Текст книги "Как я стал кинозвездой"

Автор книги: Хаим Оливер

2. Волнения и переживания перед вторым туром

Я мгновенно узнал ее, хотя волосы у нее сильно отросли, а ямочки на щеках стали еще глубже. Она стояла рядом со своей мамой. Они меня не заметили.

Хотя я давно уже не занимался гипнозом – ведь Квочка Мэри скончалась и тренироваться было не на ком, – я решил загипнотизировать Росицу на расстоянии, внушить ей, чтобы она обернулась. Впился ей в затылок взглядом, в который вложил всю свою волю, и мысленно твердил: «Обернись! Обернись!»

И, представьте себе, получилось! Росица перестала разговаривать с матерью, беспокойно задвигалась, как будто у нее от моего взгляда зачесалось в затылке, и повернула ко мне голову. Бархатные карие глаза взглянули на меня и…

Она меня не узнала! Смотрела, смотрела, целую минуту смотрела, а словно видела впервые в жизни… Потом тронула свою маму за локоть, кивком показала на меня и насмешливо хихикнула. Я сперва подумал, что она смеется над кем-то, кто позади меня, но нет. Она смеялась надо мной! Словно я шут гороховый. Ее мать тоже слегка усмехнулась, окинув меня взглядом с головы до пят. Но потом заметила мою маму и воскликнула:

– Да ты посмотри, кто здесь! Здравствуйте, товарищ Маринова! Как поживаете?

Лорелея с чарующей улыбкой ответила:

– Спасибо, товарищ Петру нова, прекрасно. А вы?.. Ах, а вот и Росица! Как выросла! Умница, умница… Подготовились ко второму туру, а? – И подошла к ним, волоча меня за собой.

– А где же ваш Энчо? – спросила Петрунова.

– Энчо? – Лорелея засмеялась. – Впрочем, вы правы, прежнего Энчо больше нет… Перед вами Рэнч! Рэнч Маринер! Познакомьтесь.

Я протянул руку и растянул рот в чарующей улыбке, как меня научили за время бесчисленных репетиций…

Росица прыснула:

– Не может быть! Энчо, неужели это ты? Ой, я и не узнала! Зачем ты загримировался?

Хорошо, что я и так был красный, как светодиод, а то бы они заметили, что меня от стыда бросило в жар.

Вместо меня ответила Лорелея:

– Что ты такое говоришь, Росица! Загримировался! Разве не видишь, на кого теперь похож мой Рэнч?

– Нет…

– На Орфея, на кого же еще!

Мама Росицы вытаращила глаза:

– На Орфея?.. Гм… Пожалуй, немного… Но зачем?

– Как зачем? Затем, чтобы комиссия своими глазами убедилась, что он самый подходящий кандидат на роль Орфея. А если вашу прелестную Росицу возьмут на Эвридику, это будет самая очаровательная парочка на свете!

Петрунова ничего не ответила, но взглянула на нас с мамой так, словно мы марсиане, только что ступившие на планету Земля. Лорелея была страшно довольна. Наверно, решила, что если мы так поразили Росицу и ее маму, то комиссия наверняка будет сражена наповал.

Жара и духота на лестнице все усиливалась, бабушки охали, что нечем дышать и негде присесть, но ровно в десять на площадке второго этажа появился Маришки, режиссер. Он был все в той же футболке с нарисованным Орфеем и в сандалетах на босу ногу. Похоже, так и не переодевался с первого тура.

– Прошу тишины! – крикнул он. – Друзья мои! Второй тур продлится довольно долго – возможно, до самого вечера. Предлагаю вам ждать в сквере напротив. Когда подойдет ваша очередь, мы вас пригласим. В списке семьдесят три кандидата. До обеда мы рассчитываем прослушать сорок человек, остальных – во второй половине дня. О результатах письменно вас известим.

Кое-кто из бабушек начал протестовать – их номера последние, до ночи, что ли, ждать? Лорелея не протестовала, потому что я был под номером двенадцать, а Росица тринадцатой.

– Нам повезло с номерами, – шепнула она. – Комиссия уже успеет проснуться и уделит нам больше внимания. Сейчас они еще наполовину спят…

О том, что тринадцать число несчастливое, она умолчала.

Маришки объявил:

– Прошу первые семь номеров пройти в зал!

Трое мальчишек и четыре девчонки вместе со своими сопровождающими протолкались вперед.

