы как прежде, не обращали внимания на соперников, холод жал их друг к другу.

Мороз перемешал косяки коней разных аулов.

Хаким подъехал к табунщикам, сидевшим в укрытии. Увидев его, они быстро вскочили.

«Рассказывали, верно, разные небылицы», – подумал Хаким и, с трудом шевеля губами, произнес:

– Ассаламуалейкум!

Только сейчас он понял, как сильно застыли его губы и руки.

Черноусый казах в большой поярковой шапке, надетой набекрень, и в толстом стеганом бешмете степенно, тихим голосом ответил:

– Алейкумуассалам. Счастливого тебе пути!

Этот человек был совсем не похож на табунщика. Хаким подумал, что он, верно, какой-нибудь видный человек в этих краях.

– Денек-то какой морозный нынче! – сказал Хаким, точно был виноват в том, что так холодно.

Он стал растирать ладонями лицо и колени. Колючий жар охватил замерзшую кожу, губы потеплели.

– Далеко ли отсюда Тилеуберли? – спросил Хаким, радостно ощущая, как слова его становятся отчетливее.

– А я думал, что он хохол, – такая речь неразборчивая! – засмеялся один из табунщиков, хлопая себя по бедрам. – Кафиром буду, я подумал, что он хохол, а не казах!

– Эй! – прервал его сосед. – А почему ты определил, что он не хохол, а? Шуба короткая, черные сапоги, а лицо – белое-белое…

Хаким громко засмеялся.

– А из какой хохлацкой местности сами-то вы? – шутливо спросил он.

Низкорослый казах-табунщик проговорил:

– Мирза, мы все табунщики этих мест. Вот он – табунщик Кердери Мукая. Наверно, ты слыхал и о Мукае Мырзалиеве? Так вот – перед тобой табунщик волостного Мукая. А это Абыз – табунщик волостного, а я сам – из аула Алибека… Ну, а Хайреке – это просто Хайреке, который бродит по своим делам. Кого вам нужно из Тилеуберли – это может знать только Хайреке.

При слове «Хайреке» Хаким с ног до головы оглядел усатого. «Неужели это тот самый Хайролла, которого я ищу? Мендигерей говорил о нем – это человек с душой ребенка, он скромен, друг чабанов. Так неужели это он?» – думал Хаким, не решаясь подробнее расспросить об этом человеке.

– Сам я родом из устья Шалкар, – сказал он, – но у меня было небольшое дело, с которым я и держал путь к Тилеуберли.

Бойкий табунщик не замедлил снова вступить в разговор:

– Вот они перед тобой – и Тилеуберли и Абыз. А может, ты держишь путь к дому волостного? – И, не в силах больше сдерживаться, он перешел к любимой теме разговора – о лошадях: – Глянь-ка, как выгибает грудь эта серая кобылица! Какая красавица! С ней не сравняться вороному жеребцу волостного, хоть тот, пес его в печенку толкни, быстроходен как черт!

Обойдя Хакима, он любовно оглядел крутой круп его кобылицы, густой шелковистый хвост и похлопал лошадь по бокам.

– Хороша! Ой, хороша! – причмокивая языком, проговорил он и даже погладил мохнатую с завитками шерсть лошади.

Мысли беспорядочно толпились в голове Хакима: «…Волостной… вороной жеребец… Да это же говорилось о том известном волостном! Ведь на него был недавно совершен набег с целью освободить учителя Халена! Этот самый быстроходный вороной скакун и спас тебя, иначе ты бы попал к нам в руки… И на этот раз, видимо, спас тебя вороной красавец – на его широкой спине ты ускакал в Джамбейту. Но ты мне сейчас не нужен, я жду встречи с другим человеком». И Хаким еще раз внимательно оглядел черноусого.

Точно поняв его взгляд, черноусый спросил:

– Говоришь, братишка, ты родом с берегов Шалкара. Так кто же твои родители?