– Нет, нет, только дети! – сказал Маришки. – Родители не допускаются. Прошу вас, товарищ, отойдите. Вы тоже…

– Как же так? – в панике закричала Лорелея. – Разве мы не будем присутствовать при отборе?

– Нет, товарищ, – ответил Маришки. – Присутствие родителей нежелательно. Дети стесняются, робеют…

Все стали расходиться, недовольно ворча. Особенно громко ворчала Лорелея:

– Безобразие! Да ведь дети, оставшись одни, растеряются, онемеют!

Мама Росицы возразила ей:

– В этом-то и состоит отбор – установить, насколько уверенно ребенок держится с посторонними. Ведь позже ему придется играть перед камерой, микрофонами, юпитерами, всей съемочной группой. Но вы не беспокойтесь, Мишо Маришки и Владо Романов умеют расположить детей к себе, раскрепостить, снять излишнюю скованности и смущение. А сегодня там еще Голубица Русалиева, редактор, у нее тоже есть подход к детям.

– Нет! – возмущалась мама. – Я не могу с этим согласиться…

Все это время Росица обалдело рассматривала меня, словно я не Энчо, ее добрый приятель, а неизвестно кто, иностранец какой-то.

Бабушки заняли в саду все скамейки, принялись вязать свитеры и перчатки, а кандидаты в артисты стали кувыркаться на траве, прыгать через ограды, бороться.

– Давайте и мы пойдем погуляем, – нарушила наконец молчание Росица. Наверно, не знала, что еще сказать.

– Нет, нет! – воскликнула Лорелея. – Рэнч, ты никуда не пойдешь. Где тебя потом искать? Испортишь прическу…

Тогда мы с Росицей сели на соседнюю скамейку, и у нас завязался глубокий, сердечный разговор.

– Ты получил мое письмо? – спросила она.

– Получил.

– Почему же не ответил?

Как быть? Что я мог ей сказать? Что девять дней был в заточении, как граф Монте-Кристо, и не имел ни малейшей возможности отправить хоть какую-то весточку?

– Я б-был бо-бо-болен! – Когда я вру, я всегда заикаюсь. – О-о-отравился…

– Отравился? Грибами?

– Виски. – Это была правда, и поэтому я уже не заикался.

– Как интересно! Расскажи!

Меня взяло сомнение: рассказывать или нет? Ведь если я расскажу про ту дискотеку, где мне сломали зуб, то стану посмешищем в ее глазах, и она уже никогда не захочет меня видеть, не попросит научить ее плавать…

И все-таки я рассказал – не мог устоять перед ее бархатными глазами. Кроме того, я ведь целых девять дней был арестантом, виделся за все это время только с четырьмя людьми и теперь просто умирал от желания излить перед кем-то душу, говорить, говорить, говорить…

Я рассказал обо всем: о Бобби Гитаристе, о виски и коньяке «Наполеон», о том, как напился, о драке, о докторе Алексиеве и даже о бедняжке Мэри. Росица слушала раскрыв рот, и в ее глазах стояло такое горячее участие, что я говорил, не умолкая, ни на миг не останавливаясь, как магнитофон, у которого сломалась кнопка «стоп». Я не утаил от Росицы ни своего побега из дому, ни того, как побывал у Черного Компьютера, и даже, к своему стыду и позору, признался, что не сдержал слова и не пришел к нему на следующий день…

– Все… – заключил я свою исповедь.

И Росица – хотите верьте, хотите нет – не стала надо мной смеяться и не отшатнулась от меня, как от чесоточного. Наоборот, погладила по руке и с глубоким вздохом произнесла:

– Бедненький мой Энчо!

Заметьте: Энчо, а не Рэнч.

Тут из подъезда Дома культуры показались первые семь кандидатов. Выглядели они ужасно комично. Трое из девчонок тихонько скулили, а мальчишки были все взмокшие и шатались так, будто у них тоже алкогольное отравление. Мамы и бабушки кинулись к ним:

– Ну как? Все хорошо? – заверещали они.

Лорелея тоже подбежала, стала расспрашивать. А вернувшись, сообщила нам то, что узнала:

Комиссия зверски строгая. Шестерых прервали на полуслове, почти сразу же сказали: «Спасибо, вы свободны, желаем успехов в школе» – и только одной девочке дали исполнить свой репертуар до конца. Даже похлопали ее по плечу и сказали, что она допущена к третьему туру.