Хаким поведал о себе.

– М-м-м, – неопределенно промычал черноусый, и Хакиму было неясно, одобряет он или нет родню его.

И Хаким решился.

– А может быть, вас зовут Хайролла? Извините меня, ага, если я ошибся в своих догадках, – проговорил он, терзаемый желанием узнать имя этого человека.

– Да, дорогой мой, меня зовут Хайролла Габидоллин. Знаю я и твоего отца. Слышал я и о смерти хаджи Жунуса… Да будет земля ему пухом. Хороший был человек.

И Хайролла соболезнующе покачал головой.

Хакиму показалось, что сердце его перестало биться. Лицо его страшно побледнело, глаза расширились, губы беспомощно задрожали, как у ребенка, готового заплакать. Он вдруг, внезапно отвернувшись, невольно потянул свою лошадь за поводья, и она стала переступать ногами, не двигаясь с места.

Хайролла не догадывался, что Хаким не знал о смерти отца, и удивился, видя, как побледнело лицо Хакима, как дрогнул у него голос.

– У меня к вам дело. Отойдем в сторонку…

– Сейчас, сейчас. Я и сам, знаешь, собирался в аул. Пришел на пастбище, так разве скоро уйдешь от этих ребят? Им же скучно одним в степи, вот и расспрашивают о том о сем, – проговорил Хайролла, шагая к подветренной стороне таволги, где была привязана его лошадь.

Никогда раньше не видел Хаким этого человека. И сейчас ему хотелось только одного – передать ему то, что нужно, и скорее расстаться с ним, отойти куда-нибудь дальше и – дать волю слезам… А пока горький комок стоял в его горле, мешал говорить.

– Руководители Совдепа предложили вам распространить эти прокламации, – проговорил он чужим, деревянным голосом. – Возьмите. Что делать дальше с ними – вы знаете!

Раскрыв переметную суму, Хаким дал Хайролле сверток и поспешно добавил:

– Будьте здоровы, ага!

Серая кобыла, застоявшаяся на холоду, с места взяла в карьер. Взвилась снежная пыль – и Хаким исчез.

Хайролла грустно глядел ему вслед, засовывая бумаги за пазуху.

– Эх, как торопится! – вздохнул он. – Я даже не успел порасспросить его обо всем. Плохо, когда человек остается наедине со своим горем…

Когда силуэт Хакима стал крохотным, а потом и вовсе невидимым, Хайролла отогнул край одной из листовок. «Пяти известным старейшинам Байбакты! Всем гражданам, которые заботятся о благе народа! Слушайте, батраки, скотоводы, бедняки!» – прочел он и улыбнулся. Потом сказал табунщикам:

– Холодный нынче день, джигиты! Пошли-ка греться в аул! К тому же у меня есть там дела.

Табунщики не заставили себя просить вторично, и Хайролла повел их навстречу ветру в селение Сорок Юрт, которое недавно стало большим поселком.

Холоднее мороза была страшная весть, которую услышал неожиданно Хаким. Точно лед, холодила она его сердце. Он скакал вперед, пришпоривая коня; ветер свистел в его ушах, и ему было легче от этой быстрой скачки. Он не замечал, что колени его онемели, что лицо уже не чувствовало ледяного колючего ветра, а руки плохо держали поводья…

Наконец Хаким стал задыхаться. Придержав лошадь, он расстегнул ворот, вздохнул полной грудью. Оглядевшись кругом, он только теперь понял, что находится уже в окрестностях Алакуля.

Он ехал тихо, опустив поводья… Вот уже показались плоские крыши аула, послышался лай собак.