– Да, так обычно и бывает, – заметила мама Росицы. – На первом туре из двух-трех тысяч кандидатов отбирают человек сто, потом из ста – двадцать, а на третьем пробуют на главные роли троих-четверых.

– Ничего не поделаешь, – согласилась Лорелея. – Неумолимый закон жизни: выживают сильнейшие. Не каждому дано быть Орфеем и Эвридикой, не правда ли?

При слове «закон» я вспомнил дедушкино письмо, в котором он пишет, что закон – как паутина: муха в ней запутывается, а оса ее разрывает. Значит, мне следует быть осой, а не мухой и разорвать закон. Не знаю, правда, относится ли это и к закону сохранения энергии… Разве что я стану когда-нибудь таким, как Эйнштейн (Один Камень) и сумею преодолеть этот закон…

Пока я предавался этим размышлениям, из подъезда вышел Черноусый и объявил:

– Приглашаются номера с восьмого по четырнадцатый!

Лорелея так и вцепилась в него:

– Товарищ Крачунов! Как я рада вас видеть! – Она улыбнулась ему самой чарующей из своих улыбок. – Помог вам антигерон?

Он сперва притворился, будто незнаком с нею, но потом криво улыбнулся и сказал:

– Здравствуйте, товарищ Маринова. Про антигерон спрашиваете? Помогает ли помолодеть? Ну, пока результатов не видать, рано еще, надеюсь, что будет… Человек только надеждой и живет… Ха-ха-ха…

Мама шепотом, на ухо спросила:

– Все в порядке?.. Там, с комиссией?

– Да, да, не сомневайтесь! – с важностью ответил он, отводя глаза. – Я лично переговорил с Маришки и Романовым. Но вы идите, вас ждут.

Чрезвычайно довольная, мама схватила меня за руку и повела по лестнице. Росица и остальные шесть номеров последовали за нами. Перед тем как я перешагнул порог зала, Лорелея поцеловала меня в щеку, сказала:

– Смелее, Рэнч! Помни, сейчас решается твоя судьба, вся твоя жизнь! Яд с тобой? Прекрасно. И не забывай чарующе улыбаться! – Сунула мне в рот черносливину и на всякий случай перекрестила.

Я вошел в зал, где сидела отборочная комиссия…

3. Второй тур

Первое, что я увидел, был портрет Прометея, того древнегреческого бога, который похитил огонь и отдал его людям. Он был здесь в точности такой же, как на той картине, что висит у Черного Компьютера над кроватью.

Я не суеверный, потому что верю в науку и изобретательство. Не пугаюсь, когда черная кошка перебегает мне дорогу, не боюсь тринадцатого числа, но при виде Прометея я чуть не задохнулся, и черносливина застряла в горле – ни туда ни сюда, – а живот свело судорогой. Прометей не сводил с меня глаз и, казалось, говорил: «Ты не сдержал слова. Не был у Черного Компьютера, а он лежит тяжело больной, и теперь я тебя покараю за это, покараю так, как умеют карать только олимпийские боги».

– Подойдите, ребята, поближе! – словно сквозь туман долетел до меня чей-то голос.

Я с трудом отвел взгляд от Прометея и оглянулся по сторонам.

Мы находились в сравнительно небольшом зале. Стулья были сдвинуты к стенам, посередине стоял длинный стол, заваленный бумагами, карандашами, ручками и толстыми папками – вероятно, сценариями. Еще там стоял графин с водой и несколько стаканов. За столом сидела комиссия.

Я сразу узнал сценариста Владилена Романова и режиссера Михаила Маришки. А также Юлиана Петрова-Каменова, композитора, который будет писать музыку к фильму, видел его по телевизору, он дирижировал детским хором. Незнакомой была только женщина – высокая, с бородавкой на щеке, в толстом вязаном шерстяном платье, несмотря на жару. Потом я догадался, что это Голубица Русалиева, редактор. У нее на коленях лежал большой полиэтиленовый мешок, набитый клубками шерсти, из которой она вязала себе новое платье. Увидав нас, она отложила вязанье, подошла, обняла каждого своими длинными мягкими руками.

– Добро пожаловать, ребятки! – сказала она и чарующе нам улыбнулась – нет, улыбка, правда, была такая чарующая, что у меня даже слегка отпустило живот. – Успели подготовиться?

– Успели, успели! – ответили все, кроме меня: черносливина прочно застряла в горле.

«Что же будет? – подумал я в панике. – Вдруг начнут с меня, а я не могу произнести ни слова…»

Голубица подвела нас к столу, велела сесть. Я заметил, как сценарист исподтишка дружески улыбнулся Росице, а она, тоже незаметно, кивнула ему. Значит, у них уже полная договоренность. Ей Черноусый не нужен…

Голубица почесала свою бородавку и опять обратилась к нам, как любящая мама:

– Не робейте, ребятки. Расслабьтесь, вспомните все, что выучили, и точно отвечайте на наши вопросы. – Быстрым движением, как иллюзионист Кио, вынула из ящика коробку шоколадных конфет и протянула нам. Все взяли по конфетке, а то и по две, только я ни одной. Как я мог проглотить конфету, когда черносливина по-прежнему пробкой сидела в горле.

Юлиан Петров-Каменов спросил:

– А петь вы умеете?

Он был совершенно лысый, в точности как Орфей в Смоляне, а передние зубы свирепо торчали изо рта и, казалось, готовы были перегрызть тебе горло.

– Умеем, умеем! – опять ответили все, кроме меня.

Я молчал.

– А ты, мальчик? – обратился он ко мне.

Вместо ответа у меня изо рта вырвалось только хрипение:

– Х-хх-хр…

– Что ты так испугался? – вмешалась Голубица. – Мы детей не едим. Выпей водички, пройдет…

Налила из графина воды, протянула мне стакан. Я выпил. Почувствовал, как черносливина наконец беспрепятственно соскользнула в живот, поставил стакан на стол и лишь тогда смог произнести:

– Да, я тоже пою. – И чарующе улыбнулся.

Сценарист и режиссер все это время озадаченно разглядывали меня и о чем-то шушукались.

– Мальчик, что-то я тебя не узнаю. У тебя какой номер? – обратился ко мне Романов.

– Двенадцатый, – ответил я и снова чарующе улыбнулся.

Он порылся в коробке, набитой фотографиями, вынул несколько карточек, долго рассматривал, переводя взгляд с них на меня и обратно, и вид у него был растерянный.

– Энчо Маринов? – наконец догадался он.

– Энчо Маринов, – подтвердил я.

– Тот самый, с торчащими ушами?

– Тот самый. – Я в очередной раз чарующе улыбнулся. – Только теперь они у меня не так торчат, мы их на ночь заклеивали лейкопластырем, и зовут меня теперь не Энчо Маринов, а Рэнч Маринер с ударением на Ма.

– Что, что? – Он подскочил на стуле, словно его ткнули гвоздем. – Рэнч Маринер?

– Да. У меня новое, артистическое имя. Так решила мама. – Я не забыл при этом чарующе улыбнуться.

– A-а… – протянул Романов. – Я, кажется, начинаю понимать.

Он встал, походил вокруг меня, потрогал мои кудряшки, провел пальцами по моим ушам, которые и вправду оттопыривались уже не так сильно, и пробормотал:

– Клянусь, раньше было куда занятнее… Зачем ты себя так перекроил?

Мамы рядом не было, поэтому я решил отвечать на вопросы самостоятельно и смело.

– Чтобы быть похожим на Орфея, – сказал я.

– Какого Орфея?

– Который зачаровывает песнями зверей и растения и спускается за Эвридикой в ад.

– С чего ты взял, что наша картина о нем?

– Ну… о нем в книжках написано… в энциклопедии. – И я опять чарующе улыбнулся.

Вся комиссия переглянулась, а Мишо Маришки сочувственно покачал головой и обронил:

– Бедняга! Значит, вот на какого Орфея ты весь месяц готовился? – спросил он.

– Да. Мы даже ездили посмотреть на него в Смолян, а мама прочитала мне либретто оперы Глюка «Орфей и Эвридика», – ответил я и опять улыбнулся чарующей улыбкой.

Тут композитор Петров-Каменов не выдержал, свирепо засверкал торчащими вперед зубами и закричал:

– Фантастика! Уникальный случай! Надо обязательно использовать в каком-нибудь мюзикле для детей. Скажи, Энчо или Рэнчо, раз уж ты так близко познакомился с Орфеем, можешь ты исполнить его арию, из оперы Глюка?

– Могу. С гитарой или без?

– Ты играешь на гитаре?

– Играю. Только оперу пока еще не могу.

– Ничего, я буду аккомпанировать.