И острая боль утраты захватила юношу. Он видел отца, живого, ласкового… Лето… Они вдвоем поднимаются на могильник Акпан… Хаджи подошел к четырехгранному могильному камню, стал на колени, упираясь руками в землю, потом кивнул сыну, чтобы тот прочитал заупокойную молитву, Хаким трижды прочел начало молитвы, не сводя глаз с рук отца с набухшими синими венами. А когда поднялись с мест, отец бросил на него взгляд, полный упрека за то, что тот прочитал лишь начало молитвы, а не всю. И снова отец – вот он возле мечети разговаривает с народом, и ветер треплет его седую бороду. «Мы должны дать детям воспитание, соответствующее времени!» – говорит отец. И Хаким ясно видит нос с горбинкой, впалые щеки и глубокие умные глаза…

«Вот ты и нашел свое место на кладбище Акпан, – прошептал Хаким. – И как говорится, что ребенок рождается намного хуже своего отца, я хотя плохо знаю Коран, все же прочитаю над твоей могилой заупокойную молитву, как смогу, отец! Гигант отец, который только вчера был жив, которого любили и к словам которого прислушивались! Сегодня нет его. А завтра и нас не станет… Пусть тебе не будет холодно в могиле, отец мой, мы все придем к тебе, мы будем снова вместе!

Зачем мы, точно волки, враждуем друг с другом? Стремимся перерезать друг другу глотки, воюем, проливаем кровь? Все равно черная земля примет нас всех, всех примет она в свои холодные объятия. И там мы найдем мир и покой, какого не знали на земле. К чему все?»

И Хаким низко опустил голову, глядя в землю. Безнадежность овладела им.

«А как же Абдрахман, Мендигерей? Почему они не отчаиваются? Годами они не бывают дома, не видят близких. Они спят в одежде, питаются одним черствым хлебом, утоляют жажду сырой водой, один на один борются со смертью, почему же они не сбиваются с пути, не теряют смысла жизни?»

Хаким подумал и о Бахитжане, который уже девять долгих месяцев сидит в тюрьме, в тесной каменной норе с железными решетками, в «Сорока трубах». Оттуда, из этой страшной тюрьмы, народ получает воззвания, полные бодрости, веры в близкую победу. Ведь революционеры, заключенные в эту проклятую тюрьму, не видят даже своей родины, синего неба, родных степей! Откуда же берется эта сила духа, эта несгибаемая воля, вера в победу своего дела?

– Нет! – громко сказал Хаким. – Нет! Нет места печали в эти суровые дни! Я дал клятву старшему брату. Цель далека, путь длинен и труден! Меня ждет Мукарама! Остановиться на полпути – это смерть! Вперед!

И он пришпорил лошадь.

Хаким вошел в дом поздно вечером. Маленькие братишки и мать толпились возле очага. Огонь весело потрескивал, и они не услышали скрипа открываемой двери. Вдруг мать обернулась, увидела его и, раскрыв сыну объятия, заголосила, запричитала. На ее голос прибежали соседские старухи и тоже громко запричитали. Бекей неловко метался среди женщин, срывающимся голосом просил их успокоиться, а сам плакал навзрыд, как ребенок. Алибек и Адильбек, тоже рыдая, жались к Хакиму. Никто не стал ужинать, никто не попил чаю. Хаким лег в постель совершенно разбитый и измученный. Тяжелые мысли, словно дождавшись тишины, снова овладели им. Он давно знал, что отец уже стар и болен, но никак не мог себе представить, что семья вдруг осиротеет. Беспомощность матери, отчаяние братьев и Бекея мучили его. Отец был опорой в семье, ее глазами, ее хозяином. «Зачем же ты отправился, отец, в далекий путь, откуда нет возврата? Тебя так уважали в ауле! Имя твое было известно далеко за пределами нашего рода… Как хорошо, если бы Нурым был дома! Ведь в хозяйстве нужен мужчина, опора. Или мне остаться дома и стать хозяином?»

Хаким сел, прижав руки к груди.