Он снял со стены гитару, быстро настроил, взял аккорд в ля мажор и заиграл.

Ария такая замечательная, и мы с мамой столько раз ее репетировали, что я, глазом не моргнув, спел ее с начала до конца. К тому же рядом стояла Росица, поэтому я спел даже лучше, чем всегда. Правда, один разок самая высокая нота, си-бемоль, застряла у меня в голосовых связках, я словно на миг охрип, только на миг, но композитор кисло поморщился. Остальные, похоже, ничего не заметили.

Наступило молчание. Все смотрели на композитора.

– Хорошо, – пробормотал он. – Хорошо… Голос красивый, поставленный… Но что с тобой случилось на верхнем си-бемоль?

– Не знаю… – сказал я. – Это со мной впервые.

– Гм… Сколько тебе лет, Энчо?

– Тринадцать.

– A-а, понятно… – Он почему-то огорчился. – А кто тебя учил петь?

– Северина Миленкова. – Я чарующе улыбнулся.

– Руководитель «Золотых колокольчиков»? – Композитор страшно удивился.

– Да… Я… я… я из «Золотых колокольчиков»…

– Почему же ты приехал без них, не подождал, пока мы пригласим для прослушивания детские ансамбли? – все больше и больше удивлялся он.

Я не мог соврать – ведь рядом по-прежнему стояла Росица и не сводила с меня своих бархатных глаз.

– Потому что я ушел из хора… – признался я.

– Ушел? Почему? Это едва ли не лучший детский хор у нас в стране!

– Ну… я… мама решила, что мне лучше готовиться самостоятельно. Она не хочет, чтобы я был в толпе… Она хочет, чтобы я играл главную роль…

Комиссия снова переглянулась, многозначительно покачала головой.

– Хорошо, – заговорил Мишо Маришки. – Раз ты готовился на главную роль, покажи, что ты умеешь. Стихотворение, рассказ, этюд?

Росица смотрела на меня во все глаза, как Джульетта на Ромео, и я, переборов страх, сказал:

– «Ромео и Джульетту».

– Что? – тоненько пискнул Романов и поперхнулся.

– Да. Я сыграю этюд из «Ромео и Джульетты», трагедии Вильяма Шекспира, родился в 1564 году, умер в 1616-м, он написал еще «Гамлет», «Сон в летнюю ночь», «Отелло», «Макбет» и другие пьесы, например «Виндзорские проказницы» с Фальстафом в главной роли и…

– Прекрасно! – прервал меня Романов. – Я вижу, ты хорошо знаешь Шекспира. А теперь сыграй нам этюд.

– Пожалуйста, – сказал я. – Только кто будет Джульеттой?

Его взгляд остановился на Росице:

– Роси, поможешь Энчо сыграть этюд?

– Хорошо, – согласилась она. – А что надо делать?

– Ничего, – объяснил я. – Будешь только лежать бездыханная на полу, а потом… – Я чуть было не сказал: «Потом ты должна проснуться, увидеть, что я лежу мертвый, прийти в ужас, поцеловать меня в губы и пронзить себя кинжалом», но вовремя спохватился и добавил лишь: – Потом встанешь, и всё.

– Тогда приступим! – сказал Романов, откинулся на спинку стула и так впился в меня взглядом, будто хотел загипнотизировать.

4. Продолжение второго тура. Этюды

Под этим пристальным взглядом мне сразу вспомнились уроки Фальстафа: как мы по десять раз подряд повторяли сцену в склепе, как он ложился на пол в образе Джульетты, а я подходил к нему, выпивал яд и умирал. Поэтому я показал комиссии на пустое пространство посередине зала и объяснил:

– Это склеп. Джульетту принесли сюда в гробу, но она не мертвая, она выпила не настоящий яд, а снотворное. Я вхожу, вижу, что она лежит бездыханная, и начинаю… Давай, Роси, ложись!

Мишо Маришки расстелил на полу чей-то плащ, а я на минутку вышел за дверь. Там напустил на себя героический и скорбный вид, как у Ромео, и вошел в склеп.

Росица лежала на плаще и казалась такой по-настоящему мертвой, что я перепугался. Стал метаться, выть от горя, раздирать на груди свой хитон, рвать на себе волосы. Потом наклонился над ней, вроде как бы поцеловать, и тут заметил, что она смотрит на меня сквозь полуопущенные веки и неслышно смеется. У меня внезапно опять схватило живот, и чувствую – немеет язык. Но я все же выудил из кармана пузырек с ядом, выпил его до дна, зарыдал и сквозь рыдания прочитал заикаясь:

 
Лю-лю-бовь м-моя, п-п-пью за т-т-тебя!
О че-честный Ап-ап-ап-текарь!
Бы-бы-быстро действует т-вой яд.
В-в-вот так я уми-уми-раю с по-по-поцелуем.
 

И замертво рухнул на Росицу. Она лежала не двигаясь – не знала, что ей полагается уже проснуться и поцеловать меня в губы.

Но зато смеялась уже в голос…

Я открыл глаза.

Смеялись все, даже добрая Голубица Русалиева.

Я поднялся на ноги. Надо же, чтобы именно в такую минуту напало на меня это чертово заиканье! Теперь все пропало, комиссия скажет: «Спасибо, вы свободны!», и когда мама узнает об этом, ее хватит инфаркт.

Но никто мне не сказал: «Спасибо, вы свободны!» Наоборот, сценарист Романов хлопал себя по коленям и кричал: «Потрясающе! Вот это этюд!» У него даже слезы на глазах выступили. А я приободрился и благосклонно (новое слово, очень красивое!) посмотрел на Росицу.

– Что скажете? – сквозь смех обратился Романов к комиссии. – По-моему, мы сделали настоящее открытие. На Тоби, конечно.

– Не уверен, – отозвался Маришки, который смеялся поменьше, чем другие. – Беда в том, что он проделал все это не вполне сознательно. С такими сложно работать.

– Согласен, – ответил Романов. – Но если найти подход, у тебя будет первоклассный комик. Естественно, придется убрать все эти кудри, вернуть ему прежние уши…

Мишо Маришки разглядывал меня более чем критически и после долгой паузы спросил:

– Кто тебя научил так играть, Энчо?

– Фальстаф, заслуженный артист, – ответил я.

– Из Стара Загоры?!. – изумился он.

– Да.

– Тогда все ясно… – И шепнул Романову: – Фальстаф – прозвище одного забулдыги, актера из стара-загорского театра. – Потом опять обратился ко мне: – А другого этюда ты, случайно, не подготовил? Сам, без Фальстафа? Нет? Прекрасно. Я сейчас дам тебе тему, и ты нам сыграешь. Договорились? Значит, так: ты ужасно обижен на нас за то, что мы над тобой смеемся, и раздумываешь, как бы нам отомстить. Замечаешь на столе графин и мгновенно принимаешь решение. Наливаешь в стакан воды и со злостью выплескиваешь ее нам в лицо. Потом разбрасываешь все эти бумаги, рвешь их, топчешь ногами. Понял?

– Понял, – сказал я. И чарующе улыбнулся.

– Перестань ты улыбаться, как манекен на витрине! – сердито прикрикнул на меня Маришки.

– Хорошо, – произнес я и опять невольно улыбнулся той же идиотской улыбкой: не зря же мама меня столько времени тренировала!

– Начинай!

Комиссия уже не смеялась, а вот Росица и остальные кандидаты продолжали тихонько хихикать. Меня это вправду здорово обозлило, и я заорал:

– Вы что, издеваетесь надо мной, да? За что? Что я вам сделал? Прекратите сейчас же! – Схватил графин, наполнил стакан до краев и выплеснул им в лицо. Вода потекла вниз, на рубахи и галстуки, толстое платье у Голубицы спереди намокло, шерсть разлохматилась…

Комиссия застыла – все сидели, выпучив глаза, как Тошо Придурок из нашего класса. И не шевелясь, словно я облил их не водой, а быстросхватывающимся бетоном марки 350.

Естественно, что я на этом не остановился. Быстро шагнул к столу, схватил лежавшие там бумаги, сценарии, карандаши и принялся разбрасывать в воздухе, топтать ногами, не переставая орать:

– Злодеи! Кретины! Ненавижу! Всех проткну шпагой!..

И так до тех пор, пока не истоптал все. На этом этюд закончился. Я тяжело дышал. И даже охрип.

Комиссия по-прежнему таращила на меня глаза, как загипнотизированная Квочка Мэри. Голубица промокала платье носовым платком. Петров-Каменов вытирал свой голый череп и скалил зубы – я не мог понять, доволен он мной или нет.