«А как же товарищи? – спросил он себя. – Как же наше дело, во имя которого пролито столько крови? Разве можно бросить общую работу, думая лишь с себе, своей семье, о хозяйстве? Нет, нет! Бекей-ага присмотрит за родными, он должен, я скажу ему. И мои братишки, эти чернявые голопузики, тоже помогут. Завтра надо выехать…»

Он снова лег, закрыл глаза и сразу увидел Яик. Река медленно катила свои воды, холодные, серые. Хаким вспомнил, как он, намотав свою одежду на голову, переходил реку вброд, потом плыл на лодке… Вдруг откуда-то появились большие прозрачные льдины. Нагромождаясь друг на друга, эти льдины вырастали, точно башни… Одна башня, другая, третья… А голубая вода ударяет в эти льдины, разбивает их, точно горшки, и голубые черепки разлетаются в разные стороны, разметая искристые брызги. Брызги летят в сторону Менового Двора… Вода, сплошная вода покрывает мир. Плывут люди, арбы, скотина. Некоторые, преграждая путь воде, бросают в бурлящий поток камни, комья земли. Многие бросаются в ледяную воду с лопатами, шестами. Вот идут паромы от устья Теке. А кто это на носу этой большой лодки? Да это Нурым! В руках у него домбра, и он поет, стараясь перекричать рев воды, стоны утопающих. Хаким помахал ему рукой у берега и бросился навстречу, но Нурым вдруг начал погружаться в воду… Лодка его тонет. Хаким закричал, чувствуя, что кричит страшно тихо, что даже люди, находящиеся рядом, могут его не услышать! Никто не помог Нурыму, и Хаким в отчаянии снова закричал, но крик застрял в горле, и стало душно, страшно…

Хаким проснулся, задыхаясь. Еще находясь во власти сна, он махнул рукой и задел голову своего младшего брата Адильбека, спавшего рядом.

– Брат! – тепло и нежно прошептал Хаким, безмерно обрадовавшись, что все страшное было только сном. – Нурым жив, жив! – проговорил он радостно. – Все это только ночной кошмар.

На дворе уже совсем рассвело, а в доме еще было темно. Стекла крохотных окошек сплошь заросли ледяной коркой, а сено, приваленное к дому, совсем не пропускало свет в комнату. Первое, что увидел Хаким, был коричневый отцовский чекмень, висящий на гвозде, а рядом его верблюжья шапка-ушанка. Хаким вздрогнул – ему показалось, что это сам хаджи совершал свой обычный утренний намаз.

Хаким тихонько вздохнул, надел сапоги, полушубок и направился к порогу.

– Сынок, дорогой! Утро холодное, смотри не простудись! Ты слышишь – гром! – заговорила проснувшаяся мать. – Господи, сохрани нас! Не ходи, сынок! Побудь дома, Хаким! Пережди гром.

Хаким сразу понял, что это не гром, а орудия, грохочущие вдали. Этот грохот окончательно рассеял его ночные страхи.

«Вчера еще, – думал он, – грохотало очень далеко, а теперь гремит возле самого Уральска…»

И, не слушая слезливых предостережений матери, Хаким распахнул дверь. Утренний воздух, пронизанный влагой, ударил в лицо.

– Бьют! – усмехнулся Хаким. – Бьют здорово, собак! Наши бьют, черт возьми!

Он долго стоял, прислушиваясь к грохочущей канонаде, а потом, окончательно успокоившись, сказал себе:

– Надо скорее уезжать. Жалко мать – она этого не поймет, будет только плакать. Но иного выхода нет. Передам бумаги дяде Халену – и дальше! Меня там ждут.

2

В это утро от оглушительных залпов проснулся не один Хаким.

Много дней подряд слышался издалека этот грохот, но к нему привыкли, сидя в домах в хмурые осенние дни.

А нынче, едва начал Кадес нюхать свой насыбай, как вскочил с места. От сильного грохота закачался дом, одно из стекол в окне раскололось. Душа у Кадеса ушла в пятки. С детства усердные муллы засоряли его бедную голову сказками о конце света. Кадес решил, что он наступает.