И когда уже решил, что дела мои плохи, Мишо Маришки встал, обнял меня за плечи и торжественно произнес:

– Энчо, мальчик мой, это было прекрасно. Этюд разыгран совершенно правдоподобно. Честно говоря, я еще не знаю, в какой роли ты у нас снимешься, но обещаю обязательно взять тебя на картину. Такого экземпляра я еще ни разу не встречал… Орфеем ты, конечно, не будешь, предупреждаю заранее. И во избежание недоразумений, ребята, давайте-ка я вам кое-что объясню… – Он присел на краешек стола и продолжал: – Хотя наш фильм называется «Детство Орфея», он вовсе не о том Орфее, которого мы знаем из мифологии. Он не имеет ничего общего ни с давней фракийской эпохой, ни с Эвридикой и ее похищением из ада. Эта тема уже разработана во многих произведениях – песнях, операх, романах, опереттах… Наша картина – это забавная музыкальная история, которая происходит в Софии в наши дни во время ассамблеи «Знамя мира»… Сюжет ее в двух словах такой: в Софию для участия в ассамблее приезжает из небольшого провинциального города детский ансамбль песни и пляски «Хрустальные колокольчики». Солист в этом ансамбле – талантливый и красивый мальчик, которого все называют Орфеем за его музыкальность, голос и обаяние. Одновременно в Софии проходят гастроли детского ансамбля из Греции. У них солистка – красивая смуглая девочка, которую автор назвал Эвридикой. Вначале Орфей и Эвридика выступают как соперники – их ансамбли борются за первое место, из чего проистекает ряд веселых приключений, перерастающих в небольшую войну. Но другу Орфея, лукавому весельчаку Тоби, удается уговорить обе стороны заключить мир. Между Орфеем и Эвридикой возникает нежная дружба. Оба получают первую премию и вместе поют на заключительном концерте. А вечером после концерта Эвридика неожиданно исчезает – есть опасение, что ее похитили. Все в тревоге. Начинается крупная спасательная операция. Орфей и Тоби водят участников обоих ансамблей по городу, проникают во всевозможные уголки, где может оказаться юная гречанка, и всюду поют свои песни в надежде, что она услышит и отзовется. Разумеется, в финале Эвридика найдена. Где и как – я вам пока не открою, а то вам будет не интересно… Поверьте, что вас ожидает множество сюрпризов… Ну как, нравится?

Все закричали:

– Нравится, нравится!

Один я молчал.

Как мне могло нравиться, когда Лорелея готовила меня совсем к другому фильму? Мы-то думали, что действие будет происходить в Родопах, среди лесов, скал и горных вершин, что там будут нимфы, добрые и злые божества, а я буду зачаровывать зверей и растения, потом встречу Эвридику, полюблю ее, но ее укусит змея, и она умрет, попадет в подъемное царство, и так далее, и так далее… Как я скажу Лорелее, что картина совсем не про это? А если с ней будет инфаркт?.. И надо ли ей говорить, что играть я буду не Орфея, а кого-нибудь другого, скорее всего – шутника или шута Тоби?.. Тогда инфаркт, возможно, будет не такой страшный, а как у дяди Иордана в позапрошлом году, правда, потом с ним случился второй и третий, и он скоропостижно скончался.

Хорошенько подумав, я решил маме ничего не говорить. Ведь рано или поздно нам все равно пришлют письменное решение комиссии. Пусть хоть до тех пор останется здорова.

А Мишо Маришки между тем продолжал:

– Готовьтесь, ребята, к третьему туру. К тому времени сценарий уже будет распечатан, вы сможете прочесть его и получить совершенно четкое представление о будущей картине. Имейте в виду: третий тур будет проходить в костюмах и гриме, перед камерой и микрофоном… А теперь послушаем кандидата номер восемь.

Вперед вышел один карапуз и, не ожидая дальнейших приглашений, стал читать стихотворение «Я маленький болгарин» – вернее, не читать, а бубнить, никто ни слова не понял. Мишо Маришки на середине прервал его, сказал: «Спасибо, ты свободен», и карапуз, шмыгая носом, ушел.

Потом прослушали девятый, десятый и одиннадцатый номера. Девятый просто-напросто окаменел, не мог выдавить из себя ни звука. Десятый разревелся посредине песни, а одиннадцатый – высоченный верзила – то пищал женским голосочком, то переходил на бас. Я почти их не слушал, потому что раздумывал над моей злосчастной судьбой – ведь если меня не берут на Орфея, то мне не быть вместе с Росицей, не поплавать с нею в водохранилище. Поэтому когда подошла ее очередь – номер тринадцатый! – я изо всех сил мысленно пожелал, чтобы она тоже провалилась, не стала Эвридикой. Тогда мы останемся друзьями, а я вернусь в Берлогу к Черному Компьютеру и буду строить нашу Машину.

Для этого я решил загипнотизировать ее на расстоянии, заставить окаменеть, как окаменел девятый номер, внушить, что она забыла весь свой репертуар. Впился в нее магнетическим взглядом, вложил в него всю свою энергию и стал посылать мозговые сигналы: «Роси, ты ничего не знаешь! Ты все забыла! У тебя несчастливый, тринадцатый номер! Застынь, окаменей!

Однако она была словно защищена броней, совершенно непробиваемой для моей энергии (возможно, тут действовал закон сохранения энергии, надо будет потом изучить его поглубже), и преспокойно, без запинки, прочитала басню Стояна Михайловского «Павлин и Ласточка»:

 
У Ласточки, весь день парящей в вышине,
Спросил Павлин, играя опереньем:
«Хотелось бы мне знать, какого мненья
Вы, птицы разные, ну, скажем, обо мне?»
«Что ж, – Ласточка Павлину отвечала,—
Я о тебе от птиц не раз слыхала,
Одно и то же о тебе твердят».
«Что я красив? Что пышен мой наряд?»
«Да нет, не то». – «Так что же?»
«Уж не сетуй:
Что ты глупец, богато разодетый!» [2]2
  Перевод С. Михалкова.


[Закрыть]
 

До чего же замечательно декламировала Росица! Сколько раз я читал и слушал эту басню и только тут до конца понял ее. Росица, когда читала, время от времени улыбалась, но не как манекен с витрины, вроде меня, а по-человечески, и мочки у нее на щеках подрагивали, и она была обалденно красивая. До того красивая, что моя психическая энергия растопилась без остатка.

И тут меня пронзила страшная мысль: а что Стоян Михайловский, да и Росица, что они хотят этой басней сказать? Что я глупый, завитой, разодетый Павлин, который распустил хвост, чтобы понравиться Ласточке и другим птицам? А Ласточка – это Росица, не зря же она так насмешливо мне улыбается?.. Неужели я правда Павлин?

Времени поразмыслить над этим вопросом не было, потому что Росица запела. Запела ту самую песню, которую учил я, – «Весенний ветер». Но исполнила ее в сто раз лучше, хотя голос у нее, как считает моя мама, не особенный. Зато она совершенно не ломалась и очень изящно пританцовывала в такт музыке. Неужели ее тоже заставляли таскать на голове энциклопедии?

Ей дружно аплодировали. Я тоже захлопал в ладоши, напрочь забыв про свои гипнотические опыты: Росица – это ведь мне не Квочка Мэри, большая разница… А вот я, наверно, Павлин…

– Я вижу, девочка, – сказал Романов, – что ты не разучилась ни петь, ни танцевать. Молодчина!

Но Мишо Маришки не похвалил Росицу. Он критически разглядывал ее.

– Тебе уже сколько исполнилось? – спросил он.

– Четырнадцать.

– Быстро растешь, Роси. – Тон у него был такой, словно Росица виновата в том, что растет так быстро.

Он зашептал Романову на ухо, но благодаря моему сверхострому слуху я все расслышал:

– Через два-три месяца она будет выглядеть взрослой девицей. Посмотри на фигуру… Представляешь, в разгар работы выяснится, что больше ее снимать нельзя. Что тогда? Искать другую?

– И все же не решай пока окончательно. Посмотрим ее на третьем туре… – шепнул в ответ Романов.

Маришки недовольно вздохнул:

– Так и быть, дней десять подождем. Тем не менее я буду искать Эвридику… А вы, ребята, – обернулся он к нам, – можете идти. До свиданья! И пригласите следующих, с пятнадцатого номера по двадцатый!

Голубица Русалиева снова угостила нас шоколадными конфетами, Юлиан Петров-Каменов свирепо оскалил зубы, хотя это наверняка означало вполне дружелюбную улыбку, сценарист Романов помахал нам рукой и крикнул вдогонку: «Готовьтесь к третьему туру!», а Мишо Маришки вынул из кармана расческу и протянул мне: